У Земли на макушке

Двое суток путешественники провели в этом благословенном жилище, где на каменном полу запросто валялись величайшие на свете сокровища — полу— истлевшие доски и обломки ящиков. Сундук с бриллиантами и золотом, который привёл в восторг Эдмона Дантеса, вверг бы замерзающих людей в отчаяние. Но в этих драгоценных обломках были огонь, тепло, жизнь. И, благословляя свою счастливую звезду, четверо жгли костёр, греясь и подкрепляясь дарами охотника Пипика — мясом и чаем.

— Каждый из нас видел троих и не видел себя. Но по тому, как выглядели мои друзья, я понимала, что меня сейчас не узнала бы родная мать. И ра— довалась — если можно назвать радостью это странное чувство, — что вместе со всеми лишними вещами выбросила сумку с зеркалом. Мы были достаточно так— тичны, чтобы не выражать друг другу соболезнований, хотя мне становилось не по себе, когда я ловила испуганный взгляд Вали. Но, говоря по совести, тог— да я меньше всего думала о цвете лица, куда важнее был костёр, чай и сон. Пурга снова ушла, продуктов оставалось совсем мало — хорошо ещё, что Опочэн подстрелил зайца — и мы пошли. На первых же шагах нас подстерегало несчас— тье — Каргырольтен сломал руку, наш славный Каргырольтен… Вам не о нас с Валей нужно писать, мы были только обузой, из-за нас они совсем измучились, бедняги… Теперь уже один Опочэн ползал по снегу и разыскивал мох, а мы с Валей поддерживали Каргырольтена. Вот это мужчина настоящий! Ни разу не застонал, только губы до крови изжевал. Даже пытался шутить, только это у него не получалось, уж очень ему было плохо. Так и шли шесть суток…

Алла продолжала говорить, отрешённо глядя в глубь фюзеляжа пустыми глазами. Наверное, перед ней на экране памяти мелькали бесконечные кадры, навсегда запечатлевшие самые тяжёлые в жизни двадцать пять километров. Я механически записывал рассказ и думал о человеческом мужестве. Каким показателем можно его измерить? Слишком различны его проявления и субъективны мотивы, и даже сверхсовершенная электронная машина не даст ответа на вопрос, кто поступал мужественнее — Рихард Зорге или Ален Бомбар. И тот и другой ежесекундно рисковали жизнью во имя высших идеалов, и оба они достойны бессмертной славы. И рядом с ними можно смело поставить таких людей, как Георгий Седов и капитан Скотт, Рудольф Абель и Юлиус Фучик, подпольщиков Краснодона и безымянных героев, так и не сказавших ни единого слова в гестаповских застенках. Тех, чьё мужество проявлялось не на одно мгновенье, не короткой вспышкой, в которой человек сгорал, становясь легендарным, а, подобно неугасимому огню, долго пылало, поддерживаемое могучей силой воли.

И я понял, что подлинное мужество — это прежде всего сила воли. Не упрямство, которое в конце концов можно победить логикой, а сила человеческого духа, обнаружить и проявить которую могут только обстоятельства. Внешние данные человека столь же мало характеризуют его мужество, сколько обложка — ценность книги.

Я видел в жизни многих людей, производящих большое впечатление своей мужественной внешностью. Среди них даже есть один былинный герой, который не побоялся в автобусе потребовать от хулиганов, чтобы они оставили девушку в покое. Но как бы он вёл себя на месте Аллы — не знаю. Быть может, шёл бы вперёд, сжав зубы. А может, хныкал бы на каждом шагу и требовал, чтобы его поддерживали или несли на руках. Не знаю.

