ДАНИЛЫЧ

Но это оказалась не самая станция, а подскок. Такое игривое название получила взлётно-посадочная полоса, расположенная в 14 километрах от «СП-15». Ещё месяц назад тяжёлые самолёты садились на льдину у самого лагеря, но через неё прошла трещина, и полосу пришлось создавать в окрестностях. Теперь ИЛы садятся на подскоке, освобождаются от грузов и отбывают восвояси. Когда полоса освобождается, из лагеря прилетает АН-2. «Аннушка», забирает грузы и «подскакивает» обратно. Не очень удобно, перевозки явно не рациональные, но что поделаешь, спасибо и на этом: льды и не такую свинью подкладывают…

Командует полосой чрезвычайно популярный в арктических высоких широтах человек, имя которого — точнее, отчество — стало синонимом подскока. Лётчик не скажет, что он летит на дрейфующую станцию, — он отправляется «к Данилычу в гости». Предварительно лётчик заходит на кухню и берет буханку свежего белого хлеба — непременная дань Данилычу, вроде жертвоприношения Нептуну, чтобы море было спокойным.

Дмитрий Николаевич ещё в самолёте проинформировал нас о знаменитом Данилыче, и мы с нетерпением пошли с ним знакомиться. Искать дорогу не пришлось: подскок — это три палатки и миллион квадратных километров льда. На одной палатке было вывешено объявление:

Прежде чем войти, подумай. нужен ли ты здесь!

Мы подумали и неуверенно посмотрели друг на друга. В это время нам в глаза бросилась табличка, закреплённая на столбе. На ней было выведено:

До Москвы 5100 километров. До Ленинграда 5750 километров. До Киева 5900 километров. До дна 3500 метров. ЗА ТОРОСЫ НЕ ХОДИТЬ! (Нарисован злющий медведь.) Выбора не было. Пришлось войти, скорее — протиснуться в палатку через откидную дверцу. Все-таки жильё, тепло, цивилизация.

Внутри палатки разместились две раскладушки, рация, стол и газовый камин, раскалённый добела. За столом сидел, глядя на нас в упор, смуглый человек с аскетически худым лицом, украшенным седоватыми мушкетёрскими усиками, этакий постаревший д'Артаньян. Он встал во весь свой отличный рост и представился:

— Горбачёв Александр Данилович. Прошу любить и жаловать. Это в обязательном порядке. Не будете — отправлю обратно на материк.

Морозов по очереди представил нас и откланялся: ему нужно было этим же самолётом лететь обратно. Мы с большим сожалением простились с Дмитрием Ни— колаевичем: так спокойно, надёжно жилось за его широкой спиной…

РП — руководитель полёта Горбачёв, как и вся авиация, жил по московскому времени; станция «СП-15» — по местному, опережавшему московское на 9 часов. Сейчас на станции ночь, там ещё спят, и за нами прилетят лишь утром — странное слово «ночь» в заполненный солнцем и светом полярный день. Как бы то ни было, на несколько часов мы невольно навязали Горбачёву своё общество. От погрузочно-разгрузочных работ, бессонной ночи и обилия впечатлений мы чертовски устали, в палатке была адская жара, но о сне и думать не хотелось. Данилыч умел великолепно вести беседу, умел отлично рассказывать и слушать — качества, в одном человеке редко встречающиеся. А знал Данилыч много. Бывший лётчик-истребитель после войны связал свою судьбу с полярной авиацией, и вот уже много лет Данилыч непременный руководитель полётов на дрейфующих льдинах. В его паспорте стоят штампы всех станций «Северный полюс», начиная с третьей, — такой коллекции, насколько мне удалось выяснить, нет больше ни у кого. Через его руки прошло несчётное количество кинооператоров и корреспондентов, и Данилыч видел нас насквозь.

— Все вы прилетаете сюда, мечтая о неслыханных приключениях, — говорил он. — Вы грезите отобразить аварии, героизм и пафос, но все это происходит за день до вас или через день после вашего отлёта. Утверждаю, что за время вашего присутствия на льдине ничего не произойдёт и вместо Робинзона, как говорили Ильф и Петров, вы отобразите широкие слои трудящихся.

