кто не ведает угрызений совести из-за того, что плоть оказалась слаба или продавалась по заранее расчисленному замыслу, и Сальвадор досадует на себя, что не покарал безнравственность сразу же, при первом подозрении или чуть погодя, когда она сделалась фактом общеизвестным и широко обсуждаемым повсюду, начиная с кухни и кладовых, а теперь уже поздно, постоялец съезжает, лучше уж не копаться в этой грязи, тем паче, что и сам не без греха, то бишь, вины — ведь знал и молчал, стало быть, покрывал, стало быть — сообщник: Да жалко мне его стало, приехал из Бразилии, черт знает из каких сертанов, ни семьи у него тут, ничего, я к нему, можно сказать, по-родственному отнесся, но вслух произносит совсем иное: Лидия, как освободится двести первый, чтоб вымыла там все сверху донизу, выскребла, вычистила, ни пылинки, ни соринки, туда вселится очень почтенное семейство из Гранады, а когда горничная, выслушав приказание, удаляется, долгим взглядом оценивает вид сзади, подумать только, ведь был до сей поры честным управляющим, не путал отношения служебные и личные, мастью своей не злоупотреблял, а теперь не отвертишься, свое возьму, так и скажу: Или уступишь, или пошла вон, но будем надеяться, что это — всего лишь сотрясение воздуха, ибо несть числа мужчинам, которые в решительный момент робеют.

В субботу перед обедом Рикардо Рейс пошел на Шиадо, нанял там двоих носильщиков, назначил им, чтобы не возвращаться на Розмариновую улицу в сопровождении этакого почетного караула, время прихода в отель. Он ждал их в номере — в одиночестве и на диване, Лидия не придет, как договорились — испытывая те же чувства, что и в тот миг, когда «Хайленд Бригэйд» отдавал швартовы и отваливал от причальной стенки порта Рио. Грузный топот в коридоре возвестил пришествие носильщиков в сопровождении Пименты, которому на этот раз не надо рвать жилы: самое большее, что от него сегодня требуется, это сделать то же движение, что в свое время делали Рикардо Рейс и Сальвадор, видя, как он взваливает на спину тяжеленный чемодан, да, вот этот, давай-давай, да крикнуть на лестнице «осторожно, ступеньки!» или дать совет, совершенно излишний для тех, кто превзошел до тонкостей науку таскания тяжестей. Рикардо Рейс распрощался с управляющим, оставил щедрые чаевые для всей прислуги: Распределите, как сами сочтете нужным, и Сальвадор поблагодарил, кое-кто из постояльцев улыбнулся тому, какие сердечные отношения завязываются в этом отеле, испанцев же эта гармония трогает до глубины души, да и неудивительно — они-то живут в разделенной стране, да-с, такие вот на нашем полуострове контрасты. Внизу, на улице, Пимента спрашивает грузчиков, куда они направляются, а они и сами не знают, клиент адреса не сказал, один предположил, что куда-то неподалеку, другой усомнился, ну да в данном случае это совершенно неважно, поскольку Пимента знает обоих, один из них уже приглашался в «Брагансу» для аналогичных операций, стойбище их на Шиадо, так что понадобится выяснить пункт назначения — выясним. Не поминайте лихом, вот вам, говорит Рикардо Рейс, и Пимента отвечает: Премного благодарен, сеньор доктор, если что — только скажите, какие бессмысленные и ненужные слова, и это еще самое мягкое, что мы можем сказать о них, почти все они, по правде говоря, проникнуты лицемерием, и прав был тот француз, который считал, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, а может, и ие прав, есть вопросы, по поводу которых не следует лезть со скороспелыми суждениями: совсем не исключено, что слово — это лучшее, но все равно негодное средство для неизменно обреченной на провал попытки выразить то, что мы — опять же словом — называем «мысль». Носильщики уже знают, куда тащить чемоданы — Рикардо Рейс назвал им адрес после того, как удалился Пимента, — и теперь поднимаются по улице, шагая прямо по мостовой, чтоб просторней было, и ноша, пусть не своя, но тоже тянет не слишком, разве это груз для тех, кто привык таскать