Мы, люди здешние, люди местные, живем-поживаем в точности как на тех лучезарных картинках, что были предъявлены вам ранее. А вот у братьев-испанцев все как-то наперекосяк пошло, свары раздирают семью иберийских народов: на выборах одни голосуют за Хиля Роблеса, другие — за Ларго Кабальеро, а Фаланга уже известила всех, что в случае чего для отпора красной диктатуре выведет своих сторонников на улицы. Мы, пребывающие в оазисе мира и спокойствия, сокрушенно поглядываем на Европу, объятую хаосом и яростью, глохнущую от воплей и криков, бьющуюся в нескончаемых политических корчах, которые, если верить романной Марилии, ни к чему хорошему не приведут: вот, пожалуйста, Сарро во Франции сформировал республиканское по преимуществу правительство, и правые тут же обрушили на него потоки обвинений, хулы и клеветы, выдержанные в стиле отборной площадной брани, а ведь культурная, казалось бы, страна, образец учтивости, светоч западной цивилизации. И еще слава Богу, что на этом несчастном континенте нашлось кому возвысить свой звучный голос, призвать к умиротворению и согласию — это мы о Гитлере, который провозгласил, выступая перед своими сподвижниками в коричневых рубашках: Германия озабочена лишь тем, чтобы мирно трудиться, — и, дабы окончательно заткнуть глотку маловерам и скептикам, рискнул фюрер германского народа пойти дальше, заявив с полнейшей и исчерпывающей определенностью: Пусть все государства знают, что Германия будет хранить и любить мир, как никто и никогда еще не любил его. Ну, готовы занять Рейнскую область двести пятьдесят тысяч германских солдат, ну, вторглись несколько дней назад германские войска на территорию Чехословакии, все так, но если Юнона является порой в облике облака, не стоит из этого делать вывод, будто всякое облако — Юнона, а политика государства строится в конечном итоге на том, чтобы побольше лаять и лишь изредка — кусаться, и вот увидите, что с Божьей помощью все образуется и во всем воцарится благолепие и гармония. Но вот решительно не можем мы согласиться с утверждением Ллойд-Джорджа, что, мол, колониальные владения Португалии чересчур обширны по сравнению с тем, что принадлежит Германии и Италии. Нет, вы подумайте, мы облачились в глубокий траур по случаю кончины пятого Георга Ихнего, повязали черный галстук, нацепили креповую повязку на рукав, на жен напялили траурные вуали, а этот, видишь ли, позволяет себе утверждать, будто у нас слишком много колоний, тогда как на самом деле у нас их всего ничего, да хоть на карту гляньте, как мало там закрашено розовым цветом, да если бы по справедливости -никто бы и рядом не стоял, и никакой чересполосицы бы не было, и над всем пространством от Анголы до самого восточного побережья реял бы исключительно наш португальский флаг. А ведь это англичане нам подгадили, коварный, как говорится, Альбион, натура у них такая, и впрямь засомневаешься, способны ли они по-другому себя вести, видно, у них в крови стремление напакостить, впрочем, нет на свете такого народа, которому не на что было бы жаловаться. И когда в следующий раз появится здесь Фернандо Пессоа, Рикардо Рейс не забудет обрисовать ему эту волнующую коллизию — нужны нам колонии или не нужны — но не с точки зрения Ллойд-Джорджа, озабоченного тем, как бы унять Германию, бросив ей кусок, другими — и с такими трудами! — добытый, а относительно его, Фернандо Пессоа, собственного пророчества о том, что суждено нам в грядущем стать Пятой Империей, и как тогда разрешить возникающее противоречие: эти колонии не нужны Португалии для ее имперской судьбы, но без них уменьшится она