У Земли на макушке

Так собака — мы её назвали Шарик — осталась на полюсе. Сначала дичилась, не позволяла к себе подходить, даже цапнула за руку парня, который хотел её приласкать. Мы решили оставить её в покое — все понимали, что до сих пор Шарик видел жизнь с изнанки, пусть сам привыкает. Подходишь к нему — весь дрожит, ждёт удара… Наверное, месяц прошёл, пока Шарик позволил себя погладить. И с этого дня лёд растаял. Пожалуй, я ещё не видел, чтобы собака так исходила нежностью. Поверила в людей, от которых до сих пор видела в жизни только плохое. Поверила так, что нам даже было как-то неловко от такой фанатичной преданности, неистовой любви. Конечно, и мы платили Шарику взаимностью, старались, чтобы он забыл изверга, в руках которого до сих пор находился. А когда наша станция эвакуировалась, мы передали его на другую. Рассказывали, что он долго скучал, исхудал, но потом снова привык. Так и остался зимовщиком, нашёл своё собачье счастье…

— У нас на «СП-12» тоже был презабавный пёс, — Юрий Александрович понемногу оживал, — по кличке Алдан. Альбинос, совершенно белый, как только что выпавший снег, даже нос был не чёрный, как у нормальной собаки, а красный. Алдана привёз начальнику станции Белякову его друг Юрий Пермитин, сын писателя, чтобы полярники обучили пса ходить на медведя. Когда на станцию наезжали корреспонденты, мы как бы невзначай обращали их внимание на Алдана. «Почему он такой белый?» — задавали они стереотипный вопрос. «Алдан? Он был совершенно черным, но полярный день, понимаете, выгорел на солнце. Выцвел». — «Что вы говорите?» — поражались корреспонденты, вытаскивая свои записные книжечки.

А с медведями было так. Они не раз навещали станцию и никак не могли определить своё отношение к Алдану. С одной стороны — вроде собака, которую полагается немедленно хватить лапой по хребту; но с другой — таких собак не бывает, уж очень белая. Цвет какой-то родной, медвежий. И мы были свидетелями редкостного зрелища: Алдан играл с медведями. Ничего враждебного, сплошное мирное сосуществование.

Пузан всхрапнул, встрепенулся и скосил на нас чёрный глаз. Ничего, пока не гонят… Зажмурив от наслаждения глаза, пёс с хрустом потянулся и вновь уронил крупную голову на тёплые лапы.

И ещё одна картина перед глазами: Панов, провалившийся в трещину, медленно вползает на льдину, а Жулька и Пузо, которые только что весело дрались из-за бумажного патрона, притихли и смотрят на нас непривычно серьёзными глазами.

И ещё: улетая на материк, доктор Лукачев прощается с собаками, обнимает их, гладит не нагладится. Жулька и Пузо ничего не понимают, для них сцена прощания — очередная порция ласки, а в глазах у доктора — печаль.

— Жуленька, Жуля, — говорит он.

И я вспоминаю другую ситуацию, когда доктор этим ласковым обращением благословлял Жульку на подвиг, и она его совершила. Осенью кусок льдины вместе с полосой оторвало от лагеря. Положение обострялось тем, что на отколовшейся льдине остался руководитель полётов со своей группой, и с ними необходимо было установить связь. А широкое разводье уже покрылось тонким льдом, по которому человек пройти не мог — он неминуемо бы провалился. И тогда доктор вспомнил про Жульку. Он присел рядом с собакой, обнял её и сказал:

— Жуленька, Жуля, ты ведь полярница, надо выручать друзей, понимаешь? Ты должна пойти на ту сторону, больше некому, очень тебя просим, понимаешь?

