ВАХТЕННЫЙ ЖУРНАЛ

В ожидании, когда Булатов освободится, я сидел за столом в его домике и с большим уважением листал вахтенный журнал. До сих пор я остерегался это делать, так как знал, что некоторые корреспонденты, побывав два-три часа на станции, сдували из журнала цифры и сенсации для своих летучих творений, разбавляли комментариями, и в результате читатель получал развесистую клюкву. Один собрат по профессии, сидя в кают-компании, долго мне доказывал, что достаточно окинуть орлиным оком место действия — и материал собран.

— Остальное можно домыслить, как это сделал Пушкин, — внушал он. — Помните историю с Бахчисарайским фонтаном? Александр Сергеевич провёл подле него пяток минут, черкнул несколько строк в записную книжку и создал великолепную поэму!

В ответ я рассказал маленькую притчу. К директору одного санатория пришёл писатель и потребовал, чтобы санаторный слесарь отремонтировал водопровод на его, писателя, даче. Задетый бесцеремонностью просителя, директор заявил, что санаторий дачников не обслуживает.

— Но ведь Горькому вы не отказывали! — возмутился писатель.

— Совершенно верно, — тихим голосом подтвердил директор. — Горькому

— не отказывал.

В журнале, между прочим, оказалось немало любопытных записей. Вот некоторые из них, взятые наугад.

«7 декабря. Вечером смотрели кинофильм… (название тактично опускаю. — В. С.) Единодушное мнение — выбросить как можно дальше, чтобы не портил настроение… Наш бедный доктор Лукачев страдает от зубной боли!

Дежурный Баранов 13 декабря. Погода продолжает оставаться отличной. Такую обычно изображают в новогодних фильмах. Тихо. Крупными хлопьями падает снег. Настроение бодрое. Тем более что после обеда ожидается баня!

31 декабря… На столе было все, кроме птичьего молока: огромный торт, котлеты по-киевски, салаты, заливные… А подарки рассмешили всех до слез: например, здоровый гаечный ключ в коробке из пенопласта; а Архипову подарили второго ферзя, потому что с одним он не выигрывает… В четыре часа ночи разошлись. Обошёл домики: все спали глубоким сном, и притом — на своих местах!

Дежурный Цветков 19 февраля. Моё дежурство, как, впрочем, всегда, совпало со знаменательным событием. Мы пересекли 83-ю параллель!.. Но вдруг в 21.03 наш метеоролог Кизино звонит в кают-компанию и сообщает, что под его домиком прошла трещина. Ужас? Нет. Все по команде начальника станции, спокойно допив чай, пошли выручать товарища, вооружившись лопатами.

Дежурный Лукачев 10 марта. Начальник станции, доктор и механик на тракторе ездили на старый аэродром через трещину. Поездка прошла благополучно, привезли бревно и баллоны с газом. Трещина постоянно дышит, поездки на аэродром опасны, необходимо строить новый.

22 марта. В обед радист объявил, что к нам направляется ЛИ-2. Будем надеяться, что догадаются захватить почту. Последняя была три месяца назад — срок, который кажется вечностью.

28 марта. Сегодня сборная СССР по хоккею с шайбой стала пятикратным чемпионом мира. Мо-лод-цы! Отправили поздравительную телеграмму.

Дежурный Гвоздиков».

При всей своей раэностильности вахтенный журнал может дать неплохое представление о буднях станции, хотя полярники — народ сдержанный и довольно скупой в проявлении своих чувств. Несколькими строками дежурный отчитывался за сутки дрейфа, а иные сутки стоили недель. Но журнал — документ, летопись и посему создаёт необычайный простор для литературного вымысла. Представляю, как лет через пятьдесят попадут эти страницы в руки какого-нибудь инженера по холодной обработке человеческих душ: трагедия обратится в фарс, а весёлый случай — в драму. Впрочем, стоит ли заранее сетовать на легкомысленное отношение наших потомков к документам? Мы сами иной раз крохотный фактик раздуваем до размеров кита, а настоящего кита перерабатываем на мыло…