рояли, а Рикардо Рейс идет впереди, достаточно далеко, чтобы не подумали, будто он подвизается в этой экспедиции в роли проводника, однако и достаточно близко, чтобы грузчики-носильщики не сочли себя брошенными: классовые отношения — дело очень тонкое, сохранение социального мира требует такта, душевной чуткости, одним словом — психологической проницательности, хотя, как видите, одним словом тут не обойтись. На полпути грузчикам пришлось сойти с мостовой, и они воспользовались этим, чтобы передохнуть, пропуская вереницу трамвайных вагончиков, заполненных белобрысыми розовощекими людьми — немецкими экскурсантами, активистами Германского Трудового Фронта, одетыми чуть ли не все как один на баварский манер: короткие штаны на подтяжках, рубашка, шляпа с узкими полями, и все это выставлено на всеобщее обозрение, потому что вагоны по большей части — открытые, этакие платформы на колесах, беззащитные перед дождем, ибо мало проку от брезентовых полосатых тентов, и что только подумают о нашей португальской цивилизации расово чистые арийские трудящиеся, да, вот именно — что думают они в этот самый миг о мрачных и угрюмых прохожих, остановившихся, чтобы взглянуть на них, об этом вот смуглом господине в светлом плаще, об этих двоих небритых, оборванных и грязных — они снова взваливают свою кладь на плечо и трогаются вверх по улице, вот и проехали последние вагончики, числом двадцать три, если у кого хватило терпения их пересчитать, по направлению к Башне Бел ем, к монастырю иеронимитов и к прочим лиссабонским достопримечательностям.

Грузчики понуро пересекли площадь, посреди которой стоит статуя эпического поэта, — понуро, оттого что груз пригибает их земле, понуро брел за ними Рикардо Рейс — понуро, оттого что стыдно ему было идти налегке, руки в брюки, жаль, что не вывез из Бразилии попугая, а может, и хорошо, что не вывез, — все равно бы не хватило у него духу шагать по этим улочкам, неся в руке клетку с глупой тварью, а она бы верещала тевтонам в тон, гортанно и картаво, такой вот ара-ариец. Почти дошли. В глубине этой улицы уже виднеются пальмы Санта-Катарины, из-за гор на другом берегу реки выглядывают, точно тучные женщины из окошка, грузные тучи — и, услышав такое сравнение, Рикардо Рейс только пренебрежительно пожал бы плечами, ибо в его поэтическом мире туч почти что и не существует — разве что мимолетное белое облачко, а если дождь льет с нахмурившегося неба, то это оттого, что аполлон скрыл свой лик. Вот подъезд моего дома, вот ключ и лестница, первый пролет, площадка, второй, при нашем появлении не распахнулись окна, не отворились двери, похоже, что здесь поселились самые нелюбопытные люди в Лиссабоне, впрочем, они, может быть, подсматривают в щелочки, посверкивают глазом в скважине, ну, вот мы и входим, распределив усилия, вносим два маленьких чемодана и один большой, платим оговоренные деньги, даем, как полагается, сверху, на чай, чувствуем, как шибает в нос сильный запах пота: Если чего надо будет, знаете, где нас найти, мы всегда там, и слова эти произнесены так твердо, что Рикардо Рейс не сомневается, что найдет грузчиков на площади Шиадо, но не ответил: А я -всегда здесь, человек, учась, выучивается среди прочего и понимать, что все рано или поздно кончается, а «всегда» — прежде всего остального. Грузчики протопали вниз по лестнице. Рикардо Рейс закрыл дверь. Потом, не зажигая света, обошел всю квартиру, слушая, как гулко отдаются его шаги по незаселенному ковром полу, как отзывается им пустое нутро шкафов и буфетов, пропахших давним запахом нафталина, выстеленных шелковой бумагой, как подрагивает пух в углах, как постанывают канализационные трубы, когда снижается в сифонах уровень воды. Рикардо Рейс отвернул краны, дернул раз и другой цепочку слива, дом ненадолго наполнился новыми шумами — журчанием воды, кряхтением кранов, постукиванием счетчика — и замер вновь. На задах дома — дворик, сохнущая на веревке одежда, грядки с