Не говори ты Арктике – прощай

А изучать ледник надобно круглый год, ледник — он хранитель многих тайн, которыми природа не очень-то охотно делится с человеком. Ледник, к примеру, знает, какой климат был на земле тогда, когда мамонтам и в голову не приходило, что их когда-нибудь будут называть доисторическими животными; старый добрый ледник видывал в своей жизни такое, что и «не приснится нашим мудрецам»: и всевозможные катаклизмы, и комету Галлея сто раз наблюдал, и в периоде оледенения непосредственное участие принимал, и много всякого другого. А как узнать хоть частицу этого, если не общаться с ледником круглый год? Со случайными визитерами он и разговаривать не пожелает.

Вот Сидоров и построил дом на сваях, а на самый верх вывел монументальную лестницу — чтобы можно было посуху залезать в дом, когда сваи уйдут в ледник. Добротно, рационально, и «как минимум одно лето будем людьми, а не земноводными».

Но это еще не все. «Где Сидоров — там строительство», — азбучная истина для полярников. Строить и наводить уют — Васина страсть, он терпеть не может тесноты, неряшливости, спанья вповалку. Четыре раза он благоустраивал Восток, на всех своих дрейфующих станциях непременно сооружал баню с парной (министр мылся — не мог нахвалиться), утонувший в снегу Мирный выводил на поверхность и лишь однажды не смог обеспечить товарищей и себя комфортом — когда поставил первую палатку на месте будущей станции Молодежная. Вот и теперь, получив в наследство от предшественников утонувшие в снегу домики, Сидоров соорудил небывалое для купола жилище с комнатками на двоих, новой обширной кают-компанией, в которой хоть танцы устраивай (когда будут настланы полы и обшиты досками стены), и сауной (до нее очередь дойдет через месяц-другой).

— Отдышались? — спрашивает Вася. — Завтрак мы отработали, потрудимся за обед и ужин.

Стройматериалы и другие грузы, завезенные в навигацию и доставленные тягачом на купол, уже погребены под толстым слоем снега; места, где они находятся, обозначены вехами — иначе не отыщешь. Снег плотный, лопата его не берет, приходится пилить кирпичи и вытаскивать их руками.

— Интеллектуальная работа, без блата не получишь! — возвещает Лева.

На него весело смотреть: в Москве врачи за последние месяцы отыскали у Левы гипертонию, сердечную недостаточность, хронический бронхит, тонзиллит, аритмию, гастрит, затаскали по кабинетам, замучили анализами, посадили на диету и приговорили к неотложной госпитализации. В крайнем случае, посоветовавшись, мудро решил консилиум, пациент должен брать отпуск и ехать в санаторий, что Лева и сделал. Посмотрели бы врачи, как он пилит снег, перетаскивает на плечах связку пудовых досок и лихо орудует топором!

— Мы тебя вылечим, — обещает Вася. — Три раза в день до еды перетащишь по полтонны груза — и будешь как новенький.

Наш станционный доктор Владимир Пономарев изучил Леву и подтвердил, что при соблюдении установленного Сидоровым щадящего режима у Левы есть серьезные шансы выжить. Кушать можно все, не противопоказана тройная порция, не возбраняется и утренняя зарядка — желательно с двухпудовыми гирями. Подумав, доктор добавил, что в перерывах между работой пациент может в порядке отдыха (рекомендация Марка Твена) выдраить полы в старой кают-компании и коридорах.

Легко стряхнув с себя навязанные врачами болезни, Лева работает за двоих («за себя и за Санина», — утверждает он). Это явное преувеличение: как ученик плотника, я вкалываю не за страх, а за совесть. И выгибаю гвозди, подпиливаю до нужных размеров доски, подаю мастерам инструменты и отгоняю собак. Последнее ценится особенно высоко, так как собаки, услышав стук топора, сбегаются на зрелище, радостно лают, делают стойки, прыгают и лезут под руки. После того как Лева могучим ударом топора чуть не разрубил Черныша пополам (тот отскочил в последнее мгновение), я и был поставлен вышибалой.

