НА СП-22

Как-то так получается, что на полярных станциях койки мне сдают либо радисты, либо врачи. Чаще всего врачи. Видимо, потому, что за время зимовки они успевают истосковаться по практике — какая там практика, если этих «здоровых буйволов» в медпункт разве что по приказу начальника станции загонишь! — а тут на тебе, подарочек: шатаясь, выползает из самолета (вездехода, тягача) субъект, от одного вида которого у врача радостно загораются глаза, а рука тянется к скальпелю. Вот на ком можно поправить дела: простучать, прослушать, что-нибудь вырезать, с озабоченным лицом снять и расшифровать кардиограмму, поцокать при этом языком и пробормотать «да-с», скорбно покачать головой и с тихим сочувствием спросить, не желаю ли я спецрейсом немедленно вылететь к ближайшему крематорию. Отмечены случаи, когда на протяжении недель я был на станции единственным пациентом и только благодаря мне врач не терял своей квалификации.

Так что нет нечего удивительного в том, что док двадцать второй Леонид Баргман встретил меня с огромным энтузиазмом, поселил у себя, нашпиговал всевозможными таблетками, заполнил целую страницу медицинского журнала и уложил на раскладушку, на которой я добросовестно проспал часов двенадцать.

Проснулся я в отличном расположении духа, которое мгновенно упало до нулевой отметки, когда Леонид доложил, что несколько часов назад Лукин улетел. Утешительное добавление, что «Валерий заходил, прислушался к моему храпу и просил передать привет», не подняло моего настроения и на десятую долю градуса. Больше всего я боялся, что Лукин без меня полетит на точку 34, на которой мне необходимо было отметиться, причем до зарезу. От одной только мысли о том, что Лукин это сделает, можно было рехнуться. Ясным и спокойным голосом, каким их брат врет безнадежно больным, Леонид заверил, что на точку 34 «прыгающие» сегодня не полетят, — он сам это слышал от человека, сосед которого по домику лично мылся с Лукиным в бане. Одобряюще похлопав меня по плечу, док умчался по срочному вызову — разгружать только что прибывший борт.

Как и СП-23, двадцать вторая оседлала солидных размеров айсберг. К сожалению, последний из тех, что обнаружили в семидесятых годах ледовые разведчики. Много лет на нем дрейфовали наши полярники, айсберг служил им верой и правдой; опустил флаг на СП-22 последний начальник станции Валерий Лукин — после того как айсберг сбился с привычной линии дрейфа и пошел умирать в Гренландское море. Но это произошло через пять лет, а пока что на станции жили спокойно, хотя и без особого комфорта, который вполне можно было создать на таком солидном фундаменте, как айсберг.

Меня, кстати, всегда удивляло равнодушное отношение нашего полярного начальства к такой нынче общепринятой вещи, как элементарный комфорт. Ну, понятно, его трудно обеспечить на станциях, дрейфующих на паковом льду, который то и дело трещит и лопается, из-за чего домики и оборудование приходится перебазировать на соседние льдины. Однако, восприняв героические традиции коллектива СП-1, последующие поколения полярников, так же как и жившие в одной палатке папанинцы, в знак солидарности, что ли, решили обходиться без всяких удобств. И не только на дрейфующих станциях, но и в полярных аэропортах и гостиницах, на береговых, островных и антарктических станциях. «Подумаешь, удобства! Деды наши, отцы обходились…» Слов нет, обходились, честь им и хвала; и на фронте тоже обходились, и на БАМе, и в Тюмени… А в истории болезни вы не заглядывали? Знаете ли вы, что вполне здоровые и закаленные люди рано или поздно очень жалеют, что в жестокие морозы с ветром пользовались холодным туалетом? Если для молодых полярников в пренебрежении комфортом имеется некий шик, то их коллеги среднего и старшего поколений на сию тему стараются не иронизировать — здоровье не позволяет.