И Жулька пошла. К ней привязали провод, и она, осторожно ступая, шаг за шагом преодолела разводье, покрытое микроскопически тонким ледком. Связь была восстановлена, и весь день героиню так баловали, что она не без основания задрала свой короткий нос. Было отчего: собаки боятся разводий, чувствуют их издали и добровольно близко к ним не подойдут. Значит, Жулька заставила себя преодолеть инстинктивный страх перед океаном, а победить инстинкт может лишь собака с более совершенной, чем у её собратьев, духовной организацией, умом. И Жулька действительно очень умна, недаром один из ребят сказал, что «ей даже в глаза стыдно смотреть — они как человечьи, а шкура собачья». Жулька всегда чувствовала, когда она приятна, а когда нужно скромно отойти в сторону; ей можно было рассказывать разные истории, она была благодарным слушателем, смотрела внимательно и вдумчиво.

Меня собаки проводили до самого самолёта, ибо каждый их шаг был оплачен куском рафинада. Последние два куска полетели в их симпатичные пасти, когда Саша Лаптев уже высунулся из окна, чтобы крикнуть: «От винта!» Поняв, что больше из меня ничего не выжмешь, Жулька и Пузо с превеликим равнодушием потрусили обратно к лагерю — о, неблагодарные твари! Так что из окна самолёта я увидел лишь гордо задранные хвосты…

РЫЦАРЬ МОРЗЯНКИ БЕЗ СТРАХА И УПРЁКА

Люди по своей природе легкоранимы. Часто они не подозревают об этом, считают себя твёрдыми и волевыми, пока жизнь не обнаруживает в их нервной организации одну брешь за другой. «Ты просто — ты, ты просто — человек», — как сказал поэт, имея в виду приведённое выше обстоятельство. Один человек нежданно для себя открывает, что без табака жизнь теряет все краски, другого повергает в состояние тихого маразма проигрыш любимой команды, а третий впадает в устойчивую меланхолию, когда ничем с виду не примечательное курносое существо высказывает бессмертные лирические мысли не ему, а четвёртому, который мечтает лишь об одном: поскорее снять ботинки, жмут, проклятые…

Но ничто так глубоко не ранит человека, как мысль о том, что его забыли. Я знал одного могучего, побывавшего во всяких переделках моряка, который постыдно бросал свою вахту и по пять раз в день вползал, как побитый щенок, в радиорубку — нет ли радиограммки. Он терял аппетит и таял на глазах, засыхал, как дуб без воды, но стал самим собой в ту секунду, когда прочитал: «Все здоровы купила тебе собаку целую твоя Колючка».

Отсюда ясно, что своевременная доставка почты не менее важное профилактическое мероприятие, чем, скажем, прививка от оспы. Если эта мысль приведёт к созданию в медицине новой отрасли, я буду вполне удовлетворён. По праву первооткрывателя называю её почтотерапией.

О радистах писали много, и я не стану повторять общих рассуждении об их благородной работе. Скажу только, что роли радиста на дрейфующей льдине и на судне в открытом море совпадают в деталях: и здесь и там эфир — единственная и, бывает, спасительная связь между горсточкой блуждающих в океане людей и остальным человечеством. Легко понять, что полярники, как и моряки, относятся к радистам с огромным и вполне ими заслуженным уважением.

— Добавьте два момента, и я подпишусь под этой мыслью, — сказал мне Яков Павлович, Яша Баранов. — Уважение — не к личности радиста, а к его работе. Это разные вещи. Я бы не стал уважать человека только за то, что он занимает данную должность. Я бы посмотрел ещё, что он собой представляет. Мало ли ослов сидит в креслах красного дерева? И второе: радист на траулере, даже если он сверхвысокого класса, передаёт по эфиру не выловленную рыбу, а сводки о ней; мы же переправляем на радиоволнах всю добытую на льдине научную продукцию.

Мне повезло: на станции «СП-15» оказались двое известных в Арктике радистов, Яша Баранов и меняющий его на годичной вахте Олег Брок. Многие полярные начальники мечтают засадить в свои радиорубки одного из этих друзей и ради этого идут на всякие хитрости. И вот они один за другим оказались на одной и той же льдине. Старые друзья, больше пятнадцати лет кочующие по Северу, они почти ежедневно встречались в эфире, но уже давно не имели возможности похлопать друг друга по плечам. Все-таки морзянка при всех её достоинствах не позволяет видеть собеседника, выражение его лица — одним словом, живое общение лучше. Какой подлинный болельщик футбола, имея возможность пойти на футбол, станет слушать его по радио?