И добавил, видя наши обескураженные физиономии:

— Впрочем, ведь от вас, кажется, только этого и требуют…

Утешил, ничего не скажешь!

Данилыч угостил нас чаем, прямыми лобовыми вопросами уточнил наши планы и дал несколько весьма дельных советов. Контакт с ним возник удивительно быстро: Горбачёв принадлежал к числу тех отнюдь не простых людей, которые будто бы сразу перед тобой раскрываются и этим раскрывают собеседников. Но в действительности сам-то он отнюдь не раскрывается, он сначала прощупывает тебя и, лишь убедившись, что ты человек стоящий, становится откровенным. Он и на земле — лётчик-истребитель: резкий, стремительный, бьющий точными формулировками, с большим чувством собственного достоинства. Для понимания его характера очень интересен такой чисто земной эпизод.

Данилыч — автолюбитель, хорошо знающий свою машину и правила уличного движения. Но однажды он их нарушил — «из принципа». Он вёл машину вслед чёрной «Волге», за рулём которой сидел один широко известный стране человек

— Данилыч назвал его фамилию. На улице Горького водитель «Волги» не обратил внимания на жест регулировщика и свернул налево. Узнав нарушителя в лицо, регулировщик почтительно улыбнулся и кивнул. Тогда Данилыч так же демонстративно повернул налево. Свисток.

— Ваши права! Почему нарушили?

— А почему вы не остановили чёрную «Волгу»? — спросил Данилыч.

— Да ведь её вёл Имярек!

— А я — Горбачёв! — спокойно сказал Данилыч. Регулировщик все понял, извинился — и козырнул. К моему превеликому огорчению, у Данилыча три дня гостила «конкурирующая организация» — один корреспондент исписал целый блокнот рассказами Горбачёва, выхватив у меня из-под носа лакомый кусок. Правда, Анатоль Франс доказывал, что все сюжеты, выработанные человечеством, являются достоянием всего человечества, — это в обоснование права писателя перелицовывать любой сюжет, вкладывая, разумеется, оригинальное содержание; но что позволено Юпитеру… Однако настоящими строками я предупреждаю своего коллегу корреспондента, что, если он в течение года не обнародует рассказы, Данилыча, это сделаю я, и без тени угрызений совести.

ПЕРВЫЕ МИНУТЫ У ЗЕМЛИ НА МАКУШКЕ

Прилетела «Аннушка», лёгкая и грациозная, как мотылёк. Мы снова в воздухе. Но этот полет недолгий, несколько минут — и самолёт делает круг над станцией. Мы с острым любопытством рассматриваем сверху домики, палатки, торосы… «Аннушка» катится по заснеженному льду совсем рядом с лагерем. Мы волнуемся и поздравляем друг друга. Штурман Анатолий Бурканов распахивает дверь, мы прыгаем на лёд и дышим морозным воздухом станции «Северный полюс-15».

— Дорогу грузчикам!

Высокий и полный мужчина с красивым, холёным лицом артиста профессионально ловко подхватывает с борта багаж и, закончив работу, протягивает руку:

— Будем знакомы. Доктор Лукачев.

Было начало апреля, полярный день, температура воздуха минус тридцать, видимость хорошая, настроение отличное.

— Прибыл в ваше распоряжение! — бодро отрапортовал я, когда меня ввели в домик начальника станции.

Владимир Васильевич Панов явно не разделял моего оптимизма. Я что-то не заметил на его лице бурной радости от сознания того, что я прибыл в его распоряжение. Опытный физиономист мог бы даже предположить, что начальник скорее обескуражен, чем обрадован этим фактом. Во всяком случае, Панов довольно-таки холодно пожал протянутую ему руку и хмуро сказал:

— Очень хорошо… Просто прекрасно… Мне, к сожалению, некогда вами заниматься — дела…

Я обиженно пролепетал, что мною нечего заниматься, что я все понимаю — и тому подобный вздор. Тогда Панов немного подобрел и в полминуты обрисовал положение. В эти дни происходит передача лагеря новой смене. Дел по горло, он, Панов, спит два-три часа в сутки и потому просит извинить его за несоблюдение этикета. На станцию непрерывно доставляются продукты, чтобы хватило до очередного, осеннего завоза, члены коллектива превратились в грузчиков, и он, как начальник, предпочёл бы вместо гостей, умеющих строчить пером и кинокамерой, заполучить четвёрку ребят, умеющих таскать тяжести.