Собак на станции пять штук. Все они разномастные, веселые, любят греть свои шкуры у радиаторов и не надоедают доктору жалобами на плохой аппетит. После плотницких работ их любимое зрелище — наша с Левой зарядка. На нее они сбегаются всем коллективом, чтобы принять в этой игре активное участие. Махи ногами собаки осуждают — этот элемент зарядки кажется им недостаточно эстетичным, да и можно заработать ногой по морде, а вот отжимания руками от пола обожают: тут же ложатся рядом и облизывают с двух сторон. Другие любимые элементы — пробежки и прыжки на месте, их собаки аккуратно выполняют вместе с нами. А чтобы мы случайно не забыли про зарядку, они с пяти утра начинают бегать по снегу над нашей комнатой, напоминая, что пора начинать, и посмеиваясь над тем, как полусонные люди осыпают их отборными проклятьями. Словом, с нашими собаками не соскучишься.

Летом на купол нагрянут гляциологи и геофизики, станет людно, а пока что зимовочный коллектив на станции небольшой — десять человек. Смысл ее существования — в буровой установке, которая вгрызается в ледник и извлекает из него керн, чтобы затем, допросив его как следует, выведать историю формирования ледника. Руководит буровиками Виктор Пашкевич, прошедший отличную школу на станции Восток. «На дворе минус 80, в буровой на полу минус 60, так что здесь для меня курорт! — говорит он. — Наша работа на куполе — своеобразная репетиция бурения на Востоке, для которого отрабатываем технологию, буровые снаряды и подъемное оборудование»[9]. Кроме метеоролога Леонида Алексеева, который по горло занят своими делами, весь коллектив работает на буровую, и Сидоров чрезвычайно доволен, что заполучил такого трудягу-плотника, как Лева. А когда мы уединяемся фантазировать и Лева остается без напарников, он принимает заказы на штучную работу: сколотил огромный кухонный стол с полками (блат у повара Славы), поправил дверь в дизельной (личное рукопожатие Харламова), сработал новый порог (общая признательность — о старый все спотыкались, через одного падали и неистово ругались) и переделал массу всякой всячины.

Чтобы Лева не слишком зазнавался, я доказал, что тоже не лыком шит: прибил в нашей комнатке гвоздь для полотенца (обрушив при этом умывальник, который Лева потом полдня приводил в порядок).

ФРАГМЕНТЫ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ

За месяц нашей жизни на куполе было всего лишь одно собрание — минут на десять. Я давно заметил, что, когда все работают, и работают хорошо, собрания становятся не нужны. Впрочем, когда работают плохо, никакие собрания не помогут — практикой доказано. Страсть к собраниям и совещаниям — наш бич, в девяти случаях из десяти они созываются исключительно «для галочки», чтобы на что-то отреагировать — причем людьми, которые сами не умеют и не любят работать. Мы успешно начали бороться против пьянства и прогулов на производстве, но человек, умеющий экономически мыслить, без труда докажет, что пустопорожние собрания и излишние совещания похищают рабочего времени никак не меньше. Мы еще великие мастера прикрывать говорильней свое безделье; хорошо, конечно, что сегодня профессиональным выступальщикам жить становится труднее, но до полной победы над ними еще далеко. Не помню, было ли что-то подобное у Паркинсона, но я бы сформулировал такой закон: качество работы обратно пропорционально количеству собраний и совещаний.

Один мой знакомый ученый, доктор наук, повесил на двери своей лаборатории объявление: «В течение рабочего дня настоятельно прошу не беспокоить вопросами, не относящимися к работе лаборатории». И — категорически запретил подчиненным в рабочее время ходить на собрания, заниматься общественными делами и всем прочим, за что они не получают зарплату. Прозвенел звонок — милости просим, заседайте хоть до глубокой ночи, но — когда прозвенел, ни минутой раньше. Уверен, что если бы этот почин был подхвачен и получил официальное одобрение, ряды пустозвонов поредели бы, словно выбитые картечью.

