Год смерти Рикардо Рейса
ModernLib.Net / Современная проза / Сарамаго Жозе / Год смерти Рикардо Рейса - Чтение
(стр. 20)
Автор:
|
Сарамаго Жозе |
Жанр:
|
Современная проза |
-
Читать книгу полностью
(877 Кб)
- Скачать в формате fb2
(411 Кб)
- Скачать в формате doc
(376 Кб)
- Скачать в формате txt
(373 Кб)
- Скачать в формате html
(405 Кб)
- Страницы:
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30
|
|
Что ж тут удивительного: в наше время такие имена не в ходу. Ну, а та милая тоненькая сухорукая барышня, как, бишь, ее зовут? Марсенда. Да-да, Марсенда, с ней-то вы видитесь? Мы виделись месяц назад, когда она в очередной раз приезжала в Лиссабон. Она вам нравится? Не знаю. А Лидия? Это совсем другое. Так нравится или нет? До сей поры плоть, как вы изволите выражаться, ее не отвергала. И что же это доказывает? Да ничего не доказывает, по крайней мере, в сфере любви, но, может быть, вы перестанете осведомляться о моей интимной жизни, скажите лучше, почему вы так долго не показывались? Да так, если коротко — потому что досадовал. На меня? И на вас тоже, не на вас как такового, а как на одного из тех, кто пребывает по эту сторону. Какую сторону? Сторону бытия, вот видите, как трудно живому понять мертвых. Полагаю, что и мертвому понять живых — не легче. Мертвый обладает тем преимуществом, что был когда-то живым, знает и этот свет, и тот, а вот живой не в силах постичь и применить к делу одну самую главную истину. И что же гласит эта истина? Что он умрет. Мы, живые, знаем, что когда-нибудь умрем. Нет, не знаете, никто не знает, как и я не знал, пока был жив, мы знаем только, что люди — смертны. Чтобы стать философской максимой, мысль эта представляется мне недостаточно значительной. Еще бы, вы и не представляете себе, до какой степени незначительным все выглядит оттуда, с того света. Но я-то пока еще — на этом. Тогда вы должны знать, что значительно и важно, если вообще есть такое. Быть живым. Дорогой мой Рикардо, поосторожней со словами: ваша Лидия — жива, ваша Марсенда — жива, а вы ничего о них не знаете и не узнали бы, даже если бы они попытались рассказать вам о себе, ибо живых от живых отделяет стена столь же непроницаемая, как и живых — от мертвых. Человек, рассуждающий подобным образом, должен воспринимать смерть как избавление. Нет, это не так: смерть есть разновидность совести, некий судья, который судит все — и себя самого, и жизнь. Дорогой мой Фернандо, поосторожней со словами, вы сильно рискуете. Если бы мы не произносили всех слов, включая самые абсурдные, то никогда не прозвучали бы и необходимые. А вы их теперь уже знаете? Я только теперь начал постигать абсурд. Однажды вы написали: Смерти нет. Я был не прав, есть. Вы это говорите, потому что умерли? Нет, потому что жил и, главным образом, потому, что никогда больше не буду жить, если, конечно, вы способны вообразить, что это такое — никогда больше не быть живым.
