НА КОМ ЗЕМЛЯ ДЕРЖИТСЯ

Хотя повар Пестов был моим соседом по нарам, поговорить с ним удалось лишь на вторые сутки.

А произошло это так. В поисках кадра киношники основательно промёрзли, и по их просьбе я отправился. на кухню добывать кофе.

— До обеда остался час, — проворчал Степан Иванович, яростно размешивая борщ. Я развёл руками — нет так нет.

— А вы тоже замёрзли? — с подкупающей заботой спросил повар.

Вообще-то говоря, в моей шубе на собачьем меху замёрзнуть трудно, но я подумал, что мой утвердительный ответ поставит Степана Ивановича в затруднительное положение.

— До мозга костей, — проникновенно ответил я, подрыгав для убедительности ногой.

Глаза Степана Ивановича блеснули: рыба клюнула.

— Вам-то я в два счета помогу, — заторопился он, — снимите шубку и прокрутите вот это мясо. Тут немного, килограммов десять, не больше. Только-только согреться.

Я взглянул на мясорубку величиной с дореволюционный паровоз и послушно снял шубу. Около часа я добросовестно крутил обеими руками эту адскую машину, тихо мечтая о том, что сейчас придут возмущённые отсутствием кофе киношники. «И тогда, — мстительно думал я, — будет вам кофе, будет какава!» Но киношники, увы, не пришли: видимо, интуиция им подсказала, что лучше воспользоваться другим, более приятным способом согреться.

Удивительно, как бросаются в глаза недостатки, когда испытываешь их на своей шкуре. Не доведись мне вертеть эту проклятую мясорубку, я бы сто раз прошёл мимо неё и не заметил, какой она допотопной конструкции. Но когда я вложил в неё труд, достаточный для того, чтобы поднять камень весом в одну тонну на высоту тысячу километров, то возмутился, почему мясорубка не электрическая.

— Все становятся такими же рационализаторами, как часочек повертят, — философски заметил Степан Иванович. — Ну, согрелись? А то я могу предложить вам…

Быть может, с излишней торопливостью поблагодарив повара за чуткость, я удалился со скоростью, на каковую только были способны мои подгибавшиеся от усталости ноги.

Так я познакомился со Степаном Ивановичем Постовым. Он оказался славным парнем, общим любимцем, более того — им открыто гордились. Меня это удивило: повара довольно редко бывают любимцами, как и большинство людей, от которых слишком многое зависит. А от поваров зависит главное — желудок. Если у повара скверное настроение, у вас глаза на лоб полезут от перца и вы сломаете зуб о кость, которая спряталась в невинной на вид котлете. Будете вы сыты или нет, съедите вы отличную отбивную или подавитесь крепким, как кирпич, антрекотом — все это решает повар.

Вот какая огромная власть у него в руках. И она часто его портит — странное свойство власти, которая портит не только поваров. Впрочем, каждый человек, заполучивший какую-то власть, — своего рода повар: все зависит от размеров кухни, на которой он готовит свои блюда. Разве не бывает, что рядовой счетовод, сев в кресло главного бухгалтера, мнит себя по меньшей мере тем самым алжирским беем, у которого под носом шишка? Но повар обычно недальновидный человек: сознание своей исключительности, иной раз ложное, делает его высокомерным и пренебрежительным к своим едокам, благодаря которым — повар забывает об этом — он кормится. И бывает, что шеф-повар до такой степени теряет над собой контроль, что упускает из виду одну важную деталь: при нынешнем уровне профессионального обучения его легко заменить. И его действительно заменяют.

Я привёл это длинное рассуждение только для того, чтобы лишний раз оттенить достоинства Степана Ивановича, чудесного повара с характером простого едока.

Я быстро заметил одну странную вещь: по отношению к Степану Ивановичу все ребята на станции чувствовали себя чуточку виноватыми. Из расспросов я понял почему.

Просто Степан Иванович работал больше всех. Не на капельку больше других, а на очень много больше. Повар на станции единственный человек, который не имел права отдыхать: люди останутся голодными. В сильную пургу, когда некоторые виды работ волей-неволей приходится прекращать, повар стоит у плиты: плохая погода — это вовсе не плохой аппетит. В праздничные дни, на Новый год, когда календарь велит отдыхать, для повара самый аврал. У повара нет выходных, как нет выходных у желудка.

