или: Вы знаете, из-за чего все это произошло? или совсем просто: Вас что-нибудь огорчило? Поняв по ее напряженному лицу, что она — на грани, что едва сдерживает слезы, Рикардо Рейс спросил: Вас что-нибудь угнетает, помимо состояния вашей руки? — и Марсенда хотела было кивнуть и не успела завершить начатое движение — все ее тело содрогнулось в прорвавшихся рыданиях, и ручьем хлынули слезы. В дверях возник встревоженный Сальвадор, но, повинуясь резкому и повелительному знаку Рикардо Рейса, попятился, отступил немного, стал за дверью так, чтобы его не было видно. Марсенда совпадала с собой, хотя слезы продолжали тихо катиться по щекам, а когда заговорила, враждебная интонация, если таковая минуту назад не послышалась Рикардо Рейсу, исчезла: Мать умерла, и рука омертвела. Вы совсем недавно мне сказали, что, по мнению пользовавших вас врачей, это — следствие болезни сердца. Так они говорят. Вы им не верите и считаете, что у вас — здоровое сердце? Больное. Так почему же вы так уверены, что паралич руки и смерть вашей матушки — явления взаимосвязанные? Объяснить не могу, но уверена, что это так, и, помолчав, будто призывала на помощь остатки враждебности, договорила: Я ведь не специалист по душевным болезням. Да и я — всего лишь терапевт, и раздражение слышится теперь уже в голосе Рикардо Рейса. Марсенда прикрыла глаза ладонью: Простите, я вам докучаю. Ни в малейшей степени, да и не в том дело — я хотел бы вам помочь. Наверно, мне никто не может помочь, просто мне надо было выговориться, излить душу, хоть вы и не умеете ее лечить. Скажите, вы совершенно убеждены, что эта связь существует? Как в том, например, что мы с вами здесь — вдвоем. И вопреки мнению врачей, вы считаете, что если бы не смерть нашей матери, рука бы действовала? Считаю. Стало быть, дело всего лишь в этом? Всего лишь. «Всего лишь» — вовсе не значит «мало», я хочу только сказать, беря на веру эту вашу непреложную убежденность, что для вас не существует никакой иной причины, а если так, то должен буду спросить вас прямо. Да? Вы не можете шевельнуть рукой, потому что не в состоянии сделать это или потому что не хотите? — и, хотя слова эти были не столько сказаны, сколько пробормотаны, так что скорее угадывались, чем различались, Марсенда их услышала, что же касается Сальвадора, то ему пришлось напрячь слух, но в эту минуту на площадке раздались шаги Пименты, явившегося с вопросом, надо ли нести в полицию формуляры, также заданным полушепотом, причем заметим, что и доктор, и коридорный руководствовались одними и теми же мотивами, и в обоих случаях не рассчитывали получить ответ. Ибо ответ зачастую и не слетает с уст, а остается на них, они же выговаривают его беззвучно, а если еле слышный звук, который можно принять за «нет» и «да», все же раздается, то растворяется в полумраке гостиной, подобно капле крови в пучине морской — мы знаем, что она там, но заметить не можем. Марсенда не сказала «Потому что не могу», не сказала «Потому что не хочу», а взглянула на Рикардо Рейса и лишь после этого произнесла: Вы можете мне что-нибудь посоветовать, предложить лечение, лекарство, средство для исцеления? Я ведь вам уже сказал, что не специалист в этой области, а вы, Марсенда, насколько могу судить, больны сами собой. Мне впервые говорят такое. Каждый из нас страдает от какой-нибудь болезни — основной, так скажем, болезни — неотделимой от того, что мы собой представляем, и в определенном