Рикардо Рейс поглядел на другой берег. Огни кое-где погасли, другие едва виднелись, тускнея на глазах, над рекой заструился легкий туман. Вы сказали, что перестали приходить с досады. Да. С досады — на меня? Да нет, пожалуй, меня раздражала и утомляла эта игра: память подталкивает, забвение — отталкивает, их схватка заведомо бессмысленна, забвение всегда одержит верх. Я вас не забывал. Знаете, на этих весах вы потянете немного. Тогда какая же память продолжала звать вас сюда? Память, которую я сохранил об этом мире. Я думал — память, которую мир сохранил о вас. Вздор какой, дорогой мой Рейс, мир забывает, я ведь вам говорил уже, мир забывает все. Вы считаете, что вас забудут? Мир забывает столь многое, что сам не ощущает нехватки всего того, о чем забыл. Какая суетность. Разумеется, суетней поэта только другой поэт — помельче калибром. Стало быть, я — суетней, чем вы? Позвольте вам сказать и не сочтите за лесть, вы — неплохой поэт. Но все же похуже, чем вы? Думаю, что да. Когда нас обоих уже не будет, любопытно было бы узнать — если, конечно, к этому времени память о нас не изгладится или пока она не изгладится, — какая чаша весов перетянет. Ах, весам и весовщикам не будет до нас никакого дела. Значит, смерть — есть? Есть. Рикардо Рейс поплотнее запахнул плащ: Озяб, пора домой, если хотите — пойдемте ко мне, поговорим еще немного. Нынче вы не ждете гостей? Нет, и вы сможете остаться, как тогда, помните? Вам одиноко? Не до такой степени, чтобы рыскать по городу в поисках общества — просто мне кажется, что и покойнику иногда приятно посидеть в тепле и уюте под крышей, в кресле или на диване. Вы, Рикардо, прежде не были склонны к иронии. И теперь не склонен. Он поднялся и спросил: Ну что же — идем? Фернандо Пессоа шел за ним следом и догнал у первого фонаря, дом стоял на другой стороне улицы, внизу. У подъезда, задрав голову, словно измеряя окна, торчал какой-то человек, и вид у него был такой, будто он шел мимо и на миг остановился, замер в неустойчивом равновесии на утомительно крутом подъеме, и любой из нас счел бы его просто припозднившимся прохожим, мало ли таких в нашем славном Лиссабоне, не все же с курами ложатся, но когда Рикардо Рейс подошел поближе, в нос ему ударил неистовый луковый смрад, и он узнал агента Виктора — есть запахи удивительно красноречивые, каждый стоит сотни речей, они могут в мгновение ока набросать портрет, обрисовать и расцветить черты: что этот субъект здесь делает? — подумал он и, оттого, быть может, что рядом был Фернандо Пессоа, не захотев играть жалкую роль, атаковал, так сказать, первым: Сеньор Виктор, вот нежданная встреча, в таком месте, в такой час? — на что тот ответил с ходу, явно не готовясь заранее, а импровизируя, но, согласимся, что профессиональная привычка быть настороже становится чертой характера: Да так уж вышло, сеньор доктор, так уж вышло, я навещал свою родственницу, живет тут неподалеку, хворает, бедная, воспаление легких у нее, выкрутился таким образом агент Виктор и в свою очередь спросил: А вы, стало быть, не живете больше в «Брагансе»? — выдав этим неловким вопросом свою осведомленность, ибо нет такого закона, чтобы постояльцу отеля нельзя было прогуливаться вечерком по Санта-Катарине, однако Рикардо Рейс либо сделал вид, либо и в самом деле не заметил этой нестыковки: Нет, переехал, теперь вот живу в этом доме, на втором этаже. А-а, и это меланхолическое восклицание при всей своей краткости выбросило в атмосферу удушливое облако луковой вони, и повезло Рикардо Рейсу, что стоял он с подветренной стороны — верно, сжалились над ним небеса. Исторгнув новую порцию смрада, Виктор распрощался: Счастливо оставаться, сеньор доктор, если что понадобится, только скажите, следователь мне тогда еще говорил, ах, говорит, если бы все были такими культурными, такими образованными, как доктор Рейс, одно удовольствие с ним, говорит, дело иметь, он очень обрадуется, когда я ему расскажу о нашей встрече. Доброй ночи, сеньор Виктор, отвечал Рикардо Рейс, и обойтись без этих слов было бы уж совсем неделикатно. Рикардо Рейс пересек улицу, а следом шел Фернандо Пессоа, и агенту Виктору почудились на мостовой две тени — причудливо играют отблески света, а с определенного возраста глаза наши теряют способность отличать видимое от незримого. Виктор еще постоял немного на мостовой, дожидаясь, пока зажжется свет в окнах на втором этаже — обычное дело, рутинное подтверждение полученных сведений, тем более, что для розысков Рикардо Рейса значительных усилий не потребовалось: с помощью управляющего Сальвадора нашел он грузчиков, с помощью грузчиков — пришел на эту улицу к этому дому, правильно говорят, что язык до Рима доведет, а уж от Вечного Города до квартала Санта-Катарина — рукой подать.