Удивительно устроена наша натура! В Москве я мечтал о том, чтобы оказаться на льдине с «прыгунами». Оказался. Дальнейшие мечтания проходили такую трансформацию: когда под пронизывающим ветром вертели лунку — мечтал о палатке и газовой горелке; в палатке мечталось о том, чтобы побыстрее закончить станцию и влезть в самолет; на борту, скорчившись на ящиках с приборами, виделась, как в розовом сне, раскладушка с простыней на СП; на раскладушке одолевали мысли о сказочной жизни, ожидающей человека на Диксоне или в Черском, а оказавшись там, считал часы до ближайшего борта на материк. Ну а дома, отдохнув и отогревшись, начинаешь все настойчивей подумывать, а потом мечтать о льдине… Вот и разберись, найди логику в эмоциях такого странно устроенного существа, как бродяга! А, черт с ним, с комфортом, деды наши, отцы…

К приходу бригадира грузчиков (не удивляйтесь, на полярных станциях это участь всех врачей) я прикинул список вопросов и приготовился к долгой беседе. Дело в том, что встреча с Леонидом Баргманом, одним из самых именитых арктических врачей, была давно запланирована: он был соратником Василия Сидорова по дрейфу на СП-13 и одним из главных действующих лиц истории, которая меня сильно заинтриговала и которой я намеревался закончить повесть «За тех, кто в дрейфе!».

И оказался невольным свидетелем того, как разворачивалась эта история в апреле 1967 года. Вместе со старой сменой станции СП-15 я вылетел тогда на Северную землю, в аэропорт острова Средний; гостиничный барак был переполнен, летчики и полярники спали на двухъярусных койках, на полу в коридорах, во всех проходах; два человека всю ночь бодрствовали: один из руководителей полярной авиации, знаменитый летчик Петр Павлович Москаленко и я. Впрочем, не спалось и Трешникову: раз пять за ночь он выходил и спрашивал, есть ли новости.

Новостей не было почти до утра. Решалась судьба четверки, оставшейся на осколках разбитой подвижками льда и торосами станции СП-13; из-за того что предыдущий борт был перегружен, а полоса укорочена — поперек прошла трещина, — четыре добровольца покинули борт и стали ждать следующего. Между тем погода в районе станции была скверная, радиостанция утонула, основная полоса разбита, произвести посадку было некуда.

— Пурга, туман, повсюду разводья, — вспоминал Баргман. — Сидоров ушел километра за полтора проверить, в каком состоянии запасная полоса, а мы, кое-как запустив движок, нашли фонарь-прожектор и непрерывно давали Василию Семенычу морзянку… Потом добрались до него, с грехом пополам привели полосу в порядок — еще тот порядок, на нее сверху небось и смотреть было страшновато — и стали с лютым беспокойством гадать, найдет нас самолет или не найдет — без привода, в тумане…

Историю эту я описал подробно — не в документальном виде, правда, но, как мне кажется, достоверно; а тогда, на Среднем, мы ходили с Москаленко взад-вперед, накачивались кофе и тоже с лютым беспокойством гадали, и мне не забыть, какой радостью светилось лицо этого все в жизни повидавшего человека, когда прибежал радист и доложил, что Сидоров с ребятами на борту. А еще часа через три Сидоров прилетел на Средний, тогда еще молодой, возбужденный, счастливый, и с того дня мы исчисляем начало нашего переросшего в дружбу знакомства.

Своего врача Сидоров очень любил за самоотдачу и юмор и очень жалел, что вместе зимовать как-то больше не получалось. Помня рассказы Сидорова, я спросил Леонида, насколько полезны для здоровья танцы голышом на льду в сорокаградусный мороз с ветром.

— В качестве обязательных физических упражнений я их не рекомендую, — док сощурился, — но в определенных обстоятельствах, чтобы развеселить публику… Подробности? Когда льдину разломало, Сидоров разбил нас по бригадам: одни работают до упора, другие пару часов отдыхают, потом — смена. И вот, отработав, мы с поваром ввалились в свой домик, разделись до трусов и заснули, кажется, раньше, чем упали на нары. Но ненадолго: услышали во сне треск, домик покачнулся, накренился… Жуткие мгновения, особенно спросонья! Выскочили раздетые, видим, домик завис над двухметровой трещиной и раздумывает, как ему поступить дальше: сразу нырнуть в трещину или еще послужить человечеству. До кают-компании не добраться, повсюду развело, до других домиков тоже; а мороз, ветер! Прыгаем на своем обломке на глазах у ребят, а они тоже спасаются — правда, не столь легкомысленно одетые; нашли мы мешок с марлей, стали плясать на нем, а не на льду — все равно мороз прохватывает до печенок. И тут меня пришпорила пренеприятнейшая мысль: ведь в докладной обязательно напишут, что доктор замерз потому, что не успел надеть штаны. И заголовок в газете: «Героическая смерть без штанов». Поделился этой вдохновляющей мыслью с поваром, она произвела на него неотразимое впечатление, и он вызвался проскочить в домик за одеждой. Но весил повар за сто килограммов, я вынес ему благодарность за рвение и пошел сам. В «Золотой лихорадке» есть очень смешная сцена: Чаплин бегает по домику, который завис над бездной. Примерно такая же ситуация, ступишь не туда, куда надо, — и вместе с домиком уйдешь в преисподнюю. Но если голод не тетка, то холод тоже не родной дядя, согласны? Дрожа каждой клеточкой тела — в данном случае удобно сказать, что от холода, а не от страха, — проник в домик, слегка вместе с ним покачался (в эти мгновения почему-то появилась икота — симптом, ждущий своего медицинского обоснования) и выбросил вещи на лед. Благороднейший домик! Он держался до конца, он позволил нам одеться — и только тогда послал нам последнее прости.