Алла продолжала рассказ:

— За шесть суток прошли десять километров, и трудно рассказать про нашу радость, когда увидели море. Значит, шли правильно. Я уроженка Краснодара, не раз бывала в Сочи, но это замёрзшее и мрачное Чукотское море, все в торосах, мне казалось самым прекрасным и родным. Только здесь нас ждало такое разочарование, что руки опустились. Совсем над нами пролетели два самолёта. Мы прыгали, кричали, стреляли из винтовок — самолёты ушли. Было обидно до слез, словно не протянули руки утопающему… Только мы ошибались, увидели они нас. И наверное, вовремя, потому что сил у нас оставалось не идти, а ползти. Мы-то ещё могли, а Каргырольтен… Обмороженные, лица и руки в чёрных волдырях — думали, все… Очень обидно было не дойти, километров пятнадцать до Шмидта оставалось… Глазам своим не поверили, когда подошёл вездеход. Думали, бред начинается…

— Через три недели вышла из госпиталя, — закончила Алла, — и впервые взглянула в зеркало, раньше не хотели давать. Ну и ну, думаю, теперь тобой, Алла Николаевна, белых медведей пугать можно. Чуть в обморок от ужаса не упала: худая как палка, лицо распухло, все в тёмных пятнах, глаза — как после тяжёлых родов…

Алла испытующе посмотрела на меня. Я улыбнулся. Честное слово, я не обнаружил в её лице ничего такого, что могло бы перепугать белого медведя. Тридцатилетняя женщина, с быстрыми серыми глазами, на щеках — здоровый румянец; и лишь внимательный взгляд человека, знающего её одиссею, мог обнаружить на лице моей миловидной попутчицы слабые следы неравной борьбы с тундрой, пургой и морозом.

— Гм… — с улыбкой сказал я.

— Не «гм», а косметика, — поправила Алла, — теперь рассказывайте вы. Правда, что в Москве туфли на шпильках из моды выходят? А помаду какую покупают — бледную или поярче? Неужто не знаете? А юбки — до колен?

ГЛАДКО БЫЛО НА БУМАГЕ…

Воображение рисовало такую картину. В моей квартире сидят друзья-товарищи, болтая о том и о сём; идёт небрежный разговор, главная цель которого — убить время. И тут я между прочим, небрежно бросаю:

«Как-то на острове Врангеля…» И все мгновенно замолкают. А я, великодушно поглядывая на окаменевшихот уважения друзей, излагаю свои приключения. В такой ситуации можно нести любую, даже самую отпетую чепуху, и тебе будут благоговейно внимать. Потому что человек, побывавший на острове Врангеля, попадается не на каждом перекрёстке.

Но это, конечно, суета и томление духа. А на самом деле я мечтал познакомиться с Иваном Акимовичем Шакиным. Быть на крайнем северо-востоке и не увидеть Шакина — то же самое, что в Париже не сфотографироваться у Эйфелевой башни. Потому что Шакин — самая яркая достопримечательность острова Врангеля, человек, имя которого с умилением произносят директора лучших зоопарков мира, лорд-хранитель белого медведя и воспитатель его детей. Остров Врангеля славится этим зверем, и он находится у Шакина под строгим контролем. Иван Акимович знает своих медведей наперечёт, следит за их здоровьем и карает браконьеров таким штрафом, что их зарплаты долгие месяцы хватает только на папиросы. И нигде в другом месте белые медведи не чувствуют себя в такой безопасности, как на этом острове. Правда, каждой весной Шакин некоторых из них лишает родительских прав, но медведи знают, что их дети попадают в надёжные руки, что они получат хорошее воспитание и будут житьв достатке и тепле.

Помимо медведей, Иван Акимович заведует на острове моржами, песцами, залётной канадской птицей и прочей фауной. Представляете, какой это клад для корреспондента — такой человек? Я рассчитывал побродить со знаменитым егерем по острову, наслушаться его историй и посмотреть, как он отлавливает медвежат. Меня предупредили о конфузе, случившемся с одним моим предшественником, и я надеялся учесть его опыт. А произошло вот что. Молодой фотокорреспондент напросился к Шакину в компанию, поглазеть на его работу и отснять уникальные кадры. Шакин с прохладцей относится к рекламе, но возражать не стал, и корреспондент получил редкую возможность увидеть, как добываются новорождённые медвежата. Шакин полез на гору, просунул в берлогу длинный шест и начал им орудовать — видимо, щекотал медведицу под мышками. Этот кадр у представителя печати получился отлично. Зато последующие снимки по техническим причинам вышли менее эффектными. Взбешённая медведица заревела, выскочила из берлоги и скатилась вниз, прямо на корреспондента, который от избытка ощущений томно закатил глаза и лишился чувств. Встревоженный Шакин выстрелил из карабина в воздух, медведица сверкнула пятками, и возвращённый к жизни корреспондент, шатаясь, пошёл собирать по частям свои аппараты.