Сообщив скороговоркой эти приятные вещи, Панов взглянул на часы, прозрачно намекая, что аудиенция закончена. Я собрался было к выходу, но в этот момент в домик ввалился могучий парень, чуть выше среднего роста, но с плечами и грудью штангиста.

— Вот и отлично, — обрадовался Панов. — Знакомьтесь: Анатолий Васильев, инженер-гидролог, химик и комендант лагеря. Анатолий, отдаю тебя на съедение писателю.

— В один присест, пожалуй, не выйдет, — усомнился я, оглядывая массивную фигуру коменданта.

— Положим, меня и в два не так просто скушать, — предупредил Васильев, пожимая мне руку. — Пошли?

ЛАГЕРЬ И ЛЬДИНА, КОТОРАЯ ПОД НАМИ

Я вообще медленно схожусь с людьми и никогда — с людьми без чувства юмора; улыбка, словно снятый замок, раскрывает человека, делает разговор непринуждённым, не заставляя лихорадочно метаться в поисках темы и тщетно настраиваться на чужую радиоволну. Гонкуры считали, что смех — физиономия ума, а восприятие юмора — показатель умственного развития. Мнение субъективное, но я охотно его разделяю и нахожу многочисленные подтверждения в жизни. Не припомню в мировой литературе ни одного по-настоящему остроумного человека, который был бы нам не симпатичен. Пройдоха мистер Джигль, светские бездельники Уайльда, булгаковские Коровьев-Фагот и кот Бегемот, блестящий авантюрист Бендер — как бы ни пытались авторы сделать весёлых ребят отрицательными (скажем прямо, эти попытки были достаточно робкими), ничего у них не получалось. Такова уж великая притягательная сила юмора, ему многое прощается — если, разумеется, он ведёт себя в рамках установленных правил.

Я знал одного весельчака, который захотел похохотать — вы не поверите! — над собственным начальником. Угадайте, кто смеялся последним?

Анатолий Васильев сразу пришёлся мне по душе. Он не стал тратить время на светскую болтовню, спрашивать о здоровье и аппетите, а сразу взял быка за рога.

— Будете о нас писать?

— Надеюсь, — признался я.

— Значит, вам нужно окунуться в жизнь, — решил Анатолий. — Вы должны увидеть полярников за их высокоинтеллектуальной работой.

— Вот именно, — обрадовался я.

— Поэтому, — закончил свою мысль Анатолий, — пойдёмте разгружать «Аннушку», на ней скоропортящийся груз — свежие овощи.

К «Аннушке» уже шёл трактор, таща за собой большую стальную волокушу. Мы по очереди, подходили к двери самолёта, принимали мешки с картошкой, ящики с овощами и сваливали на волокушу. Таскать тяжести на морозе, в тяжёлой одежде — нелёгкая работа, и в ней принимают участие все свободные от вахт.

— С овощами закончено, — нетерпеливо заявил командир самолёта Саша Лаптев, — бочки с соляркой остались, быстрее разгружайте!

— Доктора! — закричал кто-то. — Доктора!

— Мы здесь! — с разных сторон к самолёту бросились Лукачев и врач новой смены Парамонов. — Что случилось?

— Да вот бочки нужно срочно сгрузить, — сообщили им. — Ребят просят поздоровее.

— Фу, напугали, дьяволы! — Лукачев облегчённо вздохнул. — Пошли, займёмся прикладной медициной.

И здоровяки врачи вместе с Васильевым не без лихости начали выгружать двухсоткилограммовые бочки.

Закрепив на волокуше последнюю бочку, грузчики по-бурлацки сплюнули и закурили.