Между прочим, — продолжал Леонид, — наш домик за несколько месяцев до этих событий оказался в сфере внимания самого Алексея Федоровича Трешникова. Жили мы втроем, с нами был еще гляциолог. Жизнь на льдине однообразная, сюрпризов, кроме преподносимых природой, немного, и чтобы в пресном тесте попадались изюминки, приходилось изыскивать юмористические ресурсы. Как-то соседа-гляциолога озарила идея, и он подложил повару под матрас бутылку — плагиат, такое бывало, но почему бы и не повторить? Хотя наш повар не слишком сильно напоминал андерсеновскую принцессу на горошине — думаю, взглянув на них, вы бы сразу сказали, кто принцесса, а кто повар, — под утро, яростно провертевшись ночь на матрасе, он обнаружил бутылку и, как честный человек, решил не оставаться в долгу. Уходя на вахту, он насыпал на нашу угольную печку горсть перца, и вскоре из-за едкого запаха и дыма в домик невозможно было войти. Целый день мы проветривали, но тщетно, и тогда, чтобы перебить запах, мы облили и печку, и скудную мебель одеколоном. В это время на станцию прилетели Трешников и его друг, писатель Борис Полевой; как на грех, они проходили мимо, зашли, заинтригованные, к нам, и Трешников спросил: «Что у вас здесь, парикмахерская?»

День вынужденного отдыха на двадцать второй оказался на редкость насыщенным.

К механикам у полярников особое отношение: от них зависит жизнедеятельность станции. Пигузов, если помните, говорил о поваре и начальнике; по большому счету от этих двух людей зависит работа и настроение коллектива, но не жизнь. А вот ошибка или небрежность механика могут станцию погубить — достаточно вспомнить пожар в дизельной на станции Восток. Сгорит, скажем, аэрологический павильон с оборудованием, станция останется без науки — плохо, но поправимо; сгорит дизельная, станция останется без тепла, а радиостанция без энергии — это может быть непоправимо. Поэтому каждый опытный начальник подбор кадров начинает с механиков. Найдет надежных — станет спокойно подбирать остальных; прозевает, упустит — всю зимовку будут сниться кошмарные сны, вроде того, что механик в дизельной закурил и бросил на пол непогашенный окурок.

В литературе мы привыкли освоение высоких широт связывать со славными именами руководителей: Шмидта и Самойловича, Урванцева и Ушакова, Папанина и Федорова, Сомова и Трешникова, целой плеяды летчиков. А между тем колоссальную роль в завоевании полярных форпостов сыграли безвестные зачастую механики. Лишь в мемуарной литературе можно встретить имена Николая Мехреньгина, Михаила Комарова, Михаила Кулешова и других виртуозов-механиков, великих мастеров, всегда находивших выход из безвыходных положений. Со многими старыми механиками, хранителями полярных традиций, удалось познакомиться и мне: с Федором Львовым, Иваном Зыряновым и Алексеем Сёмочкиным в Антарктиде, с Николаем Боровским, Николаем Лебедевым, Василием Харламовым и Павлом Быковым в Арктике. Как жаль, что «иных уж нет, а те далече…». Сколько раз они вдыхали жизнь в штурмуемые лютым холодом очаги человеческого жилья, голыми руками на морозе перебирали каждый болтик, воскрешая вышедшую из строя технику, запускали безнадежно, казалось, выработанные дизели, изобретали экономнейшие печки для обогрева, своим, похожим на чудо искусством помогали взлететь совершившим аварию самолетам…

В дизельной мне назначил встречу Павел Андреевич Цветков. Об этом представителе славной корпорации старых механиков я уже писал, — познакомились мы еще на СП-15, потом, спустя несколько лет, пообщались на Новолазаревской, а теперь пожали друг другу руки на айсберге. В отличие от Боровского, Цветков претензий ко мне не имел, хотя в «Новичке» я описал случай, как от него на Востоке убежал оставленный на минутку без присмотра тягач — причем километров на пятнадцать. Беглец явно взял курс на Южный полюс, но уперся в заструг, застрял и позволил себя укротить.