пепельно-серыми кустиками, бетонные резервуары, собачья будка, крольчатник и курятник, где копошится потенциальная крольчатина и курятина, и Рикардо Рейс задумался над неисповедимыми путями семантики: один лишь суффикс — и вместо помещения получаем блюдо. Он вернулся в гостиную, поглядел через немытое окно на пустую улицу, на хмурое небо — да, вот он, мертвенно-бледный на свинцовом фоне туч, беззвучно ревущий Адамастор, какие-то люди разглядывают корабли, время от времени задирая головы к небу поглядеть, нет ли дождя, двое стариков все на той же скамейке ведут беседу, и Рикардо Рейс улыбнулся: Славно получилось, они так заговорились, что даже не заметили новосела, и испытал странное удовлетворение, словно удалась невинная и веселая шутка, получился дружеский розыгрыш — это у него-то, к подобным затеям совсем не склонного. Спохватившись, что все еще стоит в плаще, как будто, едва успев войти, уже собрался уходить, как водится за врачами, согласно распространенному скептическому мнению, или пришел наскоро оглядеть место, где ему предстоит провести не более суток, он вслух, в полный голос, с нажимом, словно для того, чтобы не позабыть, произнес: Я здесь живу, здесь я живу, это мой дом, вот мой дом, другого не будет, и тотчас его охватил внезапный страх — показалось, что он в глубоком подземелье, а толкнешь дверь — окажешься в другом, еще более глубоком и темном, или вообще шагнешь в пустоту, в ничто, в проход к небытию. Он сбросил плащ, снял пиджак и сейчас же озяб. Заученными, отработанными в другой жизни движениями открыл чемоданы, принялся методично разбирать их содержимое, выкладывать одежду, обувь, бумаги и книги, и все те необходимые или бесполезные мелочи, которые возим мы с собой с места на место — нити, из которых сплетается наш кокон — нашел халат, облачился в него, и сразу стало похоже, что человек — у себя дома. Включил электричество, и вспыхнула голая лампочка под потолком: надо абажур купить — матерчатый ли купол, стеклянный ли матовый шар — сгодится любое слово, лишь бы не резало глаза, как режет сейчас. Он так увлекся обустройством, что не замечал дождя, припустившего с новой силой, покуда резкий порыв ветра, шваркнув пригоршней крупных капель о стекла, не раскатил по ним барабанную дробь: Ну и погода, и Рикардо Рейс, вновь подойдя к окну, выглянул на улицу — старики ползли по центральной аллее, как насекомые на свет, и так же радовали глаз, один длинный, второй приземистый, каждый под своим зонтиком, и шеи вытянуты, как у богомолов, но на этот раз возникший в окне силуэт не отпугнул их, и дождю пришлось полить как из ведра, чтобы решились они двинуться вниз по улице, спасаясь от потоков воды, а когда вернутся домой, жены — если есть, конечно, у них жены — скажут им с упреком: До нитки же вымок, старый дурень, воспаление легких схватишь, ты из меня хожалку-сиделку, что ли, сделать хочешь, а они ответят: В дом доны Луизы вселился какой-то, один живет, больше никого не видали, Куда ж одному такую квартирищу, полков, что ли, гонять? — а любопытно бы узнать, откуда известны им габариты квартиры, точного ответа нет: может статься, бывали они там при доне Луизе, приходили сколько-то раз в неделю уборку делать, ибо женщины из этого социального слоя ни от какой работы не отказываются: если муж слишком мало зарабатывает или слишком много тратит на вино и баб, поневоле пойдешь лестницы скрести да белье стирать, порою происходит узкая специализация — одни только скребут лестницы, другие только стирают и достигают в избранном занятии высокого совершенства, становятся истинными мастерицами своего дела, овладевают секретами ремесла и с истинным brio добиваются несравненной белизны простынь и незапятнанной желтизны дощатых ступеней: о первых говорят, что такими, мол, впору алтарь покрывать, а о вторых — что если уронишь на них чего, известное дело — не поваляешь — не поешь, так не запачкается: обтер да и в рот, владычица небесная, куда же это отступление