С момента появления на маяке я пережил все несча­стья, какие только можно себе представить. Дни, которые последовали за гибелью Батиса, прине­сли новые мучения. Сложность и противоречивость на­ших отношений только усиливали смятение моей души. Я испытывал упадок духа, это странное чувство разъеда­ло меня, как морская соль. В нем сочетались грусть и потерянность, словно мои переживания не могли найти се­бе подходящего русла. Порой я плакал, подвывая, как ребенок, порой смеялся дерзко, но еще чаще смеялся сквозь слезы. Мне было не под силу понять самого себя. Можно ли тосковать о человеке, о котором в жизни не сказал доброго слова? Да, но только на маяке, где ка­чества потерпевших кораблекрушение оцениваются по мелким трещинкам в монолите их недостатков. Там, на маяке, даже самые далекие человеческие существа становились близки друг другу. Батис был для меня бес­конечно далеким человеком. Но других людей мне не придется увидеть. Теперь, когда Каффа не было рядом, на ум приходили его каменная невозмутимость и вер­ность товарища по оружию. Под тяжестью горя, такого смутного, безысходного и отчаянного, мне не удавалось согласиться с его смертью. Пока я работал – чинил укрепления и латал дыры в нашей обороне, – я говорил с ним вслух. Словно мне все еще надо было терпеть его грубые окрики, невоспитанность, его «zum Leuchtturm» по вечерам. Иногда я начинал обсуждать с ним планы дежурства или какого-нибудь сооружения, но говорил в пустоту. Когда я наконец понимал, что его больше ни­когда не будет рядом, что-то внутри меня обрывалось.
      Не знаю, сколько дней, а может быть, даже недель я прожил в этом оцепенении, скорее умственном, чем фи­зическом. Мне кажется, я существовал по инерции. Батис был мертв, а у меня не хватало сил, чтобы жить. Пе­ред лицом опасности два человека – настоящее войско: мы доказали это. Но один человек не сможет противо­стоять беде. Я возлагал надежды на то, что смогу начать переговоры с противником. Однако самоубийство Батиса подрывало самые основы этого плана. Зачем им те­перь искать мира, если они без труда могут уничтожить меня? Разве они захотят вести переговоры, после того как Батис стрелял в них? У меня почти не оставалось боеприпасов. Потери нашего гарнизона составляли по­ловину его солдат. Еще два-три штурма – и маяк рассып­лется в прах. Я был одинок и практически беззащитен, поэтому меня так пугало поведение омохитхов.
      За смертью Каффа последовала тишина. Они не штур­мовали остров. Я не мог поверить своим глазам, глядя на необычайно тихую гладь океана. Ночи следовали чере­дой, не принося никаких новостей. Я сидел на балконе, оперев дуло винтовки на изгородь балкона; слава Богу, мне не в кого было стрелять. Когда наступал рассвет, я чувствовал себя опустошенным, как выпитая бутылка.
      На протяжении этих дней моего одинокого траура я отдалился от Анерис и даже не дотрагивался до нее, хо­тя мы спали вместе на кровати Батиса. Мой кризис оди­ночества усугублялся ее холодным и безразличным по­ведением. Это приводило меня в недоумение. Она жила так, словно ничего не произошло: собирала дрова и при­носила их в дом, наполняла корзины и таскала их. Смо­трела на закат. Спала. Просыпалась. Ее деятельность ог­раничивалась лишь самыми простейшими операциями. В повседневной жизни она вела себя подобно рабочему, управляющему токарным станком, который раз за ра­зом повторяет одни и те же движения.
      Однажды утром меня разбудили новые звуки. Лежа в кровати, я стал наблюдать за Анерис, которая сидела на столе, поджав под себя ноги. В руках у нее было дере­вянное сабо Батиса, и она предавалась занятию, которое показалось мне совершенно идиотским: поднимала башмак в вытянутой руке, а затем разжимала пальцы. Когда под действием земного притяжения сабо падало на деревянный стол, раздавался звук: хлоп. Ее не пере­ставало удивлять, что плотность нашего воздуха была значительно ниже, чем плотность среды ее мира.