Ибо история всегда тенденциозна, иной она и быть не может. Человек, который уверен, что он объективен в оценке прошлого, — жертва самообмана. В своё время на меня большое впечатление произвёл философ, который считал, что вывод может быть точным только тогда, когда на него не воздействуют страсти. А разве можно бесстрастно вспоминать прошлое? Одни историки безудержно восхваляют и оправдывают захватнические войны Наполеона, другие — столь же энергично осуждают завоевателя, погубившего цвет французской нации; уже давным-давно осуждён историками Чингисхан, заливший кровью десятки стран, но нашлись «учёные», поднявшие на щит этого деспота. Такие «учёные» всегда готовы одних кумиров разбить, других забыть, а третьим помочь втиснуться в историю, расчистив им путь локтями, как в переполненном трамвае.

Но жил на свете Пимен, и, значит, где-то в архиве лежат покрытые пылью листки — вахтенные журналы человечества, бесстрастные свидетели истории. Из них слова не выкинешь и нового не вставишь — всё равно будущие доки раскроют, как раскрыли интерполяции о Христе в «Иудейской войне» Иосифа Флавия. Наши книги будут прочитаны и забыты, одни раньше, другие позже. Вахтенный журнал в типографию не попадёт — его место на архивной полке. Но именно ему, единственному подлиннику, искреннему регистратору событий, суждено остаться на века.

Вот почему я с таким уважением перелистывал страницы вахтенного журнала дрейфующей станции «Северный полюс-15».

БУЛАТОВ

С отлётом старой смены в жизни станции произошли заметные перемены. Поначалу ребята скучали по друзьям — зато прекратились беседы далеко за полночь; работать стало труднее, но — двое нянек — дитя без носу — исчезла обезличка. Зимовщики отныне могли рассчитывать лишь на свои собственные силы.

Утро я провёл в обсерватории, величественном сооружении, сколоченном из нескольких досок и листов фанеры. Белоусов определял координаты. Он направил теодолит на солнце, долго всматривался в него, шевеля губами, и вдруг ни с того ни с сего начал выкрикивать в микрофон нелепые апокалипсические цифры. Я подумал было, что он совершает некий религиозный обряд, но оказалось, что на станции есть ещё один чудак, понимающий эту кабалистику: в домике начальника сидел гидролог Дубко, не спуская глаз с хронометра и записывая на листке бумаги заклинания астронома. Потом Белоусов сел за расчёты и определил, что наша льдина проползла за сутки четыре километра и, не собираясь почивать на лаврах, дрейфует к полюсу, до которого осталось километров четыреста.

Булатов отправил в Центр радиограмму с координатами и пригласил меня осмотреть с ним трещины. Отныне я хожу только с вами, как со специалистом по вытаскиванию начальников из воды, — аргументировал он своё приглашение.

— Но с одним условием, — в тон ему потребовал я, — проваливаться недалеко от лагеря. Я, знаете ли, не марафонец, чтобы такие кроссы бегать.

Лев Валерьянович пытался было отстоять своё право окунаться в любую трещину вне зависимости от её отдалённости, но я не отступил ни на шаг. Мы скрепили договор рукопожатием, доложились дежурному и отправились на разводье.

Мне нравилось ходить с Булатовым, беседовать с ним, хотя поначалу он был для меня загадкой. Уж слишком новый начальник не соответствовал моему представлению о полярниках. Особенно его улыбка — удивительно мягкая и застенчивая. Улыбаясь, он смущался и чуть прикрывал рот рукой — верный признак доброты характера. Мне казалось, что человеку с такой улыбкой трудно быть начальником, ибо власть всегда предполагает несправедливость — всем не угодишь. По-настоящему добрый, мягкий и снисходительный человек не способен властвовать: он либо провалит дело, либо станет работать за своих подчинённых. В этом я убеждён.