нас с вами завело? Теперь, когда небо все в тучах, скоро уж стемнеет. Старики стоят на аллее, подняв головы к небу, и кажется, что лица их освещены, как белым днем, но это всего лишь эффект недельной седой щетины, даже сегодня, в субботу, не были они у парикмахера, но, может быть, хоть завтра появятся здесь с чисто выскобленными щеками, корявыми от морщин и от квасцов, а сиять будут только волосы — вышесказанное относится к низенькому, ибо у длинного только над ушами торчат какие-то жалкие кустики, но вот они повернулись в ту сторону, куда лежит их путь, а покуда стояли на аллее, был еще день, хоть и угасающий, теперь же, когда, взглянув на нового жильца, под усиливающимся дождем зашагали старики вниз по улице, стало быстро смеркаться, а когда дошли до угла, наступила настоящая ночная тьма. Пора бы уж зажечься фонарям, чтобы оконные стекла вдруг словно жемчужинами покрылись, но, конечно, эти фонари, прямо надо сказать, в подметки не годятся тем, которые появятся здесь в отдаленном будущем, когда будут они вспыхивать без участия человека: взмахнет фея электричества своей волшебной палочкой — и в один миг, разом озарится Санта-Катарина со всеми окрестностями, зальется торжествующим светом, а в наше-то время, конечно, надо ждать, пока придет фонарщик, пока длинным шестом с тлеющим фитилем на конце зажжет запальник, пока ключом открутит кран, давая доступ газу, и потом огонек Святого Эльма поползет, оставляя на улицах следы своего пребывания, дальше, от столба к столбу, этакая комета Галлея со своим звездным хвостом — вот так, наверно, смотрели боги вниз, на Прометея, ныне откликающегося на имя Антонио. А Рикардо Рейс как уперся ледяным лбом в стекло, так и застыл, забылся, глядя на струи дождя и лишь потом слыша их звук, и привел его в чувство лишь приход фонарщика: каждый фонарь оказался со своим собственным светом и ореолом, от слабого блика, легшего даже на спину Адамастору, заблестели могучие мышцы — от воды ли, низвергающейся с небес, или от предсмертного пота, ибо нежная Фетида язвительно улыбнулась и произнесла: Какова же должна быть любовь нимфы, чтобы выдержать любовь гиганта, теперь уже узнал он, чего стоит щедрость ее посулов. Весь Лиссабон — журчащее безмолвие, не более того.

Рикардо Рейс возобновил свои хозяйственные хлопоты — вытащил, разложил и развесил костюмы, сорочки, носки, платки, пару за парой, методично и тщательно, словно мастерил сапфическую оду, терпеливо одолевая неподатливую метрику: к этому галстуку потребуется купить костюм. На тюфяке, оставленном ему доной Луизой, будем надеяться, не на нем в оны дни распрощавшейся с девичеством, но том самом, на котором по прошествии скольких-то лет исходила она кровью, рожая последнего из своих сыновей, и на котором в муках умирал ее супруг, член Кассационного суда, расстелил Рикардо Рейс новые, приятно пахнущие полотном простыни, два мохнатых одеяла, светлое покрывало, натянул наволочки на большую подушку и набитую шерстью «думочку», стараясь изо всех сил, чтобы вышло как можно лучше, но по свойственной мужчинам неловкости не слишком преуспев: как-нибудь на днях, может быть, даже завтра придет Лидия, и женской рукой — да не одной, а обеими — наведет ажур, а беспорядок, навевающий кроткую безропотную тоску, — устранит. Рикардо Рейс относит чемоданы на кухню, развешивает в ледяной ванной полотенца, прячет в белый, пахнущий затхлостью шкафчик туалетные принадлежности, у нас ведь был уже случай убедиться, что имеем дело с человеком, заботящимся о своей наружности, хотя всего лишь ради чувства собственного достоинства, и теперь ему осталось только разложить книги и рукописи на черной, причудливо изогнутой этажерке на письменном столе — он черный, резной и потому кажется дрожащим — и вот теперь почувствовал себя дома, получил точки опоры, теперь он знает, с какой стороны у него север и юг, восток и запад, хотя не исключено, что налетит магнитная буря, и обезумеет этот компас.