Павел Андреич всегда невозмутим, спокоен и доброжелателен. Он умен и начитан, и по лексике, манере поведения напоминает не столько механика, сколько руководителя солидного учреждения. Впрочем, я знаю руководителей, которые по лексике и манере поведения напоминают механиков — причем не лучших представителей корпорации. В дизельном и водительском деле Павел Андреич знает все, не раз во время подвижек льда он перетаскивал на тракторе и домики, и оборудование, а однажды даже самолет, поврежденный во время посадки. И если сцена пожара на льдине в повести «За тех, кто в дрейфе!» получилась без «клюквы», то в этом заслуга не только Василия Сидорова, рассказавшего мне о пожаре, но и Павла Андреича, который часа два с величайшим тактом, не приходя в отчаяние от бездарности собеседника, вдалбливал в его голову точные детали и логику развития событий.

Еще из встреч на двадцать второй.

На станцию прилетел известный телевизионный репортер Юрий Фокин, которому нужно было отснять сюжет для «Клуба кинопутешествий».

Человек слаб. До начала нынешнего века пределом его честолюбивых мечтаний было увидеть свое имя напечатанным в газете — желательно не в рубрике «Фельетон», но в крайнем случае черт с ним, лишь бы шрифтом покрупнее. Потом появилось кино — и потрясенный человек вдруг получил возможность увидеть себя на экране. Однако небольшие возможности кинематографа не могли удовлетворить всех желающих: в художественных фильмах снимались только актеры, а попасть в документальный сюжет — дело слепого случая. Мне повезло дважды. Правда, в первом случае я далеко не уверен: когда в канун сорокалетия Победы шли один за другим документальные фильмы, мне почудилось, что мелькнувшая на экране телевизора на долю секунды физиономия молодого солдата на марше похожа на мою. Хотя, скорее всего, я ошибся — не помню, чтобы нас снимали, — впечатление тот кадр произвел огромное, и я до сих пор жалею, что не узнал, как назывался тот фильм. Зато второй случай безусловен, поскольку мы — мой друг Володя Шолохов и я, студенты МГУ, — играли в художественном фильме «Адмирал Нахимов». Не удивляйтесь, если при повторе не увидите наших фамилий в титрах — это происки интриганов и завистников, доказывавших, что наши роли якобы недостаточно главные. Между тем Володя играл бравого русского солдата-усача, который вел в плен меня, разбитого наголову турецкого вояку, — целая секунда на экране! Впрочем, до того как Володя взял меня в плен, я достоверно и с большим проникновением в роль сыграл труп будущего пленного турка. Знаменитый режиссер Пудовкин, в общем, моей игрой был удовлетворен, хотя со свойственной ему проницательностью заметил, что труп должен вести себя пристойно и не грызть семечки. Когда картина вышла, родственники и друзья нас узнавали, поздравляли и предрекали колоссальную актерскую карьеру, которая, увы, не состоялась, так как нас выперли из статистов за недисциплинированность. Как будто все крупнейшие актерские таланты славятся примерным поведением!

Переворот произвело телевидение; теперь не единицы, а масса людей при некотором везении могут оказаться на домашнем экране — к восторгу родных и соседей. Тщеславие — одно из наиболее простительных качеств; трудно, а может, невозможно найти человека, которому не доставит приятного волнения лицезреть себя по телевизору. Поэтому появление на станции самого Юрия Фокина, в то время популярнейшего репортера, стало событием не из последних. Шутка ли, через неделю-другую родители, жены, дети могут увидеть вас не где-нибудь, а на дрейфующей станции! Полярники, однако, народ гордый, никто по своей воле в кадр не лез, более того — людей приходилось уговаривать. Конечно, лучше всего было бы отснять жизнь на станции скрытой камерой, но у Фокина не оказалось на то времени, и ему пришлось пойти по испытанному репортерами пути: усадить нескольких полярников в кают-компании и взять у них интервью.

