ОДНА МИНУТА НА ЭКРАНЕ

Люди всегда любили заглядывать в прошлое — особенно тогда, когда хотели переделать настоящее. Правда, сведения, которые мы черпаем из истории, бывают несколько противоречивы из-за скудости материала: одно дело восстановить по челюсти облик ископаемого животного, как это сделал Кювье, и совсем другое — по хребту вождя воссоздать историю его народа. Поэтому история, особенно до нового времени, похожа на весьма жидкий бульон, где вместо воды — воображение учёного, а одинокие блёстки жира — крупицы довольно-таки сомнительного фактического материала. Мы до сих пор даже не знаем, жил ли в действительности человек, ставший прототипом образа Христа, несмотря на несомненные свидетельства четырех апостолов и одной тысячи монастырей, раздобывших тонну гвоздей со святого креста на Голгофе. Последнее доказательство подлинности Христа, предъявленное в романе Булгакова, очень убеждает, хотя кое-кого смущает тот факт, что единственный оставшийся в живых свидетель, господин Воланд, — лицо с подмоченной репутацией.

Другое дело — если бы в те времена было кино. Сколько спорных вопросов разрешилось бы в одну минуту, сколько бы развеялось легенд! Быть может, оказалось бы, что в битве при Каннах римское войско растоптали не Ганнибаловы слоны, а стадо взбешённых коров; что Цезарь скончался не от ножевых ран, а от слишком плотного ужина и что Понтий Пилат не кривил душой, когда во время долгой беседы об Иудее на вопрос друга, не помнит ли он такого проповедника — Иисуса из Назареи, надолго задумался и чистосердечно признался: «Иисус из Назареи? Нет, не помню» (свидетельство Анатоля Франса).

Нашим потомкам будет проще: воссоздавая историю двадцатого века, они просмотрят киноленты. Наверное, они улыбнутся, увидев первобытные автомобили с бензиновыми двигателями, замрут от восторга, когда по экрану пробежит давно исчезнувшее животное (дворняжка), и будут долго спорить, зачем эти странные предки резали, давили и сжигали друг друга, в то время как их же великий поэт утверждал, что «под небом место есть для всех»?

Но хотя потомкам будет проще, посочувствуем им: многого они не увидят. Например, как на станции «Северный полюс-15» снимались эпизоды, занявшие одну минуту на экране.

Как человек, тесно связанный с кинематографом (я хожу в кино тридцать лет и за эти годы вложил в него уйму денег), я не уставал восхищаться стойкостью съёмочной группы, её железной выдержкой и нечеловеческой трудоспособностью.

Я, пожалуй, ещё не видел своими глазами, чтобы люди вкладывали столь огромное количество труда, заранее зная, как невелика будет отдача. Подвижники и великомученики, упрямые фанатики и стоики — какими только эпитетами я мысленно не награждал эту троицу!

Борис Белоусов, астроном из новой смены, рассказывал, что на станции «СП-8» одному кинооператору до зарезу нужен был в кадре медведь. Зверь появился ночью, и разбуженный оператор бросился с камерой из палатки… босиком по снегу, почти раздетый. А другой оператор тоже снимал, но не медведя, а своего полуголого коллегу. Вот это — настоящий кадр!

Будь у меня кинокамера, я заснял бы фильм о том, как снимался фильм. За качество изображения не ручаюсь, но в одном совершенно убеждён: демонстрация моего фильма раза в два бы уменьшила конкурс среди поступающих в институт кинематографии, которые зачастую представляют себе будущую жизнь в виде ковровой дорожки, бегущей от Каннского фестиваля к Венецианскому.

А фильм — точнее, одна его минута — снимался так. Сначала было слово

— энергичное слово в адрес кинокамеры, которая замёрзла. Её затащили в домик, разобрали и прочистили ей мозги керосином. Камера заработала.

Потом было второе слово — столь же эмоциональное, но уже в адрес киноплёнки, которая от холода потеряла эластичность и стала трескаться. Кое-как вышли из положения и бодро отправились на полосу — сейчас должна было садиться «Аннушка».