Кроме высочайшего профессионального мастерства, Яша и Олег мало чем похожи. Более того — я редко видел столь различных людей. Баранов — флегматичный, коренастый крепыш, с широкой грудью и спокойными серыми глазами, которые кажутся насупленными из-за нависших бровей. Не по возрасту располневший, он медлителен и размерен — до тех пор, пока не садится за рацию. Здесь Яша преображается: кажется, что его чуткие и гибкие, как у виртуоза пианиста, пальцы играют на рации, не делая ни одного лишнего движения. Но сеанс окончен, и в тот же миг Яша словно снимает с себя напряжение: стрелка падает, агрегат недвижен.

Олег — крупный, спортивного склада сангвиник, весёлый и шумно общительный, с высоко закатанными рукавами свитера, обнажающими мускулистые руки с мастерской татуировкой. Подтянутый, стремительный парень, энергия которого явно не растрачивается в радиорубке. Так и кажется, что он сейчас наденет боксёрские перчатки или поднимет неслыханного веса штангу, лишь :бы освободиться от избытка силы. Он зимовал на станции «Восток» в Антарктике, этом расположенном на высоте 3500 метров над уровнем моря полюсе холода, где соляр превращается в кисель, металл становится хрупким, как стекло, а люди — твёрдыми, как железо. И на «Востоке», где люди долго не могут привыкнуть к недостатку кислорода, Олег Брок запросто играл в настольный теннис. Красивый, могучий парень, на него приятно просто смотреть — даже когда у Олега нет времени с вами разговаривать.

Олег прибыл на станцию всего лишь за несколько дней до моего отлёта, и познакомиться с ним как следует не удалось. Зато с Яшей Барановым я встречался и беседовал много раз. Яша быстро располагает к себе — и манерой общения, и внешностью он напоминает доброго детского доктора, которому куда приятнее вручить своему пациенту конфету, чем предложить горькое лекарство. Когда кому-либо прибывала радиограмма, Яша торопился её вручить; а на вопросы других, нет ли им чего-нибудь, он не любил отвечать отрицательно. Куда обнадёживающе звучала такая дипломатическая фраза:

«Сегодня я ещё три раза буду выходить на связь».

А на связь Яша вместе со вторым радистом выходил двенадцать раз в сутки. Тяжёлая нагрузка, оставлявшая «на себя» минимум свободного времени. Как-то я восхитился скоростью его работы на ключе, и Яша улыбнулся — он припомнил случай из самой ранней практики, когда ещё был начинающим радистом в Тикси. Однажды ему пришлось принимать радиограммы с острова, где за рацией сидел старый и опытный радист. Старик работал так быстро, что Яша не успел разобрать нескольких слов, но переспросить не решился — хотя по инструкции следовало поступить именно так. Когда приём закончился, Яша запросил: «Повторите в такой-то радиограмме такие-то слова». Ответ был великолепен: «Повторит вам серый волк».

— С тех пор, — сказал Яша, — я не считаю скорость самоцелью и не стесняюсь переспрашивать.

Эфир Яша любит страстно — такую фанатичную привязанность к своей профессии я наблюдал лишь у Степана Ивановича. Более того, если повар, накормив ребят, все же покидал камбуз, то Яша и в свободные часы продолжал странствовать по эфиру, беседуя с — такими же одержимыми фанатиками. Одни путешественники оставляют на память наклейки на чемоданах, другие — пепельницы из гостиниц. В коллекции Яши Баранова — тысячи визитных карточек радиобродяг из Квебека и Сан-Франциско, Осло и Стокгольма, Токио и Мельбурна, которые обмениваются с Яшей сведениями о здоровье, погоде и отметках сына по математике. А когда Олег был в Антарктике, Яша частенько беседовал со своим антиподом, получая ни с чем не сравнимое удовольствие от сознания того, что две земные макушки связаны невидимой эфирной нитью.