тысячекратно в собственных глазах и в глазах всего остального мира, претерпит сильнейший моральный и материальный ущерб, впадет в ничтожество, а, с другой стороны, если, как предлагает Ллойд-Джордж передать наши колонии Германии и Италии, и если останется под нашей властью один только Мыс, да и тот Зеленый, что же это будет за Пятая Империя, и что мы, обманутые и обобранные, будем за императоры и кто нас таковыми признает? — нет, станем мы тогда народом-страдальцем и сами протянем руки — вяжите нас, дескать — ибо истинная тюрьма начинается с того, что сам признаешь себя узником — либо за подаянием, благодаря которому мы до сей поры и живы. И скорей всего, скажет Фернандо Пессоа то же, что и раньше говорил: Вам отлично известно, что у меня нет принципов, что сегодня я отстаиваю одно, а завтра — другое и не верю в то, что защищаю сегодня, как не поверю в то, что буду отстаивать завтра, и, быть может, добавит еще, словно бы оправдываясь: Для меня, видите ли, уже не существуют ни «сегодня», ни «завтра», во что же я должен, по-вашему, верить, и неужто вы надеетесь, что другие смогут поверить, а если поверят, узнают ли, спрошу я, во что на самом деле они верят, и если Пятая Империя бродила во мне смутным прозрением, как же смогла она превратиться в вашу определенность, поразительно, с какой легкостью поверили люди моим словам, я же никогда не скрывал и не таил своих сомнений, я сам был при жизни воплощенным сомнением, так что лучше будет, если я помолчу и погляжу на все это со стороны. Именно так я всегда поступал, скажет ему Рикардо Рейс, а Фернандо Пессоа ответит: Глядеть со стороны можно лишь тому, кто уже умер, а мы ведь и в этом не можем быть уверены до конца: я вот — мертв, однако брожу по городу, сворачиваю за угол, и те, кто смог бы меня увидеть — немного таких — подумали бы, что только увидеть меня и можно: если я дотронусь до них, они не почувствуют моих прикосновений, а если упадут — не смогу помочь им подняться, и, кроме того, я не ощущаю, будто смотрю на все со стороны или что вообще смотрю и присутствую при всем этом, и если да, то какой частью: все слова мои, все деяния живы по-прежнему, вот они идут из-за угла, в котором я стою, я вижу, как они покидают меня, улетают оттуда, откуда я не могу и шагу сделать, я вижу их, слова и деяния, но не властен над ними, а если есть в них ошибка, не могу исправить ее, не в силах свести в единое деяние и в одно слово все то, что было мною когда-то и исходило из меня, даже если ради этого пришлось бы на место сомнения поставить отрицание, тьмою заменить полумрак, взамен «да» вымолвить «нет», но хуже всего, пожалуй, не то, что сказал или сделал, нет, самое скверное, ибо это уж совершенно непоправимо, это движение, которого я не сделал, слово, которое не произнес, вы понимаете, то, что могло бы придать смысл и значение сказанному и сделанному. Если покойник столь беспокоен, значит, смерть не дарует покой. В мире вообще нет покоя — ни для живых, ни для мертвых. Так в чем же тогда разница между ними? В том лишь, что у живых еще есть время, пусть и неумолимо истекающее, время, чтобы произнести слово, сделать движение. Какое слово, какое движение? Не знаю, но люди умирают не от болезни, а от того, что не успели сказать слово, сделать дело, и потому так трудно мертвецу принять свою смерть, примириться с небытием. Дорогой мой Фернандо Пессоа, вы читаете эту книгу с конца. Дорогой мой Рикардо Рейс, я вообще уже никак не читаю. Этот вдвойне неправдоподобный разговор передан так, словно он имел место, но как еще, скажите, можно было сделать его достоянием гласности?