Генералов надел на плечи металлическую упряжь, посадил на неё камеру и направил объектив в небо. «Аннушка» пошла на посадку, но не успел Генералов спустить плёнку с привязи, как подошёл Туюров и с лирической грустью сообщил, что замёрз объектив. Все трое киношников синхронно изложили объективу всё, что они думают о его прошлом, настоящем и будущем, но за гулом мотора я, к сожалению, кое-чего не уловил. Пришлось батареи, штативы и камеры тащить обратно в домик.

Когда в объективе проснулась совесть, мы вновь пошли на полосу снимать, как «Аннушка» отрывается от льдины и нашего коллектива. Кадр был великолепный: от винта нёсся снежный вихрь, Саша Лаптев помахивал из окна рукой. Генералов нажал на спуск, но из камеры вместо привычного стрекотанья вырвалось какое-то старческое покашливанье, которое привело киношников в состояние тихого бешенства.

Снова побежали в домик. Генералов грел камеру у себя на груди, гладил, ласкал, извинялся за разные слова в её адрес и даже трогательно чмокнул губами. Отогрели камеру. Ещё раз проверили объектив. Вновь отправились на полосу — встречать возвращающуюся с подскока «Аннушку». До последней минуты камера грелась под шубой, а объектив Генералов положил себе на грудь — на область сердца. Если бы «Аннушка» появилась одна — быть бы ей на киноплёнке, ей бы просто деваться было некуда. Но она появилась вместе с туманом. Бьюсь об заклад, что ни один туман на земном шаре не был встречен таким взрывом проклятий.

И так — каждый день. Пошли снимать, как аэрологи запускают зонд, но ветер рванул шар в сторону солнца. Специально запустили второй шар, но он лопнул. На третьем — села батарея. Метеоролог сниматься не захотел — не успел побриться, и вообще он, дескать, не Софи Лорен. Панов и Булатов готовы были отсняться, но не сейчас, а как-нибудь потом. «Лучше всего в Ленинграде с семьёй, в воскресный день», — трогательно сказал Панов. Кто-то заявил, что на экране он уже побывал и больше его туда калачом не заманишь: невеста смот— рела этот киножурнал и написала, что ей теперь все сочувствуют, потому что её жених похож на разбойника с большой дороги.

И лишь Анатолий Васильев, широкая душа, вошёл в отчаянное положение киношников и предоставил себя в их распоряжение. Я присутствовал при съёмке и получил большое удовольствие.

Крохотная палатка гидролога, о которой я уже рассказывал, превратилась в студию. Нетипичную дырку вверху Анатолий прикрыл простыней, сгрёб с пола окурки и прочий мусор. Затем Анатолий, свежевыбритый, по возможности причёсанный, в элегантных узконосых унтах, приготовил вертушку к спуску в лунку.

Начались драматические поиски ракурса. Игорь Куляко включил кварцевую лампу (температура поверхности больше трехсот градусов), и в палатке сразу стало невыносимо жарко. Все сбросили шубы. Генералов улёгся на пол, изогнулся всем телом вокруг лунки и направил камеру на Анатолия, который торжественно застыл, как посол перед вручением верительных грамот.

— Улыбайся! — заорал Генералов, с трудом держа камеру. — Да не так, словно у тебя кошелёк вытащили! Виталий, покажи ему, как нужно улыбаться!

Туюров зачем-то прокашлялся и улыбнулся открытой, мужественной улыбкой. Затем стёр её с лица и сурово сказал:

— Вот так, понял?

Пока Анатолий подбирал нужную улыбку. Генералов устал. Когда он отдохнул, обнаружилось, что Анатолий куда-то подевал отрепетированную улыбку и теперь на его лице систематически появляется странная гримаса, чем-то похожая на нервный тик. В конце концов потерянная улыбка нашлась, и Генералов снова змеёй обвился вокруг лунки.

— Опускай! — прохрипел он.