смысле являющейся тем, что мы собой представляем, хотя точнее было бы сказать, что каждый из нас и есть эта болезнь, по вине которой мы столь ничтожны, благодаря которой мы способны достичь столь многого, а между одним и другим выбор делает дьявол, если помните такую поговорку. По я рукой не могу шевельнуть, ее словно не существует вовсе. Может, не можете, может, не хотите, и вы убедились, что этот разговор не отдалил нас друг от друга. Простите меня. Вы сказали, что не замечаете перемен к лучшему. Да, это так. Отчего же тогда вы так упорно приезжаете в Лиссабон? Отец привозит меня, а у него есть личные, сугубо личные, причины стремиться сюда. Вот как? Мне двадцать три года, я не замужем, и воспитание не позволяет мне говорить на определенные темы, если даже мыслей о них все равно не избежать. Нельзя ли пояснить? Вы считаете, в этом есть необходимость? В Лиссабоне всего так много и при этом нет ничего, но люди считают, что именно здесь обретут то, что им нужно или желательно. Если вы ведете все эти речи для того, чтобы узнать, есть ли у моего отца любовница в Лиссабоне, я отвечу вам — есть. По моему мнению, ваш отец не нуждается в таком предлоге, как лечение дочери, чтобы время от времени наезжать в Лиссабон: он далеко не стар, он вдов и, следовательно, свободен. Я ведь вам уже сказала, что воспитание не разрешает мне говорить о некоторых вещах, но вы меня вынуждаете назвать их своими именами: положение моего отца и представление о приличиях заставляют его таить и скрывать истинную причину наших приездов. Хорошо, что у него — дочь, а не сын. Почему? От глаз сына не спасешься. Я люблю своего отца. Верю, но этого мало. Сальвадор, вынужденный вернуться на свой пост за стойкой, даже и представить себе не может, как много потерял, какие откровения и признания, тем более ошеломительные, что исходят они от людей, едва знакомых между собой, не коснутся его слуха, но справедливости ради признаем, что из-за двери их все равно не услышишь — для этого надо оказаться в гостиной, сесть на третий диван, податься вперед, читая по губам чуть слышные слова, ибо даже лепет калорифера звучит отчетливей, чем эти голоса, приглушенные как на исповеди, да простятся нам грехи наши вольные и невольные.

Марсенда положила левую руку на ладонь правой — а вот и неправда, ничего подобного: эту фразу можно понять так, будто левая ее рука способна повиноваться приказам мозга и накрыть собой правую, и, чтобы понять, как ей это удалось, следовало бы опять же оказаться в гостиной и своими глазами увидеть, как правая рука перевернула левую, потом подлезла под нее, обхватила ее запястье двумя пальцами — мизинцем и безымянным, и вот только после этого обе руки вместе приближаются к Рикардо Рейсу, предлагая друг друга, или взывая о помощи, или смиряясь с неизбежностью: Скажите мне, верите ли вы все же в мое исцеление? Я, право, затрудняюсь с ответом, четыре года без видимых улучшений — срок немалый, доктор, который вас пользует, осведомлен много лучше, чем я, и может оценить положение более здраво, а, кроме того, еще раз говорю — это не моя область. Что же, мне отказаться от поездок в Лиссабон, сказать отцу, что я смирилась со своей участью, и потому довольно тратить деньги впустую? Пока что у вашего отца два повода приезжать сюда, и если один исчезнет, то. То у него достанет отваги приезжать в Лиссабон одному. Однако он лишится алиби, которое получает благодаря