А в другом — ошибся. Доброта отнюдь не исключает хладнокровия, самообладания и силы воли — качеств, решающих для полярника. К тому же и коллектив дрейфующей станции далеко не обычен. Здесь случаются споры, но не бывает склок, как не бывает их у висящих над пропастью альпинистов, привязанных друг к другу одной верёвкой. Здесь, как на фронте, приказ не повторяется дважды. И человека здесь ценят не за то, что он племянник Ивана Ивановича и вхож к Петру Петровичу, а за то, что он безотказный, дельный работник и верный товарищ.

И такой коллектив по достоинству оценил начальника, которому доброта характера и мягкость в обращении не мешали ночью поднимать лагерь на расчистку полосы, днём — на откапывание домиков, а вечером — на переброску бочек с горючим в безопасное место. Как и его подчинённые, Булатов впрягался в волокушу и до седьмого пота орудовал лопатой. И дежурил он не раз в две недели, а каждую ночь: начальник спал наверняка меньше всех на станции. Бывало, ребята ударялись в воспоминания о тяжёлых ситуациях, в которых довелось побывать. Булатов сочувственно выслушивал, но никогда не рассказывал о себе. И редко кто знал, что за плечами Льва Валерьяновича очень трудное детство и юные годы и что немало испытаний выпало на его долю, прежде чем он стал кандидатом географических наук и заслужил почётное для любого полярника назначение на дрейфующую станцию. Он годами изучал суровое Карское море, написал о нем диссертацию, не раз зимовал в Арктике и в свои тридцать пять лет никак не мог найти время, чтобы обзавестись семьёй. Впрочем, на личные темы Булатов говорить не любил.

Мы подходили к разводью. Погода стояла безветренная, на небе ни облачка; солнце, забывшее, что такое горизонт, с бездумной щедростью швыряло на искристый снег целые пригоршни лучей — круглые сутки удивительный солнечный душ. Таким я представлял себе Бакуриани, лыжный рай обетованный; только вместо долин и гор вокруг трещины и торосы. В эту золотую, лётную из лётных погоду «Аннушка» трудилась без отдыха, словно комбайн в уборочную. Через несколько дней на подскок доставят последние грузы — и до свиданья, лётчики и гости, до осени. Летом на льдину не сядешь, она покроется озёрами пресной воды, которая будет сильно досаждать зимовщикам. Летом на станции можно увидеть поразительное зрелище: людей на лодках. Наверное, забавная картина на экране кинотеатра.

Мы остановились у края разводья. В самом широком месте оно достигало пятнадцати метров. Мы долго шли вдоль этого зловещего водоёма. Впереди бежали собаки; они не ошибутся, за ними можно идти смело. Сужающийся конец разводья Булатов осмотрел особенно тщательно: оно, как и прежде, шло параллельно лагерю, спасибо и на этом.

А вот узкая, совсем скрытая под снегом трещина за домиком аэрологов в перспективе была куда опаснее. Не только потому, что она ловко замаскировалась, — трещина сдавила лагерь полукольцом. Быть может, очередные подвижки льда вдохнут в неё новую энергию. и тогда она обкорнает лагерь, как стригаль овцу.

Я пишу эти строки и вижу молча стоящего над трещиной Булатова. Он обводит глазами свою льдину, которая за одну ночь потеряла половину площади, и думает о чём-то. И мне кажется, что уже тогда он чувствовал, какие тревожные, бессонные ночи ждут коллектив станции на пути к макушке Земли.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

И вот я сижу дома за письменным столом, перелистываю последние странички записной книжки и убеждаю себя в том, что пора поставить точку.

Я мог бы ещё рассказать о людях новой смены — о Булатове и Воробьёве, о Белоусове и Парамонове, о Дубко и Броке, но вместе с ними я дрейфовал недолго, и о них, наверно, подробнее напишут другие. Ведь «свято место пусто не бывает» — корреспонденты слетаются на полюс, как светлячки на огонёк.