В своё время я с немалым успехом охотился на медведей и кабанов на Памире и знаю, как поступать в таких ситуациях. Если на тебя бежит разъярённый медведь, ни в коем случае не следует бросаться ему в объятья. Наоборот, нужно посторониться и вежливо сказать зверю: «Пожалуйста, проходите. Слева внизу камень, не ушибите ногу». И медведь, тронутый таким предупредительным к нему отношением, никогда не сделает тебе ничего дурного. Так что я был убеждён, что Шакин не будет иметь ко мне претензий.

Кроме знакомства с Иваном Акимовичем, моего визита на остров требовали и другие обстоятельства.

Мамонтовая гора — чьё сердце не забьётся учащённо от этих слов? Кто из вас, замиравших в сладостной истоме над волшебными страницами «Борьбы за огонь», не мечтал бы оказаться на этой горе? Здесь находится крупнейшее месторождение останков мамонтов, этих гигантов первобытного мира, по сравнению с которыми наш высокочтимый слон — жалкий и недоразвитый карлик.

Причины, по которым гиганты именно здесь устроили своё кладбище, наука ещё не выяснила, так как оставленные мамонтами письменные свидетельства до сих пор не расшифрованы. Я надеялся раздобыть на этой горе бивень или, на худой конец, самый плохонький зуб, пусть даже запломбированный.

Далее, на острове Врангеля находится интересный оленеводческий колхоз, о двадцатых годах на острове была основана полярная станция (которую я тоже мечтал увидеть), и сюда привезли несколько пар отборных оленей. Отсутствие гнуса, великолепный корм, курортный морской воздух создали уникальные условия для размножения этих животных, и ныне их на острове несколько тысяч.

И последнее. Что бы ни говорил Екклезиаст насчёт суеты сует, а приятно похвастаться тем, что ты побывал на краю земли. Взглянешь на карту, где прочерчен твой маршрут, — и видишь, что ты тоже не лыком шит. «Ишь куда махнул, собака!» — с теплотой думаешь ты о самом себе.

Таковы были обстоятельства, которые привели меня в бухту Сомнительная, расположенную на юге острова Врангеля.

И в ту же минуту мой тщательно, с любовью выстроенный план жизнь подняла на смех.

KOMФOPT — КАКИМ ОН ВЫГЛЯДИТ НА СЕВЕРЕ

Вчера Шакин уехал на мыс Блоссом проводить инвентаризацию белых медведей. Это всего в семидесяти километрах от Сомнительной, но попасть туда мне, пожалуй, сложнее, чем в Москву: вездеход на Блоссом пойдёт только через две недели…

— Так что о Шакине и не мечтайте, — посочувствовали корреспонденту, стоявшему с вытянутым лицом. — А вот с полярной станцией вам повезло. Через час в бухту Роджерса идёт вездеход.

— А Мамонтовая гора? — пролепетал я.

Собеседники отрицательно замотали головами. Мамонтовая гора находится неподалёку от мыса Блоссом, куда от меня сбежал Шакин, и её тоже можно смело вычеркнуть из плана.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Я, как наковальня, принял на себя эти удары. Что ж, остаётся полярная станция. Тоже, к слову говоря, лакомый кусочек, не санаторий на Южном берегу Крыма. Обхожу вокруг вездехода, который уже содрогается и рычит, как лев перед прыжком. Делаю каскад акробатических трюков и пролезаю в машину, доверху заполненную мешками с почтой, ящиками, посылками и попутчиками. Их лица, скудно освещаемые папиросными вспышками, рассмотреть не могу. Скрежет рычагов, рёв мощных моторов — и вездеход стремительно мчится в ночную тундру.