О домашних новостях Яша узнает по мере их появления — об этом позаботился его ленинградский коллега, который ежедневно посылает ему положенную порцию морзянки. Это не мешает Яше наслаждаться письмами — за год он получает несколько штук коробок с магнитофонными плёнками. Одну из них я с интересом прослушал. Шла вариация на домашние темы — жена, сын и дочь, перебивая друг друга, рассказывали мужу и папе про своё житьё-бытьё.

— Он ленивый, — жаловалась на сына мама.

— Подумаешь, разок в магазин не пошёл, — оправдывался ломающийся басок. — Рабочему человеку и отдохнуть можно.

Жена тут же поясняла, что речь идёт о заслуженном отдыхе после практики в школьных мастерских.

— Про получку скажи, — напоминал басок.

— Он теперь у нас кормилец, — хвасталась жена, — заработал на практике четыре рубля двадцать копеек, из них три рубля отложил до твоего возвращения. Догадываешься на что?

И папа счастливо смеялся.

У меня уже давно вертелась на языке одна просьба. Как-то, улучив момент, я сказал:

— Яков Павлович, вы работаете волшебником, вы — всемогущий человек. Сделайте меня навеки своим должником — свяжите с островом Врангеля.

Яша рассмеялся.

— Но ведь это…

«Невозможно», — уныло подумал я. — …совершенно простое дело! — закончил Яша. И не успел я сочинить радиограмму, как на рации замигала лампочка: бухта Роджерса сообщала, что она готова к переговорам. Коллектив полярной станции представлял старший радист Толя Мокеев. Он сообщил, что все ребята живы-здоровы, слушали посвящённые им радиопередачи, что жена Марина стоит рядом, такая же румяная и симпатичная, что Серёжа Чернышёв больше бананами не бросается и что все полярники Врангеля желают станции «СП-15» счастливого дрейфа. Монолог был довольно патетическим, и весь неизрасходованный запас юмора Толя вложил в концовку: «Берегите Санина!» (повторено три раза).

Разумеется, такую просьбу Яша не мог оставить без ответа. И Мокеев узнал, что Санина по возможности оберегают. Например, от скуки: ему разрешено по утрам чистить для камбуза картошку, растапливать печку и пилить снег. Доктор заботливо следит, чтобы Санин как можно больше дышал свежим воздухом — особенно во время погрузочно-разгрузочных работ, а повар сочувственно относится к постоянным жалобам гостя на волчий аппетит.

Так я вновь встретился с друзьями-полярниками острова Врангеля. Эта встреча окончательно убедила меня в том, что могуществу Яши нет предела. Я верил, что, если мне захочется поболтать с английской королевой, через три минуты в эфире прозвучит: «Королева на проводе. Хау ду ю ду? Какого вы мнения о последнем футбольном матче моих подданных?» Да что королева! Этот маг эфира может устроить даже разговор с женой, если дома есть телефон, — когда доктор Лукачев позвонил в Псков своей супруге, та никак не хотела верить, что её муж находится на льдине в шести тысячах километрах.

Вот так работал на станции полярный радист Яков Баранов. Каждые три часа — днём ли, ночью — он передавал в Центр последние сведения о настроении Арктики. Он не помнит, когда ночью спал, как все люди, — часов шесть-семь, не вставая.

— Даже дома месяца два не могу стать человеком, — жаловался Яша. — Каждые три часа вскакиваю с постели, словно пружина подбрасывает, и шарю руками в поисках рации. Жена смеётся и плачет — спать не даю…

Однажды, когда радист антарктической станции «Молодёжная» Яков Баранов ухитрился в один день переговорить со всеми континентами, приятель сказал:

— Я бы вашему брату не только не платил за работу, а, наоборот, брал бы деньги с вас. Потому что вы не работаете, а наслаждаетесь, черти эфирные.

