Трудные рубежи

      - Он пытался уехать с подготовленным к отправке эшелоном, - пояснил железнодорожник, - но наши ребята испортили паровоз. Так что его где-нибудь здесь надо искать.
      Уже позже я узнал, что эсэсовского майора поймали-таки. Помогла собака. И не овчарка, а самая обыкновенная дворняга. Фашист спрятался в дровяном сарае, видимо рассчитывая пересидеть в нем до наступления темноты. Почуяв чужого, собака подняла лай, который и привлек внимание наших солдат.
      К вечеру первого дня операции оборону противника прорвали войска 22-й армии. Гитлеровцы отступали к Освее.
      Командующий фронтом приказал корпусу генерала М. Г. Сахно стремительным броском отрезать путь от ходящему врагу.
      Михаил Гордеевич сам повел головную танковую бригаду. Но слишком большое расстояние отделяло соединение от цели. Оно успело ударить лишь по арьергардам. Вместе с подоспевшей 22-й армией танкисты начали преследование.
      * * *
      Утром 11 июля я встретился с командармом 22-й генерал-лейтенантом Г.П. Коротковым. Он находился в корпусе, действующем на главном направлении. Там же был и заместитель командующего фронтом генерал-лейтенант М. Н. Герасимов. Жизнерадостный, живой, очень общительный, Коротков являл собой полную противоположность Герасимову, суховатому, педантичному человеку, казалось не знавшему иного языка, кроме официального. От Герасимова я узнал, что Еременко поручил ому организовать взаимодействие армии с 5-м танковым корпусом.
      - Ну что же, поедемте догонять Сахно вместе,- предложил я Герасимову и Короткову.
      С группой штабных офицеров мы на трех "виллисах" направились в Юховичи.
      Стояла сухая солнечная погода. Над перелеском толпились слегка подсиненные, по-летнему высокие тучки. Ветер, ударяясь о ветровое стекло, залетал в машину и немного освежал нас.
      Ехать по дороге на большой скорости было невозможно. Ее забили крытые "доджи", "студебеккеры", колонны пехоты. Мы свернули на проселок. Петляя между небольшими озерауи и болотами, сбились с пути. В поисках большака выскочили на какой-то пригорок. Впереди и справа увидели цепочки солдат. Бросилась в глаза круто заломленная тулья офицерской фуражки, серо-зеленоватые мундиры. Немцы! На какое то мгновение мы замерли. Гитлеровцам, конечно, не могло прийти в голову, что сразу три советских генерала со всем своим сопровождением пожалуют к ним прямо вот так среди бела дня. Они что то кричали нам и призывно махали руками. Но, присмотревшись и наконец сообразив, в чем дело, открыли огонь. Малокалиберным снарядом была подбита машина, в которой ехал генерал Коротков. Осколком ранило его адъютанта. Мы выскочили из "виллисов" и залегли. Моего шофера тоже зацепило. Но, несмотря на это, он развернул автомобиль и загнал его в выемку на середине холма. Третий "виллис", провожаемый вражеским огнем, успел умчаться в тот самый лес, из которого мы только что выехали. Немцы били из автоматов, ручных пулеметов и легкой артиллерии. В течение двадцати тридцати минут мы отсиживались в углублении под прикрытием всего двух пистолет-пулеметов. Наконец стрельба стихла. Мы приподняли голову. Немцы уходили. Видимо, боялись отстать от своих. Если бы они знали, кого прижали огнем к земле, то, наверное, задержались бы.
      Пока мы обсуждали происшествие, награждая друг друга отнюдь не лестными эпитетами, появились наши части.
      Я уехал в штаб фронта расстроенный. Очень не хотелось, чтобы эта история приобрела гласность. Но не зря говорят, что шила в мешке не утаишь. Об этом случае все-таки узнали.
      Андрей Иванович Еременко был недоволен результатами наступления войск левого крыла, и особенно танковым корпусом.
      - Не оправдал наших надежд Сахно, - нахмурившись, произнес он. - Не сумел тылы противника как следует пошерстить. Досадно!