Мне не раз приходилось трястись по просёлочным дорогам, но такого надругательства моё тело ещё не испытывало. Первые же километры едва не вытряхнули из меня бессмертную душу. Каждая посылка так и норовила устроиться на моей шее, а коробка с кинофильмом «Хрустальный башмачок» так двинула меня по затылку, что я услышал наяву чудесный перезвон колоколов Загорского монастыря. Сверху, пытаясь перекричать гул моторов, что-то орал попутчик. Он ухитрился лечь на гору посылок и теперь давал мне советы.

— Устраивайтесь поудобнее, — разобрал я. — Лучше всего…

Резкий рывок вездехода помешал моему благодетелю закончить мысль.

— Хорошо, что не на пол! — бодро проорал он, слезая с меня. — Так лучше всего вжимайтесь поглубже, вот сюда. И говорите осторожнее, язык можно откусить!

В конце концов все люди и вещи выбрали себе места по вкусу, да и дорога пошла поровнее. Вездеход мчался со скоростью тридцать-сорок километров в час, яростно разбрасывая светящийся под фарами снег. Превосходная машина! Сейчас без неё трудно представить себе жизнь на Севере. Видимо, недалеко то время, когда на собачьи упряжки здесь будут смотреть с таким же умилением, как в Москве на лошадь, везущую чего-то воз. «Человеку скорость современная нужна», как сказал один поэт, и вездеход в тундре — лучший представитель этой современной скорости на суше. Правда, и поедает он столько, сколько собакам не снится в их невесёлых собачьих снах на холодных привалах, но горючим Север снабжается в достатке, и вездеходы бегают сытые и беззаботные.

В час ночи мы прибыли в бухту Роджерса. Штук двадцать добротных деревянных домов — это колхоз. А внизу, у подножья горы, на берегу Чукотского моря расположилась самая северо-восточная в стране полярная станция — обметаемая всеми арктическими ветрами дюжина ломиков. Кое-где горел свет. Я навьючил на плечи рюкзак и весело поехал вниз с горы — по рецепту Маяковского. Мог ли я знать, сколько неприятных минут доставит мне через несколько дней эта возвышенность!

Над крайним домом торчала мачта с антеннами. Я люблю общаться с радистами, фанатиками эфира, самыми информированными на свете людьми. Постучавшись, вошёл в рубку. За столом, отрешившись от земных страстей, священнодействовал над ключом худощавый паренёк с пышной шевелюрой. Я присел на диван и с благоговением смотрел на радиста, передающего важнейшие научные данные, настолько срочные, что их нельзя даже задержать до утра…

— В Москву? — спросил я, когда мы познакомились.

— Да, — подтвердил Толя Шульга, двойной тёзка командира того самолёта, на котором я совершил первый полет. — В Большой театр.

— ?! Вы приглашаете его на гастроли?

— Пока нет, — ответил Шульга, — в нашей гостинице острая нехватка люксовских номеров. Мы играем с Большим театром в шахматы. Вот, смотрите.

Я взглянул на доску. Пока противники сделали всего по четыре хода, но позиция полярников показалась мне предпочтительней. Я сообщил это польщённому Шулые и, подумав, добавил, что второй ход, Kgl — ГЗ, должен подействовать на артистов, как холодный душ. Собственно говоря, партия уже фактически выиграна, и можно только удивляться, что артисты так затянули бессмысленное сопротивление.

Шульга поблагодарил меня за столь лестную оценку и повёл знакомить с капитаном шахматной команды Сергеем Чернышёвым. Я заикнулся было о том, что в светском обществе не положено беспокоить человека до 10 утра и после 10 вечера, однако Толя сказал, что виконт де Чернышёв наверняка не спит, потому что послезавтра банный день. Такая причинная связь поначалу показалась мне туманной, но Шульга был ясновидцем. Когда мы вошли в комнату, капитан шахматной команды, с ног до головы забрызганный мыльной пеной, ожесточённо стирал в тазу рубашки. Двое Других обитателей, Евгений Жинжило и Анатолий Дмитриев, лежали на своих койках и помогали Сергею советами. Выяснилось, что Сергей был дежурной прачкой, и приятели следили, чтобы он не допускал в работе халтуры. Я осмотрелся. На замызганных стенах комнаты висели охотничьи ружья, фотокарточки кинозвёзд и отлично сложенных фигуристок из «Огонька». Постели были застланы бельём, знавшим куда лучшие времена, а пол вызывал содрогание. Зато над столом висел лицемерный лозунг: «Борись за чистоту родной комнаты. Уют — это прекрасно!»