Полярникам, каждый из которых знает, что его работу за него не выполнит никто, праздное суесловие чуждо; а если необходимо посоветоваться, обсудить неотложные вопросы — почему бы это не сделать за обедом, за ужином? Сидоров нашел и такой оригинальный метод: собирал людей, раздавал им ножи, ставил два ведра картошки — и короткое совещание проходило с двойной пользой, под аплодисменты повара.

«Вчера, 18 октября, был изумительный день: без ветра, ясно, и вдруг начало выплывать солнце — желто-красный шар. Фланировало по небу часа полтора, все сбежались любоваться. Наверное, больше солнца не увидим».

И ошибся: через несколько дней снова выплыло минут на пять, и снова все бегали смотреть. А потом наполз туман, и — прощай, светило! В нынешнем году тебя увидим только мы с Левой, остальные наши товарищи — в феврале.

На купол опускалась полярная ночь. Не знаю человека, который ее любит; медведь — он ночью залезает в берлогу и беспробудно спит, пока внутренние часы не пробьют: «Мир ожил!»; а человек — день ли, ночь ли — приходит в полярные широты работать, морально готовясь к тому, что в начале ноября солнце надолго уйдет. И пусть не полная, глухая темнота, а сумерки, но все равно без солнца жить плохо. В ночь у меня всегда возникало ощущение, что я нахожусь на другой планете, таинственной и лишенной красок, полной теней, порождающих неясную тревогу. Многомесячная ночь да еще пурга — две главные причины возникновения «полярной тоски», слабо изученного, но точно зафиксированного старыми полярниками состояния. «Подумаешь, днем героизм проявлять, — сказал как-то Сидоров. — Ты ночь проживи с улыбкой — тогда и посмотрим, какой из тебя полярник».

«Нет скуки, когда есть заботы», — писал Анатоль Франс.

Не будет полярной тоски, если в полную силу работать и каждую свободную минуту общаться с товарищами. Это — единственное лекарство, другого не придумано. Если в ночь полярник стал уединяться, если его не тянет в кают-компанию, если, войдя к нему, ты увидишь, что он лежит на койке и отворачивает в сторону глаза — бей тревогу: нужно спасать друга от полярной тоски.

— Ты пойми, дружок, — говорит Сидоров, — ночь по-своему очень даже и хороша: перспектива-то какая! Очень важно человеку иметь в заначке перспективу, без нее и жить скучно. А тут точно знаешь, что в заранее намеченный астрономами день боженька обязательно провозгласит: «Да будет свет!» Это, во-первых. А во-вторых, ночью хорошо думается, лично я буду мечтать о советском «Фраме».

На будущий год Сидорову предназначено открывать новую дрейфующую станцию — уже не на айсберге (в такую удачу никто уже и не верит; отыскать в Ледовитом океане еще один айсберг — легче выиграть «Волгу» по лотерейному билету), а на паковом льду. Признаться, хотя дрейфовать на льдине куда труднее, опаснее, чем на айсберге, но и куда интереснее: в десять раз больше — не при Сидорове будь сказано — острых ощущений; не при Сидорове — потому что острыми ощущениями он сыт по горло, они ни ему, ни Лукину, ни их товарищам абсолютно не нужны. А мечта о «Фраме» — потому что было бы очень хорошо, по примеру Нансена, дрейфовать не на неверном льду, а на вмороженном в лед судне, где и любое крупногабаритное оборудование можно разместить, и комфортабельные бытовые условия создать. Дорого? Это только на первый взгляд кажется, что дрейфующие станции обходятся дешевле: одна станция — да, дешевле; а десять? В том-то и дело, что станции вместе с домиками и оборудованием часто приходится бросать (иногда — в аварийном порядке), а на судне типа «Фрама» дрейфовать можно годами, меняя только коллектив.

Ладно, это дело профессионалов и экономистов — пусть думают и считают.