      Бесспорно, кое в чем с ним нельзя было не согласиться. Но в целом-то за два дня боев мы сделали все же немало. Прорвав линию вражеской обороны на 150-километровом фронте, наши армии продвинулись на 35 километров и освободили свыше тысячи населенных пунктов, захватили много пленных и трофеев.
      От Еременко я узнал, что 3-я ударная и 10-я гвардейская армии наконец отбили Идрицу, которую до этого, несмотря на несколько попыток, нам взять не удавалось.
      - Завтра должны приказ Верховного Главнокомандующего объявить, - как бы между прочим сообщил Андрей Иванович, - с благодарностью нашим войскам... Ну и салют, конечно...
      Это была приятная новость.
      Еременко собирался в 3-ю ударную армию. Ей предстояло наступать на Себеж.
      - Может, помогу чем Юшкевичу.
      Генерал-лейтенанта Василия Александровича Юткевича я знал еще по гражданской войне. Во время боев за Крым я был ротным в полку, которым он командовал. Несколько позже мы оказались с ним в одном военном округе. В последнее время у Юшкевича сильно пошатнулось здоровье. И хотя командарму помогал прекрасно знающий свое дело начальник оперативного отдела полковник Г. Г. Семенов, Еременко наведывался в 3-ю ударную чаще, чем в Другие армии.
      За 10-ю гвардейскую Андрей Иванович был спокоен. Ее возглавлял генерал-лейтенант Михаил Ильич Казаков. Был он среднего роста, плотный, с здоровым румянцем на щеках, пышными
      усами (в молодости он служил в кавалерии). Казаков обладал удивительной работоспособностью. Иногда он руководил боями по двадцати часов кряду. Когда представлялась возможность, мгновенно засыпал. Спал как убитый, и разбудить его в такое время было нелегко. Если все-таки случалось что, крайне неотложное, то адъютант поднимал Михаила Ильича и поддерживал под руки, пока он не придет в себя. Я всегда по-хорошему завидовал железному здоровью Казакова и не помню, чтобы он когда-либо болел.
      Воевал Михаил Ильич грамотно. Он был, пожалуй, наиболее способным и удачливым нашим командармом. Во всяком случае, Еременко надеялся на него больше, чем на кого другого.
      Оставшись на фронтовом КП, я познакомился с поступившими донесениями. Войска уверенно приближались к границам Латвии. 13 июля 4-я ударная армия овладела городом Дрисса и устремилась к Даугавпилсу. А на стыке с 3-м Прибалтийским фронтом нами были освобождены районный центр Псковской области Пушкинские Горы и село Михайловское. До сих пор жалею, что у меня не нашлось тогда времени посетить эти дорогие для каждого русского человека места. Поклониться праху великого поэта ездил член Военного совета В. Н. Богаткин. До войны он работал редактором "Красной звезды" и, естественно, любил литературу, хорошо знал ее.
      Вернулся Богаткин очень взволнованный. С возмущением рассказывал о дикости и вандализме оккупантов, надругавшихся над местами, которые не могут не вызывать уважения у каждого цивилизованного человека.
      - От дома-музея осталась лишь груда развалин. Домик Арины Родионовны разобрали на постройку укреплений. Святогорский монастырь взорвали, - сообщая это, Богаткин возбужденно ходил вперед-назад. - Заминировали и могильный холм Пушкина, но наши части успели, не дали взорвать... Когда я был там, приезжали бойцы. Они долго стояли молча... Один пожилой солдат, помяв в руках пилотку, негромко проговорил: "Вот скоты! Даже такую святыню не пощадили..."
      Войска безостановочно шли дальше.
      Южнее Пушкинских Гор из Духново на Опочку наступала 29-я гвардейская стрелковая дивизия генерал-майора А. Т. Стученко. В боях за Духново гвардейцы разбили 42-и пехотный полк противника и захватили большие трофеи. Первым в населенный пункт ворвался батальон двадцатилетнего майора И. М. Третьяка.