— Выполняете? — я кивнул на лозунг.

— Только им и живём, — с достоинством ответил Сергей, яростно выкручивая рубашку. — А разве вам показалось что-нибудь не так?.. О, конечно, какой стыд!

Сергей всплеснул руками и осторожно, двумя пальчиками, брезгливо приподнял с пола окурок и швырнул его в ведро, демонстративно не обращая внимания на груду другого мусора.

Это пришлось мне по душе, поскольку в своё время я тоже был непримиримым борцом за чистоту в студенческом общежитии. Я почувствовал, что Чернышёвым стоит поинтересоваться, и на этот раз интуиция меня не подвела: Сергей оказался одной из колоритнейших фигур, с которыми мне довелось познакомиться на Севере. Мы наскоро сообщили друг другу необходимые сведения о себе. Сергей, к моему удовольствию, был москвичом, и я неоднократно проезжал мимо дома на Октябрьской площади, в котором он жил. Я даже припомнил, что какой-то тип однажды кинул в меня с верхнего этажа шкурку от банана.

— Так это были вы? — радостно закричал Сергей. Мы заключили друг друга в объятья. Затем Сергей препроводил меня в отведённую высокому гостю резиденцию, с тонким вкусом меблированную комнату, в которой, помимо проржавевшей кровати и раскладушки, стоял полуразвалившийся шкаф, заполненный обрывками бумаги и пустыми консервными банками. Едва успел я улечься, как Сергей принёс мне спальный мешок и на мой недоуменный вопрос сказал, что в этой комнате он провёл одну зиму и знает, что к утру в ней бывает прохладно. Голосом, в котором звучало плохо скрытое сомнение, он пожелал спокойной ночи, и я, утомлённый трудным днём, мгновенно уснул.

ВОТ ОТКУДА НАЧИНАЮТСЯ ПРОГНОЗЫ

Ночью мне приснился жуткий сон. Голый, я выскакиваю из бани, катаюсь в снегу и бегу обратно. Но какой-то шутник закрыл дверь, и на мой отчаянный стук из бани доносится дьявольский хохот. Я чувствую, что начинаю обрастать льдом, и тут ко мне подкатывает свою тележку мороженщица и гнусным голосом выкрикивает: «Горячее мороженое! Мишка на севере, Машка на юге! Эскимосы ели

— все деньги проели!»

Я проснулся от злости и… холода. Посветил фонариком; не только окно, даже подоконник и одна стена покрыты изморозью. В комнате наверняка было ниже нуля. Некоторое время я лежал, чертыхаясь и осмысливая варианты, которые позволяли не вылезать из постели. Гамлет так не изводил себя, взвешивая все «за» и «против». Но эти варианты, связанные с сохранением «статус-кво», страдали столь существенными изъянами, что гнусная перспектива, которую я до сих пор держал в чёрном теле, становилась все более назойливой. Я лягал её окоченевшими ногами, загоняя на задворки, бросал в бой все новые аргументы, но тщетно. Было ясно, что из постели вылезать придётся, и я сделал это могучим усилием воли, воспоминание о котором до сих пор согревает мою душу. Я надел носки, меховые штаны, шапку-ушанку, свитер, залез в спальный мешок и, продрожав с полчаса мелкой дрожью, уснул. К сожалению, не могу припомнить, что мне снилось вторую половину ночи. Кажется, черти окунали в котёл со смолой печника, который сложил печь в моей комнате.