25 октября. Сегодня Лева плотничал один, мы с Васей не выходили из кабинета. Вася уже придумал полповести: а) как после гибели самолета Белухин вывел людей на остров, к избушке Труфанова; б) поиски потерпевших аварию; в) как бортмеханик Кулебякин, искупая вину за гибель самолета, совершил настоящий подвиг — один, в полярную ночь ушел искать другой островок, где в избушке могло быть продовольствие; г) историю с колбасой, которую припрятал Игорь Чистяков. Вася придумал для Белухина отличную фразу, когда Игоря разоблачили: «Пахнуло колбасой, мужики. Копченой, по пять тридцать за килограмм. В каком гастрономе брали, Игорь, не помню, как по батюшке?» Фантазия у Сидорова необузданная, его находками я заполнил толстую конторскую тетрадь, одних только неиспользованных в «Точке возврата» деталей может хватить на целую повесть.

Вот подлинный «медвежий» случай с Александром Данилычем Горбачевым, руководителем полетов на СП-13. В палатке находились три человека — сам Данилыч, радист и механик, собака несла караульную службу на свежем воздухе. Пришел здоровый медведь и стал гонять собаку, слегка ее прихватил, она с визгом бросилась в палатку, а медведь — за ней. Разорвал лапой полог, просунул голову — и Данилыч стал стрелять из карабина в упор: убил первой же пулей, но с перепугу выпустил всю обойму. Медведь закрыл собой выход из палатки; страшно было выходить — а вдруг там еще медведи, патроны-то все израсходованы…

Случай этот я не использовал — по сюжету потерпевшие аварию должны были остаться без продовольствия…

Об Александре Данилыче, интереснейшем человеке, я писал в первой своей полярной повести, но один эпизод из его жизни тогда рассказывать было рано. Произошел он во время войны в Мурманске, где летчик Горбачев служил в одной части с прославленным истребителем Сафоновым, дважды Героем Советского Союза. Еще до войны они любили одну девушку, та предпочла Сафонова и вышла за него замуж; когда Сафонов погиб в воздушном бою, Горбачев разделил горе молодой вдовы, делал что мог — бережно и тактично; спустя год, когда время зарубцевало рану, они объяснились, и Горбачев предложил вдове руку и сердце. Потом, хорошо подумав, сказал: «Давай подождем до конца войны. Лучше уж, если мне судьба погибнуть, останешься вдовой великого летчика Сафонова». Не знаю, как на вас, а на меня эти слова произвели сильное впечатление.

Рассказал мне об этих случаях Сидоров, у которого вообще отличная память на словечки. Вот эпизод из его полярной молодости. Поехал он вместе со своим начальником Николаем Георгиевичем Мехреньгиным в тундру проверять капканы на песцов, и в пути застигла их сильнейшая пурга. Зарылись в снег вместе с собаками, шестом проделывали отверстия для воздуха и трое суток носа не могли высунуть — мело хорошо. «Я вконец измучился по большой нужде, — вспоминает Сидоров, — а Николай Георгич говорит: „Терпи, Вася, терпи, все в кровь уйдет“.

Или другой случай со словечками, тоже из его полярной молодости. Одного метеоролога на полярной станции, храбреца не из первого десятка, решили разыграть. Когда он зашел по большой нужде в туалет, Вася напялил на себя медвежью шкуру, дождался выхода метеоролога и полез обниматься. «И у того, — закончил Сидоров, — нашлись в организме скрытые резервы, обделался».

И первый, и второй эпизоды не использовал, редактор воспротивилась — грубая физиология… А что мы, для детей дошкольного возраста пишем? Как же быть с гениальными книгами Рабле, Гашека, Шолохова? Человеческое тело совершенно во всех своих функциях, и делать вид, что некоторые из них не существуют, могут лишь отпетые ханжи, вроде осмеянных Макаренко педологов, которые приходили в ужас от одного лишь намека на то, что у женщины есть грудь и ноги. «Мы считаем… безнравственными тех, — писал Анатоль Франс, — чья нравственность не похожа на нашу…» Ярослав Гашек высказался еще более определенно: «Жизнь — это не школа для обучения светским манерам… Правильно было когда-то сказано, что человек, получивший здоровое воспитание, может читать всё. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди, духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова».