      Пока я наблюдал за этой игрой, смутное облако мыс­лей постепенно обретало форму. Оно становилось все больше, приобретая угрожающие очертания. Проблема заключалась не в том, что она делала, а в том, чего она не делала. Батис был мертв, а Анерис не выражала по этому поводу никаких чувств: ни радости, ни горя. В ка­ком измерении она жила?
      Не надо обладать даром провидения, чтобы понять, что она жила независимо от Батиса Каффа и будет жить так же независимо от меня. Тирания Батиса казалась мне шлюзом, который сдерживал сущность Анерис. Но когда шлюз разрушился, поток не вырвался на сво­боду. Я даже сомневался в том, что пережитый ею здесь, на маяке, опыт был подобен моему. И наконец, мне при­шел в голову вопрос: не была ли ей приятна эта борьба, не тешила ли ее самолюбие мысль о том, что она явля­лась призом, за который сражались два мира?
      Я выбросил сабо с балкона и взял ее лицо в свои ла­дони. Я гладил ее по щеке, не давая ей вырваться из мо­их объятий. Мне хотелось заставить ее понять, что она доставляла мне боль сильнее той, что могли причинить все омохитхи вместе взятые. «Посмотри на меня, ради святого Патрика, посмотри. Быть может, ты увидишь человека, который не хочет достичь ничего особенного в жизни. Он лишь хотел жить в мире, вдали от всегои вся, вдали от жестокости и жестоких людей».
      Ни она, ни я не выбирали условий этого острова, та­кого некрасивого, холодного, а теперь еще и обугленно­го. Но нравился нам этот остров или нет, другой родины у нас не было, и мы обязаны были сделать его по воз­можности приятным для жизни. Однако, чтобы добить­ся этого, она должна была увидеть во мне нечто боль­шее, чем просто две руки, сжимающие винтовку.
      Не знаю, когда я перестал кричать на нее и бить по щекам. Мной овладела такая ярость, что граница между оскорблениями и рукоприкладством стала тоньше па­пиросной бумаги. Анерис ответила. Когда она била меня по лицу своими перепончатыми руками, мне казалось, что меня стегали мокрым полотенцем. Мной двигала не ненависть, а бессилие. Последний удар отбросил ее на кровать. Она замерла там, свернувшись в клубок.
      Я не стал продолжать. Зачем тратить силы? Чего бы я добился, избивая ее? Пренебрежение, которое она мне выказывала, ее молчание – все говорило о том, что она меня просто использовала и мне не суждено никогда приблизиться к ней. Наконец-то передо мной открылась разделявшая нас пропасть: я искал убежище у нее, а она – на маяке. Никогда еще интересы двух существ так не совпадали и не были настолько противоположны. Быть может, осознав это, я уже не желал ее так сильно? Нет. К несчастью, нет. Вулкан для Помпеи сделал то же самое, что Анерис – для моей любви: она разрушала ее и одновременно сохраняла навеки.
      Надо признаться, что эта бурная сцена прочистила мне мозги. В первый раз после гибели Батиса я вырвал­ся из уединения. Ноги вывели меня с маяка. Несколько глотков холодного воздуха оказали живительное дей­ствие. Я почувствовал, как щеки окрашиваются румян­цем. Я долго не замечал, что за мной следят.
      Они снова были у опушки леса. Шесть, семь, восемь, а может быть, больше. Им ничего не стоило воспользо­ваться случаем и наброситься на меня, но они этого не делали. Я предался их воле. Несмотря на то что Батис стрелял в них во время перемирия, несмотря на нашу измену, они давали мне еще один шанс.
      История маяка не отличалась логичностью. Можно было предположить, что теперь я, просияв от счастья, пойду к ним, чтобы наконец претворить в жизнь свои планы переговоров. Так и случилось. Однако, когда я увидел их, моим первым чувством была надежда снова встретить Треугольника. Я поднял руки вверх и медлен­ным, но решительным шагом направился к опушке ле­са: единственным звуком, нарушавшим тишину мира, был хруст снега под моими подошвами.