Утром я пошёл знакомиться со станцией. Представьте себе площадку размером с полтора-два футбольных поля. Справа — застывшее море, слева — та самая гора, которой я вас заинтриговал. В центре площадки прижались друг к другу домики, в которых живёт человек тридцать штатного коллектива, а на торцевой стороне — служебные помещения. Здесь работают метеорологи и аэрологи.

Первые занимаются погодой. Не прогнозами, точность которых прокормила многие поколения эстрадных остряков, а конкретной погодой, данной нам в ощущении. Каждые три часа метеорологи (старший — сосед Чернышёва Анатолий Дмитриев) снабжают радистов сведениями о температуре, влажности и давлении воздуха, о поведении ветра, солёности и температуре морской воды. Каждые три часа — просто написать, но в жизни это каждую ночь оборачивается маленькой драмой. Потому что среди метеорологов — совсем юные девушки, а природа так их устроила, что они боятся выходить ночью. Ведь нужно-то выходить не на балкон, под которым сладкоголосые юноши поют серенады, а в студёную ночь, да ещё с пургой, да ещё с медведями, которые время от времени напоминают о своём существовании. И бывает, особенно на первых порах, что девушки в мрачные, заполненные медведями ночи будят ребят, и те их провожают, проклиная вслух эмансипацию, но в душе чувствуя себя могучими и отважными рыцарями.

В первое же утро я стал свидетелем забавного зрелища, которое привело бы в восторг детвору. Раздвинулись двери сарая, и с огромным, похожим на исполинский арбуз шаром в руках выбежал аэролог Борис Зинин. Спринтерский рывок на сто метров — и шар взлетел в воздух, как мыльный пузырь. Это — аэрозонд. Его подъёмной силы, созданной несколькими кубическими метрами водорода, достаточно, чтобы поднять в воздух портативную радиостацию. Батарейки рассчитаны на два часа работы, и за это время шар-зонд успевает хорошенько прогуляться по небу на высоте до сорока километров. Вместе с Борисом я пошёл в домик аэрологов. Здесь, не отводя глаз от локатора, сидел техник Женя Григоркин. На экране — крохотные светлячки-импульсы: зонд набирает высоту и посылает на землю первые сигналы. Их принимают автоматы, которые вычерчивают на бегущей бумаге небесную кардиограмму: давление, температуру и влажность в верхних слоях атмосферы. Григоркин же с помощью локатора определяет направление и скорость ветра.

Зонд запускается три раза в сутки. Когда ему надоедает шляться по стратосфере, он лопается и вместе с радиостанцией возвращается на землю. О времени и месте приземления зонд обычно не сообщает, и поэтому ему не оказывают вполне им заслуженные последние почести. Что же касается принятых сведении, то они немедленно передаются в Центр. Это важнейшие, уникальные данные. Хотя обходятся они дороговато, но в данном случае цель оправдывает средства: ведь благодаря им мы получаем представление об ассортименте блюд, которые готовятся на арктической кухне погоды.

Для аэролога мало хорошо знать свою аппаратуру, он ещё должен быть и неплохим спортсменом. Нужно уметь быстро бегать да ещё удерживать бешено рвущийся из рук шар, оттаскивать его подальше от мачт и домов. Случается, что ураганный ветер вырывает зонд из рук и расшибает его вместе с приборами. И начинай все сначала…

Работа метеорологов и аэрологов — главное на станции, смысл её существования. Есть, правда, ещё один научный участок, который на откупе у Серёжи Чернышёва, во об этом участке я не напишу ни слова. И вот почему.

Со свойственной мне любовью к истине сделаю постыдное признание: я ни разу не видел полярного сияния. Разумеется, я мог бы и не признаваться в столь прискорбном упущении, а просто содрать из художественной литературы самое красочное описание этого потрясающего явления природы. Между нами говоря, поначалу я так и собирался сделать, но уж очень захотелось пригвоздить к позорному столбу двух людей, виновных в том, что я не полюбовался сиянием в натуре.