Спасибо людям, которые по долгу службы редактировали «Тихий Дон» и не выбросили из него словечки, придающие столь яркий колорит персонажам этой великой книги.

Сколько добрых, но густо посыпанных солью полярных шуток и розыгрышей я не смог привести! Рассказывал — смеялись, а только заикался, что хорошо бы включить в книгу, — в ужасе махали руками. Мне было горько и обидно и за себя, и за читателей, которые не прочтут, не узнают этих словечек.

«Беседы с Василием Харламовым. Колоритнейшая личность!»

Харламов — самый занятой человек на станции: за ним и его двумя механиками, Валерием Шашкиным (тоже бывший восточник) и Мишей Васильевым, — дизельная, тягач и два вездехода, которые требуют неусыпного внимания и, увы, каждодневного ремонта. Но если Мише лет двадцать пять, а Валерию под тридцать, то Харламову за шестьдесят, и все эти годы праздной жизни он не знал. «От времени может зашататься даже такая могучая скала, как Харламов», — с сожалением сказал Сидоров, когда доктор Пономарев обнаружил у главного механика и сильную гипертонию, и шумы в сердце. Только на куполе я узнал, что год назад Харламов провел санно-гусеничный поезд от Востока в Мирный в условиях семидесяти четырех градусов ниже нуля! В походе, который я в свое время описал, морозы достигали семидесяти двух; правда, памятуя о неимоверных трудностях моих походников, Харламов захватил с Востока три тонны керосина, которым в нужной пропорции разбавлял и разогревал на кострах превратившуюся в студень солярку. Поезд в Мирный он привел благополучно, а гипертонию и шумы в сердце прихватил по дороге.

Кажется, все знаешь, многое видел и о многом слышал, а не перестаешь поражаться мужеству и выносливости наших полярников. Кто еще рискнул бы вести поезд по ледяному куполу Антарктиды в таких нечеловечески трудных условиях? Скажу прямо: мужество и выносливость, конечно, замечательные качества, но давно пора не делать ставку только на них. Я уже писал об этом и еще раз повторяю: за такие походы, как у Евгения Зимина в 1969 году и у Василия Харламова в 1978-м, не жаль самых высоких наград (не дали никаких — даже медалей), однако обязательно ли они нужны, эти изнурительные походы, полторы тысячи километров в один конец? Не пора ли наконец от слов перейти к делу и несколько сот тонн необходимых восточникам грузов доставлять на тяжелых транспортных самолетах? Пусть без посадки, хотя бы на сброс, на платформах и парашютах. Кстати говоря, это будет и значительно дешевле: санно-гусеничный поход — штука чрезвычайно дорогостоящая…

Возвращаюсь к Харламову. Он высок и очень силен, механик и дизелист — надежнейший из надежных, имеет звание «мастер вождения тяжелых машин». Незаменимый работник, и в общежитии он, однако, человек не простой: любит поворчать, вспыльчив, не терпит возражений, раздражается при виде не занятых делом людей, может вспыхнуть, причем иногда без достаточных причин. Никому другому на станции Сидоров бы этого не спустил, а Харламову прощает: кому многое дано, тому многое позволено. Товарищей Сидоров предупредил: когда Харламов не в духе — молчите, не возражайте, он быстро отойдет.

И все понимают, прощают — видят: для этого человека работа превыше всего, а работает он за троих. Немного смешно: Валерий Шашкин, влюбленный в своего главного, во всем ему подражает — и чуточку сутулится, и ворчит, и молчун такой же, и в работе харламовская самоотдача…

На меня, как на лицо без определенных занятий, Харламов смотрел исподлобья, не совсем понимая, на кой черт я сюда явился. Недели три он уклонялся от общения — «некогда», «как-нибудь потом», и лишь уступив настояниям своего друга Сидорова, под конец согласился «лечь на карандаш».