Лидия не могла долго сердиться и ревновать, ибо Рикардо Рейс не давал ей для ревности иных поводов, кроме давешней беседы с Марсендой, происходившей, хоть при открытых, так сказать, дверях, но едва ли не шепотом, а если в полный голос, то еще того хуже — сначала ей было ясно сказано, что больше им ничего не угодно, потом они замолчали, дожидаясь, пока она удалится с подносом, и этой малости было довольно, чтобы руки у нее затряслись. Четыре ночи проплакала она в обнимку с подушкой, но не столько из-за этих страданий — да и какое у нее, у горничной, заводящей шашни с уже третьим постояльцем, есть право ревновать: грех как случился, так и забылся — а оттого, что сеньор доктор перестал завтракать в номере, это ей было нож острый, будто наказывая ее за что-то — а за что же, матерь Божья, я ведь ни в чем не виновата?! Но на пятый день Рикардо Рейс в ресторан к завтраку не спустился, и Сальвадор сказал ей: Лидия, подай кофе и молоко в двести первый, и она вошла в номер, немножко дрожа, тут уж было никак с ним не разминуться, и он поглядел на нее очень серьезно, за руку взял и спросил: Ты что — сердишься на меня? А она сказала: Нет, сеньор доктор. А почему же тогда не приходила? — и на это Лидия, не умея ответить, только плечами пожала, и тогда он притянул ее к себе, и уж в эту ночь она спустилась к нему, но ни слова не было сказано о том, по какой причине отдалились они на несколько дней друг от друга, хотя могла бы она осмелиться: Я вас приревновала, а он снизойти: Ах, ты дурочка, дурочка, но все равно никогда бы не говорили они как равные, ибо, по утверждению иных, мир наш устроен таким образом, что ничего труднее вообще нет.

Борются народы друг с другом, отстаивая интересы, не имеющие отношения к отдельно взятому Джеку, Пьеру, Гансу, Маноло или Джузеппе — обозначим их для простоты только мужскими именами — но пребывая в простодушной уверенности, будто преследуют именно свою нынешнюю выгоду или действуют в чаянии грядущей прибыли, кругленькой суммы, которая скопится на счету, когда придет пора закрыть его, хотя по общему правилу одни едят, а другие облизываются; борются люди и за то, что считают своими чувствами, всегда им присущими или на краткий срок пробудившимися и обострившимися: так вот обстоит дело с горничной нашей, с Лидией, и с Рикардо Рейсом, который, когда решит вновь открыть практику, для всех будет врачом, а когда даст наконец прочесть то, что он так усердно кропает, для немногих — поэтом, борются и по другим причинам, разнообразным, хоть по сути своей — одинаковым: власть, престиж, ненависть, любовь, зависть, ревность, просто досада или, например, забрел человек поохотиться в чужие угодья, соперничество и конкуренция, да вот хоть взять происшествие в квартале Моурария, сам Рикардо Рейс эту заметку не заметил, мимо бы прошел, если бы ему в радостном возбуждении не прочел ее Сальвадор, упершийся локтями в аккуратно разложенную на стойке газету: Кровавая драма, сеньор доктор, что это за чертов народ такой, чуть что — палить, полиция боится встревать, является под занавес, вот, если угодно, я прочту: некий Жозе Рейс по прозвищу Горлица выпустил пять зарядов в голову некоему Антонио по прозвищу Мечеть, человеку в Мавританском квартале известному, и, ясное дело, убил наповал, нет-нет, не из-за юбки, тут написано, что один другого крепко надул, это у нас случается. Пять пуль, повторил Рикардо Рейс, проявляя неискренний интерес, и, произнеся эти слова, задумался, представил себе, как ствол пятикратно изрыгает пламя и свинец по одной и той же цели, и лишь первую пулю встречает вскинутая голова, а потом, когда убитый уже валяется на мостовой, голова эта уже расколота, размозжена, мозги из нее выпущены, но — трах-тарарах! — четырежды гремят уже излишние, но необходимые выстрелы, и ненависть возрастает с каждым выстрелом, и голова от каждого бьется о камни, а вокруг ужас и остолбенение, многоголосый женский крик из окон, и смолкла стрельба не оттого, что решился кто-нибудь удержать Жозе Рейса, дураков нет под пулю лезть, вероятно, патроны кончились, или занемел палец на спусковом крючке, или ненависти уже некуда было больше расти, и убийца скрылся с места происшествия, но только далеко ему не уйти и деться некуда, в Мавританском квартале расплата на месте. Завтра похороны, говорит Сальвадор, если бы не служба, я бы пошел. Любите бывать на похоронах? — осведомился Рикардо Рейс. Да нет, нельзя сказать «люблю», но на эти похороны соберется такая прорва народу, что стоит посмотреть, тем паче, что хоронят застреленного, вот Рамон — он живет по соседству — слышал, что. А о том, что же слышал Рамон, Рикардо Рейс узнал за ужином: Говорят, сеньор доктор, что весь квартал соберется на похороны, а дружки Жозе Рейса вроде бы собираются разнести гроб в щепки, а если они решатся на такое, будет настоящая война, никому не поздоровится. Не понимаю, ведь этот Антонио уже мертв, мертвей не бывает, чего еще от него хотят: этот человек вроде бы не из тех, кто приходит с того света доканчивать начатое на этом? С этими людьми, сеньор доктор, никогда не знаешь, как обернется: злобы в душе столько, что ее и смертью не уймешь. Пожалуй, я тоже пойду посмотреть на эти похороны. Дело ваше, только держитесь поодаль, близко не подходите, а если начнется свалка, заскочите в подъезд и дверь за собой закройте, не то попадетесь под горячую руку.