И это говорилось человеку, который ел, спал — жил у рации, не отходя от неё.

Хорошо, когда на свете есть такие одержимые!

ИНТЕРВЬЮ НАД БЫВШЕЙ ТРЕЩИНОЙ

Я сижу в домике метеоролога — в том самом, под которым два месяца назад прошла трещина. Сейчас её не видно, она заделана швом покрепче хирургического, но мысль о том, что внизу всё-таки трещина, пусть бывшая, этакой занозой расположилась где-то в районе селезёнки. Когда под тобой три с половиной километра холодной воды, от которой тебя отделяет такая ненадёжная субстанция, как лёд (тоже вода, кстати, один черт), попробуй об этом не думать! «И разверзнулся лёд, и в пучину морскую всё, что было на нём, без остатка ушло», — вспоминаются ободряющие строки полярного фольклора.

— Значит, трещина… — третий раз спрашиваю я.

— Заросла, нет её, — напоминает Кизино. — Так, интересующая вас актинометрия занимается изучением прихода и распределения солнечного тепла. Она…

— А не может она вдруг… того?

— Актинометрия?

— Нет, трещина.

— Может, — успокаивает Георгий Иосифович. — Как и во всяком другом месте. В последнее время я уделяю ей много внимания.

— Трещине?

— Актинометрии, — задумчиво говорит Георгий Иосифович. — Если вы ещё один раз упомянете о трещине…

— Зачем? — удивляюсь я. — Раз вы говорите, что она заросла, — значит так оно и есть. Кстати, поскольку вы завели разговор о трещине, интересно было бы узнать, какова вероятность её разрыва на прежнем месте.

— Кто её знает, — зевнув, отвечает Кизино. — Может, она уже сейчас разошлась. Итак, Арктика получает в летний период тепла не меньше, чем субтропики, и если бы снег не отражал девяноста процентов солнечных лучей, мы бы здесь выращивали виноград.

Сегодня Георгий Иосифович согласился уделить мне два часа времени, и я знакомлюсь с хозяйством метеорологов. На площадке у домика стоят мачты с флюгерам, и на подставках — деревянные ящики, похожие на пчелиные ульи. На первый взгляд — вещи бесхитростные. Зато внутри домик оборудован как научная лаборатория. Со всех сторон он опоясан кабелями, многие из которых скрыты под снегом (через несколько дней, откапывая домик Кизино, я чуть не разрубил один кабель лопатой). Вместе с приборами на площадке мёрзнут датчики, которые круглые сутки регистрируют поступление тепла — для изучения теплового баланса Арктики. Добытые сведения датчики великодушно передают регистратору — электронному прибору, который вычерчивает кривые на диаграммной ленте. Эти кривые и позволяют вычислить, сколько тепла поступило за отрезок времени.

Кизино ведёт и оперативные наблюдения за погодой, составляет синоптические сводки для института прогнозов — те самые, из-за которых Яша Баранов не может выспаться, — регистрирует силу и направление ветра, влажность, температуру и давление воздуха. И все эти данные можно получить, не выходя из домика, благодаря датчикам — отличное название для этих бескорыстных приборов. Но сообщать человеку о видимости и облачности датчики ещё не научились, и это обстоятельство не позволяет метеорологу стать законченным домоседом.

Кизино подвергает материалы первичной обработке и отдаёт их в распоряжение прогнозистов. Кстати, именно по их рекомендациям выбирается наиболее подходящее время для экспедиций, начала навигации по Северному морскому пути.

— Как вы думаете, — продолжает Кизино, — каковы основные источники тепла в наших широтах?

— Солнце, — догадался я, — и эти… газовые плиты на камбузе.