      Какие мысли приходили им в головы? Любопытство горело в их глазах. В этом блеске я увидел нечто подоб­ное тому искреннему интересу, который испытывали их дети. Одни разглядывали мои глаза, другие – руки. Я мог найти тысячу объяснений каждому выражению их лиц и подумал, что обоюдное любопытство может послу­жить хорошим противоядием от насилия.
      Однако маяк был царством страха. Представим себе какое-нибудь насекомое с острым жалом, которое залете­ло к нам в ухо. Точно так же на меня вдруг напало сомне­ние, причиняя резкую боль. Я стал задавать себе вопросы, и они тотчас перевесили мое доверие к партнерам: а что, если они борются не за этот островок в океане, а за что-то еще? В конце концов, на что им далась эта бесплодная земля, жалкая растительность и острые скалы? Возмож­но, хотя это было только моим предположением, они же­лали получить нечто большее: то же, о чем мечтал я.
      Мне показалось, что внимание омохитхов уже не бы­ло направлено на меня. Я обернулся. За моей спиной на балконе показалась фигура Анерис. Омохитхи смотрели на нее, а не на меня. Я уловил ее тревогу. Она вцепилась в перила обеими руками, растерянно глядя на происходящее. Вероятно, она думала, что связь, которая сущес­твовала между нами, была недостаточно прочной и я от­дам ее омохитхам. Разумеется, она ошибалась.
      Сама возможность того, что они потребуют отдать им Анерис, разрушала мою решимость продолжать перего­воры. Чем ближе я подходил к ним, тем тяжелее мне бы­ло шагать. Ноги перестали двигаться даже раньше, чем мозг отдал им такой приказ. Снег перестал скрипеть.
      Солнце сияло над нами; облака превращали его в ма­ленький золотистый диск. Я был совсем близко к лесу, в двух шагах от них. Толстый корень змеей выползал из-под земли и снова скрывался в ней. Я придавил его баш­маком. Неподалеку несколько омохитхов стояли на том же корне. Еще никогда мы не оказывались так близко. Но этим все и кончилось.
      Довольно долго я стоял столбом на одном месте. Омохитхи не двигались. Чего они ждали? Чтобы я выдал им Анерис? Но я не мог этого сделать. В чем бы ни за­ключался конфликт между ними и Анерис, не мне было разрешать его. Я готов был обсудить с ними любой во­прос, даже свою жизнь. Но о жизни без Анерис речи быть не могло. Я смог бы жить вечно без любви, если это было неизбежно, но не мог жить без Анерис. Что мне су­лит будущее, если я потеряю ее? Смерть без жизни, жизнь без смерти. Что хуже? Мороз среди лета или обжигающая жаром зима? И так до скончания дней.
      Она помогла мне увидеть то, что скрывали лучи мая­ка; она показала мне, что враг может быть кем угодно, только не зверем. Он не может быть зверем никогда и нигде, а там, на острове, наверное, меньше, чем где бы то ни было. Без нее мне никогда не открылась бы эта истина, только она могла научить меня этому. Но на пути к истине рядом с Анерис я неизбежно воспылал к ней страстью, полюбил ее так, как могут любить жизнь толь­ко терпящие кораблекрушение: безнадежно. Поэтому мной овладевала такая грусть: маяк помог мне понять, что познание истины не изменит жизнь.
      Если бы в этот миг я поднял палец, на наши головы низверглись бы молнии всей Вселенной. Но я, естествен­но, не поднял палец; я пошел назад.
      Я обратил внимание на незначительную деталь: снег не скрипел так сильно, как раньше, когда я шел по на­правлению к ним. Причину этого явления нетрудно бы­ло понять. Снег уже был спрессован: мои ноги наступа­ли в те же самые ямки, которые оставили мои башмаки.
      Остаток дня я провел, наводя порядок в доме, который после нашей ссоры с Анерис стал похож на склад старьев­щика. Я прибрался как смог. Ее не было. Она скрылась сра­зу после того, как я вошел на маяк, но непременно вернется.
      Еще до наступления темноты Анерис поднялась в комнату через люк, робко и боязливо. Если она боя­лась, что я побью ее снова, то глубоко ошибалась. Не об­ращая на нее внимания, я продолжал возиться с пилой и молотком. Потом сел за починенный стол и стал ку­рить и пить джин, словно в комнате больше никого не было. Анерис спряталась за железной печкой. Виднелась только часть ее фигуры: ступни, колени и руки, об­нимавшие ноги. Изредка она высовывала из укрытия голову и следила за мной.