Анатолий от избытка усердия опустил вертушку с такой энергией, что во все стороны полетели брызги. Пришлось протирать объектив. К этому времени Генералов решил, что гидролога выгоднее снимать в другом ракурсе. Теперь уже вокруг лунки обвился Куляко со своей лампой, а Генералов стрекотал из угла. Но в самый ответственный момент оператору неудержимо захотелось чихнуть — он несколько дней назад схватил насморк. Съёмка была прервана. Генералов чихнул и хотел было продолжить работу, но Куляко заявил, что лампа должна остыть. Пока лампа остывала, Анатолий вспомнил, что ему необходимо на часок отлучиться. Пять минут его льстивыми голосами уговаривали остаться. Уговорили.

— Опускай вертушку!

Анатолий сделал зверское лицо — лебёдку заело. Пока приводили её в порядок, перегрелась лампа. Остыла лампа — вспотел объектив. Отошёл объектив, начали снимать — в палатку с жизнерадостным «Привет, ребята!» вполз аэролог. Выставили аэролога — чуть не рухнул в лунку Туюров: еле удержали за штаны. Наконец все успокоилось, нашли идеальный ракурс, Анатолий улыбнулся так, что сам Феллини немедленно заключил бы с ним контракт — камера выпустила короткую очередь и заглохла. Кончилась плёнка.

Зато на следующий день — 15 апреля — киношники взяли полный реванш. Пятнадцатого числа каждого месяца празднуется День станции, к которому приурочиваются — в целях экономии времени и шампанского — все дни рождения, выпавшие на данный месяц. Но пятнадцатое апреля прошло особенно торжественно: станции «Северный полюс-15» исполнился ровно один год. В этот день Панов уступал свой трон и полномочия новому начальнику, Льву Булатову.

И вот у мачты, над которой развевается флаг, собрались старики — убелённые сединами ветераны станции, продрейфовавшие вместе с ней 365 дней. Большинству ветеранов нет ещё и тридцати, и поэтому в ожидании начала церемонии они ведут себя недостаточно солидно: демонстрируют приёмы самбо, борются и натравливают друг на друга Жульку и Пузо, которые, в восторге от всеобщего внимания, превратились в игривых щенков. Собрались все: даже Степан Иванович покинул камбуз — «на десять минут, не больше, обещаете?».

— Начинайте! — слабым мановением руки Генералов разрешает церемонию.

Под приветственные крики Панов и Булатов спускают и поднимают флаг, обнимаются. Старики бьют друг друга по плечам, жмут руки, целуются. Хорошая минута! Даже завидно.

— Будем делать дубль, — сухо говорит Генералов. — Ещё больше оживления!

— Ладно, давай ещё разок обнимемся, — предлагает покладистый Булатов, и начальники обхватывают друг друга медвежьей хваткой.

Скорчившись на снегу, Генералов обстреливает церемонию пулемётными очередями. Новички завистливо смотрят со стороны. Им ещё до такой церемонии дрейфовать целый год…

А вечером снимали пургу, которая внезапно, как бандитская шайка, налетела на станцию. Пробираясь чуть ли не ползком, проваливаясь по пояс в снег, ребята снимали уникальные кадры: пургу на льдине. Капризную камеру с ног до головы обмотали байкой, своими телами защищали её от пронизывающего ветра, каждые пять минут убегали греться в домик и всё-таки запрятали пургу в кассету с отснятой плёнкой. Вот так. За месяц они добрых пятьдесят раз погрузят и выгрузят свои полтонны, похудеют, оборвутся, устанут как черти, а прилетят домой — окажется, что этот кадр не получился, тот — не монтируется, а здесь плёнка треснула… Будет морщиться режиссёр, капризничать монтажёр, а бухгалтер, покачав многодумной головой, проворчит: «Столько командировочных — и всего одна минута на экране?»

Но вы-то теперь все знаете, разъясните ему, что такое одна минута на экране.