— Два основных источника вы назвали правильно, — похвалил Кизино, — но забыли ещё об одном: о тёплых водах Гольфстрима. Вот мы и подошли к интереснейшей проблеме: можно ли будет в Арктике выращивать виноград и какие мероприятия для этого необходимы. Солнечную энергию примем за величину постоянную — ну, на ближайшие сто тысяч лет. Значит, решение проблемы — либо в установке на камбузе дополнительной плиты, что крайне сложно из-за ограниченности площади камбуза, либо — в Гольфстриме. Можно, конечно, поставить цепочку людей с вёдрами, которые будут черпать из Гольфстрима воду и лить её в Ледовитый океан, но потребуется несколько десятков тысяч вёдер — бухгалтерия на такой расход не пойдёт. Имеется более рентабельный проект инженера Борисова: Берингов пролив перегораживается плотиной, мощные насосы перекачивают воду Ледовитого океана в Тихий, и тогда Гольфстрим начнёт заполнять вакуум более интенсивно. Есть и другой проект, по которому лёд Арктики можно засыпать угольной пылью. Просто и логично: почерневшие льды будут жадно поглощать солнечные лучи — себе на погибель. Проводились опыты: отдельные льдины в проливах посыпались пылью, и вскрытие льда происходило действительно на несколько дней раньше, чем в других местах. Но для растопления таким способом всех льдов Арктики разведанных мировых запасов угля маловато. Кстати, а представляете ли вы себе, что произойдёт, если все льды будут растоплены?

— Думаю, — осторожно сказал я, — что нам с вами грозит опасность промочить ноги. Придётся спасаться на клиперботах.

— Безусловно, — согласился Кизино, — насморком мы будем обеспечены. Ну, а что произойдёт с климатом на земном шаре?

— А хватит ли у нас клиперботов? — поинтересовался я. — На всякий случай, знаете ли. Трещины, то, се…

— Хватит, — успокоил Кизино. — Так с климатом произойдут самые чудесные превращения, о коих учёные придерживаются диаметрально противоположных взглядов. Когда закончится всемирный потоп, Сахара, быть может, станет житницей Земли, а летний Киев станет центром зимних Олимпийских игр. Загорать и принимать солнечные ванны жители сурового Крыма поедут на таймырские курорты, а снабжать Ташкент персиками будет знойный Якутск.

— Так, может, не будем торопиться растапливать льды? — попросил я.

— Подождём, — великодушно согласился Кизино. Георгий Иосифович на льдине один из самых старших по возрасту людей, ему 44 года. С мнением опытного полярника, зимовавшего в Антарктике и на многих дрейфующих станциях, ребята очень даже считаются: оно почти всегда необычно и потому интересно. Панов мне сказал, что Кизино для него — великолепный стимулятор: он редко когда соглашается на совещаниях с предложениями начальника станции, и разгорается спор, в котором и рождается правильное решение. Когда я спросил Панова, не подрывает ли такой демократизм авторитет руководителя, он ответил:

«Лучше поссориться, поспорить и найти истину, чем дружно проголосовать и ошибиться». Афоризм, который неплохо бы вызубрить наизусть руководящим товарищам — разумеется, отдельным, некоторым, иным (упаси меня бог обобщать!). В самом деле, мне рассказывали про отдельных, нетипичных товарищей, которые относились к своему мнению, как великие художники к законченной картине, в которой исправлять нечего, поскольку она — совершенство. И вдруг отдельный товарищ с горестным изумлением узнавал из многотиражки, что его мнение выброшено на свалку, рядом с пустыми консервными банками и разбитыми гипсовыми поделками. Тогда он начинал соглашаться, спорить и обсуждать, но уже было поздно: мнения, как и другие предметы, со свалки возвращаются слишком уценёнными.

Товарищи уважают Кизино за резкую прямоту и честность во всем — в работе, в быту, в отношениях с людьми. Но резкость — это вовсе не значит суровость. Опытный, ироничный и умный человек, Кизино бережно относится к молодым ребятам, охотно делится своими большими познаниями и не унижает за ошибки. Поэтому общаться с ним приятно — его непринужденвесть передаётся собеседнику.

Мы вышли на площадку. Жулька и Пузо, которые провожали меня к домику, оказались на том же месте, где я их оставил. Собаки льстиво замотали хвостами.