      Бутылка опустошилась. Спиртное у нас хранилось в огромном сундуке, который мы превратили в винный погреб и установили рядом с прожекторами. Омохитхи могли напасть этой же ночью; несмотря на это, я не боял­ся напиться. Но когда я шел по лестнице наверх, то вдруг передумал. Я вытащил Анерис за ногу из ее тайника. По­том заставил ее встать, чтобы затем свалить на пол такой сильной пощечиной, что даже на следующий день у меня еще горела рука. Она плакала и извивалась.
      Господи, как я желал ее. Но в ту ночь я не мог нанести Анерис более сильного оскорбления, чем не дотраги­ваться до нее.

      Я пьянствовал три дня и три ночи. А может быть, и дольше. Время и алкоголь играли в прятки. Опь­янение стало для меня не чем иным, как облас­тью, где какие-то незначительные события водили свой хоровод. И только. Я пил и благодаря этому жил за ку­лисами, как будто представление не должно было на­чаться никогда. Порой, когда солнце садилось, я пытал­ся нести караул на балконе, но засыпал среди винных паров. К утру мои пальцы становились темно-лиловы­ми. А указательный палец чуть было не пришлось ампу­тировать, потому что он всю ночь пролежал на желез­ном курке. Я жил только благодаря тому, что омохитхи старательно готовили свой последний штурм; я жил только благодаря тому уважению, которое мы внушили им своими выстрелами. Какое жалкое утешение.
      Однако опьянение имело больше преимуществ, чем недостатков. Самое главное – ощущение того, что я уже не так сильно желал Анерис. С этой целью я надел на нее черный шерстяной свитер, весь в заплатках из мешкови­ны, чтобы не видеть ее ослепительную наготу. Рукава свитера, который закрывал ее до колен, были длиннее ее рук. Не раз, когда Анерис приближалась ко мне, я на­граждал ее пинком, не вставая со стула.
      И тем не менее прилагаемые мной усилия были тщет­ны. Мои издевательства над ней лишь подчеркивали ложность власти, более хрупкой, чем мощь империи, которую защищают стены из дыма или войска оловянных солдатиков. Когда я был слишком пьян или, возможно, слишком трезв, все мои ухищрения переставали дей­ствовать. Она не противилась моим домогательствам. Зачем ей было это делать? Чем больше я изображал, что обладаю ею безгранично, тем явственнее становилось мое ничтожество. Я понимал, что жил в тюрьме, где вме­сто решеток была пустыня. И если бы мне нужно было просто совокупление… Часто еще прежде, чем овладеть ею, я разражался идиотскими рыданиями. Да, я пьян­ствовал не три дня, а дольше, гораздо дольше.
      В последний из этих дней, утром, Анерис отважилась разбудить меня. Она тянула за ногу изо всех сил, но до­билась лишь того, что я приоткрыл глаза. Крылья носа у меня привычно ныли из-за неумеренного употребле­ния джина. Дыхание было пропитано сахаром. Не очнувшись до конца, я все-таки сообразил, что мне легче не обращать на нее внимания, чем прогонять. Однако она продолжала настаивать и вцепилась в мои волосы. Боль смешалась с яростью, и я попытался ударить ее, не открывая глаз. Она увертывалась от моих ударов, тре­ща, как возбужденный телеграфный аппарат. Я швыр­нул бутылку в ее неясный силуэт, потом еще одну. На­конец она скрылась в люке, а меня охватило оцепенение, исполненное горечи и отвращения ко всему.
      Сон не шел, но и проснуться до конца мне тоже не уда­валось. Сколько времени прошло зря? Мой мозг превра­тился в городскую площадь, где собралась толпа пророков и краснобаев. Стройные мысли перемешались с баналь­ными глупостями, никакого порядка в этой куче не было, и я не мог отделить одни от других. Постепенно в моей го­лове выкристаллизовалась одна простая мысль: у Анерис, наверное, были достаточно веские причины, чтобы беспо­коить пьяного с таким вспыльчивым характером.