— Герой Арктики! — Анатолий разгладил чёрные усы и с уважением похлопал Лукачева по почтенному животу. — Жаль, что с гранитом так получилось…

— С каким гранитом? — поинтересовался я.

— Неужели не знаете? — с наигранным удивлением спросил Анатолий, не обращая внимания на слегка побагровевшего доктора. — На родине героя сооружали из гранита статую доктора Лукачева, лучшего грузчика дрейфующей станции. Но вот беда: гранита на живот не хватило…

— Вы лучше его спросите, почему на станции нет наждачной бумаги, — мстительно посоветовал Лукачев.

Да, я забыл вам показать… — торопливо начал Васильев.

— Успеешь, — хладнокровно прервал доктор. — Так вот, дело в том, что почётный полярник товарищ Васильев Анатолий Николаевич нуждается в большом количестве данного технического материала — причём для личных нужд. — Доктор от удовольствия чмокнул губами. — Когда он приезжает из Арктики в родную кубанскую станицу, то по ночам драит наждачной бумагой свой бронзовый бюст на площади.

Противники посмотрели друг на друга, нахохлились — и расхохотались.

После того как овощи были перетащены и сложены в кают-компании, мы с Анатолием отправились на осмотр лагеря.

Льдину размером два на три километра почти правильным кругом окаймляли торосы. Первый состав станции, продрейфовавший вот уже год, к поведению льдины очень серьёзных претензий не имел, вела она себя примерно на тройку. Для льдины это не так уж мало.

Два балла за поведение были сняты за выходку с полосой. Рядом с лагерем находилась отличная полоса длиною в тысячу метров. Льдина ухитрилась расколоться таким образом, что половину полосы унесло далеко в сторону. Через некоторое время блудная половина раскаялась и вернулась обратно, и трещину даже удалось «заштопать», но две недели назад полоса вновь лопнула, и на этот раз непоправимо. Тогда-то и был создан подскок — аэропорт имени Данилыча. И ещё был случай, когда льдина повела себя бестактно, но об этом потом.

Несмотря на твёрдую тройку, я отнёсся к льдине с недоверием, так как о ней неодобрительно высказался Морозов. По его мнению, лёд на «СП-15» неважный, он слеплен из нескольких кусков, вроде лоскутного одеяла, и будет большой удачей, если новой смене удастся продрейфовать без серьёзных происшествий. Но Дмитрий Николаевич слабо в это верил — опыт ему подсказывал, что вряд ли стоит рассчитывать на такую удачу. К сожалению, он оказался прав…

В центре льдины на небольшом расстоянии друг от друга разбросаны домики и палатки. В палатках теперь почти не живут — Арктика их забраковала. Из каких только тканей палатку ни делали, всё равно она промерзала: на уровне головы — 25 градусов тепла, на полу — 15 градусов холода. То ли дело домик. Представьте себе четырехугольник из жёлтых фанерных щитов, хорошо подогнанных, начинённых толстыми пенопластовыми прокладками. Получается превосходная жилая комната. В отличие от палаток с их газовым камином домик обогревается портативной угольной печкой, топить которую легко и приятно. Над печкой закреплён стальной прут для просушки одежды и унтов. На нарах — матрасы, одеяла, спальные мешки. У входа на стене висит умывальник, под ним — таз, ведро для мусора. Не люксовский номер для интуристов, но жить можно. Домик закреплён на полозьях: если рядом пройдёт трещина, трактор быстро перетащит его на безопасное место.

Жилых домиков на станции всего шесть, и в обычное время в каждом из них живут два-три человека. Но сейчас пришлось уплотниться: вместе со старой сменой, которая вот-вот улетит на материк, живёт часть новой, да ещё экипаж «Аннушки», да ещё гости. Скажем прямо, без особого шика, но все с грехом пополам разместились.

Кают-компания, к которой примыкает кухня, слеплена из двух домиков, в такой же комбинации — баня и движок, тарахтящий круглые сутки.

Метрах в ста от центрального жилого массива торчит из сугробов домик радистов. Здесь же возвышается стальная антенна, и неподалёку высокая мачта с красным флагом, самым северным государственным флагом Советского Союза.