Первый из них — Александр Денисенко, командир ЛИ-2, с которым я летал по Чукотке. Он уговорил меня не лететь второй раз в один восточный аэропорт, а именно во время этого рейса, как бы в насмешку над храпящим в гостинице корреспондентом, природа разродилась отличным сиянием. Зубовный скрежет, которым я сопровождал восторженный рассказ вернувшегося Денисенко, поднял на ноги всех обитателей гостиницы: они решили, что ветер сорвал крышу.

Ещё большее преступление совершил Сергей. На станции он заведует полярными сияниями и, как только они появляются, выстреливает в небо целые километры киноплёнки. Сергей регистрирует сияния, составляет карты их распространения — одним словом, помогает учёным уяснить природу этого небесного каприза, которая изучена далеко не достаточно. Но главного Чернышёв не сделал: ночью, когда на часок появилось сияние, он меня не разбудил. Ему, видите ли, показалось, что я слишком сладко сплю — это в моем-то холодильнике, где унты примерзали к полу? Меня слабо утешило, что он понял свою ошибку и обещал следующий раз исправиться. В том-то и дело, что следующего раза не было!

Так я и не увидел полярного сияния. Одно меня успокаивает: ненависть к нему радистов, которые относятся к сиянию как грибник к мухомору — красиво, но вредно. Полярное сияние, оказывается, создаёт многочисленные помехи радиосвязи — вот почему мы с радистами терпеть его не можем, и писать больше о нем не хотим, и нисколько не жалеем, что его не увидели, и пусть его даже больше совсем не будет. Вот как я теперь отношусь к полярному сиянию [1].

Кроме перечисленных специалистов, на станции работают два механика, две поварихи, три радиста и один начальник, старейший полярник Герой Социалистического Труда Зверев. Во время моего пребывания на станции его замещал молодой Алексей Жинжило.

Так что коллектив молодёжный: за двумя-тремя исключениями, по имени-отчеству здесь никто друг друга не зовёт.

РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПАЛЬНОМ МЕШКЕ

Я сделал сразу несколько ошибок. Во-первых, заявил, что завтра утром за мной присылают вездеход и я отбываю на Сомнительную. Так говорить было нельзя. Следовало сказать, что если за мной придёт вездеход, то не исключена возможность, что при известных условиях я выеду из бухты Роджерса в направлении бухты Сомнительная.

Во-вторых, я поторопился отметить на командировочном удостоверении выбытие завтрашним днём. Как выяснилось, это было из ряда вон непростительным легкомыслием.

В-третьих, вечером я обошёл всех новых знакомых я распрощался.

Такую вопиющую самонадеянность Север не мог оставить безнаказанной: какое право имеет человек, существо из плоти и крови, не считаться с настоящим хозяином Арктики?

Меня разбудил вой, нет — истошный рёв взбесившейся атмосферы. Охваченный недобрым предчувствием, я выбрался из спального мешка, торопливо оделся, выскочил на крыльцо — и тут же юркнул обратив: сильнейший ветер швырнул в меня тысячей иголок и чуть не сорвал с головы шапку-ушанку. «Н-да», — сказал я самому себе. Прислушался. Ветер выл тягуче, пронзительно; он вдруг ослабевал на мгновенье, как будто исчерпал свои силы, но то был обман: он лишь отступал — для нового рывка, копил энергию для очередного взрыва. И на дом вновь обрушивались такие неистовые порывы, что я только диву давался, как это можно устоять против столь чудовищной стихийной силы.

Дверь распахнулась, в сени вкатился огромный снежный ком, завертелся, худея на глазах, и в конце концов превратился в закутанного, как младенец, Серёжу Чернышёва.

— С хорошей вас погодой! — весело прохрипел он, отряхиваясь и переводя дух. — Если не ошибаюсь, утром отбываете?

Вопрос, в который Чернышёв вложил весь свой сарказм, я решил оставить без ответа. Мы вошли в тёплый коридор.

— Надолго это, как считаете? — равнодушно спросил я.

— Не думаю, — обнадёжил Сергей. — Недели на две, не больше.

— На две недели? — завопил я. — Ведь меня ждут!