      Взвод во главе с сержантом Басановым застал врасплох вражеский полковой штаб. Бойцы пробрались к дому, где он размещался, и окружили здание. У входа в него стоял грузовик с включенным мотором. Сидевший за рулем шофер, ничего не подозревая, курил сигарету. На него напали, зажали рот, выволокли из кабины. Рядовой Воронов встал у окна с гранатой и автоматом.
      Несколько человек в напряжении застыли у порога. Кто-то рванул дверь.
      - Хенде хох! - раздался повелительный голос командира отделения Авдеева, ворвавшегося в помещение. Находившиеся там офицеры пытались оказать сопротивление. Тогда Авдеев дал по ним длинную очередь. Зазвенело стекло. Помещение заволокло дымом. Толстый лысоватый полковник решил воспользоваться этим. Он с завидной резвостью выпрыгнул в окно. Отстреливаясь из револьвера, немец подался в сторону. Рядовой Воронов не дал ему уйти далеко. Меткая очередь настигла удиравшего. Убитый оказался командиром 43-го пехотного полка.
      За этот бой многие бойцы подразделения Басанова были отмечены правительственными наградами, а сам сержант Батор Басанов удостоен звания Героя Советского Союза.
      Опочку противник сильно укрепил. С утра 14 июля 15-й гвардейский стрелковый корпус генерал-майора Н. Г, Хоруженко вынужден был прекратить атаки. Бомбардировщики 15-й воздушной армии нанесли по обороне врага мощный удар. Лишь после этого нашим частям удалось ворваться в город. Гитлеровцы перешли речку и укрылись за высоким земляным валом. Оттуда хорошо просматривались все улицы. Из-за старинного крепостного сооружения неприятель засыпал гвардейцев снарядами и минами, а потом предпринял вылазку. Идя в контратаку, вражеские солдаты что-то громко кричали. Из опроса пленных мы потом узнали, что перед боем их для храбрости напоили шнапсом. Но он не помог.
      Попытка фашистов восстановить положение провалилась. Их 485-й пехотный полк был наголову разбит, а один из батальонов, прижатый к реке Великая, пленен.
      Вечером к нам на КП зашел начальник политуправления фронта генерал-майор А. П. Пигурнов. Ни на кого не глядя, он присел на табурет, расстегнул воротник гимнастерки, недовольно проворчал:
      - Накурили, хоть топор вешай... Лицо его было угрюмым.
      - Что закручинился? - спросил я.
      - А-а-а!.. - Пигурнов махнул рукой. Мы решили его не трогать. Уткнулись в бумаги. Тетешкин замурлыкал какую-то песенку.
      Спустя некоторое время Пигурнов заговорил сам.
      - Ездил сегодня по городу...
      Мы приготовились слушать. Пигурнов всегда был полон разных новостей, наблюдений. Он впитывал в себя все не только по любознательности, но и по профессиональной привычке политработника. Позже месиво фактов, которое он носил в себе, процеживалось, просеивалось, а то, что оставалось, использовалось в докладах и беседах с бойцами и командирами...
      Пигурнов, отогнав от себя облачко дыма, выпущенное Тетешкиным, продолжал:
      - Понатворили здесь нацисты... Глубокую зарубку оставили по себе...
      И он поведал нам историю, может быть и не самую трагическую из тех, что случались в те годы, но страшную. Я хорошо ее запомнил.
      Бои уже гремели где-то недалеко от Опочки. Жители города целыми семьями направлялись в лес, спасаясь от угона в фашистское рабство. Покинули родные очаги и Тимофеевы, Петровы, Кузьмины. Они вышли под вечер, когда бой завязался уже на окраине Опочки. Ночь застала беженцев у кладбищенской ограды, вдоль которой чернели окопы, В них горожане решили отсидеться до рассвета, а там, глядишь, и свои придут. Притаились, прислушиваясь к взрывам и ружейно-пулеметной трескотне. Старики вздыхали и часто крестились.