Харламов нужен был мне до зарезу, и вот по какой причине.

Потерпевших аварию должны были искать не только с воздуха, но и на вездеходах. Я уже упоминал, что лед в проливе, через который должны будут идти вездеходы, становится относительно прочным к середине ноября; по сюжету время действия повести было даже чуть раньше, когда лед еще ненадежен и идти через пролив рискованно.

А нам с Левой вскоре предстоит этот путь, и нужно понять, какие неожиданности возможны, тем более в полярную ночь, особенно если застигнет пурга или опустится «белая мгла», когда ничего не стоит сбиться с дороги. Здесь особенно важны детали, и Харламов — единственный на куполе человек, который знает их наперечет.

Поняв, что я не намерен копаться в его личной жизни, Харламов повеселел и стал охотно рассказывать про детали. Заранее скажу, что все они попали в повесть, а кое-что из того, о чем говорил Харламов, нам пришлось испытать на собственных шкурах.

С его слов я записал, как нужно идти через пролив по гнущемуся льду, как промерять лед, как пытаться спастись, если вездеход провалится (лед тонкий — шансы есть, а наплывет на кабину толстая льдина — «отвязывай коньки»), и прочее.

После второй беседы я сердечно поблагодарил своего консультанта, и Харламов, давно с чрезмерным вниманием разглядывавший часы, с явным облегчением ушел. Уже на пороге он все-таки пробормотал: «Никак не пойму, на кой черт тебе все это надо? Кому интересно читать про вездеходы?»

* * *

13 ноября. За ночь выдули в кабине у Васи чудовищное количество чаю — прощались. Вася сказал, что, раз нас повезет Харламов, он спокоен: более смелого, но в то же время осмотрительного механика-водителя он не знает. Я тут же припомнил рассуждение Юлиана Тувима о разнице между отвагой и осторожностью. Отвага: подойти к боксеру и обругать его последними словами; осторожность: сказать боксеру то же самое по телефону. Мы много шутили, смеялись, но наш с Левой смех был жизнерадостнее — мы-то ехали домой, а Вася увидит свои любимые зеленые листочки месяцев через семь… Отпуск у Левы закончился, да и я сделал что хотел, пришла пора расставаться с куполом — страница перевернута.

Утром (теперь только по полярным часам с их специальным циферблатом и поймешь, когда утро, когда день, когда ночь) под салют ракетниц и оглушительный лай собак мы уселись в ГТТ, тяжелый вездеход, и поехали вниз, к мысу Ватутина, навстречу одному из наших интереснейших полярных приключений.

«БЕЛАЯ МГЛА»

Мне рассказывали, как один известнейший ученый-литературовед, прослышав о необъективности экзаменаторов, подсунул им самолично написанное сочинение на тему, в которой был признанным авторитетом. Он заранее потирал руки, предвкушая, как разоблачит людей, превращающих приемные экзамены в недостойный фарс. Ученый получил тройку — «за слабое раскрытие темы», причем в ходе возникшего затем скандального разбирательства не смог доказать, что раскрыл ее хотя бы на четверку: разве можно на десяти-двенадцати страницах всесторонне проанализировать творчество такого гиганта, как Лев Толстой? А об этом почему не написали? А почему упустили то?

Так что ловкий экзаменатор, задавшись подобной целью, может успешно завалить даже академика, несмотря на длинный шлейф его ученых званий и три полки написанных монографий.

Я вспоминаю этот случай, когда думаю об Арктике. «Век живи, век учись» — это про человека в Арктике сказано. Не любит она, когда люди самонадеянно полагают, что знают о ней все. Таких она экзаменует с особым пристрастием, и хоть разок, да подловит на ошибке, докажет, что полностью познать полярные широты так же невозможно, как абсолютную истину.