На часах половина восьмого, дождь все льет. Рикардо Рейс, присев на край высокой кровати, оглядел свое печальное жилище, окно, неприкрытое шторами, не украшенное занавесками, сообразил, что соседи, должно быть, любопытствуют и подглядывают, сообщая друг другу: Все как на ладони, и предвкушая упоенное чесание языками, когда пред-

станет их взорам зрелище более увлекательное, нежели это — сидит на краешке старинной кровати человек в полном одиночестве, и чело его отуманено печалью — и потому, поднявшись, закрыл ставни, отчего комната стала неотличима от камеры: четыре глухие — или слепые? — стены, дверь, которая, если откроется, приведет к другой двери или в темное глубокое подземелье, повторим это снова, а сказанное в прошлый раз пусть будет не в счет. Скоро в отеле «Браганса» метр Афонсо заставит трижды прозвучать убогий и немощный гонг, уподобляя его дребезжание троекратному удару вателевой [39] трости, вниз сойдут постояльцы португальские и постояльцы испанские, nuestros hermanos и los hermanos suyos [40], и Сальвадор отпустит по улыбке каждому — сеньору Фонсеке, сеньору доктору Паскоалю, скажет: Добрый вечер, сударыня! — дону Камило и дону Лоренсо и новому обитателю двести первого номера, а им непременно окажется герцог Альба или на худой конец — Мединасели, побрякивающий по паркету Сидовым [41] мечом, опускающий дукат в протянутую руку присевшей в низком реверансе Лидии и щиплющий ее за пухленькое предплечье, Рамон же вносит супницу: Сегодня наше фирменное блюдо, и, судя по тому, какой божественный аромат вместе с паром поднимается над тарелками, он не соврал, и неудивительно поэтому, что у Рикардо Рейса сосет под ложечкой, в самом деле, пора ужинать. Но на дворе — дождь. Даже при закрытых ставнях слышно, как щелкают и стучат дождевые капли по дорожкам, по мостовой, по прохудившимся кровельным желобам — кто же это сунется из-под крыши в такую погоду без крайней необходимости: ну, например, спасать отца от виселицы, но это ведь стимул лишь для тех, у кого еще жив отец. Ресторан отеля «Браганса» кажется потерянным раем, и, как во всякий рай, хочется Рикардо Рейсу туда вернуться, но — не навсегда. Он отправляется на поиски пакетиков с печеньем и засахаренными фруктами, рассчитывая обмануть ими голод и запить их отдающей карболкой водой из-под крана — ничего другого нет — и: надо полагать, так же чувствовали себя Адам и Ева в первый вечер после своего изгнания из Эдема, и так же, вероятно, лилась богоданная вода, и, остановясь на пороге, Ева спросила Адама: Печенья хочешь? — и, поскольку было у нее всего одно, разломила его надвое, отдав большую половину Адаму, так с тех пор и повелось. Адам медленно жует, поглядывая на Еву, которая поклевывает свой кусочек, склонив голову к плечу, словно удивленная птица. По ту сторону этих врат, отныне навсегда для них закрытых, угостила она его яблочком, безо всякой задней мысли и вовсе не по наущению змия, а была она при этом голой, вот потому и говорится, что Адам, лишь откусив кусочек, заметил ее наготу, а на самом деле у нее просто времени не было одеться, и сейчас она — • как лилии полевые, которые ни трудятся, ни прядут. На пороге славно провели они ночь, хоть и было у них на ужин одно печеньице, с другой же стороны райских врат печально внимал им Господь, незваный на этом пиру, который он не предусмотрел и не обеспечил, а позже появится поговорка: Где соединятся мужчина и женщина, туда к ним и Бог сойдет, так что благодаря этим новым словам мы поймем, что рай — вовсе не там, где нам говорили, а там и тут, везде и всюду, куда всякий раз должен приходить Бог, если признаем мы за ним вкус. Здесь, в этом доме, присутствия его, впрочем, не ощущается. В одиночестве пребывает Рикардо Рейс, которого поташнивает от приторной засахаренной