Конечно, можно сварить за три дня котёл каши и разогревать его по утрам. Схалтурить можно — опытный повар не проворонит возможности это сделать, слишком много примеров халтуры он видит вокруг себя — начиная от газетных заголовков «Рязанское — значит отличное» (это о табуретках, отменно сколоченных местными умельцами) и кончая работой почты, которая совершает воистину героические усилия для того, чтобы адресованную им корреспонденцию полярники получали как можно позже (в середине апреля на «СП-15» прибыл полный комплект январских, февральских и частично мартовских газет).

Но ещё никогда в жизни — не преувеличивая ни на йоту — я не видел столь чуждого халтуре человека, как Степан Иванович. Он работал не просто добросовестно — для повара, как и для скрипача, этого мало, — он работал артистично. Положа руку на сердце, торжественно заявляю: никогда, ни в одном санатории я не питался так вкусно и разнообразно, как на этой льдине. Великолепные борщи и антрекоты, беф-строганов, плавающий в неслыханно вкусном соусе, нежный гуляш и изысканно приготовленные куры, ароматнейшие компоты — бывший повар ленинградского ресторана «Метрополь» мог человека с полным отсутствием аппетита накормить до бесчувствия и превратить в отпетого обжору.

Когда блюдо особенно удавалось, Степан Иванович под каким-нибудь предлогом заходил в кают-компанию, сердито отмахивался от поздравлений и уходил, пылая счастливым румянцем. Но если, упаси бог, что-то не получалось, на повара было грустно смотреть. Он выглядел таким усталым и унылым, что хотелось подойти к нему и сказать:

— Степан Иванович, да посмотрите на этих сытых ребят, которых вы за год так откормили, что их родная мама не узнает! Если бы вы видели, с какой быстротой они съедали по две штуки забракованных вами бифштексов (а Толя Васильев — целых три), как после обеда, отдуваясь и сонно моргая глазами, расходились из кают компании, вы бы тут же успокоились, дорогой друг.

Если отбросить все наслоения, рождённые образованием и праздностью, то главное в жизни — это твоя работа. Человек, удовлетворённый своим трудом, — вот воистину счастливец. Я имею в виду не тех, кто, валовая видимость бурной деятельности, с шумом и трескотнёй грохочет пустыми бочками, а тех, кто без трескотни и шума вокруг своего имени целиком отдаётся любимой работе, не помышляя о наградах, потому что работа и есть их награда. Таких людей немного, и чаще всего они остаются в тени: все силы вложены в работу, и на представительство их уже не хватает. Впрочем, портреты таких людей, как Степан Иванович, вешают на Доску почёта, их сажают в президиум, ими восхищаются, как чемпионами: молодец, я бы так не сумел!

А ведь труд повара не только благодарный, он и обидный: то, во что ты вкладывал свою душу, уничтожается без следа. На Новый год Степан Иванович создал настоящий шедевр: огромную корзину из теста, украшенную кремовыми розами, клубникой и виноградом, да так, что каждый цветочек, каждая ягодка казались настоящими! И уникальный полупудовый торт проглотили за десять минут, а сердце Степана Ивановича радовалось и разрывалось на части: ведь в этот торт он вложил весь свой талант, свою любовь к профессии, к ребятам, для которых еда — одно из главных удовольствий, доступных на льдине.

Целый год с утра до вечера у газовых плит камбуза. Выдалась свободная минутка — берётся веник и швабра: мало я видел хозяек, у которых кухня содер— жалась бы в такой чистоте.

Целый год — а ведь Степану Ивановичу немногим более тридцати. Он тоже, как все ребята, хотел бы пойти на торосы, полюбоваться игрой преломляющихся солнечных лучей, просто посидеть, помечтать о жене, дочке, которая родилась уже после его отъезда на льдину. Мне рассказывали, что он любит природу и любит оставаться с ней наедине. Но у Степана Ивановича на себя времени не оставалось. Почитать полчаса перед сном — всё, что мог позволить себе до предела утомлённый тяжёлым рабочим днём человек.