Фернандо Пессоа, удобно устроившись в кабинете на диване, привалясь затылком к спинке, закинув ногу на ногу, спросил: Чем занимается этот ваш друг? Он мне не друг. И хорошо, что не друг, уж больно скверно от него пахнет, я вот пятый месяц хожу в одном и том же костюме, не меняя ни сорочки, ни белья, и то не издаю такого зловония, значит, он вам не друг, а кто же тогда и кто этот человек, о котором он упоминал и который, судя по его словам, так высоко вас ценит? Они оба из полиции, не так давно меня туда вызывали. Я всегда считал, что вы — человек благонамеренный и беспокойства властям не доставляете. Так оно и есть. Однако по каким-то причинам они вами все же заинтересовались? Причина одна — я приехал из Бразилии. Может быть, Лидия, потеряв по вашей вине невинность, пожаловалась, что вы ее обесчестили? Если бы даже Лидия была и с моей помощью перестала быть девицей, жаловаться она бы пошла не в службу госбезопасности. А-а, так вас вызывали в ПВДЕ? Туда. А я-то вообразил — в полицию нравов. Я — человек благонравный, по крайней мере, в сравнении со всеобщей порчей и упадком нравов. А вы мне не рассказывали об этой полицейской истории. Как-то к слову не пришлось, а потом вы перестали появляться. Ну так что же — с вами обошлись грубо, взяли под стражу, отдают под суд? Нет, я должен был всего лишь ответить, с кем водил знакомство в Бразилии, почему уехал оттуда, с кем сблизился за то время, что нахожусь здесь, в Португалии. Было бы очень забавно, если бы вы упомянули про меня. Было бы очень забавно, если бы я рассказал, что время от времени меня навещает призрак Фернандо Пессоа. Простите, любезный мой Рейс, я — вовсе не призрак. А кто? Не знаю, вряд ли сумею ответить, но уж во всяком случае — не призрак, призраки приходят с того света, а я — всего лишь с кладбища Празерес. В конечном итоге, мертвый Фернандо Пессоа — то же, что Фернандо Пессоа живой. В каком-то довольно осмысленном смысле — это именно так. Во всяком случае, эти наши встречи объяснить полиции было бы непросто, вы ведь помните, что я когда-то сочинил стихи, направленные против Салазара. И что же т— задела его эта сатира, помнится, это была сатира? Насколько мне известно — нет. Скажите мне, Фернандо, а кто такой этот Салазар, что он собой представляет и откуда взялся на нашу голову? Это — португальский диктатор и демиург, защитник и отец народа, учитель и мудрец, кроткий властелин, на четверть — пономарь, на четверть — пророк, на четверть — король Себастьян, на четверть — Сидонио, одним словом, человек, наилучшим образом подходящий нашим нравам и обычаям. Два слова начинаются на «д», два — на «п», два — на «с». Поверьте, это вышло случайно, не думайте, что я специально подбираю слова, начинающиеся на одну букву. А вот есть люди, обуянные форменной страстью к аллитерациям и к некоему арифметическому кадансу — им кажется, что это как-то упорядочивает хаос бытия. Нам ли осуждать их: они тоскуют по совершенству, как и фанатики симметрии. Любовь к симметрии, мой дорогой Фернандо, отвечает жизненной необходимости сохранять равновесие, это — способ не упасть. Вроде шеста, которым пользуются канатоходцы? Да, что-то подобное, но, возвращаясь к Салазару, замечу, что благожелательней всего отзывается о нем иностранная печать. Ну, это пропаганда: заказные статьи на деньги налогоплательщиков — я что-то слышал об этом. Но и наши газеты тоже рассыпаются в славословиях и похвалах: какую ни возьми, сразу узнаешь, что португальцы — самый счастливый и процветающий народ в мире или в самое ближайшее время станет таковым, и что прочие нации только выиграют, если поучатся у нас и последуют нашему примеру. Понятно, откуда ветер дует. Насколько я понимаю, вы не очень-то доверяете газетам? Читывал, читывал. Звучит так, будто вы давно со всем смирились и все кротко приемлете. Да нет, это последствие сильной и давней усталости, знаете, как это бывает — после значительного физического