— Ш-ш, все спят… Ну, может, на недельку. А то и дня на три. Слышите, уже ослабевает…

На мой взгляд, пурга усиливалась, но я оценил тактичность собеседника и спросил, куда его, простите» носили черти в такую погоду. Выяснилось, что черти здесь ни при чем. Просто Сергея подняли по тревоге, так как пурга выдула из колхозной больницы все тепло и больные замерзали. Сергей притащил несколько вёдер угля, растопил печь и вернулся спасать остаток ночи. Я поинтересовался, каким образом ему удалось добраться до больницы.

— Это делается очень просто, — разъяснил Сергей. — Нужно распахнуть шубу, вставить вместо стабилизатора пёрышко — и лететь по ветру в своё удовольствие. Дёшево и удобно.

Сергей отправился досыпать, а я залез в спальный мешок и до утра думал о всякой всячине. Вездеход, конечно, за мной не придёт, и на мыс Шмидта, где меня ждут друзья, попасть не удастся. Одним словом, все планы летят кувырком. Придётся их корректировать — в зависимости от обстановки…

А за окном стоял сплошной рёв, в который вплетались прожилки пронзительного свиста, словно в адскую компанию контрабасов попала сошедшая с ума скрипка. Я лежал, курил и думал о том, что чем дальше ухожу от цивилизации с её высшим проявлением — любимой тахтой в моем кабинете, тем больше смещаются представления о комфорте. Лишённый привычных удобств в Черском, я с умилением вспоминал свою обжитую московскую квартиру; валяясь на мешках с рыбой в самолёте, я грезил комнатушкой в Черском, просил у неё прощения за то, что не оценил её по достоинству; вчера, проснувшись от холода, я мечтал о теплом фюзеляже, называл его ласковыми словами и пришёл к выводу, что трудно придумать более приспособленное для жилья место, чем обогреваемый фюзеляж самолёта ЛИ-2. А сейчас я благословлял свою заиндевевшую комнату, в которой спасаюсь от пурги. И думал, что, если переложить печку да отремонтировать стены, в такой комнате можно жить не тужить, детишек растить и хором петь народные песни. И вдруг я вспомнил, какая растерянность охватила прошлой зимой жильцов нашего дома при виде объявления:

«Сегодня от 12 до 22 часов горячая вода и отопление будут отключены». Боже, какая паника! Крики, шум, предложения послать телеграмму в Моссовет, жалобу в газету…

Удивительное существо человек. Я помню, как в 1942-м мы, мальчишки, слушали рассказ одного студента:

— А до войны было так, — говорил он, медленно, с наслаждением жуя хлебную корку. — Захотелось есть — покупаешь, к примеру, горячий батон в филипповской булочной, в елисеевском берёшь масла холодного брусок, граммов сто, — и нажимаешь…

А мы глотали слюну, и каждая клеточка наших тощих тел требовала горячих батонов с холодным маслом. Иногда я встречаю этого бывшего студента и знаю, что он способен устроить жене скандал, если она предложит на завтрак только те предметы его голодных грёз.

И ещё мне вспомнился разговор с Женей Григориным, тихим и скромным парнем, о котором я говорил в предыдущей главе. Когда я спросил, не тяготит ли его однообразие жизни на полярной станции, отсутствие многих вещей, удобств. Женя улыбнулся.

— Рассказать вам притчу? — предложил он. — Жили-были четырнадцать полярников на острове Уединения. Он и в самом деле заслужил своё название: находится остров в Карском море, километрах в восьмистах от Диксона. Раз в год приходил пароход, привозив продукты и топливо, да ещё четыре раза в году самолёт сбрасывал полярникам мешки с почтой. От удара о землю почта из мешков разлеталась, и островитяне бегали спасать свои письма. Вот так мы и жили три года, видя лишь друг друга да слушая радио. Шесть месяцев в году — полярная ночь, летом — один градус тепла, кругом медведи… А вы спрашиваете, — закончил Женя, — хорошо ли мне на Врангеля! Да мне кажется, что я в рай попал! Все познаётся в сравнении…