Ничто так не сковывает непривычного к тому человека, как направленная на него камера, и как Фокин ни бился, непринужденной беседы не получалось. Забавно было смотреть, как люди, пережившие самые острые полярные приключения, терялись, как дети, путались в словах, краснели и беспомощно разводили руками. После двухчасового титанического труда, который вымотал людей куда больше, чем аврал, Фокину все же удалось сколотить пятиминутный сюжет, и недели через две на станцию посыпались радиограммы: «гордимся тобой», «счастливы» и тому подобное, что пишут в таких случаях.

Пучок лавров достался и мне. Меня тоже видели, хотя большого удовлетворения, как сообщила жена, своим внешним видом я не доставил. Жена — что, ее и тридцать лет назад моя внешность не приводила в умиление, а вот письмо от двух читательниц-студенток из Новосибирска, с которыми я переписывался, было исполнено неподдельного разочарования и даже возмущения. «Мы представляли вас совсем другим, — писали студентки, — однако наше впечатление оказалось ошибочным».

Я принес им свои искренние извинения, но они не сочли возможным продолжать переписку с таким гнусным обманщиком. Так что попасть на телевизионный экран — это далеко не всегда удача. Лично я, как видите, довольно сильно ожегся.

Обычно я просыпаюсь от малейшего шороха, а тут, как на грех, принял на ночь снотворное и спал как сурок. Снилась мне всякая чертовщина: на меня нападали, я отчаянно боролся за жизнь, отбивался и лягался — до тех пор, пока чья-то преступная рука не сорвала с меня одеяло.

— А ты, оказывается, профессионал по сну, — сказал Романов, сделав свое дело и принимая от доктора чашку кофе. — Полетишь с нами?

— А разве вы уже прилетели? — задал я не самый умный в своей жизни вопрос.

Романов усмехнулся, и я, окончательно проснувшись, оделся и стал умываться.

ЛИ-2, оказывается, прилетел поздно вечером, экипаж уже отдохнул, и бортмеханик разогревает двигатели.

— Профессионал… — допивая кофе, проговорил Романов. — Из самых отпетых — с храпом.

— С настоящим профессионалом вас мог бы познакомить Павел Петрович Бирюков, — поведал я, присаживаясь к столу. — По сравнению с его радиотехником я жалкий подготовишка. Летят самолеты, нужна связь, а этого парня не поднять, ни на какие воздействия не реагирует. И Бирюкова озарила идея: вытащил его в спальнике на свежий воздух и вытряхнул на снег.

И что же? Вы не поверите, но парень мгновенно проснулся: видимо, соприкосновение теплого тела со снегом каким-то образом влияет на центральную нервную систему… Сколько точек сделали, Илья Палыч?

— Намек понял, — кивнул Романов, — на точке 34 не были. Еще кофе, Леня, да покрепче, я сегодня не в лучшей форме, а день предстоит интересный. Будем летать над районом, где когда-то дрейфовала моя СП-8. Приятно вспомнить.

— Ее, кажется, довольно сильно ломало, — забросил я удочку.

— Ну, в этом смысле «восьмая» не одинока, — отозвался Романов, — на сегодняшний день — я ведь статистику веду, мне закономерности уточнить нужно — на дрейфующих станциях было 773 разлома. На восьмой в самом деле досталось крепко… Ты завтракай, у нас всего двадцать минут в запасе, потом запишешь, если надо. В полярную ночь началось сжатие, льдину быстро обкорнало, торосы проглотили магнитный павильон, дизельную, сидели в темноте, задействовали только движок для радиостанции. Каждый час радировали, докладывали ситуацию; Павел Афанасьевич Гордиенко посоветовал: «Используйте опыт всех предыдущих станций». А как его используешь, если так еще никого не ломало? Вал торосов скушал кают-компанию, подступил к радиорубке, но, Олег Брок до последнего отбивал морзянку; мы выскочили, когда стену продавило. На сутки связь прекратили, пока не задействовали радиостанцию на АН-2, который еще весной разбился при посадке. Доложили, что остались на льдине площадью 160 на 80 метров, живем в двух оставшихся домиках. Вылетели к нам на АН-2 Трешников и Виталий Масленников, «Дед Мазай» по прозвищу — в здоровых валенках ходил. Покружились они над нами, Трешников говорит: «Романов, вокруг тебя на сто километров сесть некуда, сплошь битый лед». Кое-как оборудовали полоску, набросали в трещины всякое тряпье, ветошь, засыпали снегом. Масленников исхитрился посадить «Аннушку». Трешников утвердил план эвакуации — восемь рейсов (нас было десять человек и оборудование), но поднялся в воздух, увидел, что снова началось сжатие, и сократил до трех рейсов. Когда делали последний рейс, посмотрел — от нашей полоски рожки да ножки остались… Впрочем, легких станций не было; твоему Васе Сидорову тоже досталось, и Юре Константинову на четырнадцатой, да и многим другим… Ну, готов? И мы пошли на посадку.