вашему нездоровью: сейчас он видит себя отцом, мечтающим о выздоровлении дочери, а все прочее как бы выносится за скобки. Так что же мне делать? Мы с вами так недавно знакомы, что я не считаю себя вправе давать вам советы. Но я сама прошу их у вас. Тогда продолжайте ездить в Лиссабон, делайте это ради вашего отца, даже если разуверились в успехе. Я уже почти разуверилась. Отстаивайте то, что еще остается, вера в ваше выздоровление будет служить ему алиби. Но зачем? Чтобы сохранить надежду. Надежду на что? Ни на что, саму по себе, иногда подходишь к такому пределу, за которым уже нет ничего, кроме надежды, и вот тогда оказывается, что у нас есть все. Марсенда откинулась на спинку дивана, медленно потерла тыльную сторону левой ладони, она сидела спиной к окну, и лицо ее было едва различимо — в других обстоятельствах Сальвадор давно бы уже распорядился, чтобы зажгли большую люстру — гордость отеля «Браганса» — но теперь управляющий словно бы намеревался продемонстрировать всю степень своего недовольства тем, что его так высокомерно выбросили на обочину разговора, который, между прочим, он и вдохновил, поведав Рикардо Рейсу о докторе Сампайо с дочерью, а доктору Сампайо с дочерью — о Рикардо Рейсе, так что эти двое, ведущие еле слышную беседу, ему обязаны своим свиданием в полумраке гостиной, и не успел он додумать эту мысль до конца, как люстра вспыхнула по воле Рикардо Рейса, который решил, что если кто-нибудь паче чаяния войдет в гостиную, то сочтет неприличным этот тет-а-тет в потемках, пусть даже сидят там врач и больная, это, пожалуй, похуже, чем оказаться вдвоем на заднем сидении таксомотора. Вот правильно, сеньор доктор, я как раз собирался включить свет, сказал появившийся Сальвадор и улыбнулся, и ему улыбнулись в ответ, исполняя ритуал цивилизации, на треть состоящей из лицемерия, на треть — из необходимости и на треть — из глубоко запрятанного отвращения. Сальвадор удалился, и продолжительное молчание — показалось, а потом и оказалось, что при свете говорить будет трудней — нарушила Марсенда: Не сочтите за нескромность с моей стороны, но почему вы уже месяц живете в отеле? Я еще не подыскивал себе квартиру, потому что не решил окончательно, останусь ли в Португалии, не исключено, что в конце концов уеду в Рио. Сальвадор сказал, вы прожили там шестнадцать лет, и что же побудило вас вернуться? Тоска по родине. Быстро же она унялась, если вы уже собрались назад. Это не совсем так: когда я садился на пароход, мне казалось, что имеются веские основания для приезда сюда и что здесь мне предстоит решить важнейшие вопросы. А теперь больше не кажется? А теперь, начал он и не договорил, устремив взгляд на висевшее перед ним зеркало, а теперь, знаете, когда слон чувствует, что ему недолго осталось, он отправляется туда, где должен будет встретить смерть. Значит, если вы навсегда вернетесь в Бразилию, эта страна станет для слона тем местом, где он должен умереть? Эмигрант, видите ли, всегда думает о стране, где ему, быть может, суждено окончить свои дни, как о стране, где он будет жить-поживать, в том-то и разница между мной и слоном. И что же, не исключено, что через месяц вас уже здесь не будет? Может быть, к тому времени жизнь моя войдет в лиссабонскую колею. Или переместится в Рио-де-Жанейро. Вы об этом тотчас узнаете от нашего Сальвадора. Я приеду, чтобы не потерять надежды. Если не потеряете надежду, застанете меня на прежнем месте.