— Такую преданность нужно вознаграждать, — сказал я, вытаскивая из кармана шубы рафинад. — Ко мне!

К моему удивлению, Жулька и Пузо не шелохнулись — словно примёрзли к снегу.

— Ко мне! — громче повторил я, подбрасывая на ладони рафинад.

Псы заскулили — и ни с места. Кизино засмеялся.

— Бесполезно, — с удовлетворением сказал он. — Если бы площадка вместо снега была посыпана сахарным песком — всё равно бы облизывались издали.

И Георгий Иосифович поведал мне причину такого мистического уважения собак к метеорологической площадке. Однажды он пришёл с обеда и обнаружил вместо датчиков обрывки проводов. Эта диверсия не на шутку встревожила Кизино: запасных датчиков у него не было. Подозрение пало на Жульку и Пузо, на снегу явственно отпечатались их преступные следы. Началось следствие. Допрос не дал ничего: преступники словно воды в рот набрали. Тогда Кизино начал распутывать следы, исходил весь лагерь и в конце концов нашёл украденное добро — чуть ли не в двух метрах от площадки. Когда псы увидели детектива, грозно идущего к ним с уликами в руках, то сразу же поджали хвосты.

— Пришлось всыпать, — закончил Кизино, — и достаточно ощутимо. С тех пор на площадку — ни шагу, провожают меня до неё и ждут, пока я не выйду из запретной зоны. А когда на короткое время у нас появился Мишка, он как ни в чём не бывало бежал за мной на площадку, ведь табу на него не распространялось. Сначала Жулька и Пузо злорадно ожидали, что Мишке сейчас достанется на орехи, а потом открыто возмущались — почему новой, без всяких заслуг собаке можно, а им нельзя. Очень ревновали.

Кизино заглянул в метеобудку, проверил приборы. — На «СП-5», — вспомнил он, — между площадкой и лагерем прошла трещина. Сначала ребята перекинули через неё доски, и мы ходили по этому мостику. А потом площадку оборудовали ближе к станции — от греха подальше. Ну, пришло время давать радистам работу, аудиенция закончена.

Кизино отправился в домик, а я — вознаграждать теряющих остатки терпения Жульку и Пузана.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ БАНЯ

Наутро кто-то пустил слух, что доктор Лукачев предлагает старой смене остаться и отработать пять дней в пользу новой. Доктор яростно отказывался от авторства, и в кают-компании хохотали до колик.

Сегодня старики праздновали свою двадцать четвёртую баню. Пишу это не остроты ради: по баням на льдине ведётся отсчёт времени. Здесь не скажут: «Осталось два месяца»; выплеснув на себя последний таз чистой воды, зимовщик провозгласит торжественно:

«Через четыре бани полетим домой, ребята!»

Видимо, не все читатели мылись в бане на полюсе, и поэтому коротко расскажу, что это такое. Наиболее проницательные из вас уже догадались, что здесь нет беломраморных стен, гранитных скамей, полупьяных пространщиков и буфета с пивом. Нет и собачьих номерков, которые посетитель привязывает к ноге. Но зато есть масса других достоинств, не снившихся комфортабельной материковой бане.

Представьте себе зарывшийся по плечи в снег щитовой домик размером с гараж для индивидуальной автомашины. По выдолбленным в снегу ступенькам вы спускаетесь вниз и протискиваетесь в помещение через перекошенную из-за разницы температур дверь. Вход, прошу заметить, бесплатный. В правом дальнем углу — бак с горячей водой (растопленные брикеты снега). Возле бака тепло, оттуда несёт паром, и вы, предвкушая удовольствие, начинаете быстро раздеваться. Снимаете унты, меховые носки-унтята, обычные носки — и начинается серия прыжков: пол возле двери покрыт хитро замаскированным льдом. Отпрыгав своё, вы присоединяетесь к группе намыленных друзей и с наслаждением трёте себя мочалкой. Хорошо! От счастья вы даже закрываете глаза, и в это превосходное мгновенье дверь со скрежетом распахивается, чтобы обдать ваше разгорячённое тело лютым морозным воздухом: это любознатель— ный товарищ интересуется, хороша ли водичка. В товарища летят проклятья, но на нём — ушанка, он плохо слышит и с тупым упорством переспрашивает насчёт водички. Кто-то запускает в него мочалкой, и удовлетворённый этим ответом товарищ с ухмылками закрывает дверь. Вы продолжаете самозабвенно мыться до тех пор, пока не замечаете, что бак пуст: наблюдение, от которого кровь стынет в жилах. Разумеется, в этот момент вы намылены с ног до головы, а друзья уже оделись и ушли.