Я мог бы ещё рассказать о двухдневной пурге на островной промежуточной базе, о благословенной пурге, благодаря которой познакомился со многими интересными людьми. Например, с Петром Павловичем Москаленко, прославленным лётчиком и одним из организаторов полярной авиации. Долгой бессонной ночью, когда решалась судьба последних четырех зимовщиков гибнущей станции «Северный полюс-13», Пётр Павлович рассказывал о своей жизни, столь богатой приключениями, что их хватило бы на десяток лётчиков. Но Москаленко запретил о себе писать. Он указал на Владимира Тютюнникова и Николая Шиварнова, молодых командиров кораблей, и произнёс: «Полетайте с ними и напишите о них, обо мне уже немало всяких былей и небылиц напечатано. Вот наша краса и гордость, наша надежда — эти ребята!»

Я хотел бы рассказать о Константине Фомиче Михаленко, замечательном лётчике, Герое Советского Союза, который убеждён, что авария невозможна, пока в порядке главный прибор самолёта — голова пилота. Но Михаленко — сам писатель, он автор многих новелл о лётчиках и, конечно, лучше меня расскажет о своей бурной жизни.

Я мог бы рассказать о том, как, перебираясь с одного осколка льдины на другой, гуськом проходя по пятисантиметровому льду, покрывшему широкое разводье, ждали появления из пурги самолёта начальник станции «СП-13» Василий Сидоров, доктор Леонид Баргман, радист Реональд Минин и аэролог Владимир Зуев; о том, как они залпом из карабинов простились с уплывающими в Гренландское море останками станции. Я хотел бы передать выражение лица Василия Сидорова в тот момент, когда он, сидя за чашкой кофе в прокуренной комнате гостиницы, спросил: «Ну, угадайте, кто сейчас самый счастливый человек на свете?»

Но обо всём этом, как заметил когда-то Борис Ласкин, нужно писать отдельно.

И мне остаётся лишь рассказать о судьбе станции «Северный полюс-15».

Её прежние обитатели в большинстве своём теперь на юге — ведь Антарктида находится в южном полушарии.

Не усидел в Пскове «грузчик высшего класса» доктор Виктор Лукачев; после недолгого отдыха на родной Кубани подался в антиподы и гидролог Анатолий Васильев; всего несколько месяцев наслаждался семейной жизнью несравненный радист Яша Баранов; и любимый всеми Степан Пестов, приготовив свои сказочного вкуса бифштексы, в свободную минутку выбегает из камбуза полюбоваться на пингвинов…

Владимир Панов пока в Ленинграде. Он работает в своём институте, ведёт интересную тему, но спит и видит «белые сны». Арктика зовёт…

А нынешний коллектив станции?

Суровые испытания выпали на его долю. Льдина всё-таки прошла через географический полюс, взгромоздилась на заветную макушку, но что от неё осталось, от этой славной льдины! Она трещала и лопалась по швам, её всю изломало, и много раз в полярную ночь Булатов и его ребята буквально из-под носа у вала торосов спасали оборудование, продукты и баллоны с газом. Площадь льдины уменьшилась в десять раз, но на этом осколке дрейфуют мужественные и неунывающие люди. Передо мной телеграмма: «Перевалили западное полушарие едем под горку домой».

Счастливого дрейфа, ребята! Вы смеётесь, когда вас называют героями, потому что знаете, что делаете своё простое, будничное дело. Действительно, поменьше восторгов — они мешают работе. Но пусть вас согревает сознание того, что в тысячах километрах от макушки Земли ваши друзья помнят о тех, кто дрейфует сквозь пургу и стужу, помнят и при встречах поднимают бокалы:

— За тех, кто в дрейфе!

1

О других точках зрения на полярное сияние вы можете узнать из Большой Советской Энциклопедии (В. С.).

2

Право первой постановки предоставляется театру, который раньше других откликнется на это предложение (В. С.).