      Среди ночи совсем близко послышались шаги и резкие, чужие голоса. Потом над замершими людьми появились силуэты солдат в касках. По дну укрытия скользнул луч карманного фонаря, послышалась команда, из которой понятным было только одно слово "шнелль!" Направленные прямо в лица автоматы разъясняли, чего хотят их владельцы. Когда все, кто находились в окопах, вылезли наверх, один из немцев спрыгнул в яму и принялся перетряхивать пожитки. Он рылся долго, но ничего подходящего для себя не нашел. Тогда, сердито сопя, гитлеровец стал медленно обходить женщин, испуганно прижавшихся к ним детей, трясущихся от страха старух. Приблизившись к Степану Кузьмину, неожиданно выстрелил ему в спину. Другой солдат на глазах у матери убил Анатолия Петрова. Женщина кинулась к фашисту, схватила его за руку, но он отбросил ее ударом сапога и пустил в лежащего Анатолия еще одну пулю.
      Оккупанты спешили удрать. Видимо, только поэтому они не расправились с остальными.
      Кузьмин умирал мучительно и долго, не теряя сознания. Разрывная пуля прошла рядом с позвоночником. С трудом шевеля губами, он спросил у наклонившегося над ним Быстрова:
      - Наши-то пришли? - И когда дед отрицательно покачал головой, вздохнул: Жаль, они бы спасли меня...
      Кузьмин умер там же, у ограды кладбища, когда наши части уже входили в Опочку...
      - Я видел мать Петрова, - взволнованно проговорил Пигурнов. - Она и сейчас у меня перед глазами. На лице скорбь... ненависть... Надо опубликовать эту историю во фронтовой газете. Пусть каждый боец знает о ней. Пусть в нем еще сильнее горит справедливый огонь ненависти к врагу.
      Рассказ Пигурнова произвел на всех нас сильное впечатление.
      На следующее утро мы с генералом Тетешкиным поехали посмотреть город. Он был разрушен. Отступая, фашистские вандалы старались оставить после себя мертвую землю. Уцелело мрачное здание полевой жандармерии с темными клетками одиночек в подвале. По выезде из Опочки вдоль Псковского шоссе мы увидели кирпичные корпуса, словно паутиной, опутанные колючей проволокой. Это городской концлагерь. На углах - вышки для часовых. С них как на ладони виден двор, весь разгороженный на квадраты опять же колючкой.
      Сколько патриотов провело здесь свои последние часы, сколько советских людей погибло под страшными пытками! Читаем надписи на стенах. Особенно их много в камере .No 20. Предсмертные строчки выведены карандашом или кровью, нацарапаны стеклом или гвоздем. Каждый узник старался оставить хотя бы свое имя.
      Всматриваюсь в неровные каракули. "Михайлов Иван, 1924 года рождения. Приговорен к смертной казни".
      На внутренней стороне двери совсем еще свежие следы чего-то острого: "Здесь сидело 7 партизан... Одного латыша увели неизвестно куда... Четырех расстреляли 30 июня 1944 года. Одному дали пять лет. Я еще сижу. Судьба неизвестна. К. Ахматорнов. 8 июля 44 года".
      Чуть пониже той же рукой дописано: "4 часа. На расстрел иду. Москва, 10, 4-й Грохольский проезд, дом 10, кв. 5. Ахматорнов Костя. 11 июля 44 года".
      За три дня до своего ухода немцы угнали на запад всех, кого не успели уничтожить. Остались только вот эти лаконичные фразы. Они взывали к отмщению. И наши войска торопились в Прибалтику, чтобы освободить родную землю, вырвать из лап врага тех, кто еще томился в фашистских застенках, находился под пятой оккупантов.
      С приближением советских войск к границам Латвии там заметно активизировалась деятельность партизан. Народ, настрадавшийся под фашистским игом, стремился поскорее его свергнуть, хоть чем-то помочь Красной Армии в разгроме врага. Отряды день ото дня пополнялись новыми бойцами. Приток добровольцев особенно увеличился, когда оккупационные власти объявили мобилизацию девяти призывных возрастов.