ТОЧКА 34

Из записной книжки: «8 апреля. До точки 34 пять часов ходу. Молча возмущаюсь».

Если среди уважаемых читателей найдутся такие, которые еще не побывали на точке 34, они меня поймут. Это же географический Северный полюс! Ну что должен, обязан чувствовать человек, который через несколько часов увидит земную ось? Пусть воображаемую, но увидит, черт возьми, тем более что на ее месте мне обещано пробурить лунку!

Так что же ощущали на борту ЛИ-2 эти редкостные счастливцы, избранные из избранных, удачливейшие из удачливых?

Я не в счет — я был переполнен до краев, возвышенные чувства рвались из меня, как лава из вулкана. Остальные: Александр Чирейкин и Володя Федоров, сменивший Красноперова, спали без задних ног; Валерий Лукин, позевывая, заполнял бланки экспедиционных документов, а Илья Павлович Романов лениво перелистывал захваченные с СП старые журналы. Еще полярниками называются, роботы бесчувственные!

Так я сидел на ящике с батометрами, ликуя и возмущаясь; видимо, эта смешанная гамма чувств отчетливо отображалась на моем лице, потому что Лукин, взглянув на меня, усмехнулся и бросил какую-то реплику Романову, на что тот прореагировал коротким смешком. Я счел момент подходящим для выяснения отношений, подсел поближе и только хотел спросить, неужели они не ощущают высокой торжественности, эпохальности нашего полета, как Лукин меня опередил.

— Признайтесь, Владимир Маркович, не чувствуете ли вы себя сейчас по меньшей мере Робертом Пири? Только честно.

Ну, раз честно, то в некоторой степени чувствую и нисколько этого не стыжусь. Конечно, для достижения полюса Пири затратил, пожалуй, больше сил, чем я, но в то же время следует учесть, что он шел к полюсу со стороны Гренландии, то есть с запада, а я штурмую полюс с востока — иными словами, иду своим оригинальным путем; следовательно, склоняя благодарную голову перед подвигом первооткрывателя Пири, я без ложной скромности отдаю дань уважения и самому себе.

После того как Лукин и Романов признали мою логику железной, состоялась непринужденная и довольно веселая беседа о моих предшественниках; не хочу повторяться — в «Новичке» я уже привел подобные размышления в главе «Мои предшественники в открытии Антарктиды», поэтому ограничусь отдельными подробностями.

Оказалось, до меня (тьфу-тьфу, не сглазить — нам еще нужно произвести там посадку) на полюсе побывало около ста человек: не рядом с полюсом, а именно на точке с нулевыми координатами. Так что, если все будет благополучно, я войду в первую сотню — тоже неплохо, черт побери!

Между тем у меня были стопроцентные шансы оказаться по меньшей мере в двадцатке — останься я в 1967 году со второй сменой Льва Булатова на дрейфующей станции СП-15. Но я улетел с начальником первой смены Владимиром Пановым, а через несколько месяцев сгорал от зависти, читая в Москве радиограмму от Булатова: «Перевалили через земную макушку!» Подробности я узнал через полгода. Выяснилось, что льдина СП-15 проходила не точно через полюс, а в трех километрах от него; упустить такую возможность — значит презирать себя до конца жизни, и группа полярников — Булатов, Белоусов, Брок и, кажется, Воробьев пошли к полюсу, определились, воткнули флаг в земную ось и произвели салют из карабинов и ракетниц. СП-15 — наша первая дрейфующая станция, оказавшаяся так близко от полюса (папанинцы были от него в тридцати километрах): затем через полюс прошла на айсберге станция СП-19, спустя несколько лет — СП-24; линия дрейфа всех остальных СП проходила в стороне от полюса. И, конечно, давно прописались на точке 34 «прыгающие». Романову и Лукину даже пришлось напрягать память и подсчитывать, сколько раз они там были — шесть или семь. А мой друг Виталий Волович, известный полярный врач и специалист по изучению поведения человека в экстремальных условиях, оказался на полюсе уж совсем необычным образом: прыгнул с борта самолета на парашюте. Таким образом, констатировали мои собеседники, хотя я тоже близок к покорению полюса, телевидение вряд ли прервет все передачи, чтобы сообщить об этом событии восхищенному человечеству.