ПРЕЛЕСТЬ ВСЯКОГО ПУТЕШЕСТВИЯ — В ВОЗВРАЩЕНИИ

Так сказал Фритьоф Нансен, а уж он-то понимал толк в этих делах. Разумеется, Нансен не хотел сказать, что на первом километре пути следует мечтать о возвращении домой — с таким настроением в путешествие лучше не отправляться. А хотел он сказать то, что сказал, и комментировать это так же не хочется, как стихи Есенина, морской прибой и закат солнца — как все то, что нужно чувствовать, а не объяснять.

Я смотрел на ребят, которые собрались в кают-компании, и думал о том, как им сейчас хорошо. За их плечами — тысяча километров дрейфа, сотни выпущенных в стратосферу зондов, многие тома научных наблюдений глубин и течений, анализов морской воды. Эти тринадцать ребят своим дрейфом обогатили наши представления об Арктике. Они прошли сквозь многие опасности, они хорошо поработали, их совесть чиста.

За столами смешались обе смены — старая и новая. Мы сидим, прижавшись друг к другу — кают-компания не рассчитана на такое нашествие. На столах — шеренги бутылок и горы бутербродов. Николай Иванович произносит первый тост.

— Товарищи, мы собрались…

— Одну минутку, — вежливо останавливает его Генералов. — Нужно включить лампу. Где здесь розетка?

Над столом проносится стон. Генералов жестом всех успокаивает и последний раз осматривает свой съёмочный павильон. Ящики с луком и апельсинами, мешки с картошкой шикарно задрапированы простынями, на стене — карта дрейфа, дружеские шаржи. Кажется, все в порядке.

— …Товарищи! — вновь начинает Тябин. — Мы собрались…

— Секундочку, — ласково прерывает Генералов. — Я заберусь в угол.

Тябин терпеливо ждёт. Мы переминаемся с ноги на ногу, одеревенело держа в руках наполненные кружки. Генералов протискивается в угол, устанавливает аппарат на плечи Туюрова и делает Тябину знак.

— Товарищи, — неуверенно начинает Тябин, косясь на Генералова, — мы собрались…

Генералов великодушно кивает, раздаётся стрекот.

— …проводить ветеранов, — облегчённо вздохнув, продолжает Тябин. — Каждый километр дрейфа взят ими с бою…

Тябин говорит хорошо, приподнято — под настроение. Двухминутная речь

— полярники не любят словоизлияний — кончается тостом, все пьют и закусывают. Сразу становится веселее. У голодных киношников текут слюнки.

— Выпейте, ребята! — сердобольный Володя Агафонов протягивает Генералову кружку.

— Убери! — страшным голосом говорит Генералов, продолжая снимать. — Мне не нужен коньяк крупным планом! Ешьте, смейтесь!

Мы пьём, едим и смеёмся. Нам хорошо. Коньяк и бутерброды заметно убывают. Голодные киношники мечутся по кают-компании. Генералов залез уже на мешки с картошкой, а Куляко со своей лампой повис под потолком.

— Васильев! — кричит Генералов. — Вспоминай что-нибудь драматическое о дрейфе, рассказывай Гвоздкову! Снимаю!

Анатолий давится бутербродом и принимает позу роденовского мыслителя.

— Помнишь, — говорит он Володе Гвоздкову, — как в бане вода кончилась и мы нагишом за снегом выскакивали?

— Помню, — трагическим голосом отвечает Володя. — Ты ещё тогда себе чуть не отморозил это… как это…

Драмы у Генералова не получилось, но его устраивает и комедия. Съёмка закончена, и киношники набрасываются на еду.

— Объявляю порядок вылета на материк, — возвещает Панов, вставая со списком в руке. Полная тишина, вопрос злободневный. — В первой группе летят пять человек: Архипов, Цветков, Николаев, Клягин, Лукачев. Во второй…

За три дня должны улететь все старики. Взрыв аплодисментов, тост следует за тостом: за тех, кто остаётся на льдине, за возвращение, за Степана Ивановича… Выпита уже изрядная доля отпущенного щедрым Булатовым коньяка. И начинается вторая половина вечера, прошедшая под девизом: «А помнишь?»