До крайности, однако, не дошло — то ли потому, что угроза была чистым хвастовством, то ли потому, что для сопровождения гроба отрядили двоих вооруженных полицейских, приставили, стало быть, к покойнику символическую охрану, которая не сумела бы воспрепятствовать приведению некрофобского намерения в исполнение, но все же обозначала присутствие власти. Рикардо Рейс, стараясь не привлекать к себе внимания, появился задолго до выхода похоронной процессии, держался, следуя совету галисийца, подальше, ибо не хотел попасть в свалку, и каково же было его изумление при виде огромной, многосотенной толпы, запрудившей всю улицу перед моргом — все это напоминало бы достопамятную раздачу милостыни у здания газеты «Секуло», если бы не такое количество женщин в ярко-алых блузках, юбках, шалях и юношей в костюмах того же кричащего цвета, который можно было бы расценить как единственный в своем роде траур — в том случае, если это были друзья покойного — или высокомерный вызов — если они были его врагами, так что все это больше смахивает на карнавальное шествие; пара одров, украшенных траурными плюмажами, покрытых траурными попонами, повлекла катафалк, и по обе стороны от него шагали полицейские — кто бы мог подумать, что Мечеть будут хоронить с почетным караулом, какая ирония судьбы! — с одного боку пистолет в расстегнутой кобуре, с другой — побрякивающая о камни сабля, а вокруг слышатся рыдания, всхлипывания, стенания, вздохи, испускаемые и теми, кто оделся в красное, и теми, кто облачился в черное, одни оплакивают покойника, другие — арестованного, и много людей босых и оборванных, то есть босяков и оборванцев, но попадаются и расфуфыренные дамы в трауре, обвешанные золотом, их, недоверчиво оглядываясь по сторонам, ведут под руку сизовыбритые мужья в черных лакированных башмаках, однако и друзей усопшего, и недругов его, помимо особой, нагло-развалистой походочки, объединяет какая-то свирепая веселость, которая пробивается из-под искренней или напускной скорби: идет племя разномастных отщепенцев — проститутки, ворье да жулье, щипачи и барыги, и когда батальон этого сброда церемониальным маршем проходит по городу, из открытых окон, поеживаясь, взирают жители на обитателей Двора Чудес: как знать, нет ли среди них такого, кто завтра вломится в дом: Смотри, смотри, мамочка, кричат дети, но для детей, как известно, вce — развлечение. Рикардо Рейс довел кортеж до Площади Королевы и там остановился, поскольку уже несколько раз перехватывал брошенные украдкой взоры — интересно, что это за элегантный господин? — что ж, это женское любопытство, вполне естественное для тех, кто но профессиональной необходимости обязан разбираться в мужчинах. И похоронная процессия скрылась за углом, направляясь, без сомнения, в сторону Алто-де-Сан-Жоан, если, конечно, пройдя еще немного вперед, не свернет налево, на дорогу, ведущую к Бенфике, и ясно, что кладбище Празерес останется в другой стороне: а жаль, прекрасное было бы доказательство того, что перед смертью все