усилия мышцы ноют, расслабляются, хочется закрыть глаза и уснуть. Вас еще клонит в сон? Да, порой я чувствую то же, что чувствовал при жизни. Странная штука смерть. Еще странней она выглядит оттуда, где я теперь нахожусь, и могу засвидетельствовать, что смерть смерти рознь, что нет двух подобных смертей, что каждый покойник — наособицу и что порою мы забираем с собой на тот свет все, во что рядились на этом. Фернандо Пессоа закрыл глаза, откинул голову, Рикардо Рейсу почудились слезы, блеснувшие между сомкнутыми веками, но, поскольку здравый смысл учит нас, что покойникам плакать не о чем, он, вероятно, повторил ошибку Виктора, которому в слабом свете привиделись на тротуаре не одна тень, а две. Лицо, казавшееся без очков каким-то голым, несмотря на отросшие усы — волосам, как известно, суждена более долгая жизнь — выражало глубокую печаль, печаль безутешную, такую, какая бывает в детстве, и которую мы именно поэтому считаем так легко поддающейся утешению — и зря. Фернандо Пессоа внезапно открыл глаза и улыбнулся: Задремал, можете себе представить? Вероятно, вам показалось. Разумеется, мне это показалось, на то и сон, но интересно не то, что мертвому снилось, будто он жив — в конце концов, он знает, что такое жизнь, и должен знать, что ему снится, гораздо забавней, когда живому снится, что он умер, ему-то ведь смерть пока неведома. Вы, пожалуй, скоро скажете, что жизнь и смерть — одно и то же. Совершенно верно, дражайший Рейс: жизнь и смерть — это одно и то же. Сегодня вы сделали три взаимоисключающих заявления: сначала — что смерти нет, потом — что смерть есть, и наконец, что жизнь и смерть — суть одно и то же. Согласитесь, что иначе никак невозможно было бы разрешить противоречие, заключенное в двух первых тезисах, сказал Фернандо Пессоа с мудрой усмешкой, и мудрая — это самое малое, что можно сказать о ней, если принять в расчет серьезность и значительность темы, эту усмешку породившей.
Рикардо Рейс встал: Сварю кофе, это минутное дело. Рикардо, раз уж речь у нас зашла о газетах, удовлетворите мое любопытство — расскажите, что там происходит в мире, это будет прекрасным завершением нашего вечера. Но вы ведь уже почти полгода ничего не знаете, вам, боюсь, будет трудно сориентироваться. Но и вы, должно быть, мало что понимали, оказавшись в стране после шестнадцатилетнего отсутствия, и вам, должно быть, приходилось соединять обрывки через реку времен, и, без сомнения, концы с концами сходились плохо. Газеты у меня в спальне, сейчас принесу, сказал Рикардо Рейс. Он пошел на кухню и вскоре вернулся, неся белый эмалированный кофейничек, чашку, ложку, сахар, поставил все это на низкий стол, разделявший два дивана, снова вышел и появился с газетами: Вам, разумеется, я не предлагаю. Если бы мне оставался час жизни, я отдал бы его за чашку горячего кофе. Вы щедрее короля Генриха [46] — тот, помнится, готов был отдать за коня всего лишь царство. Дабы это царство не потерять, но оставим английскую историю и поговорим о том, что слышно в мире живых. Рикардо Рейс отпил кофе, развернул газету, спросил: Вы знаете, что у Гитлера — день рождения, ему исполняется сорок семь. Не считаю, что это событие заслуживает упоминания. Были бы вы немцем, отнеслись бы к этому не столь пренебрежительно. Ну, так что там пишут? Пишут, что состоялся военный парад с участием тридцати трех тысяч солдат и что парад этот проходил в атмосфере — цитирую дословно — религиозного экстаза, чтобы иметь представление об этом, послушайте хотя бы отрывок из речи, произнесенной Геббельсом по случаю торжества. Ну-ка, ну-ка, любопытно. Когда Гитлер говорит, возникает впечатление, будто над головой германского народа возносится купол храма. Черт возьми, да он поэт. Но это не идет ни в какое сравнение со словами Бальдура фон Шираха. Я запамятовал, кто это. Руководитель Гитлерюгенда. И что же он сказал? Сказал, что Гитлер есть Божий дар Германии, человек, посланный