На таком же расстоянии от центра, как и радисты, расположились метеорологи. Если присмотреться, можно увидеть крышу их домика, целиком зарывшегося в снег. Рядом — метеобудки, приборы, измеряющие направление и силу ветра, и прочее оборудование.

Ощетинившись рогами малахита (того самого 2,5-тонного прибора, с которым полярник «перепрыгнул» через трещину), спрятался в снегу домик аэрологов. Неподалёку от него раскинулась палатка, в которой живут члены экспедиции Якутского филиала Академии наук, прибывшие на полюс изучать космические лучи.

Ещё в одной палатке — хозяйство гидрологов, её мы скоро посетим.

Все эти строения производят самое мирное впечатление, но о том, что ты всё-таки находишься не на заснеженной тверди, а на льдине, напоминают невысокие курганчики, прикрытые брезентом. Они в продуманном беспорядке разбросаны в радиусе двухсот метров от центра лагеря. В курганчиках— аварийные запасы продовольствия, одежды, клиперботы, горючее. Лучше лишний раз перестраховаться, чем щёлкать зубами от голода и холода на осколках развалившейся льдины.

Если по расположению лагеря вопросов больше нет, перейду к его обитателям.

АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ

Анатолия мне сам бог послал. В первые дни, когда чувствуешь себя ужасающе лишним, когда полярники шарахаются от человека с блокнотом, как безбилетники от контролёра, Толя стал моим первым и главным собеседником. Я думаю, наверное, из жалости: такая неземная жажда материала светилась в моих глазах, что комендантское сердце не выдержало. «Ведь корреспондент, — наверное, думал Анатолий, — тоже человек. У него есть семья, дети, которые протягивают свои ручонки и просят хлеба. Зачем же бросать этого отверженного на произвол судьбы? Пусть бродит рядом и клюёт по крохам, авось чего-нибудь накропает — ведь нет такой ахинеи, у которой бы не нашлось читателя».

А может, и не из жалости. Просто у Васильева — явный избыток жизненных сил, и его многочисленные обязанности (я забыл сказать, что он ещё производил и все взрывные работы) не могли поглотить вулканическую энергию, вырабатываемую могучим организмом. И частицу этой энергии Анатолий без ущерба для здоровья уделил мне.

На Крайнем Севере он провёл уже десять лет — зимовал, прошёл северными морями многие десятки тысяч миль, совершил более ста первичных посадок на лёд для производства океанографических работ — короче, испил из чаши, называемой Арктикой. Васильев — почётный полярник: звание, которое не так-то просто заработать. Во всяком случае, куда труднее, чем звание заслуженного артиста автономной республики, которое с ходу получают столичные эстрадные артисты в благодарность за недельные гастроли. Чтобы в анкете не оставалось свободных граф, добавлю, что Анатолию 30 лет, он холост, в перерывах между зимовками работает в Ленинградском институте Арктики и Антарктики. Как это такого парня девчата до сих пор оставили гулять на свободе — ума не приложу. То ли муженёк, который без сожаления меняет домашний очаг на льдину, нынче не котируется, то ли сам Васильев откладывает решение брачного вопроса до выхода на пенсию — не знаю. Как бы то ни было, он бродит нестреноженный, являя собой вопиющее нарушение законов демографии, нашедших своё выражение в том, что «на десять девчонок по статистике девять ребят».

«Но все это мура», — как указывает Анатолий. А главное, в самом деле стоящее он сейчас мне демонстрирует. Мы сидим на раскладных стульях в палатке гидролога. Кроме нас, здесь находятся газовый камин, лебёдка с тросом, деревянный щит на полу и четыре вертушки — буквопечатающие аппараты, которые по заданной программе отмечают скорость и направление течений. В палатке тепло. Мы, сбрасываем шубы, и Анатолий, поднимая деревянный щит, говорит:

— Прежде всего позвольте представить вас океану… Передо мной — озарённый светом электрических лампочек один квадратный метр прозрачно-голубого Ледовитого океана, прямоугольная лунка, созданная направленным взрывом в трехметровом льду. Любопытное зрелище. Я засовываю палец в океан и говорю «здравствуйте». Океан не отвечает, и его легко понять: стихия, которая таскает на себе миллиарды тонн льда, может позволить себе некоторые отступления от хорошего тона. А вот это действительно здорово: по ледяной стене лунки ползает крохотный рачок. Нельзя сказать, что он выбрал себе для жилья самое удобное на земном шаре место, но согласитесь, что любое живое существо в таких широтах заслуживает признания. А не так давно вытащили вертушку вместе с вцепившимся в трос большим кальмаром. Это уже не какая-нибудь букашка, не знающая даже таблицы умножения; случай редчайший. Желающие взглянуть на это заспиртованное чудо могут посетить в Ленинграде музей Арктики и Антарктики.

— Попадались и другие трофеи, — вспоминал Анатолий. — Но самую удачную рыбалку я провёл несколько лет назад километрах в тридцати от полюса. Взорвал лунку — и вытащил из воды двух оглушённых рыбёшек, сантиметров по тридцать. А в другой раз подумал, что начинаю страдать галлюцинациями. Дремал с товарищем в палатке, просыпаюсь от всплеска— на меня из лунки смотрит нерпа. Улыбнулся и закрыл глаза — приснится же такое! Снова всплеск. Смотрю — живая нерпа. Поверил. Сделал ей знак — приходи, мол, на чашку чая. Нерпа удивилась и нырнула, а товарищ, которого я разбудил, высмеивал мой правдивый рассказ о нерпе до тех пор, пока она не явилась второй раз. Мы стали уговаривать её выйти и погреться, но наше общество, видимо, показалось нерпе недостаточно изысканным.

Предупредив меня: «В лунку окурков не бросать — грех!» — Анатолий включил мотор и начал подъем вертушки. Когда-то эта работа производилась вручную: Эрнст Кренкель без особого удовольствия вспоминает, как четверо папанинцев долгими часами мучились над тем, что один современный гидролог делает в несколько минут. Я узнал, что погружается вертушка максимально до тысячи двухсот метров. Работа гидрологов имеет большое научное значение: добываемые пробы позволяют уточнять не только температуру (до сотых градуса), но природу и происхождение морской воды, из какого бассейна она сюда пришла: Атлантического, Тихоокеанского и так далее. Добыв пробу, Анатолий делает её химический анализ. На больших глубинах подобная работа производится впервые. Начата она была на станции «СП-14», но исследование пришлось свернуть: льдину разломило, вертолёт в полярную ночь эвакуировал её население, и научная работа теперь продолжается здесь.

К сожалению, мне не удалось увидеть, как берётся грунт. Несколько дней назад Анатолий поднял грунт с глубины 3380 метров — сорокасантиметровый слой овеществлённой истории океана.

— Вот так и работаем, — подытожил гидролог, ласково поглаживая вытащенную из воды вертушку. — Хрупкая вещица…

Приподнять эту «хрупкую вещицу» сил у меня не хватило. Анатолий усмехнулся.

— Физику учили? На глубине тысячи метров давление сто атмосфер. Иногда гидрологи хватаются за головы: приборы, сделанные из прочнейшей стали, возвращаются из океана словно сплющенные чудовищным молотом. Можете вспомнить историю с американской подлодкой «Трешер», которую океан раздавил как орех. Не любит шутить старик Нептун…

В этот же день Анатолий продемонстрировал и своё искусство взрывника. Направленным взрывом аммонита он вырвал крышку у железной бочки с такой ювелирной точностью, что заказчику — доктору — не к чему было придраться. А Генералов без тени улыбки заявил польщённому Анатолию, что доверил бы ему вырвать взрывом больной зуб. Однако искреннее, от души, предложение Анатолия тут же провести этот прелюбопытный опыт Генералов отклонил — под предлогом недостатка времени.