равны, и жулик Антонио-Мечеть присоединился бы к поэту Фернандо Пессоа, любопытно, какие беседы вели бы они под сенью кипарисов, поглядывая тихими вечерами, как входят в гавань корабли, и объясняя друг другу, как надо расставлять слова, чтобы провернулась афера, написалось стихотворение. За ужином, наливая Рикардо Рейсу суп, объяснил галисиец Рамон, что ярко-красный цвет — отнюдь не знак траура и уж тем более — не признак неуважения к покойнику: по обычаям Мавританского квартала, так принято одеваться по особым случаям вроде рождения, бракосочетания, похорон или когда устраивается шествие, а давно ли этот обычай возник, он сказать затрудняется, давно, наверно, еще до того, как он перебрался в Лиссабон из Галисии, а вот не обратил ли сеньор доктор внимания — должна была там быть женщина, видная такая, фигуристая, рослая, черноглазая, хорошо одета, в мериносовой шали. Да там их столько было, дружок, что глаза разбегались, а кто она такая? Это полюбовница Мечети, певица. Нет, Рамон, если и была, то я ее не заметил. Какая женщина, сеньор доктор, все отдай — и мало, а голос какой, вот хотелось бы знать, кто теперь ее приберет к рукам. Да уж не я, Рамон, и, боюсь, не ты. Ох, мне бы такую, но, как говорится, видит око, да зуб неймет, на нее много денег надо, ох, много, само собой разумеется, что беседа эта — из разряда тех, которые называются «языки почесать», ну, надо же о чем-то говорить за ужином: Да, дружище Рамон, и все-таки почему они вырядились в красное? Я так полагаю, сеньор доктор, это стародавний обычай, должно быть, еще от мавров идет, дьявольские одеяния, добрые христиане себе такого бы не позволили, и Рамон отходит к соседнему столу обслужить посетителя, а вернувшись и подавая очередное блюдо, просит, чтобы сеньор доктор объяснил ему — сейчас или потом, когда время выберет — смысл приходящих из Испании известий насчет тамошних выборов и кто, по его мнению, их выиграет: Я потому интересуюсь, что у меня родня в Галисии, я-то, можно считать, в порядке, а кое-кто еще остался в родных краях, хоть много народу уехало. В Португалию? По всему миру разъехались, — это, конечно, так говорится, «по всему миру», но куда только не занесло моих братьев, кумовьев, племянников: и на Кубу, и в Бразилию, и в Аргентину, крестник вон даже в Чили. Рикардо Рейс сообщил официанту все сведения, почерпнутые по этому поводу из газет, прибавив, что, по общему мнению, победят правые и что Хиль Роблес заявил: А ты, кстати, знаешь, кто такой Хиль Роблес? Слыхал. Так вот, Хиль Роблес заявил, что, придя к власти, покончит с марксизмом и с классовой борьбой и установит социальную справедливость, а известно ли тебе, Рамон, что такое «марксизм»? Нет, сеньор доктор. А «классовая борьба»? Понятия не имею. А о «социальной справедливости» слышал? Бог миловал. Ну и ладно, через несколько дней узнаем, кто выиграл выборы, глядишь, все останется по-прежнему. Голому разбой не страшен, так мой дед говорил. Твой дед, Рамон, был совершенно прав, твой дед, Рамон, был мудр.