груши — груши, а не яблока, из чего со всей очевидностью следует, что нынешние искушения — совсем не те, что были прежде. Он пошел вымыть липкие руки, прополоскать рот, почистить зубы, чтобы выбраться из-под власти этой сласти, которую почему-то не определить словами ни родного, ни испанского языка — тут годится только итальянское dolceza. Одиночество гнетет его и давит, как ночная тьма, а во тьме он вязнет, как на птичьем клею, и в коридоре, узком и длинном, под зеленоватым светом с потолка, движения его замедленны и тяжелы, как у обитателя морского дна, как у черепахи, лишившейся своего панциря. Он присаживается к столу, роется в листках, исписанных стихами, которые назвал когда-то одами, ибо у всего на свете должно быть название, наугад выхватывает глазами строчку оттуда, полустишие отсюда, спрашивая себя, неужто в самом деле он это написал, потому что не узнает себя в написанном, кем-то другим был сочинивший их человек — свободный, спокойный, покорный судьбе — почти бог, потому что именно таковы они, боги — свободны, спокойны, покорны судьбе. Беспорядочно понеслись в голове мысли — надо выстроить на правильных началах свою жизнь и время, решить, как распорядиться утром, днем и вечером, рано в кровать — рано вставать, отыскать и выбрать один-два ресторана, где подают простую здоровую пищу, просмотреть стихи и составить из них будущую книгу, снять помещение для приема, обзавестись знакомыми, поездить по стране, побывать в Порто и в Коимбре, навестить доктора Сампайо, случайно столкнуться с Марсендой на улице — и в этот миг улеглись вихри намерений и благих начинаний, он пожалел увечную барышню, а потом вдруг проникся сочувствием к самому себе. Здесь сидя, вывел он на листе, и эти два слова должны были начать новое стихотворение, но тотчас вспомнил написанное когда-то: Столп стихов, на котором пребуду, останется неколебимым, и согласимся: тот, кто однажды засвидетельствовал такое, теряет право утверждать обратное.

Нет еще десяти, когда Рикардо Рейс ложится спать. Дождь не стихает. Он взял книжку, перегнул ее вдвое, чтобы удобнее было держать, но тут же оставил бога в лабиринте, взял другую и на десятой странице проповеди, читаемой в первое воскресенье Великого поста, почувствовал, как озябли руки — чтобы согреть их, недостаточно оказалось пламенных слов — и положил книгу на прикроватный столик, съежился под натянутым до подбородка одеялом, закрыл глаза. Он знал — надо бы погасить свет, но знал и то, что когда он сделает это, должен будет заснуть, а спать ему еще не хотелось. В такие ночи Лидия обычно клала между простыней бутылку с горячей водой, а кого согревает она сейчас, не герцога ли Мединасели? — да нет, затихни, ревность! — герцог привез с собой герцогиню, а мимоходом ущипнул Лидию за руку другой испанский гранд, герцог Альба, но он же стар, болен и бессилен, и клинок у него из жести, хоть он и клянется, что этот меч, принадлежавший некогда самому Сиду-Кампеадору, передается у них в роду от отца к сыну, и вот, стало быть, даже испанский гранд способен лгать. Рикардо Рейс сам не заметил, как заснул, и понял это, когда проснулся от стука в дверь. Неужели это Лидия, сумевшая выбраться из отеля и в такой дождь прибежать, чтобы провести со мной ночь, вот отчаянная женщина — но тотчас подумал: Да нет же, это мне снится, и в самом деле похоже было, что это ему снится, если бы через минуту стук не повторился: Да что тут, привидения бродят, может, потому так долго и не отыскивался жилец на такую прекрасную квартиру, просторную, в самом центре — и снова раздался деликатный, чтобы не напугать, стук или тук-тук-тук. Рикардо Рейс поднялся, сунул ноги в домашние туфли, завернулся в халат, медленно прошел по комнате, вышел в коридор, дрожа от холода, и, обращаясь к