Марсенде — двадцать три года, и нам доподлинно неизвестно, где и чему она училась, но можно не сомневаться, что дочка нотариуса, да еще из Коимбры, окончила лицей, и лишь драматический оборот событий вынудил ее оставить юридический или филологический факультет — второе все же вероятней, ибо правоведение с его тягомотиной кодексов и уложений меньше пристало женщине, да и хватит на семью одного адвоката, вот если бы она родилась мальчиком, тогда еще может быть — чтоб было кому продолжить династию и в чьи руки передать дело — но дело-то вовсе не в том, другое поразительно: как это барышня, живущая в нашей стране в наше время, способна оказалась провести разговор на таком высоком уровне и так последовательно, а говоря про уровень, мы сравниваем ее с современными ей образцами — не сморозила ни одной глупости, не жеманилась, не мудрствовала и не пыталась доминировать, вела себя естественно и выказала незаурядный ум, развившийся в ней, быть может, как компенсация ее ущербности, от которой, впрочем, не застрахованы ни мужчины, ни женщины. Теперь она поднялась, поднесла левую руку к груди, улыбнулась: Я благодарна вам за ваше терпение. Меня не за что благодарить, мне было очень приятно поговорить с вами. Вы будете ужинать здесь? Здесь. Тогда мы еще увидимся. Тогда — до скорой встречи, Рикардо Рейс смотрел ей вслед — вероятно, благодаря тонкой и стройной фигуре она казалась ему прежде выше ростом — и слышал ее обращенные к Сальвадору слова: Пусть Лидия поднимется ко мне, как только сможет, и лишь ему одному эта просьба представляется необычной, поскольку его совесть отягощена свершаемыми им предосудительными актами классосмешения, а для всех остальных ничего нет более естественного, чем просьба прислать горничную, чтобы помогла постоялице переодеться, особенно если у той, например, рука парализована. Рикардо Рейс еще ненадолго задерживается в гостиной, включает радио как раз в ту минуту, когда передают «Спящее озеро» — конечно, это всего лишь случайное совпадение, и лишь в романе используют его, чтобы притянуть за уши аналогию между безмолвной лагуной и девушкой, которая еще хранит невинность, но еще не призналась в этом, да и как же ей объявить о своем статусе, это ведь дело такое, дело сугубо личное, огласке не подлежащее, даже и жених, буде такой сыщется, вряд ли решится спросить напрямую, девственна ли она, ибо в этом социальном слое пока что исходят из презумпции невинности, каковая будет в свое время и в должных обстоятельствах предъявлена, а если ее в конечном итоге не окажется, то это, конечно, позор и скандал. Музыка сменилась другой: заиграли что-то такое неаполитанское — серенаду или канцонету — amore mio, cuore ingrato, con tе, ia vita insieme, рег sempre, и сладкий тенор пустился доказывать превосходство своего чувства, но тут в гостиную вошли двое с брильянтовыми булавками в галстуках, узлы которых были надежно спрятаны под могучими брылами, уселись, закурили сигары и завели беседу о поставках пробки или консервированных сардин — мы бы выразились определенней, если бы Рикардо Рейс не покинул гостиную, причем он был до такой степени погружен в свои мысли, что даже не перемолвился словом с Сальвадором: дивны дела, творящиеся в этом отеле.

Позднее, к вечеру появляется доктор Сампайо. Рикардо Рейс и Марсенда не покидали своих номеров, Лидия, несколько раз замеченная на лестницах и в коридорах, невинное в сущности замечание Пименты относительно того, что приходить следует лишь в том случае, когда зовут, и нечего шастать попусту взад-вперед, приняла как-то уж чересчур близко к сердцу, но Пимента тоже не смолчал и за словом в карман не полез, дав ей достойную как по форме, так и по содержанию отповедь, и хорошо еще, что острый этот диалог происходил вдали от чужих ушей и не был услышан, например, Сальвадором, который непременно захотел бы узнать, на что намекает Пимента, утверждая, что кое-кто бродит, как лунатик, по коридорам в ночь-полночь. В полемическом запале Пимента допустил легкое преувеличение — было ровно восемь, когда доктор Сампайо постучал в дверь Рикардо Рейса: Нет, благодарю вас, не стану заходить, я пришел всего лишь пригласить вас отужинать вместе, втроем, Марсенда рассказала мне о разговоре с вами. Очень вам благодарен, сеньор нотариус — и Рикардо Рейс все же настоял, чтобы доктор Сампайо вошел и присел: Что вы, какие пустяки, я лишь выслушал ее и дал ей тот единственный совет, который мог бы дать человек, который не слишком глубоко знаком с ее болезнью — упорно лечиться и не отчаиваться. Я сам твержу ей это постоянно, но она уже пропускает мои слова мимо ушей, сами знаете: дети — они такие, «да, папа», «хорошо, папа», но я же вижу, в Лиссабон она ездит без всякой охоты, а приезжать необходимо, чтобы врач мог следить за течением болезни, а лечение, разумеется, проходит в Коимбре. Но ведь и в Коимбре есть грамотные специалисты. Их мало, да и те, по правде говоря, не хочу никого обижать, не внушают мне особого доверия, потому мы и приезжаем сюда, здесь Марсенду пользует очень опытный и знающий врач. Вероятно, подобные отлучки пагубно сказываются на вашей практике. Да, бывает и такое, но что я был бы за отец, если бы отказался пожертвовать своим временем ради — и разговор на этом не оборвался, собеседники, руководствуясь сходными намерениями, для приличия обменялись еще несколькими фразами, в равной степени являющими и скрывающими истину, как бывает в любом разговоре, в данном же случае, по причинам, нам с вами известным, — особенно, после чего нотариус счел уместным подняться: Итак, в девять, мы за вами зайдем, Что вы, зачем же затрудняться, я сам постучу к вам, и, действительно, постучал в назначенное время Рикардо Рейс в дверь номера 205, памятуя, что в соответствии с тонкостями этикета, было бы неучтиво сначала стучать к Марсенде.