      Рассвет поднимался над балконом осторожно, словно солнце впервые видело остров. Сейчас я уже мог слышать их там, внизу, внутри маяка. Разноголосый хор приближался, поднимаясь по лестнице. Хуже всего мне подчинялись язык и губы. Я лепетал какие-то слова, как умирающий: винтовка, ракета, цепи… Но не мог тро­нуться с места. Лишь смотрел на крышку люка, точно завороженный.
      Рука подняла крышку. Две золотые нашивки на рука­ве. Потом показалась фуражка капитана с кокардой Французской республики. Затем недружелюбный взгляд человека, который не поступается принципами, длинный и мясистый нос в обрамлении светлых бакенбард, также очень длинных. Во рту дымилась сигара. Когда почти все его туловище оказалось в комнате, бутылка в его кармане уперлась в край люка. Он отреагировал на это ревом:
      – Техник морской сигнализации! Почему вы не отве­чаете, когда вас зовут? Что творится на этом чертовом острове? Катастрофа? Землетрясение? Я думал, что это не сейсмоопасная зона.
      Борода цвета наждачной бумаги портила его внеш­ность. Над синевато-серым бушлатом, казалось, потру­дились полчища грызунов, словно капитан долгие годы не заходил ни в какой порт. В целом его вид наводил на мысли о дезертире, оставившем службу на флоте, чтобы заняться пиратством. Команда попахивала хлоркой ка­зармы или чем-то похуже. Она состояла из уроженцев колоний, в большинстве своем азиатов или метисов. У каждого был свой цвет кожи, к тому же их наряд мало чем напоминал униформу, и это наводило на мысли о войске наемников. Им не дано было понять, какое вол­нение вызывало во мне их присутствие. Больше года я жил в изоляции; все мои чувства настроились на повто­рение одних и тех же событий. И вдруг меня окружило множество новых лиц, я слышал десятки разных голо­сов, на меня нахлынули забытые запахи. Пришельцы начали рыться в моих вещах, желая утащить что-нибудь. Среди них выделялся молодой человек, совсем мальчик, определенно семитской наружности, с черны­ми вьющимися волосами и в очках с металлической оп­равой. Мое имущество его совершенно не интересовало. На моряка он не походил да и одет был гораздо лучше, чем остальные. Цепочка, которая исчезала в кармашке жилета, выдавала спрятанные там часы. В чертах ос­тальных моряков просматривался отпечаток постоянно­го бунта. У этого еврея, напротив, было кроткое лицо человека, прочитавшего слишком много несерьезных книг. Он сильно кашлял.
      – С кем я разговариваю? Каков ваш чин? – допыты­вался капитан. – Вы немы, ранены, больны или не пони­маете меня? Как вас зовут? Отвечайте! Или вы тут сов­сем сошли с ума? Он замолчал и принюхался. – Откуда эта вонища? Если бы рыбы могли потеть, то воняло бы именно так. Во всем доме этот запах.
      Некоторые моряки расхохотались. Они смеялись на­до мной. Обнаружив, что красть здесь практически не­чего, они обратили все свое внимание на меня. Еврей пе­релистывал какие-то пожелтевшие старые бланки. Наконец он произнес:
      – Перед отъездом из Европы я попросил в министер­стве копию международных регистрационных списков служащих в различных зонах. Здесь значится некий Кафф, Батис Кафф. – Он поднял глаза в некотором со­мнении. – По крайней мере, это должно быть так.
      – Кафф? Техник морской сигнализации Кафф? – спросил капитан.
      – Мне кажется, это так, но я совсем в этом не уверен, – признался еврей, поправляя очки. – В списке не указано больше никаких имен. Здесь ничего не говорится ни о его национальности, ни о должности. Не указано даже, какая организация направила его сюда, когда и с какой конкретной целью. Тут только значится, что он был на­правлен на этот остров. Это вина навигационной корпо­рации, которая взяла на себя работу по предоставлению в государственные органы списков перемещаемых тех­нических специалистов, но делает это неохотно и из рук вон плохо. Когда я вернусь, то заявлю протест. Такая по­литика наносит ущерб ее служащим. В частности, мне. Какая глупость! Все страны обмениваются информацией о своих международных станциях. А корпорация скры­вает имена служащих, когда ей это выгодно. Но здесь речь идет о крошечном метеорологическом пункте!