двери, словно от нее исходила угроза, произнес: Кто там? — хриплым и дрожащим голосом, а потому прокашлялся и на свой повторный вопрос получил ответ шепотом: Я, и никакое это было не привидение, а Фернандо Пессоа, легок на помине, не далее как сегодня я думал о нем. Рикардо Рейс отворил: да, это был он, в одном черном своем костюмчике, с непокрытой головой, немыслимый, невозможный, невероятный — еще и тем, что совершенно сухим вышел из воды, потоки которой хлещут по тротуарам. Позволите войти? — спросил он. Вы никогда не спрашивали разрешения, отчего это вдруг такие церемонии? Ситуация переменилась, вы теперь — у себя дома, а, если верить англичанам, у которых я получил образование, дом человека — это его крепость. Проходите, прошу вас, правда, я уже лег. Спали? Засыпал. Меня можете не стесняться, ложитесь, я — ненадолго. Рикардо Рейс, как был — в халате, лег в кровать, проворно укрылся одеялами, стуча зубами от холода и недавнего ужаса. Фернандо Пессоа сел в кресло, закинул ногу на ногу, сложил руки на колене, повел вокруг себя критическим взором: Значит, здесь вы обосновались? Похоже, что да. Мрачновато, на мой взгляд. У всех квартир, долго простоявших пустыми, нежилой вид. И будете здесь в одиночестве? Отчего же — я лишь сегодня переехал и вот уже принимаю гостя. Мой визит не в счет: какой же я гость. Очевидно, все же — в счет, если заставили меня в такой холод вылезать из-под одеяла, чтобы открыть вам дверь, надо мне вам будет ключ дать. Я не смогу им воспользоваться и, поверьте, умел бы проходить сквозь стены — избавил бы вас от беспокойства. Да перестаньте, не принимайте мои слова всерьез, я даже рад вашему приходу, все-таки — первая ночь на новом месте, мне как-то не по себе. Страшно? Да, я немного испугался, услышав стук, не сообразил, что это, может быть, вы, да нет, пожалуй, меня угнетал не страх, а одиночество. Вот как, одиночество, вам теперь придется многому научиться, чтобы понять, что это такое. Я всегда жил один. Я — тоже, но одиночество заключается не в том, что человек живет один, а в невозможности найти спутника в ком-то или в чем-то, заключенном внутри нас, одиночество — это не дерево посреди голой равнины, а неодолимое расстояние от листика до корня, от сока до коры. Простите, но вы глупости говорите: все, что вами перечислено, связано между собой неразрывно, так что это — не одиночество. Хорошо, оставим дерево, загляните В; себя и вы увидите одиночество. Кто-то сказал, что одиночество ощущаешь только, когда находишься среди людей. Да нет, пожалуй, еще хуже — когда находишься наедине с самим собой. Вы нынче в отвратительном настроении. Со мной такое бывает. Так вот, я говорю не об этом одиночестве, а о другом, о вполне терпимом, о неразлучном, с нами, как верный спутник. Оно тоже может стать непереносимым, и тогда мы мечтаем о чьем-нибудь присутствии, о том, чтобы прозвучал чей-нибудь голос, но порой это присутствие и этот голос для того только и служат, чтобы сделать его невыносимым. Вы думаете, это возможно? Вполне: помните, в прошлый раз, когда мы виделись на смотровой площадке, вы еще ждали эту свою возлюбленную. Я ведь вам уже говорил, что никакая она мне не возлюбленная. Не сердитесь, не возлюбленная — так может ею стать, не ведает никто из нас, что день грядущий нам припас. Я ей в отцы гожусь. Ну и что? Хорошо, давайте сменим тему, докончите свою историю. Когда вы заболели гриппом, я припомнил эпизод из моей последней, окончательной, смертельной болезни. У вас стиль хромает — сплошное масло масленое. Смерть, видите ли, сама по себе вопиющая погрешность против стиля. Ну, так что же было дальше? Пригласили ко мне врача, я лежал в комнате, а дверь ему открыла моя сводная сестра. Вот как? — сдается мне, мир полон сводными братьями и сестрами. Что