ей провидением, и поклонение ему превыше конфессиональных различий. Попахивает сатаной: поклонение человеку соединяет то, что поклонение Богу — разъединяет. Фон Ширах пошел еще дальше, он утверждает, что если германская молодежь любит Гитлера, если Он — ее бог, если она постарается верно служить ему, то исполнит завет Предвечного Отца. Логика безупречная: для молодежи Гитлер — бог, верно служить ему — значит, исполнять заветы Предвечного Отца, стало быть, бог служит посредником для другого бога, причем во исполнение собственных своих целей, то есть Бог-сын становится судией и властелином Бога-Отца, как любопытно, доктрина национал-социализма, оказывается, круто замешана на религии. Знаете, мы здесь тоже так далеко продвинулись по пути смешения божественного и человеческого, что порой кажется, будто возвращаемся к богам античности. Вашим, дражайший Рейс. Я брал у них только остатки — только слова. Объясните-ка лучше насчет божественного и человеческого. Да, видите ли, если верить проповеди архиепископа Митиленского, Португалия — это Христос, а Христос — это Португалия. Так и написано? Дословно. Что Португалия — это Христос, а Христос — Португалия? Фернандо Пессоа на несколько мгновений задумался, а потом зашелся, словно в приступе кашля, сухим и неприятным для слуха смехом: Что за страна, что за народ — и не смог договорить: настоящие слезы выступили у него на глазах. Ах, что за страна, еле выговорил он, не переставая хохотать: А я-то думал, что хватил через край, когда в «Послании» назвал Португалию святой, а тут вдруг является князь церкви во всей славе своей и заявляет, что Португалия — это Христос. А Христос — Португалия, не забудьте. Если так, срочно надо узнать, какая дева произвела нас на свет, какой дьявол искушал в пустыне, какие иуды — предавали, какие гвозди пронзали нас на кресте, какая гробница нас скрыла, какое воскресение нас ожидает. Не забудьте о чудесах. Каких вам еще чудес, если мы существуем, если просто продолжаем жить — я, разумеется, не о себе. Ну, судя по тому, куда мы движемся, трудно определить, где мы находимся и долго ли еще просуществуем. Во всяком случае, вы не станете отрицать, что мы сильно обскакали Германию, раз сами стали воплощением Христа. Рано, рано вы оставили этот свет, Фернандо, жаль, не увидите, как осуществит Португалия свое предназначение. Стало быть, поверим архиепископу и мир убедим в его правоте? Никто не вправе нас упрекнуть, будто мы не делали все от нас зависящее, дабы обрести счастье, а теперь не угодно ли вам послушать, что кардинал Сережейра сказал семинаристам. Не знаю, перенесу ли я такое. Вы же — не семинарист. Тоже верно, тогда рискнем, была не была — читайте. Будьте ангельски чисты, евхаристически пылки, пламенно ревностны. Так и сказал? Слово в слово. Как говорится, помереть не встать. Вы и так уже мертвы. Бедный-несчастный, я и этого лишен. Рикардо Рейс налил себе еще чашку. Будете пить столько кофе, не уснете, предупредил Фернандо Пессоа. Пустяки, одна бессонная ночь еще никому не причиняла вреда, а порой это даже полезно. Ну, прочтите еще что-нибудь. Прочту непременно, но сначала скажите, не беспокоят ли вас эти португальско-германские новшества — использовать Господа Бога в качестве политического поручителя по векселю. Беспокоит, но какое же это новшество — еще древние иудеи произвели Бога в генералы, отдав ему под начало бранные силы, так с тех пор и пошло, с ничтожными разночтениями. Да, верно, арабы вторглись в Европу, крича, что так угодно Богу. Англичане поручили Богу хранить короля. Французы божатся, что Бог — француз. Однако наш Жил Висенте [47] утверждал, будто Бог — португалец. Думаю, что прав был он, если Португалия есть Христос, то. Ну, хорошо, прочтите мне еще что-нибудь, да я и пойду. Отчего не хотите остаться? Я обязан выполнять некие установления, соблюдать правила, не так давно нарушил сразу три со всеми их параграфами. Нарушьте и сегодня