Из всех ловушек, которые Арктика заботливо готовит для человека, одна из простейших и в то же время опасных — заставить его заблудиться в пургу, лишить ориентировки в пространстве. Мне известны случаи, когда в пургу люди теряли силы, погибали в двух шагах от домика, — о подобном вам расскажет каждый полярник. Чаще всего это происходит с новичками, людьми, как известно, самоуверенными, молодыми и глупыми — качества, которые, будучи собраны вместе, могут оказать человеку чрезвычайно дурную услугу.

С высоты сегодняшнего дня я отчетливо вижу, что двадцать лет назад обладал этими качествами в полной мере. Таким, как я в ту пору, Арктика устраивала ловушки шутя и играя, без всякого напряжения извилин. Случилось это на острове Врангеля, когда полярного опыта у меня было не больше, чем у новорожденного щенка. Гостил я на полярной станции в бухте Роджерса, план по сбору материалов выполнил и ждал весточки от летчиков, которые обещали перебросить меня на мыс Шмидта. Весточка запаздывала, и, гонимый нетерпением, я решил пробраться в поселок и позвонить с почты на Сомнительную, где находился аэропорт острова. До поселка было рукой подать, меньше километра, и слово «пробраться» я употребляю лишь потому, что начиналась пурга. Меня, однако, никто не удерживал, мело еще не очень сильно, метров десять в секунду, да и путь к поселку был простой — прямо вдоль берега и затем наверх, в гору. Я пошел на почту, за час отзвонился, вышел на улицу и остановился, слегка озадаченный: ветер резко усилился и видимость исчезла. Стою, озадаченный, и думаю, что предпринять — честно струсить или проявить мужество. Происходи это сегодня, я наверняка бы струсил, то есть вернулся на почту, чтобы подождать ослабления ветра или хотя бы попутчика; но тогда, по зрелому размышлению (я полагал, что размышление зрелое), эта малодушная мысль была отброшена. Подумаешь, пурга, не видали мы пурги (в кино). Ну метет, ну ничего не видно, но дорогу-то я знаю! Прямо от крыльца направо, к спуску с горы — это метров двести, а там налево и вдоль берега к станции — элементарно. Так я и поступил — с песней (мысленной) пошел к спуску, точнее, не пошел, а побрел, то и дело оборачиваясь спиной к ветру (лучшего способа потерять направление еще не придумано). Минут через десять я понял, что со спуском что-то произошло — он исчез; поразмыслив, я пришел к выводу, что, скорее всего, спуск там, где он должен быть, а вот где нахожусь я — одному арктическому богу известно. Пораскинув мозгами, я принял мудрое решение — возвратиться обратно на почту, и побрел по своим следам, но шагов через двадцать и они исчезли — замело. Тут-то я и сообразил, что намертво заблудился, обозвал себя первостатейным ослом и побрел наугад. А пурга визжала, сбивала с ног, и хотя злость на собственную глупость придавала дополнительные силы, я вскоре устал настолько, что с колоссальным трудом выдергивал унты из снега. И кто знает, чем бы закончилась эта нелепая история, если бы я вдруг не шагнул в пустоту и кубарем полетел с горы вниз. Это был первый и, возможно, последний раз в жизни, когда падение, и довольно болезненное, доставило мне огромное удовлетворение: теперь, оказавшись у берега, я точно знал, что к станции нужно идти налево, что и требовалось доказать. Ввалился я в домик радистов, молодых супругов Анатолия и Марии Мокеевых, уселся на пол и поинтересовался, с какой силой метет. Оказалось, около тридцати метров в секунду — вполне достаточно, чтобы сбить спесь не только с несмышленыша-новичка.

С той поры я прибегаю к другому, более надежному способу единоборства с пургой: с железной решимостью отсиживаюсь в домике и читаю хорошую книгу. Смело рекомендую этот способ: я не раз проверил его на себе и убедился в его высокой эффективности.

Таков был первый случай.

Второй же оказался значительно более интересным: Арктика поймала в ловушку уже не слепого щенка (тут ей и гордиться-то было нечем), а «старого полярного волчару», самого Василия Харламова.