Ладно, пусть человечество остается в неведении, но на Северном полюсе я все-таки побываю. Как ни странно, значительно раньше я мог оказаться на Южном — если бы начальника американской антарктической экспедиции адмирала Уэлша не подвела память. Эта поучительная история произошла в январе 1970 года на станции Восток, когда адмирал прилетел к нам в гости вместе с пятью конгрессменами, членами палаты представителей. О том, что он привез в качестве презента ящик свежих фруктов и невероятных размеров арбуз, я писал в «Новичке», а вот о нашем ответном даре умолчал — восточники просили меня какое-то время о нем не распространяться. А теперь, как говорится в предисловиях к приключенческим романам, об этом можно рассказать.

Итак, чем ответить на американский презент? Василий Сидоров срочно созвал коллектив на минутное совещание, получил единогласное добро — и с грохотом шмякнул перед ошеломленным адмиралом на стол деревянный бочонок икры. Эффект был потрясающим, даже конгрессмены, едавшие омаров на банкетах у Рокфеллера и Ханта, застыли с разинутыми ртами. «Теперь я самый богатый человек в Америке!» — воскликнул адмирал и в порыве чувств тут же, не сходя с места, пригласил Сидорова и меня через неделю на его «Геркулесе» нанести визит на станцию Амундсена-Скотта, расположенную на Южном полюсе, чтобы проделать на тракторе кругосветное путешествие вокруг земной оси.

Из «Ярмарки тщеславия»: «Он так растрогался, что хотел выписать ей чек на двадцать фунтов, но обуздал свои чувства».

Другое высказывание цитирую по памяти (не помню, кому оно принадлежит): «Бойся первого движения души, оно — самое благородное».

Третье: «Говорить — серебро, молчать — золото».

Как уже догадался проницательный читатель, автор хочет сказать, что язык адмирала опередил его мысли. Еще грубее: адмирал брякнул не подумав. Или — попросту забыл? А может, конгрессмены, от которых он припрятал бочонок, взяли его за грудки и спросили: «А за чей счет ты, такой-сякой, будешь возить Сидорова и Санина на Южный полюс? Ты что, икры объелся? Смотри у нас!»

Ну и бог с ним, не на Южном полюсе свет клином сошелся. То есть он именно там и сошелся, но и на Северном меридианы завязаны таким же тугим узлом. Одним полюсом больше, одним полюсом меньше — не в полюсах, как мог бы сказать мой любимый Зощенко, счастье. Ибо полюс, между нами говоря, — это крайность; куда спокойнее жить, придерживаясь золотой середины: тепло, сухо и мухи не кусают.

Возвращаюсь в последний раз к адмиралу Уэлшу. Хотя за нарушение публично, в присутствии конгрессменов, данного обещания я по американским законам мог бы привлечь его к суду и выставить иск на чудовищную сумму; друзья убедили меня этого не делать: все-таки у надувалы жена, дети, внуки. Но если ему попадутся на глаза эти строки, пусть знает, что мысленно я его разжаловал до простого боцмана и никто, ни при каких обстоятельствах не убедит меня вернуть ему эполеты. Жестоко, но ведь должен как-то человек нести ответственность за вероломство!

Примерно в половине двенадцатого, когда я изнывал у иллюминатора, из пилотской кабины выглянул бортмеханик Козарь.

— Маркович, командир приглашает!

Может, другой на моем месте спокойно поднялся и с величавым достоинством, не торопясь прошествовал в пилотскую кабину, но я скакнул туда тройным прыжком и уставился на штурмана Олега Замятина.

— Полюс, да?

Нужно знать Олега, чтобы обращаться к нему с подобными вопросами. Мудрый скептик, один из остроумнейших людей, которых я встречал в Арктике, Олег не упускал ни единой возможности сделать из такого любопытного посмешище.