— Он присел, за торосами делает своё дело, а я к нему тихонько подхожу, кладу руки на плечи и как рявкну над ухом! Припустился — как заяц, тройными прыжками!

— Напугал, дурья башка, — смущённо оправдывается жертва, — думал, медведь.

— А у нас был такой случай, — вспоминает Тябин. — В 1948 году я находился в составе экспедиции на ледоколе «Литке». Подошли мы к острову Ушакова. Астрономом у нас был С., очень добросовестный и знающий полярник, над которым ребята постоянно подшучивали. Дождаться высадки на берег всей экспедиции терпения у него не хватило, и, взяв теодолит, С. отправился на берег производить наблюдения. Уставился в свою оптику, работает, и вдруг кто-то толкает его в спину. С. крикнул шутнику: «Отстань», отмахнулся рукой и продолжает смотреть в теодолит. Потом замер: вспомнил, что, когда отмахивался, рука его скользнула по чему-то подозрительно пушистому. Осторожно-осторожно обернулся — батюшки, медведь! Огромный зверюга смотрит на него, как бы раздумывая, с какой стороны начать кушать. С. отличался у нас солидностью, мужчина был грузный, уверенный в себе. Такого стрекача задал, будто вместо унтов на нём были сапоги-скороходы! Медведь сначала припустился за своей законной добычей, но мы стали с борта стрелять, и он убежал, чтобы отыграться на теодолите…

— А на мысе Челюскин, — медвежья тема продолжается, — росли на полярной станции два медвежонка, Мишка и Машка. Здесь их разбаловали до невозможности, кормили сгущёнкой, играли в прятки — медвежата души в людях не чаяли. И вот как-то после долгого перерыва вернувшиеся полярники недалеко от станции видят прогуливающихся Мишку и Машку, уже больших, гладких. Конечно, бросились к своим любимцам, но — прошло время, что поделаешь — медведи дали себя погладить, а играть не пожелали, ушли. Несколько обиженные, ребята пришли на станцию и… надолго застыли с раскрытыми ртами: в большой клетке сидели повзрослевшие Мишка и Машка. Ещё долго потом рассказывали на мысе Челюскин, как два чудака хотели играть в прятки и обнимались с дикими медведями!

— Я тоже мог заикой стать, — рассказывает Васильев. — Когда Жулька ощенилась, я поселил её в палатке с аварийным оборудованием, прямо в клиперботе. Ночь, ни зги не видно. Захожу в палатку и зову: «Жуля, Жуля!» И вдруг: «Жуля слушает вас! Гав-гав!»

Я чуть не обомлел. Нащупал фонарик, включил — стоит Степан Иваныч и заливается, довольный собой. Жульке котлету принёс…

Фамилию парня, случай с которым чрезвычайно развеселил всю станцию, я обязался не называть. Туалет на льдине представляет собой деревянную будочку обычного типа, установленную на четырех бочках. В учреждения такого рода ходят независимо от погоды, а в тот день как раз была сильная пурга. Порывом ветра туалет вместе с находившимся внутри товарищем сорвало с бочек и покатило по снегу. И в эту трагическую минуту пострадавший не растерялся: он нашёл единственный, хотя и довольно узкий, выход из положения…

Кают-компания бурлит. Хотя обе смены давно перемешались, старичков можно узнать без всякого труда: на них потёртые, видавшие виды кожаные куртки и штаны, да и лица у ребят усталые. Но сейчас они счастливы, через несколько дней они увидят жён и детей; однако на эту тему тактично не говорят — ведь товарищам предстоит год такого же тяжёлого дрейфа.