Между уверенностью в себе и самоуверенностью есть большая разница: уверенность опирается на твердую веру в собственные силы, а самоуверенность — на глупость.

Харламов, полярный механик-водитель экстра-класса, был настолько уверен в себе, что в частые поездки на мыс Ватутина за соляркой и другими грузами никогда не брал в ГТТ радиостанцию, — я уже говорил, что «тракт Харламова» он мог пройти с закрытыми глазами. Ну, с закрытыми, конечно, преувеличение, но не слишком большое: двенадцать километров с купола и километров тридцать до мыса Ватутина — пустяк для ветерана трансантарктических походов.

Итак, запишем: мы поехали без радиостанции.

Учитывая то обстоятельство, что купол Вавилова большую часть года окутывал туман, и то, что путь с ледника вниз шел зигзагами, минуя обрывы, Харламов провешал дорогу бочками, поставленными через каждые сто метров. Так что не только сам виртуоз-Харламов, но и менее опытный водитель спускался без особого риска сбиться с пути и полететь в пропасть: иди от бочки к бочке — и не ошибешься.

Однако установить бочки на трех последних километрах спуска с купола Харламов не успел.

Запишем и это.

Еще можно бы упомянуть, что на четверых (с нами поехал и механик Миша Васильев) мы взяли с собой буханку хлеба и кусок сала (обедать рассчитывали на мысе Ватутина), но это оказалось не слишком существенным. И спальных мешков ГТТ не было — тоже Арктика великодушно простила.

А очень существенным оказалось то, что буквально через полчаса после нашего выезда ночной туман перешел в новое качество: превратился в «белую мглу», проклинаемую полярниками всех поколений.

Это очень любопытное явление природы — для тех, кто о нем читает или слушает рассказы потерпевших. Мне не раз пытались растолковать, что это такое — с точки зрения физики атмосферы, но чем больше специальных терминов на меня обрушивали, тем меньше я понимал, как и почему «белая мгла» возникает. Да и сейчас я разбираюсь в ее сущности не больше, чем в теории относительности, от которой вообще можно рехнуться. Поэтому приведу лишь наблюдения своих товарищей и мои собственные — без малейшей попытки научно их объяснить.

Когда Харламов произнес: «Белая мгла», черт бы ее побрал!» — и сопроводил это короткое высказывание несколькими другими, более крепкими, я поначалу даже обрадовался: ни в Арктике, ни в Антарктиде попадать в «белую мглу» мне не доводилось; я знал лишь, что к ней относятся очень серьезно, что возникает она чаще всего при стоковых ветрах с купола, и тогда санно-гусеничный поезд на время останавливается, а все полеты отменяются.

Дело в том, что в «белую мглу» практически полностью исчезает видимость — полнее, чем в сильную пургу. Если пургу фары тягача все-таки пробивают метров на восемь — десять, то «белую мглу» — от силы метра на два. Сорванные сильным стоковым ветром с поверхности бесчисленные миллиарды снежных пылинок зависают, плавают в воздухе, и такое впечатление возникает, будто ты оказался в разведенном молоке.

Но это еще не все. Упаси тебя бог в «белую мглу» на десяток шагов отойти от вездехода! Мало того что ты его не видишь — тебя и шум двигателя обманет: кажется, что идешь на него, а на самом деле — в противоположную сторону.

Ориентировка в пространстве теряется полностью.

Но и это еще не все. С предметами и живыми существами в «белую мглу» происходят волшебные превращения. Вот что я видел сам: когда, обвязавшись фалом, как космонавт при выходе в открытый космос, Миша Васильев пошел прощупывать дорогу, он вдруг обернулся великаном пятиметрового роста; потом я увидел немыслимую на нашем пути колоссальную цистерну — это, когда подъехали, оказалась бочка; потом мне показалось, что ГТТ вот-вот врежется в гигантскую снежную гору — это был маленький сугроб.