      Угроза быть облаченным в ненавистный немецкий мундир подхлестнула людей. Они группами потянулись в леса. Даже жестокие расправы с семьями ушедших не помогли. Мобилизация дала жалкие результаты. На пункты сбора явилось от пяти до двадцати процентов подлежащих призыву.
      Многие мобилизованные латышские юноши убегали с фронта и также вливались в ряды мстителей. Командир 1-й латышской партизанской бригады В. П. Самсон рассказал, например, как к ним однажды явились сразу 43 бывших легионера с полной выкладкой.
      Очень скоро народу в отрядах набралось столько, что стала ощущаться нехватка в оружии и боеприпасах. Поэтому командование фронта решило помочь партизанам. Самолеты 13-го авиаполка Гражданского воздушного флота понесли в зеленую глухомань Лубанской низменности ящики с автоматами, патронами, минами, медикаментами. Летчики сажали машины в темноте на какой-нибудь пятачок. Оттуда они забирали раненых и детей.
      В моей записной книжке сохранились интересные цифры:
      "Подразделение майора Седляревича совершило 1000 самолето-вылетов, перебросило 90 тонн боевых грузов. Вывезло из вражеского тыла 226 раненых и 1630 детей".
      О том, какой грозой для фашистов стали партизаны, красноречиво свидетельствует одно из распоряжений, подписанное генералом полиции Фридрихом Еккельном. В нем имелись такие пункты:
      "а) каждый офицер, чиновник, унтер-офицер и вахмистр не должен ходить в одиночку с наступлением темноты;
      б) офицеры, чиновники, унтер-офицеры и солдаты должны всегда носить огнестрельное оружие наготове;
      в) работники штаба не должны, по возможности, ходить в одиночку. Если они все же должны выходить по делам службы в вечернее и ночное время, то им следует просить для охраны в качестве провожатых офицеров, чиновников, унтер-офицеров и солдат;
      г) входы в учреждения, казармы, гаражи, склады горючего и т. д. должны с наступлением темноты запираться, если они не охраняются особо; квартиры должны быть всегда на запоре..."
      Да, неспокойно чувствовали себя враги на латвийской земле. Партизаны нападали на отходившие тыловые части, учреждения, взрывали базы и склады, подрывали железнодорожные эшелоны и мосты на дорогах, освобождали людей, угоняемых в Германию, отбивали обозы с награбленным добром и гурты скота. И разве лишь по какой-нибудь крупной магистрали осмеливались передвигаться одиночные немецкие машины и небольшие воинские части.
      Немецкое командование не раз объявляло, что "славные войска фюрера" покончили с "партизанской заразой". Но проходила неделя, другая - и вдруг глухой порой где-то на перегоне взлетал на воздух состав с боеприпасами или солдатами. На борьбу с партизанами гитлеровцы выделяли довольно большие силы. Они создали густую сеть опорных пунктов с гарнизонами численностью до взвода роты. На дорогах, на узеньких лесных тропинках устраивались ловушки, секреты, назначались патрули. Партизанам приходилось искать новые пути, прокладывать их через топи, болота...
      По железнодорожным линиям были разбросаны сторожевые посты, оборудованы пулеметные гнезда, на подступах к насыпям устраивались засады. Местность освещалась ракетами. К тому же, у гитлеровцев здесь имелось много служебных собак. Проникнуть сквозь эту систему охраны могли только маленькие группы и одиночные бойцы.
      Латышским отрядам приходилось очень трудно. Ведь до войны Советская власть в республике просуществовала всего около года. Буржуазные элементы, затаившиеся при народной власти, с приходом немцев ожили, подняли голову. Эта нечисть выдавала коммунистов, комсомольцев, советских активистов.
      Из этого отребья, а также из уголовников и бывших белогвардейцев гитлеровцы вербовали лжепартизан, а попросту - провокаторов. Их направляли в леса с задачей проникнуть в тот или иной отряд, сообщить о его местонахождении, убить командира. За эти черные дела захватчики щедро платили деньгами и водкой. Особенно высоко оценивали они головы народных вожаков.