Напоследок ещё одна деталь.

На станции жило тринадцать ребят. O каждом из них можно сказать много добрых слов — об одних больше, о других меньше. Каждый из них поработал на совесть, она чиста у всех. Так вот летом, когда сходит снег, лёд становится игольчатым, острым, собаки — их на станции две, Жулька и Пузо, — до крови исцарапали лапы. И лишь у одного человека нашлось время, чтобы сшить собакам тапочки и забинтовать пораненные лапы. Это сделал Степан Иванович, добрая душа.

Теперь, после всего сказанного, вас не удивит самая короткая и убедительная характеристика из всех, что я слышал. Панов мне сказал:

— Если в будущем мне вновь доверят руководство станцией, первым, кого я внесу в список личного состава, будет Степан.

ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ ВЛАДИМИРА ПАНОВА

Характер человека раскрывается в кульминационные минуты жизни, когда ею поставлен вопрос: «Быть или не быть?»

В эти минуты вдруг обнаруживается, что мы почти ничего о человеке не знали: кульминация может превратить тихого и скромного парня в героя, а задиру и грубияна — в трусливого зайца.

Мгновение, чреватое взрывом, освещает человека, как прожектор, от луча которого скрыться невозможно. На раздумье даётся одна секунда, взвешивать все «за» и «против» времени нет, и решение нужно принимать не только умом, но всем своим подспудным опытом, своим отношением к жизни.

Когда в разговоре с ребятами упоминалось имя Панова, мне с удивительным постоянством задавали один и тот же вопрос:

— А вам не рассказывали, как он заставлял нас давиться чаем?

Эту историю я слышал несколько раз. А вдруг дополнительные подробности?

— Нет, не рассказывали.

— Дело было так…

Февраль, полярная ночь. Ребята сидели в кают-компании, пили чай и вели вечный спор о том, какую кинокартину сейчас запустить — «Берегись автомобиля» или «Тридцать три». И ту и другую смотрели уже раз по десять, а дежурный по лагерю, имевший диктаторские права, колебался.

И вдруг в кают-компанию позвонил метеоролог Георгий Кизино: под его домиком только что прошла трещина, её ширина уже сантиметров двадцать, и она продолжает расширяться!

Все вскочили со своих мест и ринулись к дверям.

— Побежали вытаскивать оборудование! — крикнул кто-то.

— Вещи!

— Быстрее, по дороге шубу наденешь!

И в этот момент, когда разгорячённые опасностью ребята готовы были высыпать на улицу, послышался тихий голос Панова:

— Чай остынет. Садитесь за стол, будем допивать чай.

Эти слова были столь неожиданны, что все остановились.

— Какой там, к черту, чай? — не выдержал кто-то.

— Все за стол, — тем же ровным голосом повторил начальник станции. — Нужно допить чай.

И так он это сказал, что все поняли: самое главное сейчас — это допить чай. Все остальное тоже важно, но не так, как чай. Трепеща от возбуждения, ребята уселись за стол. Несколько секунд все молча давились чаем.

— Ну вот и хорошо, — поставив на стол пустую кружку, сказал Панов, — Павел Андреевич, заводите трактор и гоните его к трещине. Васильев, перебрось ближе к лагерю клипербот и аварийное оборудование, пока трещина не разошлась. Вы четверо с аварийным инструментом идите к домику, откапывайте трос и цепляйте его к трактору. Сразу же после этого будем по необходимости выносить оборудование. Всем аэрологам идти к себе — нечего устраивать у трещины толчею. Разрешаю приступить к работе.

Стихия вместо организации — самый опасный враг полярников — была предотвращена. Через пятнадцать минут домик был готов к эвакуации. Возле него остались лишь аварийная команда и начальник — трещину могло развести в любую минуту, и единственным средством борьбы с ней было угадать её намерения. К счастью, трещина не расширилась, за ночь её засыпало снегом, снег полили водичкой, и к утру она подмёрзла. Теперь следы этой зловещей трещины непосвящённый даже не различит, их почти не осталось. А рассказ о начальнике станции, который заставил людей давиться чаем в тот момент, когда по лагерю шла трещина, остался и, наверное, войдёт в полярный фольклор. Потому что это и есть подлинное, без игры на публику, высшее самообладание, в котором Проявляется величие характера, то волевое решение, которое может принять только сильный, уравновешенный и сознающий высокую ответственность человек.