Вход в ресторан был ознаменован единодушными улыбками и поклонами. Сальвадор, позабыв или дипломатически притворясь, что позабыл былые обиды, распахнул перед ними обе двери: первыми прошли Рикардо Рейс с Марсендой, как и полагается гостю; оттуда, где мы находимся, не слышно радио, а я дорого бы дал, чтобы по волшебному совпадению заиграло оно в эту минуту свадебный марш из «Лоэнгрина», или мендельсоновский, или менее известный — из «Лючии де Ламермур» Доницетти. Садятся, как и следовало ожидать, за стол нотариуса Сампайо, которого, как всегда, обслуживает официант Фелипе, но и Рамон не откажется от своих прав в пользу коллеги и земляка — оба родились в Вильягарсия-де-Ароза, и каждому смертному предначертан его неизменный жизненный маршрут: один из Галисии перебрался в Лиссабон, другой родился в Порто, сколько-то прожил в столице, эмигрировал в Бразилию и теперь вот вернулся в отчизну, а третий уже три года мотается между Коимброй и Лиссабоном, и каждый ищет исцеления, утешения, денег, спокойствия, здоровья или удовольствия, и у каждого оно свое, и потому так трудно удовлетворить всех нуждающихся. Ужин идет тихо и мирно, Марсенда сидит справа от папеньки, Рикардо Рейс — справа от Марсенды, чья левая рука по обыкновению лежит на столе рядом с тарелкой, но, против обыкновения, не прячется, а, можно даже сказать, горделиво красуется, и избавьте нас, ради Бога, от замечаний насчет того, что слова эти неуместны здесь, вы просто не слышали народной речи: вспомним, что рука эта побывала в руках у Рикардо Рейса, и как же ей не гордиться и не красоваться, ибо глаза более зоркие, чем у нас, разглядели бы даже исходящее от нее сияние, ну, а от нашей с вами слепоты средства пока не придумано. Болезнь Марсенды в беседе не затрагивается: вдосталь уж поговорили о веревке в доме этой повешенной — доктор Сампайо воспевает красоты лузитанских Афин: Там я появился на свет, там вырос, там выучился, там тружусь и не верю, что есть на свете город подобный ему. Высокий штиль беседы наверняка не сменится штормом дискуссии о сравнительных достоинствах Коимбры, Порто или Вильягарсии-де-Арозы: Рикардо Рейсу решительно все равно, где он родился, Рамон с Фелипе никогда не дерзнут встрять в разговор посетителей: у каждого из нас по две отчизны — в одной мы рождены, в другой проживаем, и нужно ли добавлять, что столь часто звучащая фраза «Знай свое место» не краеведами придумана, не к патриотизму призывает. Было, впрочем, совершенно неизбежно, что доктор Сампайо, зная, что доктор Рикардо Рейс уехал в Бразилию по политическим причинам — а любопытно, откуда бы нотариусу это знать: Сальвадор ему этого не говорил, поскольку и сам такими сведениями не располагает, Рикардо Рейс совершенно точно таких признаний не делал, но кое-что прочитывается, так сказать, между строк, угадывается в обмолвках и умолчаниях, в выражении лица, стоит, например, обронить в разговоре: Я уехал в Бразилию в девятнадцатом, как раз когда на севере восстановили монархию, да еще с соответствующими интонациями, как обостренный слух нотариуса, привыкшего ко лжи, завещаниям и долговым распискам, воспримет эту фразу в должном смысле — так вот, доктор Сампайо непременно свернет на политику. И по нехоженым тропам, ощупывая вокруг себя землю, чтобы не угодить в капкан, не наступить на мину, Рикардо Рейс, благо ничего иного предложить был не в состоянии, двинулся этим путем и, не успели еще подать десерт, как уже объявил о своем неверии в демократию и о смертельной тоске, которую на него наводят