тоже. Не могу. Тогда слушайте, читать буду все подряд, а комментарии, буде появятся, оставьте на потом: Пий XI осуждает безнравственность некоторых кинофильмов, Масимино Коррейа заявил, что в Анголе португальского больше, чем в самой Португалии, ибо со времен Дього Као [48] она не знала над собой иной власти, кроме власти португальской, в Ольяне во дворе казармы Республиканской Гвардии состоялась раздача хлеба неимущим, ходят слухи о создании испанскими офицерами тайного общества, в Географическом обществе по случаю Недели колоний дамы из высшего света занимали места рядом со скромными горожанками из низших слоев, по сведениям газеты «Пуэбло Гальего», в Португалию бежало пятьдесят тысяч испанских граждан, в Таваресе лосось продается по цене тридцать три эскудо за килограмм. Безбожно дорого. Вы любите лососину? Терпеть не могу. Ну, вот, пожалуй, и все, если не считать уголовной хроники, исчерпалась газетка. А который час? Почти полночь. Как время бежит. Вы уходите? Ухожу. Проводить вас? Пожалуй, еще рано. Ну, вот и я о том. Нет, вы меня не поняли: я сказал, что вам еще рано сопровождать меня туда, откуда я пришел. Я на год старше вас и по естественному ходу вещей. Что-что? Ну, есть такое общепринятое выражение, так вот, по естественному ходу вещей должен был бы умереть первым. Как видите, вещи идут неестественно. Фернандо Пессоа поднялся с дивана, застегнул пиджак, подтянул узел галстука, хотя по естественному ходу вещей должен был бы ослабить его: Мне пора, до встречи, надеюсь, скорой, спасибо вам за ваше долготерпение, мир еще хуже, чем в те дни, когда я его покинул, а в Испании дело, без сомнения, кончится гражданской войной. Вы так считаете? Я — покойник и, стало быть, удовлетворяю хотя бы одному из требований, предъявляемых к хорошему пророку. На лестнице постарайтесь не шуметь, соседи, знаете ли. Я спущусь неслышно, как перышко. И дверью не хлопайте. Будьте покойны, крышка гроба опустится беззвучно. Доброй ночи, Фернандо. Приятных снов, Рикардо.
Однако то ли из-за серьезности разговора, то ли из-за избытка выпитого кофе Рикардо Рейс спал в эту ночь скверно. Он несколько раз просыпался, оттого что ему казалось, будто сердце колотится в подушке, на которой лежала его голова, и, проснувшись, переворачивался на спину, чтобы не слышать этого стука, и спустя минуту ощущал, что сердце там, где ему и положено быть — в левой половине груди, затворено в клетке ребер, и тогда вспоминал вскрытия, на которых случалось ему присутствовать, и видел свое живое сердце, пульсирующее так отчаянно, словно каждое сокращение мышцы сокращало срок бытия, а потом, когда за окном уже забрезжил рассвет, сон наконец сжалился над ним. Он еще спал, когда в закрытые ставни ударилась брошенная разносчиком газета, и не встал, чтобы открыть окно — в таких случаях разносчик поднимался на крыльцо, оставлял новости на половике перед входной дверью: самые свежие окажутся сверху, а простывшие помогут отчистить налипшую на подошвы землю, и как тут не воскликнуть на звонкой латыни: Сик транзит нотициа мунди. А рядом, в уголку, стоит молочник — имеется в виду не разносчик, а некий сосуд, наполненный ежеутренним полулитром, а на дверной ручке висит мешок для хлеба, когда придет Лидия, она занесет то и другое в квартиру, придет же она после одиннадцати, раньше не получится, хоть она сегодня и выходная: в самую последнюю минуту Сальвадор, злоупотребляя своим правом управляющего, заставил ее прибрать и вымыть три номера. Впрочем, она не сильно запоздает — навестит покинутую мать, узнает, что слышно от брата, отплывшего на «Афонсо де Албукерке» в Порто, и придет. Да вот и она, Рикардо Рейс услышал ее шаги в передней, сонно окликнул, и она появилась в дверях, все еще держа в руках ключи, молоко, хлеб, газеты: Доброе утро, сеньор доктор, и он ответил: Доброе утро, Лидия, как повелось у них с первого лия, так и идет, никак ей не выговорить: Доброе утро, Рикардо, даже