Если бы я сочинял роман, то в этом эпизоде усмотрел бы ключ к образу Панова. Но я пишу полярные были, а с начальником станции мне удавалось общаться значительно реже, чем хотелось — мне, разумеется, а не начальнику. Я уже говорил, что Владимир Васильевич спал лишь по нескольку часов в сутки: готовил научный отчёт, сдавал дела своему преемнику Льву Валерьяновичу Булатову, утрясал разные мелочи — самые хищные расхитители времени. К тому же после первого прохладного приёма, верный тактике никому не навязывать своё общество, я сам сторонился начальника. Потом мы сблизились. Началось со случайных встреч за едой, их продолжили запланированные разговоры в домике и, наконец, памятный поход на торосы.

Вначале Панов показался мне угрюмым и замкнутым; лишь позднее я понял, что это внешнее проявление огромной физической и нервной усталости, накопленной за год тяжёлого дрейфа. Ему ещё нет сорока, но жёсткий мальчишеский чуб пробит сединой; узкие чёрные глаза смотрят остро и в упор, как бы вопрошая: «Что ты есть за человек?» — а широкие, твёрдые скулы говорят о сильном и упрямом характере. За Полярным кругом Панов провёл около пятнадцати лет, повидал людей в разных ситуациях и поэтому не спешит давать характеристики тем, кого не видел в деле. По образованию Владимир Васильевич океанолог, его диссертация «Термика моря» заслужила в научных кругах высокую оценку. Он любит свою науку — творческий сплав физики, химии, математики и биологии — и уверен в её большом будущем. В Ленинграде у него растут две девочки, младшей шесть, старшей двенадцать лет; он вспоминает о них с нежностью и как-то не может ещё поверить, что недели через три их увидит.

Самый большой и интересный разговор произошёл у нас при таких обстоятельствах. Панов неожиданно предложил мне пойти с ним на обход лагеря — это часа на два, вдоль торосов: посмотреть, как держатся старые трещины, не появились ли новые. Едва успел я задрать нос от такой чести, как Панов объяснил, что по инструкции на торосы никто не имеет права ходить один, а все ребята сейчас заняты. Пошли. Панов предложил мне держаться рядом — мало ли что может случиться. Я вспомнил рассказ радиста Яши Баранова и готов был даже взять начальника под руку. А история эта призошла на станции «Северный полюс-7». Туда прилетел корреспондент газеты «Труд», которому для придания очерку полярного колорита обязательно нужно было своими глазами увидеть трещину. Он уговорил начальника станции Ведерникова взять его на обход. Полярная ночь ещё не кончилась, было темно. Начальник станции шёл впереди, прощупывал лёд фонариком, и вдруг какое-то предчувствие заставило его обернуться. Корреспондент исчез, словно растворился в воздухе. Ведерников заметался, бросился назад и наконец нащупал лучом фонарика торчащий из трещины капюшон. Ведерников ухватился за него и вытащил корреспондента, который не только своими глазами увидел, но и ощутил, что такое трещина на дрейфующей льдине.

Мы прошли мимо ближних к лагерю торосов, образовавшихся на месте трещины, из-за которой станция осталась без посадочной полосы. А вот и её оставшийся кусок: на нём сиротливо чернели обломки АН-2, отлетавшего своё… Мы заговорили о полярных опасностях. Панов нисколько не преуменьшал постоянной угрозы, под которой находятся жизнь и спокойствие обитателей льдины, но, во его твёрдому убеждению, никакая профессия по обилию опасностей не может сравниться с работой полярных лётчиков.