Впрочем, новички, несмотря на свои скрипучие, только с иголочки кожаные костюмы, — не такие уж новички. Как назвать механика Николая Боровского, самого могучего на станции человека, который уже четыре раза зимовал в Антарктиде и провёл двадцать месяцев на «СП-13»? А Борис Белоусов, ветеран пяти дрейфующих станций «Северный полюс»? А тракторист Николай Лебедев, доктор Парамонов, радист Олег Брок? На дрейфующих станциях совсем новых людей немного; отзимовав, старики год отдыхают — и снова их тянет на льдину. Так что обычно дрейфуют люди устоявшиеся, надёжные, их ничем не удивишь — ни пургой, ни трещинами, ни морозами, многие из них на своей шкуре испытали 80 градусов ниже нуля на станции «Восток» в Антарктиде. Вот вам и новички…

От имени и по поручению Степана Ивановича я вношу в кают-компанию огромный торт. Он вызывает последнюю в этот вечер вспышку энтузиазма — уже поздняя ночь да и коньяку остаётся на один тост. Его произносит Панов. И хотя ещё А. С. Пушкин отмечал, что латынь вышла из моды, удивительно торжественно прозвучало древнеримское изречение, в которое начальник станции Панов — теперь уже бывший начальник! — внёс свои коррективы:

— Наш коллектив сделал всё, что мог, и пусть тот, кто может, сделает лучше.

ЖУЛЬКА И ПУЗО

Вы никогда не задумывались над тем, почему на дрейфующих станциях, где каждый грамм продовольствия на учёте, всегда живут собаки?

Если не задумывались, то смею вас заверить, что собаки не зря едят свой хлеб. Они зарабатывают его не только безупречной сторожевой службой, но и самим фактом своего существования.

Вы можете себе представить жилое поселение без собачьего лая? Я не могу. Деревня без собаки — это колокол без языка, стадион без неистового рёва, корабельный бак без «травли»: короче, это очень скучно. Скучнее бывает разве что в компании, состоящей из одних остряков. Люди могут построить жильё, соорудить клубы и вонзить в небо антенны, проложить дороги и брать штраф за их переход в неположенном месте — всё равно законченность жилому пейзажу придаст лишь собака. Породистая или беспаспортная, сытая или голодная — собака была и есть лучшее украшение любого человеческого поселения. Если наши потомки захотят в будущем избавиться от собаки, как мы — от лошади, жизнь им этого не простит, потому что ребёнок, ни разу не погладивший собаку и не насладившийся благородным собачьим лаем, вырастет сухарём. И упрекать собаку за то, что она приносит все меньше и меньше практической пользы, может либо чёрствый прагматик, либо человек, в прошлом справедливо и больно укушенный собакой.

На дрейфующих станциях очень любят своих собак, которые приносят на льдину запах земли, домашний уют и делают льдину обжитой. Здесь собака — полноправный член семьи; она — как попугай для Робинзона Крузо, ей можно пожаловаться на усталость, поделиться тем, что вам до смерти хочется побродить по лесу, — и собака вас не высмеет, не осудит, а будет сочувственно смотреть своими преданными собачьими глазами. Погладив её, вы мысленно перенесётесь в далёкое детство и будете за это благодарны бессловесному четвероногому другу.

Жулька и Пузан (чаще его звали фамильярнее — Пузо) на льдине чувствовали себя превосходно. Материковые собаки, которые разбалованы земным комфортом, могут недоуменно пожать плечами, услышав такое утверждение. Какой уважающий себя пёс станет жить на льдине, где собака лишена главных радостей, составляющих смысл её существования, — мальчишек, которые дёргают тебя за хвост, автомобилей, облаивать которые так приятно, кошек, которые при виде тебя обращаются в беспорядочное бегство?

Самовлюблённая материковая собака забывает об одном обстоятельстве: дрейфующий пёс в своей жизни не видел ни мальчишек, ни автомобилей, ни кошек. Мне рассказывали, что знаменитый полярный лётчик Мазурук привёз на одну из первых дрейфующих станций, кажется на «СП-3», редкостный подарок — поросёнка. До сих пор единственным представителем фауны на станции был пёс Мамай, свято веривший в то, что на свете есть четыре разновидности живых существ: он, Мамай, потом люди да ещё медведи и нерпы. Открытие новой разновидности так потрясло Мамая, что он трое суток просидел возле клетки с поросёнком, не сводя глаз с такого чуда. Даже ничего не ел — сидел и смотрел. А когда Музурук привёз на станцию кота, Мамай вовсе чуть не рехнулся. Пришлось кота сунуть тайком Мазуруку в самолёт.