если бы он попросил ее об этом, хотя до сих пор он этого не сделал и впредь не собирается, но, согласимся, принимать ее в таком виде — неодетым, растрепанным, с дурным запахом изо рта — есть несомненный признак доверия. Лидия отнесла на кухню хлеб и молоко, вернулась в спальню с газетой и пошла готовить завтрак, а Рикардо Рейс развернул газету, стараясь держать ее за белые поля и приподнять повыше, чтобы не выпачкать типографской краской руки и отогнутый поверх одеяла край простыни — он сознательно культивирует все эти мелкие маниакальные движения, свойственные тому, кто обходит вехи, границы, пропускные пункты. Разворачивая газетные страницы, он припомнил, что всего несколько часов назад делал то же самое, и вдруг ему представилось будто Фернандо Пессоа был здесь не накануне, а давным-давно, и свежее воспоминание стало воспоминанием о тех незапамятных временах, когда Фернандо Пессоа, разбив однажды очки, попросил: Рейс, прочтите мне самые важные известия. Сводку военных действий? Да нет, это как раз неважно, ее я и сам прочту завтра, все они одинаковы, и было дело в июне шестнадцатого, и Рикардо Рейс спустя несколько дней сочинил самую длинную из всех своих од, уже написанных, и тех, что будут написаны впоследствии, ту, которая начинается так: Я помню повесть давнюю, как некогда война сжигала Персию [49]. С кухни уже вкусно пахло поджаренным хлебом, доносилось негромкое звяканье посуды, потом в коридоре раздались шаги Лидии: она бестревожно на этот раз, но со всегдашней профессиональной ловкостью несет поднос, вот только стучаться не нужно, дверь открыта. Так издавна ведется знакомство с этим постояльцем, что она, не рискуя злоупотребить его доверием, может позволить себе спросить: Что-то вы нынче заспались. Я всю ночь глаз не сомкнул, чертова бессонница замучила А я думала, уходили вчера, поздно легли. Да нет, был весь вечер дома и лег не позже полуночи, неизвестно, поверит Лидия или нет, но мы-то с вами знаем, что Рикардо Рейс говорит правду. Поднос стоит на коленях у постояльца из двести первого, горничная наливает кофе и добавляет молоко, придвигает тосты и компот, кладет салфетку поровней и вдруг произносит такие слова: Сегодня я — ненадолго, приберусь и побегу, мать надо повидать, а то жалуется, что я глаз не кажу, а приду — так на минутку, даже спросила, не завела ли я себе хахаля и как, мол, он насчет жениться. Рикардо Рейс улыбается в некотором замешательстве, решительно не. зная, что на это ответить, нам-то уж точно не следует ждать, что он скажет: Хахаль твой — вот сидит, что же касается женитьбы, то хорошо, что ты заговорила об этом, нам с тобой надо бы как-нибудь обсудить наше будущее, и потому он ограничился улыбкой, которую до известной степени можно было бы назвать отеческой. Лидия вернулась на кухню, не получив никакого ответа, даже если и рассчитывала на него, а произнесенные ею слова сами как бы слетели у нее с языка, никогда мать не говорила с ней ни про хахалей, ни про женихов. Рикардо Рейс доел, поставил поднос к ногам кровати и вновь взялся за газету: Грандиозный корпоративный парад доказывает, что имеется вполне реальная возможность установить между трудящимися и предпринимателями атмосферу полного и честного взаимопонимания, и продолжил вдумчивое чтение, не обращая особого внимания на весомость аргументов, поскольку в глубине души сам не шал, согласиться ему или возразить. Корпоративизм, при котором каждый класс вписывается в подобающее и принадлежащее ему пространство, есть наилучший способ преобразовать современное общество, и этими посулами нового рая статья завершалась, и Рикардо Рейс принялся небрежно проглядывать телеграммы из-за границы: Завтра во Франции будут подведены предварительные итоги выборов в законодательные собрания, войска маршала Бадольо готовятся возобновить наступление на Аддис-Абебу, и в этот миг появившаяся в дверях Лидия с засученными рукавами осведомилась, не