— Мы всего насмотрелись, — рассказывал Панов, — но лётчиками нельзя не восхищаться. Летом произошёл такой случай. Погода была неустойчивой, то ясной, то наплывал туман, а самолёты летели один за другим. Через несколько минут должен был появиться ИЛ-14 — фамилию командира называть не стоит, а то ещё Марк Иванович Шевелев ему всыплет. Слышим гул моторов, но над нами — туман! Когда самолёт разворачивался — пилот видел лагерь, заходил на посадку — полоса оказывалась в тумане. На седьмом развороте полоса частично прояснилась, но соотношение высоты и посадочной скорости было такое, что коснуться полосы удалось в самом её конце, в ста метрах от торосов. Мы все отвернулись — думали, конец ребятам. Нет, буквально над торосами командир ухитрился взмыть в воздух! На восьмой раз всё-таки сел удачно, но экипаж из самолёта вышел шатаясь. Кроме командира: тот очень гордился, что сумел посадить машину, играя со смертью в кошки-мышки…

Владимир Васильевич рассказал, как на голой льдине создавалась станция, как первые — Кизино, Баранов, Чичигин, Цветков и сам Панов — на руках переносили через первую трещину восемь тонн груза, как ставили домики и жили в них вповалку — по семь человек на одиннадцати квадратных метрах, как собирали трактор, без которого сейчас никто не представляет себе жизнь на льдине, как сооружали полосу. Эта работа была наиболее трудоёмкой. На единственной пригодной для полосы площадке летом от таяния льда и снега образовались пресноводные озера — да, пресноводные, так как соль из многолетнего льда уходит вниз. Ребята придумали такой способ: подъезжали на тракторе к торосу, обрывали его тросом, цепляли и тащили в озеро. Через некоторое время озеро, начинённое торосами, замерзало, и трактор гулял по нему, создавая ледовую крошку. Потом по озеру протягивали волокушу, нагруженную бочками, и разравнивали поверхность. Получалась отличная полоса.

До этого разговора с Пановым я не сомневался в том, что Арктика — единственное, не считая Антарктики, место на земном шаре, где не нужны холодильники. Поэтому, когда Панов сказал о том, что летом на льдине хранить мясо негде, я не поверил своим ушам.

— Что негде хранить? — переспросил я.

— Мясо.

— Позвольте, но вы сказали, что летом на станции бывает пятнадцать градусов мороза.

— У вас цепкая память, — похвалил Панов. — Действительно, сказал.

— И негде хранить мясо?

— Увы, негде.

Я затребовал объяснений. Они были даны, простые и убедительные, подкреплённые ироническими ссылками на школьный учебник физики. В полярный день солнце светит круглые сутки, и прилегающие к полюсу районы по количеству солнечного тепла находятся в одной категории снабжения с Ялтой. И лишь то обстоятельство, что лучи отражаются от белой поверхности, мешает устроить на льдине санаторий мирового класса: ведь воздух прогревается главным образом от поверхности земли и находящихся на ней предметов. Если мясо закопать в лёд, забросать снегом — солнце все равно до него доберётся; строить ледник — дорого: нужны бревна, земля, пенопласт, к тому же вечная опасность трещины… Вот и получается, что проблема хранения мяса в Арктике решения пока не имеет — смешной парадокс, который ни разу не вызва улыбки ни у Степана Ивановича, ни у посетителей кают-компании, вынужденных летом сидеть на консервах или, в лучшем случае, на солонине.

В сопровождении собак мы подошли к торосам — Жулька и Пузо никогда не позволяют, чтобы легкомысленные люди уходили далеко от лагеря одни. А вдруг медведь? Разве люди с их жалким обонянием засекут его на расстоянии? Лаять они не умеют, бегают — просто смех разбирает; без собаки, одним словом, человек с его карабином-хлопушкой — лёгкая добыча для умного медведя. Человек с собакой — вот что звучит гордо.

Торосами можно любоваться, как произведением искусства, хотя фактически они — результат разрушения, столкновения льдин, наползающих одна на другую. Разве горы и долины, изумительные по красоте скалы и заливы не созданы разрушительной игрой природы? Разве они не результат столкновения стихий? Необыкновенно разнообразные по форме причудливые монументы пятиметровой высоты, в которых воображение видит то готового к прыжку медведя, то падающую башню, опоясали лагерь. Грани одного тороса сверкали на солнце, точно были усыпаны драгоценными камнями. Массивный, с почти правильной круглой верхушкой, он навевал какие-то мучительные ассоциации.

— «Шапка Мономаха», — сказал Панов. — Так мы его назвали.