Для Жульки и Пузана мир был ограничен торосами. Материковая собака с её кругозором и широкими запросами высокомерно облает предложение завербоваться на льдину. И — прогадает. На её долю не достанется и сотой части тех ласк, которыми полярники осыпают Жульку и Пузана. А ласки, да ещё отличная еда по полярной норме, да ещё сознание своей необходимости — разве это не делает жизнь собаки сплошным праздником?

Жулька родилась на острове Жохова, затерянном в Ледовитом океане. Оттуда её доставили на дрейфующую Станцию «Северный полюс-14», где Жулька получила боевое крещение: когда льдину разломило, она спокойно, без паники эвакуировалась на станцию «СП-15». Вначале ей было скучно одной, не с кем было поговорить по душам, и догадливые люди привезли ей на воспитание щенка, беспомощного, с голым пузом. По предложению Жульки его так и прозвали — Пузан или Пузо — как кому нравится. Жулька холила и лелеяла щенка, делилась с ним своим опытом, учила собачьим нормам поведения в человеческом обществе и в результате вырастила из щенка большого, сильного и культурного пса. Пузо чуть ли не в два раза больше Жульки, но по-прежнему относится к ней с благоговением, слушается каждого её слова и бегает за ней как собака. Но в интеллекте и образовании Пузо уступает умнице Жульке: он сохранил щенячью бестолковость, ведёт себя безынициативно — словом, первую скрипку играет Жулька.

Пузо сознаёт её превосходство и — к чести его будь сказано — не ведёт себя как грубый и сильный мужлан.

Я уже говорил о том, что свои служебные обязанности собаки выполняют безупречно: они всегда сопровождают дежурных при обходе лагеря. Это не пустая формальность. Жулька уже несколько раз оповещала полярников о появлении медведя и прогоняла его своим звонким лаем. Но были на станции два человека, к которым собаки относились с особой нежностью.

Одного из них называть излишне — это, конечно, Степан Иванович. Хотя повар вставал раньше всех, до камбуза он никогда не шёл один: у дверей домика его караулили Жулька и Пузо, которые считали своим священным долгом прыгнуть на Степана Ивановича и лизнуть его в лицо. Получив положенные порции ласк, они сопровождали повара на камбуз, где получали порции других, тоже приятных вещей. Перед Степаном Ивановичем псы благоговели. Они знали, что его рука, такая мягкая и добрая, может осуществлять и правосудие. Был такой случай, при воспоминании о котором Жулька и Пузо краснеют: однажды они вытащили из-под брезента мясо и совершили грехопадение, за что Степан Иванович предал их позорной гражданской казни. С тех пор собаки скорее умрут с голоду, чем посягнут на недозволенное — впрочем, случая испытать голод им не выпадало, слишком велик для полярника соблазн из своих рук покормить собаку.

И ещё одного человека псы полюбили трогательной любовью — доктора Лукачева. Не столько потому, что тот ласкал их больше других, хотя и это имело место, и даже не из уважения к высшему медицинскому образованию, а потому, что в распоряжении доктора были самые вкусные лакомства, доступные воображению, — витамины в драже. Один раз попробовав волшебные шарики, Жулька и Пузо ходили за доктором как привязанные. Стоило ему появиться и погреметь коробочкой, как собаки начинали сходить с ума. Дело дошло до того — неслыханное вероломство! — что собаки, услышав знакомое перестукивание, бросали даже Степана Ивановича. Но витамины в конце концов иссякли, и бедный доктор был низведён до положения простого смертного. Сначала он сердился и ревновал изменников, но потом смирился, по-философски рассудил, что собаки правы, и на приоритет повара больше не посягал. Ибо путь к сердцу собаки, как и любого другого живого существа, лежит через желудок.