Победа тем не менее досталась левым. Еще на следующий день газеты оповестили свет о том, что, судя по первым впечатлениям, правые одержали верх в семнадцати провинциях, но при окончательном подсчете голосов выяснилось, что число левых депутатов превышает число правых и центристов вместе взятых. Не то что поползли, а просто поскакали слухи о готовящемся военном перевороте, куда вовлечены генералы Годед и Франко, однако слухи были опровергнуты, и президент Алькала Самора поручил Асанье сформировать кабинет, так что посмотрим, Рамон, что из этого выйдет и пойдет ли это на пользу твоей Галисии. А здесь, на этих улицах, то и дело видишь хмурые лица, кто озабочен по-настоящему, а кто и прикидывается огорченным итогами голосования, но что, если не радость, означает этот блеск в глазах? — но понятие «здесь» не обозначает даже Лиссабона, не говоря уж о всей стране, и откуда нам знать, что там происходит; «здесь» — это всего лишь тридцать улиц между Каиш-до-Содре и Сан-Педро-де-Алкантара, между площадью Россио и Кальярис, «здесь» — это город в городе, окруженный невидимыми стенами, которые охраняют его от невидимой осады, город, где вперемежку живут осажденные и осаждающие, и они считают друг друга другими, чужими, посторонними, и глядят друг на друга недоверчиво: одни взвешивают свою власть и хотят еще, другие рассчитывают свои силы и находят, что их недостаточно, и одному Богу известно, какую болячку надует нам из Испании этот ветер. Коммунизм не за горами, объяснил Фернандо Пессоа и добавил так, что это можно было счесть иронией: Вам не везет, милейший Рейс, вы удрали из Бразилии, чтобы уж до конца жизни ничто не омрачало ваше спокойствие, а в соседней, можно сказать, квартире — большой переполох, смотрите, как бы в один прекрасный день не высадили двери и в ваше жилище. Сколько раз вам повторять, что я вернулся из Бразилии из-за и ради вас. И все-таки не убедили. Да я и не стремлюсь вас убедить, а только прошу мнение свое держать при себе. Не сердитесь. Я жил в Бразилии, теперь нахожусь в Португалии, где-то ведь мне надо жить, у вас при жизни хватало ума понимать и более сложные вещи. В том-то и драма, дражайший Рейс, что где-то надо жить и понимать, что не существует места, которое не было бы местом, поскольку жизнь не может быть ничем иным, кроме жизни. Ну, наконец-то, узнаю вас. А если бы я и остался неузнанным — что мне до этого? Горшая из бед — то, что человек не может увидеть самого себя на горизонте, хотя, окажись он там, испытал бы страшное разочарование, ибо есть у горизонта одна неприятная особенность — он удаляется по мере нашего к нему приближения. Ну да, мы плаванье свершим на корабле. На борт которого мы нс взойдем по сходням. Если уж мы поддались сентиментальной слабости и взялись наперебой цитировать Алваро де Кампоса, который когда-нибудь обретет вполне заслуженную славу, утешьтесь в объятиях своей Лидии, если еще длится эта ваша любовь, и учтите, что мне и такой не досталось. Покойной ночи, Фернандо. Покойной ночи, Рикардо, скоро карнавал, развлекайтесь и в ближайшие дни на меня не рассчитывайте. Этот разговор имел место в маленьком — столиков на шесть — невысокого пошиба кафе, никто из посетителей которого не знал их. Поднявшийся было Фернандо Пeccoa снова сел: Знаете, мне пришло в голову, что на карнавал вам стоило бы нарядиться укротителем — лакированные сапоги, рейтузы в обтяжку, красный доломан с бранденбурами. Красный? Красный, это самый подходящий цвет, а я оденусь смертью — черный балахон с намалеванными на нем костями; вы будете хлопать бичом, я — пугать старух: Я за тобой, ну-ка, идем! — и щупать девиц, и на бале-маскараде нам с вами обеспечен первый приз. Никогда не танцевал на балах. Не танцевали и не надо — надо лишь, чтобы люди слышали, как щелкает кнут, и видели кости. Года наши уже не те для подобных развлечений. Говорите за себя, у меня больше возраста нет, и, сделав это заявление, Фернандо Пессоа встает и выходит на улицу, под дождь, и стоящий за стойкой говорит сидящему за столиком: Куда же это ваш друг пошел — вымокнет ведь, ни плаща у него, ни зонтика. Ничего, он привык, ему даже нравится.