— Эй, кто там есть живой?! — с безумной надеждой орёте вы.

Глас вопиющего на льдине — после бани все пьют кофе в кают-компании. Запустив в бак самое длинное проклятье, которым вы располагаете, и убедившись, что воды от этого не прибавилось, вы совершаете героический рейд за брикетами снега. В результате мыльная пена застывает на вас, как белила, и отодрать её можно лишь наждачной бумагой. С грехом пополам вы приводите себя в порядок, одеваетесь, вибрируя каждой клеточкой тела, и мчитесь пить кофе.

Если бы вы проделали такую процедуру дома, на материке, государственный бюджет затрещал бы от оплаты ваших больничных листков. Но лично я был совершенно потрясён тем, что после такой бани у меня намертво исчез насморк, от которого до бани не было никакого спасения. В ознаменование этого чуда я подарил дарил доктору Парамонову мочалку — капроновую сетку, которой драил своё тело в тропиках на рыболовном траулере. К сведению моих друзей — рыбаков «Канопуca»: ваша мочалка пользуется на дрейфующей станции огромным успехом. Сам Данилыч прилетел с подскока, чтобы её опробовать, и дал ей исключительно высокую оценку. Он сказал, что только обладатели такой мочалки могут с полным правом судить о полноте человеческого счастья. Он добавил, что если бы Чингисхан, и Аттила и прочие именитые преступники владели подобной сеткой, то не выходили бы из бани и прославились бы не жестокостями и вандализмом, а неслыханной чистотой своего тела. Да, так моются на полюсе. Хвала тем, кто наслаждался этой баней все двадцать четыре раза! Они испили полную чашу, не оставив на дне ни капли; каждые пятнадцать дней от бани до бани — это полярная ночь без прилетающих с материка самолётов, это пурга и разводья, тоска по дому и напряжённейшая работа в условиях, которым нет сравнения: ведь даже в Антарктиде, с её морозами и с трещинами в ледниках, под ногами — твердь мы провожаем на полосу первую группу людей, принявших все двадцать четыре бани.

Доктор Лукачев, чуть растерянный, стоит посреди комнаты. Его губы что-то шепчут, и, кажется, я слышу:

Дай оглянусь! Простите ж, сени, Где дни мои текли В глуши…

— Триста семьдесят четыре дня — достаточно? — спрашивает доктор.

— Вполне, вполне, — заверяем мы наперебой.

— То-то, — удовлетворённо вздыхает доктор и тут же спохватывается: — Чуть не забыл!

И бережно, как филателист драгоценную марку, отрывает от календаря листок 19 апреля 1967 года.

— На память, — поясняет доктор, укладывая листок в бумажник.

Мы тащим его чемоданы на полосу. Здесь уже находятся остальные улетающие.

Вот Павел Андреевич Цветков, инженер-механик, бульдозерист, тракторист, дизелист и прочая, и прочая, и прочая. Ему сорок восемь лет, и прожил он их

— дай бог каждому: до нынешнего дрейфа три раза зимовал в Антарктиде, в Мирном и на станциях «Восток» и «Новолазаревская». Павел Андреевич — глава полярной семьи: старший сын в Антарктиде, средний и младший учатся на полярников и вот-вот станут ими. Отличный мастер своего дела, умный и спокойный человек — таким цены нет на трудных зимовках.