      Предатели напакостили немало. Но им все же не удалось нанести движению Сопротивления сколько-нибудь заметный ущерб. Оно продолжало расти. В марте 1944 года семь партизанских групп объединились в 1-ю латвийскую партизанскую бригаду под командованием Вилиса Самсона. Летом в Мадонских лесах и Лубанской низменности была создана 2-я (во главе с Петером Ратыньшем), а за Даугавой развернулась и 3-я бригада под началом Отомара Ошкалнса - секретаря Екабпилсского уездного комитета партии. К югу от Резекне действовали несколько самостоятельных отрядов.
      Но не только с оружием в руках боролись латыши со своими поработителями. Население срывало выполнение приказов оккупационных властей, устраивало саботажи на предприятиях и строительстве оборонительных сооружений, мешало противнику при отступлении уничтожать урожай, взрывать важные объекты.
      Всем этим движением руководил Центральный Комитет Коммунистической партии Латвии. Радиостанция ЦК разносила по всей республике вести о победах Красной Армии, сообщала о зверствах фашистов, призывала к действию. Ее внимательно слушала трудовая Латвия. Слушала, ждала, боролась...
      4
      Когда наши войска вплотную подошли к Латвии, немецкая пропаганда стала усиленно распространять слух, будто правительства Англии и Соединенных Штатов потребовали от Советского Союза не переходить границ 1939 года. Этой жалкой выдумкой гитлеровцы рассчитывали лишить население надежды на скорое освобождение, внушить людям мысль о бесполезности сопротивления.
      К концу дня 16 июля 2-й Прибалтийский фронт преодолел основной и тыловой оборонительные рубежи противника.
      Правда, южнее Опочки 3 я ударная и 22-я армии задержались под Себежем. Но уже утром 17 июля укрепления неприятеля были прорваны на двух участках: у железной дороги севернее города и южнее Себежского озера. В тот же день над Себежем взвилось Красное знамя.
      Наступление продолжалось.
      Первыми на землю Латвии вступили подразделения 130-го латышского корпуса, которым командовал генерал-майор Д. Бранткалн. В утренней голубоватой дымке перед ними раскинулась Асунская волость. Многие бойцы родились в этих местах, у некоторых здесь жили отцы и матери, близкие и друзья. Сдержанность латышей известна. Но такое событие трудно пережить в себе. Солдаты обнимались, поздравляли друг друга. Нелегок был их путь к родным местам. И наверное, не один из них вспомнил в эту минуту вой "юнкерсов" в июне сорок первого, предательские выстрелы айзсаргов, торопливое прощание с домом, суровый октябрь под Москвой, заснеженные окопы под Старой Руссой, боевых товарищей, с которыми сегодня уже не разделить радость...
      * * *
      Я наведался в это соединение. Меня встретили начальник штаба полковник П. Бауман и начальник политотдела полковник В. Калашников. Здесь же были и секретарь ЦК Компартии Латвии Ян Калнберзин (ныне Председатель Президиума Верховного Совета) и Председатель Совнаркома республики Вилис Лацис. Я нисколько этому не удивился, так как они часто бывали в корпусе, беседовали с бойцами.
      В одной из частей шел митинг. Речь держал замполит. Обращаясь к солдатам, он говорил:
      - Мы вступаем на землю отцов. Наш долг - поскорее очистить ее от фашистов, вырвать из рук палачей своих родных и близких... Они с нетерпением ждут нас. Вперед же, товарищи!..
      Двое саперов, быстро обтесав сучковатый березовый столб, врыли его в землю и прибили к нему железную дощечку с надписью: "Латвийская ССР". Поднявшееся из-за леса солнце осветило все вокруг нежным розоватым светом. Грянул оркестр, офицеры взяли под козырек, и 125-й полк 43-й гвардейской латышской дивизии, которой командовал полковник Альфред Юльевич Калнин, перешел границу...