вы имеете в виду? Ничего-ничего, не обращайте внимания, продолжайте. Так вот, она отворила и сказала врачу: Проходите, доктор, эта рухлядь в комнате, рухлядь, разумеется, — это я, так что, сами видите, одиночество безгранично и вездесуще. А вам случалось когда-нибудь ощущать себя чем-то вполне бесполезным и никчемным? Трудно сказать, но не помню, чтобы я сознавал, что от меня есть польза, полагаю, это и есть первый признак одиночества — когда чувствуешь себя бесполезным. Даже если другие — по собственной воле или благодаря нашим усилиям — считают по-другому? Другим свойственно ошибаться. А нам с вами? Фернандо Пессоа поднялся, приоткрыл ставни, взглянул в окно. Непростительное упущение, сказал он, как можно было не использовать в «Послании» гиганта Адамастора — такой прозрачный символ, такой поучительный образ. Вы его видите отсюда? Вижу, вот несчастное существо, Камоэнс использовал его, чтобы излить собственные, судя по всему, любовные жалобы и предсказать кое-что более чем очевидное — согласитесь, для того, чтобы предречь кораблекрушение идущим в море, не надо обладать божественным даром ясновидения. Предрекать несчастья — есть первый признак одиночества, если бы Фетида ответила на любовь Адамастора, не исключено, что он произносил бы иные речи. Фернандо Пессоа вновь уселся на стул и принял прежнюю позу. Вы еще побудете? — спросил Рикардо Рейс. А что? В сон клонит. А вы не обращайте на меня внимания, спите себе на здоровье, если, конечно, мое присутствие вам не мешает. Мне неловко, что вы сидите вот так, в холоде. Не заботьтесь обо мне, холод мне не страшен, я мог бы и пиджак снять, а вот вам в халате спать не следует, это нехорошо. Сейчас сниму. Фернандо Пессоа принял халат, положил его в ногах кровати, поправил одеяло, с материнской заботой подоткнул простыню: Спите. Фернандо, не в службу, а в дружбу, погасите свет, вам ведь, наверно, все равно, при свете сидеть или в темноте. Фернандо Пессоа подошел к выключателю, комната мгновенно погрузилась в темноту, и лишь потом очень медленно через щели в ставнях стал проникать, оседая на стене робкой, слабой, нерешительной пыльцой, отблеск уличных фонарей. Рикардо Рейс закрыл глаза, пробормотал: Спокойной ночи, Фернандо, и ему показалось, что прошло много времени, прежде чем донесся ответ: Спокойной ночи, Рикардо, и он еще досчитал — или подумал, что досчитал — до ста и поднял отяжелевшие веки, Фернандо Пессоа сидел на прежнем месте, все так же обхватив переплетенными пальцами колено, и являл собою образ бесконечного, беспомощного одиночества — а почему? потому, должно быть, что он без очков, подумал Рикардо Рейс, и в полусне это показалось ему ужаснейшим из несчастий. Когда он проснулся снова, была глубокая ночь, дождь унялся, планета кружилась в безмолвии космоса, Фернандо Пессоа сидел в прежней позе, обратив к кровати ничего не выражающее лицо с пустыми, как у статуи, глазницами. Много позже Рикардо Рейса разбудил стук притворяемой двери. Фернандо Пессоа в комнате не было, он вышел с первым лучом зари.

Точно так же, как бывало в иные времена и в других местах, жизнь сейчас и здесь полна противоречий. Рикардо Рейс, проснувшись рано утром, сразу ощутил в доме чье-то присутствие — если не одиночества, то тишины, сводной его сестры. В течение нескольких минут наблюдал он, как подобно струйке песка в песочных часах, утекает присутствие духа — понимаю, понимаю, как надоело вам это многажды употребляемое сравнение, без которого никак не получается обойтись, но, может быть, когда-нибудь, если пошлет нам Господь лет двести жизни, сумеем мы от него отделаться, ибо сами в этом случае обратимся в песочные часы и будем внимательно наблюдать, как сыплется из нас песок — а пока что нет, не выходит, слишком коротка жизнь для созерцания.