видел ли он вчера воздушный шар. Какой еще воздушный шар? Ну, дирижабль, прямо над отелем пролетел. Нет, не видел, но видит сейчас на газетной странице гигантский, как Адамастор, дирижабль «Граф Цеппелин», носящий имя и титул своего создателя, германского генерала и аэронавта, пролетевший над городом Лиссабоном, над рекой и над домами, и люди останавливаются на тротуарах, выходят из магазинов, высовываются из окон трамвая, выскакивают на веранды, окликают друг друга, чтобы друг друга приобщить к лицезрению чуда, запечатленного в черно-сером виде на страницах газеты: Вот его фотография, сообщил Рикардо Рейс, и Лидия подошла к кровати, причем так близко, что невозможно было не обхватить ее свободной рукой — в другой он держал газету — несколько ниже талии: Лежите тихо, хихикнула она и потом сказала: Какая громадина, здесь он кажется еще больше, чем когда его в небе увидишь, а что это у него на заду? Это называется греческий крест или свастика. Гадость какая. Ты находишь? а вот очень многие считают, что ничего прекрасней нет на свете. На паука похож. В некоторых восточных религиях этот крест символизирует счастье и спасение. Неужели? Да. А зачем же его намалевали на заду у этого дирижабля? Цеппелин — германский, а свастика сейчас — эмблема Германии. Нацистской. Ты откуда знаешь? Брат говорил. Это тот, который плавает? Ну да, Даниэл, у меня один брат. Он уже вернулся из Порто? Вернулся, но я его пока не видала. Откуда же ты знаешь, что вернулся? Его корабль стоит напротив Террейро-до-Пасо. Иди ко мне. Я обещала матери, что к обеду приду, если прилягу — опоздаю. Ну, на минутку, и рука Рикардо Рейса поползла по изгибу бедра вниз, задрала подол юбки, двинулась вверх, миновав подвязку, прикоснулась, погладила кусочек голого тела. Не надо, произнесла Лидия, уже готовая уступить и сдаться, колени ее задрожали, но в этот миг Рикардо Рейс убедился, что детородный орган его не оживает и оживать не намерен, впервые в жизни случилось с ним такое пугающее происшествие, в панике он медленно отдернул руку, пробормотал: Пусти воду, я приму ванну, Лидия, начавшая расстегивать крючки на юбке, пуговицы на блузке, не поняла, и тогда он повторил, причем голос его вдруг сделался визгливым: Я хочу принять ванну, пусти воду, и, отшвырнув на пол газету, глубоко зарылся в простыни, отвернулся лицом к стене, едва не скинув поднос с остатками завтрака. Лидия глядела на него в растерянности: Что я такого сделала, я ведь хотела лечь к нему, думала она, но он по-прежнему лежал, отвернувшись, а руками, которые она не видела, яростно теребил, пытаясь возродить к жизни, поникший, вялый, бескровный член, но отчаянные усилия ни к чему, кроме отчаяния, не привели. В печали удалилась Лидия, унося на кухню поднос, сейчас она примется за посуду, вымоет еe до блеска, но сначала зажжет колонку, пустит воду, попробует, не слишком ли горяча, потом проведет мокрыми руками по мокрым глазам: Что я не так сделала, я ведь уж собиралась лечь с ним, да-с, бывают такие вот роковые разминовения, ведь скажи он: Не могу, или: Мне расхотелось, она бы нисколько не обиделась, ей это не так уж и важно, она, может быть, и не затем вовсе собиралась лечь к нему, да нет, что это мы говорим? легла бы, конечно, молча отогнала бы обуревающий его страх, может быть, сохранила бы волнующее воспоминание о том, как движением, лишенным всякой игривости, положила бы ему руку на это самое место, будто говоря: Да ну, не огорчайся, это не смертельно, и, пригревшись, оба бы тихо уснули, и она забыла бы, что мать ждет ее к обеду и, не дождавшись, говорит наконец брату-моряку: Давай обедать, твоя сестра в последнее время совсем шальная стала, прямо как подменили ее, богата жизнь на такие противоречия и несправедливости, и лежит в постели Рикардо Рейс, у которого теперь нет ни малейших оснований произнести эти последние осуждающие слова.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30
|
|