Я кощунственно залез на «шапку»— на то место, где должен находиться самый крупный алмаз, — и Панов меня сфотографировал. Ребята, которые видели этот снимок, говорили, что никогда ещё «Шапка Мономаха» не выглядела так эффектно. Теперь, конечно, она смотрится не так — но не мог же я на ней торчать до бесконечности.

Мы пошли вдоль торосов, любуясь застругами — рисунками ветра на затвердевшем снегу, остроконечными, похожими на реактивные самолёты. По пути Владимир Васильевич показывал мне бывшие трещины: у этих — все в прошлом, они сварены Арктикой по методу академика Патона; а вот на этих — лёд в пупырышках, в узорчатых цветах — значит, он свежий, становиться на него опасно. На одной дрейфующей станции трактор заглох как раз на бывшей трещине, не успевшей как следует затвердеть. Механик соскочил, чтобы посоветоваться с товарищами, и в то же мгновенье трактор начал медленно погружаться в расползающуюся трещину. Едва друзья успели поздравить механика со вторым рождением, как льды, сделав своё гнусное дело и поглотив добычу, снова сошлись как ни в чём не бывало. Панов говорил, что все произошло как во сне: несколько секунд назад здесь стоял трактор, реальный трактор, осязаемый на ощупь, и вдруг он испарился…

— А на этом месте, — начальник указал на свежую трещину, — несколько дней назад плескалась вода.

Он осторожно перешёл через бывшую трещину. Я хотел было пойти вслед за ним, но Владимир Васильевич меня остановил: у самой кромки из-под его ног показалась вода, ледок на трещине был сырой, как свежая каша.

Недавно мы встретились с Пановым в Москве и весело вспоминали этот случай: таким он показался нам забавным. Мы просто хохотали — сидя на диване в тёплой квартире. Но тогда, насколько я могу припомнить, никто из нас от хохота не надрывался.

Лёд треснул, и Панов по плечи оказался в воде. Смешно? Согласен, если под вами уличная лужа, а не трехкилометровый слой ледяной воды океана (температура которой, к сведению, была минус один и восемь десятых градуса). Во избежание кривотолков сразу же замечу: никто из нас не рвал на себе волосы и не бросался звонить по телефону. Более того, то, что сделал пострадавший, показалось мне лежащим за пределами здравого смысла: вместо того чтобы без всяких предварительных условий принять братскую помощь, Панов чуть оттолкнулся от края трещины, развёл руки, чтобы барахтаньем не расширить полынью, — и улыбнулся. Потом-то я понял, что своей улыбкой Владимир Васильевич приводил меня в чувство, но тогда я решил, что началась галлюцинация.

— Руку! — заорал я чужим голосом, лёжа на краю. — Руку, чёрт возьми!

— Спокойно, — произнёс Панов, балансируя в воде, — отодвиньтесь чуточку подальше. Вот так. Теперь давайте.

Он крепко взял меня за руку, подмигнул и осторожно выбрался на льдину. Я засуетился, начал было снимать шубу, но Панов сделал отрицательный жест: «Теперь-то понимаете, почему мы носим кожаные костюмы?» Отказался он и от унтов: вылил из сапог воду, выкрутил портянки, отряхнулся, надел мои перчатки — и начался такой кросс на один километр по пересечённой местности, что к финишу оба спортсмена оказались совершенно одинаково мокрыми. Во всяком случае, человек, не бывший на месте происшествия, мог бы запросто перепутать пострадавшего.

Придя в домик, я переоделся и с грехом пополам вполз на верхние нары с твёрдой уверенностью, что никакая сила в мире не поднимет меня до утра. Но не тут-то было! Минут пять неземного блаженства — и вдруг телефонный звонок. Трубку снял доктор Лукачев.

— Вас требуют к начальнику, — сообщил он. — Что сказать?

Я слабо простонал.

— Не реагирует, — весело доложил трубке доктор. — Нет, с виду живой, сейчас проверим… Будет исполнено! — Доктор положил трубку.

— Ведено доставить на носилках, — ухмыльнулся он. — Приказ!

Кое-как я доковылял до резиденции Панова — самого захудалого на станции домишка без тамбура.