      Народ радостно встречал своих освободителей. Жители селений обнимали бойцов, указывали, где враг поставил минные заграждения, участвовали в восстановлении разрушенных дорог и мостов, рассказывали о своей жизни в немецкой неволе.
      Выражая настроение земляков, крестьянин Граубе из деревни Рубиновицы сказал:
      - Ну вот и кончилась для нас темная ночь... Войска фронта развивали наступление. Перед нами встал новый укрепленный рубеж. Он проходил восточнее шоссе, которое связывало города Карсава, Лудза, Дагда, Друя. Противник, видимо, не надеялся долго здесь продержаться. Поэтому заводы, мастерские, склады срочно перебрасывались в тыл. Железнодорожные мосты, узлы связи и другие важные объекты спешно минировались.
      23 июля наши армии нанесли несколько одновременных ударов. Неприятельская оборона оказалась взломанной на всем фронте. На правом фланге 22-я гвардейская дивизия под командованием полковника Г. И. Панишева в результате удачного обходного маневра и фронтального штурма овладела Карсавой. На Лудзу наступала 29-я гвардейская дивизия во главе г генерал-майором А. Т. Стученко. Лесисто-болотистая местность с множеством озер затрудняла продвижение. В тыл немцам от полков были высланы небольшие отряды.
      Лудзу удерживали подразделения 23-й немецкой пехотной дивизии, успевшей пополниться после того, как ее сильно потрепали у Опочки.
      Гвардейцам удалось быстро сломить сопротивление врага и ворваться в город. Остатки гитлеровцев отошли в Резекне.
      В боях за Лудзу отличились часть подполковника В. М. Андронникова и приданный ей танковый взвод лейтенанта В И. Зайцева. Танкисты уничтожили артиллерийскую батарею и вместе со стрелками разгромили штаб пехотного полка.
      Во время этой схватки Василий Иванович Зайцев погиб. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза.
      В тот же день был смертельно ранен и заместитель командира дивизии по политической части полковник А. И. Хриченко. Спустя два дня его и Зайцева торжественно похоронили на площади в центре Лудзы.
      На даугавпилсском направлении 4-я ударная армия, опрокинув неприятеля, начала его преследовать. За день она освободила свыше 150 населенных пунктов. Части 5-го танкового корпуса перерезали железную дорогу, идущую из Даугавпилса на север. Первым к линии пробился 1-й танковый батальон 41-й танковой бригады. Командовал им капитан Константин Иванович Орловский, уроженец города Быхов. В ожесточенной схватке он погиб. За решительность и бесстрашие в бою ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
      С большим напряжением работали в эти дни наши разведчики. Поодиночке и группами, на передовой и в логове врага они добывали нужные для командования сведения.
      Уже после войны мне попался на глаза роман Льва Овалова "Медная пуговица". Произведение это художественное и, разумеется, не претендует на документальную точность в показе происходящего. Однако и беллетристическое творение должно основываться на правде жизни. А в книге Овалова ради занимательности до того превратно и наивно показана деятельность разведки, что я не могу, хотя бы очень кратко, не рассказать, как на самом деле мы собирали необходимые данные о противнике в Прибалтике.
      Обычно в неприятельский тыл забрасывались небольшие группы численностью от трех до восьми человек. В них включались люди, знающие немецкий и латышский языки. Старшие вместе с радистами старались находиться на одном месте. Остальные собирали необходимые данные.
      В интересующие нас районы разведчиков чаще всего доставляли летчики 13-го авиаполка ГВФ, возившие партизанам оружие и боеприпасы. Наиболее удачно задания выполняли командир эскадрильи капитан П. М. Ерохин и командир звена лейтенант II. М. Курочкин.