Рикардо Рейс, вернувшись в отель, сразу же ощутил в атмосфере некое лихорадочное оживление, словно ополоумели все пчелы улья сего, а поскольку совесть его была нечиста, то сразу подумал: Все открылось. Он ведь в глубине души романтик, он полагает, что в тот день, когда станет известно об интрижке с Лидией, его со скандалом выселят из «Брагансы», и потому постоянно пребывает в этом страхе, если это, конечно, страх, а не вялое желание, чтобы именно так все и произошло: вот какое возникает противоречие, неожиданное для человека, заявляющего о своей отъединенности от мира и вместе с тем желающего, чтобы этот мир на него навалился при первом подозрении, что история всплыла и обсуждается под хихиканье втихомолку, и, разумеется, достоянием гласности она стала благодаря Пименте, который недомолвками ограничиваться не станет. В блаженном неведении пребывают виновные, и еще ничего не знает Сальвадор, и еще неизвестно, каков будет его приговор, когда завистливый доносчик, неважно, мужчина или женщина, явится к нему и скажет: Что же это за срам такой, сеньор Сальвадор! — и хорошо, если управляющий, следуя давнему примеру и оправдывая данное ему при крещении имя [24], которое иногда способно подвигнуть своего носителя на благородные душевные движения, ответит: Кто из вас без греха, пусть первым бросит в них камень. В ту минуту, когда объятый внутренним трепетом Рикардо Рейс подходит к стойке, Сальвадор что-то кричит в телефон, но тут же выясняется, что повышенный тон разговора вызван всего лишь отвратительной слышимостью: Ей-Богу, он будто на Луне, алло, алло, да, сеньор Сампайо, мне нужно знать, когда вы прибудете, да! да! да, вот теперь немного лучше, дело в том, что у нас неожиданный наплыв постояльцев, почему? из-за испанских событий, да-да, из Испании, очень много народу приехало оттуда, сегодня? двадцать шестого? понял, после карнавала, очень хорошо, зарезервируем вам два номера, что вы, сеньор доктор, как вы могли подумать, вы наш — постоянный клиент, прежде всего мы обязаны заботиться об интересах наших друзей, три года — это не три дня, поклон сеньорите Марсенде, да, сеньор доктор, вот тут рядом со мной доктор Рейс, он вам тоже кланяется, и это чистая правда: Рикардо Рейс знаками и словами, которые можно прочесть по губам, но не услышать, в самом деле шлет доктору Сампайо и дочери его сердечный привет и делает это по двум причинам: при других обстоятельствах первой и главной стало бы его стремление напомнить о себе Марсенде, пусть и через посредство третьего лица, но в данном случае, он стремится прежде всего и всего лишь подружиться с Сальвадором, продемонстрировать, что считает его ровней себе, и таким образом лишить его властных полномочий: это противоречие только кажется неразрешимым и вопиющим, поскольку не сводятся отношения между людьми к сложению или вычитанию — о, сколько раз казалось нам, что мы приобрели что-то, а на деле оставались в убытке, сколько раз прикидывали мы потери и протори, а оказывались с прибылью, и пахло тут уже не суммой, а произведением. Сальвадор торжествующе, благо ему удалось провести с городом Коимброй разговор своевременный и окончательный, повесил трубку и теперь отвечает на «Что стряслось?» Рикардо Рейса: Как снег на голову, нагрянули три испанских семейства, два из Мадрида, одно из Касереса, беженцы. Что? Ну да, убежали от коммунистов — те ведь победили на выборах. Не коммунисты, а левые. Какая разница? Неужели и вправду — беженцы? Даже в газетах было. Не заметил. Но с этой минуты не заметить было уже невозможно. Из-за дверей доносится испанская речь, можно даже не напрягать слух, звучный язык Сервантеса ничем не заглушишь, в иные времена не было на всей планете места, где бы не говорили по-испански, нам такого добиться никогда не удавалось. За ужином стало видно и очевидно, что беженцы — люди состоятельные, о чем можно было судить и по одежде, и по изобилию выставленных напоказ у мужчин и у женщин драгоценностей — колец, перстней, запонок, галстучных