социалистические идеи, на что доктор Сампайо со смехом сказал: Разделяю ваш вкус, Марсенду же эта тема, судя по всему, не занимала нимало, о чем можно было судить по тому, что она сняла левую руку со стола и положила себе на колени, и свечение, если и было, го исчезло. Нам, дорогой мой доктор Рейс, нам, людям, заброшенным на европейскую обочину, нужно, чтобы во главе правительства и государства стоял человек с высокими помыслами и железной волей, таковы были слова доктора Сампайо, продолжившего свои речи: Ни в какое сравнение не идет та страна, которую вы покинули в 19-м году, с тем, что представляет она собой ныне, я знаю, что вы вернулись совсем недавно, но и за столь краткий срок любой непредвзятый взгляд заметит значительнейшие изменения: пополняется государственная казна, укрепляются порядок и дисциплина, появилась адекватная и внятная национальная идея, изменилось отношение со стороны других государств, которые проникаются все большим уважением к нам, к нашим героическим деяниям, к нашей многовековой славной истории, к нашей империи. Да, я видел пока немного, но осведомлен о происходящем по газетам. Ну, разумеется, газеты читать полезно, но этого недостаточно: надо своими глазами увидеть проложенные дороги, выстроенные порты, возведенные школы и вообще весь размах общественных работ, но главное, дорогой доктор, главное — дисциплина, порядок, воцарившийся наконец на улицах и в умах, умиротворенный народ, засучив рукава, берется за работу под руководством великого государственного деятеля: у него и в самом деле — железная рука в бархатной перчатке, то есть именно то, в чем мы так нуждались. Чудесный образ. Жалею, что я его не придумал, а всего лишь припомнил, но убедительная метафора стоит сотни речей, года два-три назад, точно не помню, на обложке какого-то юмористического журнала я увидел превосходно сделанный рисунок — железная рука в бархатной перчатке — чудесно, просто чудесно было нарисовано, так и видишь и бархат, и железо. Вы сказали — «юмористического»? Истина, мой дорогой доктор, места себе не выбирает. Остается узнать, примет ли место истину. Слегка озадаченный доктор Сампайо нахмурил лоб, но счел, что возникшее противоречие порождено мыслью чересчур глубокой, чтобы обсуждать ее за бутылкой «Коларес» и сыром. Марсенда рассеянно отщипывала кусочки корки и, чуть повысив голос, начала было фразу, которая, будь она закончена, увела бы разговор к недавней премьере, однако отец гнул свое: И нельзя назвать это литературным шедевром, книгой, которая останется в веках, но польза от нее несомненна, тем более, что она легко читается и способна открыть глаза очень и очень многим. А что за книга? Называется «Заговор», автор — патриотически настроенный журналист, некий Томе Виейра, не знаю, говорит ли вам что-нибудь это имя. Впервые слышу, но я ведь так долго жил вдали от родины. Она вышла несколько дней назад, прочтите ее, непременно прочтите и выскажите мне свое мнение. Разумеется, если вы ее рекомендуете, и, сказавши это, пожалел Рикардо Рейс, что поспешил провозгласить себя противником социализма, демократии да и большевиков, если уж на то пошло, и не потому пожалел, что декларации его не соответствовали убеждениям — в полной мере соответствовали — а потому, что его утомил такой преувеличенный национализм, тем более, что никак не удавалось вовлечь в разговор Марсенду, так бывает сплошь и рядом: больше всего устаешь от того, что сделать не сумел, тогда как от трудов, хоть тяжких да плодотворных, испытываешь прилив сил.