Я с детства к собакам неравнодушен и поэтому попытался завоевать их расположение. Это оказалось не простым делом. На первых порах Жулька и Пузо относились ко мне с прохладцей — видимо, чувствовали, что человек этот здесь случайный, вряд ли стоит на него разбрасываться. Но прошло несколько дней, и я нащупал их ахиллесову пяту. Могу теперь признаться в позорном поступке: я стащил у Степана Ивановича полпачки сахара. Понимаю, что это было дурно, но зато в глазах собак я читал своё оправдание. Они говорили:

«Если бы ты стащил сахар для того, чтобы съесть его в одиночку, с головой укрывшись в спальном мешке, — мы бы первые разорвали тебя на части. Но ты похитил рафинад ради нас. Не будем преувеличивать и сравнивать тебя с Прометеем, укравшим для людей огонь, но в наших глазах ты благородный, в высшей степени положительный человек. И пусть хруст рафинада на наших клыках заглушит угрызения твоей совести».

Отныне, куда бы я ни шёл, следом за мной бежали Жулька и Пузо.

— Чего это они так вас полюбили? — ревниво удивлялся Степан Иванович.

Я туманно намекал на исходящие от меня флюиды, на то, что хорошего человека собака видит издалека, чувствует добро своим нюхом, но Степан Иванович догадывался, что своим нюхом собаки чувствуют нечто другое, менее возвышенное, но тоже весьма притягательное.

Кроме того, я частенько разрешал собакам понежиться в домике, в тепле, и они, растянувшись на полу, сладко дремали. Как сейчас вижу такую картину: Парамонов, Белоусов и я беседуем, сидя на нарах, а у наших ног, вытянувшись во всю длину, спят Жулька и Пузо. Вот Пузо вздрагивает всем телом и скулит; это он видит кошмарный сон, соперника Мишку, который несколько месяцев был на станции и превратил жизнь Пузана в кромешный ад. Мишка был сильнее и агрессивнее, ему пришлась по душе Жулька, к которой и Пузо испытывал не только чувство благодарности за воспитание. Самцы дрались каждый день, и концовка была одна и та же: Пузо спасался беспорядочным бегством. Пришлось Мишку отправить на другую льдину. Пузо долго не мог поверить своему счастью. Несколько дней он бегал ошалевший от радости и, лишь убедившись, что противник исчез, пришёл в себя. И только во сне к нему возвращались кошмары прошлого.

— Тише, — успокаивает Борис Георгиевич доктора, — псов разбудишь.

Парамонов никак не может успокоиться. Только что он получил от жены из Ленинграда посылку и распаковал её, трясясь от нетерпения. Я давно не видел человека, впавшего в стойкий столбняк, и не без скрытого удовольствия смотрел, как содержимое посылки валится из немеющих рук доктора. Он получил две книги:

«Гимнастика для мужчин» и «Учебник самбо».

— Жена знает, чем удовлетворить растущие интеллектуальные запросы мужа, — резюмирует Белоусов. — Продолжим, однако. Глядя на этих сытых бездельников, спящих в рабочее время, я вспомнил довольно трогательную историю нашего Шарика. Началась она oтнюдь не с весёлого проишествия. На нашей «СП-7» потерпел аварию самолёт — проскочил мимо полосы и довольно неудачно сел в нескольких километрах от станции. Мы образовали несколько поисковых групп, но никах не могли найти экипаж — пурга да ещё полярная ночь… Радировали на материк, и нам срочно доставили упряжку — восемь голодных и тощих псов. Тем не менее с их помощью быстро разыскали ребят, оказали им первую помощь и отправили на материк. В этот же самолёт погрузили и собак — семь штук. Восьмой пёс в самолёт идти отказался. За ним гонялись, уговаривали, но он и слышать не хотел, убежал в сторону и скулил.