булавок, заколок, браслетов, цепочек, кулонов, серег, брошек, колье, ожерелий, брелков — в которых золото и брильянты сверкали вперемежку с изумрудами, рубинами, сапфирами, бирюзой, и по тому, как громко новоприбывшие перекликались со стола на стол, словно бахвалясь триумфом своего несчастья — право, не уверен, есть ли смысл соединять в одной фразе столь противоречащие друг другу слова. Но других Рикардо Рейс не находит, не знает, как еще определить странную смесь властности и плаксивой мстительности, звучавшую в том, как произносили они: Los rojos [25], кривя губы, точно это брань, и ресторан в отеле «Браганса» вдруг сделался похож на театральную сцену — того и гляди, появится на ней изящный кальдероновский Кларин и скажет: Escondido, desde aqu toda la fiesta he dе ver, и понимать это следует так, что испанский праздник откроется ему из Португалии, pues уа la muerte по mе hallar, dos higas para la muerte [26]. A официанты — Рамон, Фелипе и еще третий, ну, тот, впрочем, португалец из Гуарды — носятся по залу особенно проворно и заметно волнуются, они всякое в жизни видали и не в первый раз обслуживают соотечественников, но не в таком количестве и не по таким причинам попавших в Лиссабон, однако не замечают, пока еще не заметили — а вот со стороны это отлично видно, — что многочленные семейства из Мадрида и Касереса держатся с ними отнюдь не как с земляками, в чьи братские объятия бросила их злосчастная судьбина, и произносят «галисийцы» так же, как и «красные», если только вместо ненависти поставить презрение. Рамон, впрочем, перехватив брошенный на него злобный взгляд в сопровождении бранного шипения, что-то уже почувствовал, раз, подавая блюдо Рикардо Рейсу, не сумел сдержаться: Могли бы и в номерах оставить свои цацки, никто их не тронет, «Браганса» — почтенное заведение, и, произнося эту сентенцию, не знает Рамон — не то бы переменил бы свое мнение насчет отеля, — что горничная Лидия шастает по ночам в двести первый номер. И все же будем справедливы — ну, хотя бы когда мы можем себе позволить такую роскошь — к этим людям, которые в страхе прибежали к нам, собрав драгоценности, сняв деньги с банковских счетов, прихватив, словом, все, что было возможно при столь поспешном отъезде, признаем, что чем-то и на что-то же им нужно жить: окажись они здесь с пустыми руками, разве тот же Рамон, движимый милосердием, дал бы им хоть медный грошик, ссудил бы хоть пятак, да и с какой стати ему это делать, об этом ни слова нет в заповедях Христова учения, а если в вопросах давания и одалживания еще как-то можно руководствоваться призывом «Возлюби ближнего, как самого себя», признаем все же, что не хватило двух тысячелетий для того, чтобы Рамон возлюбил ближних своих из Мадрида и Касереса, хоть и утверждает автор «Заговора», будто мы выбрались на верный путь, на столбовую дорогу, и ныне труд идет по ней об руку с капиталом, и, вероятно, сойдясь на братский ужин в термах Эсторила, определят наши прокуроры и депутаты, кто же должен будет дорогу эту мостить.

О, если бы не гнусная погода, установившаяся так надолго, не ливень, хлещущий день и ночь без передышки, причинивший столько неприятностей земледельцам вкупе с иными аграриями — за сорок лет, если верить припоминанию старожилов и архивам метеослужбы, не случалось подобных наводнений — то карнавал в этом году вполне бы удался: во-первых, таковым ему и пристало быть, а, во-вторых, таковым запечатлелся он в памяти потомства. Не забудем и о невиданном прежде наплыве испанских беженцев, получающих возможность для укрепления духа обрести в нашей стране развлечения, которые в их собственной давно уже вывелись и перевелись, а уж при нынешней политической ситуации — и подавно не до них. Что ж, нам и самим есть отчего испытывать чувство законного удовлетворения — взять хоть распоряжение правительства о начале строительства моста через Тежо или указ, регламентирующий пользование служебным автотранспортом, или благотворительную акцию в провинции Доуро: тамошние трудящиеся получат на рыло по пять кило рису, по пять кило трески и деньгами