Ужин подходил к концу. Когда Марсенда поднялась, Рикардо Рейс предупредительно отодвинул ce стул, пропустил ее вместе с отцом вперед, и все трое замешкались, в их словах и движениях засквозила нерешительность — пройти ли в гостиную или нет — но Марсенда сказала, что поднимется к себе в номер, голова разболелась. Завтра, вероятно, мы с вами уже не увидимся, мы рано уезжаем, произнесла она, потом эти же слова повторил отец, и Рикардо Рейс пожелал им счастливого пути. Может быть, через месяц вас здесь еще застанем. А если нет, оставьте ваш новый адрес, добавил нотариус. Теперь, когда все сказано, Марсенда уйдет к себе — по причине или под предлогом мигрени, Рикардо Рейс еще не знает, чем займется, а доктор Сампайо куда-то собирается.

Вышел из отеля и Рикардо Рейс. Побродил по улицам, разглядывая киноафиши, посмотрел, как играют в шахматы — белые выиграли — а когда покидал кафе, пошел дождь. Вернулся на такси. Вошел в номер и увидел, что постель не раскрыта, и вторая подушка так и осталась в шкафу. У порога моей души на мгновенье останется смутное чувство вины, посмотрит на меня мельком и пойдет дальше, улыбаясь неизвестно чему, пробормотал он себе под нос.

Человек должен прочесть все, или немногое, или сколько сможет, а большего от него с учетом быстротечности жизни и присущего миру многословия и не требуется. Начать следует с тех книг, которые никого не должны миновать — в просторечии именуются они учебниками, словно не все книги чему-нибудь да учат — и свод их меняется в зависимости от того, к какому источнику познания намерены мы припасть, и от того, кто поставлен следить за течением его, так что в этом смысле в чем-то сходимся мы с Рикардо Рейсом, выучеником иезуитов, хоть учили нас разные учителя в разное время. За ними следуют склонности отрочества, настольные книги, внушающие страсть пылкую, но мимолетную, юный Вертер, склоняющий к самоубийству или помогающий убежать от него, затем — серьезное чтение зрелых лет, и можно сказать, что мы все по достижении определенного возраста читаем приблизительно одно и то же, но отправной пункт никогда не потеряет своего значения, и есть одно огромное преимущество, распространяющееся на всех живых, на всех, кто пока еще пребывает в мире сем: мы можем почерпнуть из книг то, чего до срока скончавшимся узнать не довелось и не доведется никогда. Вот лишь один пример: бедному Алберто Каэйро, упокоившемуся в девятьсот пятнадцатом, не суждено было прочесть ни «Псевдоним» — одному Богу известно, велика ли потеря — ни творения Фернандо Пессоа, ни оды Рикардо Рейса, который тоже переселится в мир иной, не дождавшись, пока Алмада Негрейрос [23] опубликует свой труд. И как тут не вспомнить забавное происшествие с месье Лапалисом, который еще за четверть часа до смерти был жив-здоров, как бойко уверяет шутейная французская песенка, не давая себе труда на минутку задуматься и загрустить при мысли о том, что уже через четверть часа после смерти был он совершенно мертв. Но — не будем отвлекаться! Всем воспользуется человек — нарекаю его Заговором — и никакого ущерба

не причинит ему то, что время от времени придется ему спускаться с заоблачных высот, на которых привык он пребывать, спускаться, дабы посмотреть, как вырабатывается общественное мнение, как мнет оно общество, ибо расхожими понятиями, а никак не воззрениями Цицерона или Спинозы, живет народ в повседневности своей. И тем более, тем гораздо более, что имеется у нас рекомендация Коимбры, настоятельный совет: Прочтите «Заговор», мой друг, там содержатся здравые мысли, а плодотворная доктрина с лихвой окупает огрехи языка и слабости композиции, а Коимбра плохого не посоветует, этот город всем городам профессор, там плюнешь — в бакалавра