Впоследствии я познакомился и с другими качествами Анатолия Васильева: всегдашней готовностью прийти на помощь, отменнейшим аппетитом, грубоватой на первый взгляд прямотой и вспыльчивостью, которая не столько обижала, сколько веселила окружающих. Он любил разыграть товарища, не обижался, когда разыгрывали его самого, ни разу не отказался от дополнительного бифштекса и внеочередной стопки коньяку, без особого успеха боролся за чистоту родного языка и не упускал случая с мечтательным вздохом произнести: «Эх, у нас на Кубани!» И при этом расправлял усы.

ДОКТОР ЛУКАЧЕВ О САМОМ СЕБЕ

— Что-то вы погрустнели, доктор, — заметил я, растапливая печку, — это не вяжется с вашим образом. У меня записано, что вы очень большой, упитанный и постоянно добродушный человек примерно тридцати пяти лет от роду.

— Наблюдаете? — проворчал Виктор Васильевич, закуривая. — Тогда можете записать и выдать за своё следующее наблюдение. «Странная вещь — психология полярников перед отъездом на материк после годичной зимовки. Весь год трудились как черти, но теперь, когда остались считанные дни, — все мысли только о доме…» Записали?

По предложению доктора я поселился в медпункте, где, кроме Лукачева и Парамонова, жил ещё повар Степан Пестов. Но Парамонов дежурил по лагерю, Степан Иванович был на камбузе, и я приготовился к долгому, без помех разговору.

— Да, только о доме, — повторил Виктор Васильевич. — В голову лезут совершенно неожиданные мысли, появляются нелепые, смешные желания… Вы знаете, о чём я сейчас больше всего мечтаю? О зелёном листочке. Размял бы его и вдыхал эту зелёную горечь…

Мы долго разговаривали в тот вечер о полярниках, призвании врача и судьбе.

Раньше все объяснялось просто: судьба человека на роду записана, и каждый шаг его предопределён свыше. Это было очень удобно, ибо избавляло от ответственности, которая возлагалась на плечи бога. Но даже теперь, когда вакуум, образовавшийся отказом от всевышнего, заполнил отдел кадров, судьба выписывает такие неожиданные восьмёрки, что просто диву даёшься. Наверное, в этих неожиданностях — вся прелесть жизни…

Одна из таких восьмёрок и забросила в Арктику мирного хирурга псковской больницы. Конкурс был жестокий, стать врачом дрейфующей станции — большая честь для хирурга. Виктору Васильевичу помог победить не только его высокий профессионализм, что принималось в расчёт в первую очередь, но и фактор, который безразличен для защиты диссертации, но очень важен на льдине: мощная фигура и незаурядная физическая сила. Ибо полярное начальство совершенно справедливо рассуждает таким образом: появится ли необходимость вырезать у кого-либо аппендицит — неизвестно, а вот перетаскивать бочки и откапывать домики нужно будет наверняка.

— И год назад, — рассказывал Лукачев, — сразу же по прибытии на льдину я включился в истинно медицинскую деятельность — строительство лагеря и переброску грузов. Сначала все это захватило, тело соскучилось по физической работе, но потом, когда первый азарт прошёл, я вспомнил, что давно не держал в руке скальпель.

Виктор Васильевич взял со стола скальпель, повертел его и со вздохом положил на место.

— Вот так и держу… когда нужно зачищать карандаш… Ребята крепкие — слабого сюда не возьмут — и гордые. Даже тогда, когда чувствовали недомогание, к врачу старались не обращаться, чтобы не уронить себя в глазах товарищей. Приходилось даже выискивать этих «перестраховщиков». Так, я заметил, что инженер-физик Володя Николаев и механик Павел Андреевич Цветков сильно переутомились. Силой заставил их отдохнуть. Метеоролог Геннадий Михайлов ходил с воспалением мышц — и ни разу не пожаловался, я случайно узнал об этом. Ребята приходили с лёгкими травмами, перевязывались — и тут же отправлялись на вахту. Не припомню случая, когда кто-нибудь воспользовался бы законным правом взять освобождение от работы. Как врач, я не могу одобрить такого отношения к своему организму, но как полярник — приветствую, здесь иначе нельзя. Правда, раз пять ко мне приходили с перекошенными от страдания физиономиями…

— Зубы?

— Они самые. Как я мечтал о бормашине, пусть самой плохонькой!