      Особенно ценная информация в то время поступала в штаб фронта из трех групп: лейтенанта Д. А. Розенблюма, действовавшей в треугольнике Мадона Гулбене - Рига; лейтенанта П. Я. Чупрова, в сферу которой входили Резекне, Лубана, Гулбене; и, наконец, от "Коршуна". Такое конспиративное имя носил латыш Иосиф Вильман - коммунист, уроженец Даугавпилса, в прошлом железнодорожный рабочий. В июле он обосновался вместе с радисткой Верой Вострокнутовой у родственника на окраине родного города.
      Не могу не упомянуть также о восемнадцатилетней разведчице Эльзе из Резекне, эвакуированной в глубь страны в 1941 году. Девушка и ее мать довольно прилично могли говорить по-немецки. Хорошенькая и обаятельная, Эльза оказалась способной разведчицей. Она сумела поступить в офицерскую столовую при военной комендатуре в Даугавпилсе. Бегая с подносом между столиками, она прислушивалась к разговорам и обо всем, что удавалось узнать, сообщала старшему группы.
      Однажды заведение, где работала Эльза, посетил военный комендант Риги. За обедом он сказал ей, что с удовольствием видел бы такую официантку у себя, в Риге.
      - О, господин комендант, - улыбаясь, ответила Эльза, - вы не представляете, как я была бы рада. Жить в Риге - моя давнишняя мечта!
      Когда наши войска освободили Даугавпилс, она осталась в городе и рассказала об этой беседе нам.
      - Это же замечательно! - обрадовался офицер фронтовой разведки полковник С. В. Шитов. - Такой благоприятный случай упускать нельзя. Вы, Эльза, должны непременно воспользоваться приглашением господина коменданта.
      Мой помощник полковник Михаил Степанович Маслов одобрил этот план, а я утвердил его.
      Тихой июльской ночью Эльзу выбросили с самолета восточное Риги. Приземлившись, она закопала в лесу парашют и под видом беженки пробралась в город.
      Комендант был любезен. Буквально за несколько часов Эльзу оформили на работу.
      Вот от таких людей командование фронта и получало информацию о составе войск противника, об оборонительных сооружениях, о перегруппировках и многом другом. В частности, лейтенант П. Я. Чупров сообщил нам о характере оборонительного рубежа Карсава - Лудза - Друя. Он же поставил нас в известность, что из восточной части Латвии в Ригу спешно вывозится военное имущество, промышленное оборудование, продовольствие и что немецкое командование 21 июля объявило мобилизацию всех мужчин 1906- 1924 годов рождения. Но на призывные пункты явилось менее 10 процентов этого контингента. Остальные уклонились.
      Лейтенант Д. А. Розенблюм донес о прибытии в Лубанскую низменность новых частей. Они приступили к строительству оборонительных укреплений. Из допроса пленных мы уже знали о слиянии 19-й и 15-й дивизий в одну 19-ю латышскую пехотную дивизию СС. Розенблюм подтвердил этот факт, добавив, что немецкому командованию пришлось пойти на это из-за больших потерь, понесенных соединениями в последних боях.
      Кроме того, многие из призванных и подлежащих призыву местных жителей подались к партизанам. Все старшие разведгрупп единодушно утверждали, что даже добровольческий латышский легион, состоявший преимущественно из профашистских элементов, начал разлагаться.
      Эти сведения подтвердились, когда мы с Богаткиным допросили двух перебежчиков.
      - Почуяли крысы, что корабль тонет, - заметил член Военного совета.
      24-25 июля из Резекне и Даугавпилса поступили уточненные данные о том, какие участки железных дорог противник минирует. Иосиф Вильман предупредил: мосты через Даугаву в Даугавпилсе и Крустпилсе подготовлены к взрыву.
      Способ порчи неприятелем стальных путей нам был хорошо известен. Обычно гитлеровцы приводили в негодность рельсы на стыках и посредине, уничтожали стрелочные переводы. Кое-где они полностью снимали весь металл и увозили с собой.
      И вдруг между Идрицей и Резекне был обнаружен участок линии километров в сто, выведенный из строя какой-то неизвестной нам машиной. Пленные называли ее скорпионом. Путеразрушитель перерезал шпалы и одновременно подрывал рельсы.