попадешь. На следующий же день Рикардо Рейс приобрел упомянутую книжицу, принес ее в отель и развернул покупку лишь в номере, где никто не мог его над ней увидеть, но заметим, что не всякая тайная и скрытная деятельность заслуживает названия «подпольной»: порою она проистекает всего лишь от того, что человек, стесняясь иных своих действий, не желает предаваться порочным усладам, ковырять в носу, вычесывать перхоть при посторонних, и сказанное в равной степени относится и к бранию в руки этой книги, на переплете которой изображена женщина в плаще и берете, идущая по улице, где стоит тюрьма, как явствует со всей очевидностью из решеток на окнах и караульной будки, для того и помещенных на обложку, чтобы ясно было, какая участь ждет заговорщиков. Ну, стало быть, сидит Рикардо Рейс у себя в номере, удобно устроившись на диване, а на улице и в мире льет дождь, словно бы небо сделалось морем, бесчисленными капельками изливающимся на землю: повсюду лужи, разрушение, голод, однако книжица эта расскажет, как устремилась душа женщины в благородный крестовый поход, взывая к разуму и национальному чувству всех, кого затронули тлетворные (sic!) идеи. Женщины щедро наделены этими дарованиями: может быть, высшие силы надеялись уравновесить таким образом иные, противоположные и более свойственные слабому полу, которыми он прельщают, смущают и губят наивные души потомков Адама» Уже прочитано семь глав, перечислим их поименно, для вашего сведения — «В канун выборов», «Революция без выстрелов», «Легенда о любви», «Праздник Царицы Небесной», «Студенческая забастовка», «Заговор», «Дочь сенатора», и на последней — на главе, а не на дочери — остановимся поподробней: рассказывается в ней, как некий юноша-студент, крестьянский сын, за мальчишеский проступок угодил в тюрьму, и тогда вышеупомянутая дочка сенатора, движимая патриотическим порывом, объятая жаром самоотречения, горы свернула ради того, чтобы вызволить его из заключения, что, впрочем, не стоило ей такого уж труда, ибо она пользовалась большим уважением и влиянием в высших правительственных сферах, к вящему удивлению того, кто подарил ей жизнь — сенатора от демократической партии, ныне ставшего посмешищем: не дано отцам знать, к чему готовят они своих дочерей. Эта же дочка, уподобясь Жанне д'Арк — ну, чуть пожиже, разумеется, — говорит так: Два дня назад вас, папа, арестовали, я дала честное слово, что вы, папа, не будете уклоняться от ответственности, и гарантировала, кроме того, что вы, папа, больше не будет принимать участие в заговорах, вот она, дочерняя любовь, до слез трогает, до костей пробирает, в такой короткой фразе трижды встречается слово «папа», и преданная девица продолжает: Завтра можете прийти на тайную сходку, никто вас не тронет, ручаюсь вам, потому что знаю, знает о вашем сборище и полиция, но теперь это уже не имеет никакого значения. Благородная, милосердная полиция у нас в Португалии.

Рикардо Рейс захлопнул книгу, прочитанную так быстро — нет уроков лучше тех, которые формулируются кратко, усваиваются крепко и разят как удар молнии: Чушь собачья! — сказал он, за все отплатив этим восклицанием доктору Сампайо, и в это мгновение ему стало нестерпимо тошно, опротивел весь мир — нескончаемый дождь, отель, брошенная на пол книга, нотариус, Марсенда — но Марсенду он тотчас, сам не зная почему, исключил из этого синодика, может быть, просто приятно спасти что-нибудь, так иногда на развалинах мы, привлеченные формой деревянного или каменного обломка, подбираем его с земли, а потом нам не хватает мужества отшвырнуть его, и мы суем его в карман, так просто, ни для чего, или же от смутного сознания своей ответственности, Бог весть, из чего возникшей и на что направленной.