      Однако интересы еврейского юноши и капитана были совершенно противоположны и сходились только в этот момент. Капитан был человеком практичным. Подроб­ности его не интересовали, и он настойчиво продолжил:
      – Техник морской сигнализации Кафф, этот человек приехал, чтобы сменить метеоролога, который работал а острове. Но мы не знаем, куда он запропастился. Ес­ли вы не предоставите убедительной информации, нам станется лишь предположить, что вы виновны в его исчезновении. Вы понимаете, в чем вас обвиняют? Отве­чайте! Отвечайте же, черт возьми! Дом метеоролога не­далеко отсюда, этот остров маленький, так что вы непременно должны знать, что с ним случилось! Вы что думаете, такие маршруты – приятная прогулка? Я направлялся из Индокитая в Бордо, но корпорация обяза­ла меня сделать крюк в тысячу морских миль, чтобы за­брать с острова одного человека. Только одного. И вдруг оказывается, что я не могу его разыскать. И это происхо­дит здесь, на клочке земли размером с почтовую марку!
      Он бросил на меня разъяренный взгляд, ожидая, что выражение его лица меня испугает или что пауза, кото­рую он сделал, заставит меня говорить. Но он не достиг своей цели. Капитан безнадежно махнул рукой. Сигара помогла ему не уронить свой авторитет. Он выпустил изо рта плотный клуб дыма и обратился к молодому еврею:
      – Молчание говорит о виновности тех, кто не хочет оправдаться. Я считаю этого человека виновным и увезу его отсюда, чтобы его повесили.
      – Молчание может также служить человеку защи­той, – сказал юноша, перелистывая какую-то книгу. – Вспомните, капитан, вы получили задание привезти ме­ня сюда, потому что тот корабль, на котором я должен был приплыть, потерпел крушение во время бури. Я задержался на несколько месяцев. Кто знает, как перено­сил одиночество прежний метеоролог? И если здесь слу­чилось какое-то несчастье, то этот человек является скорее свидетелем события, нежели виновником.
      Неожиданно капитан обратил внимание на моряка с азиатской внешностью, который рылся в ящиках. Прежде чем тот успел понять, что за ним наблюдают, на него обрушились три крепкие затрещины. Капитан отобрал у него украденный серебряный портсигар, осмотрел его, не вынимая сигары изо рта, и тут же спря­тал в глубине кармана своего кителя. Еврейский юноша не моргнул и глазом. Вероятно, подобные сцены были ему привычны. Он любезно протянул мне книгу Фрей­зера и сказал:
      – Вы не имели возможности читать какие-нибудь иные книги все это время? Вам должно быть известно, что республика словесности сейчас живет иными, более возвышенными идеями.
      Он глубоко ошибался. Ничего в мире не измени­лось – стоило только взглянуть на этих грязных людей, которые наводнили маяк, словно толпа клиентов пуб­личного дома. Пока он говорил об интеллектуальных вершинах, они оскверняли все, до чего ни дотрагива­лись. А перед ним был я, человек, который не боялся ви­селицы, которого гораздо больше страшила жизнь ря­дом с подобными существами. Перед ним был человек, который предпочел изгнание хаосу и который не пере­нес бы путешествия в обратном направлении. Бедный мальчик. Он так самоуверен. Если бы у нас были подхо­дящие весы, я бы предложил ему положить на одну ча­шу все его книги, а на другую – Анерис.
      Все угрозы капитана не имели никакого значения. Я был для него просто помехой, и он поступил со мной соответственно. Чуть позже он сорвал с головы фураж­ку и стал кричать. Он размахивал ею и орал на своих мо­ряков на смеси французского и китайского или на каком-то еще языке; не прошло и двух минут, как они исчезли. Потом я услышал их голоса на лестнице. При­казания, оскорбления и ответная брань весело переме­шивались в равных пропорциях. Потом наступило мол­чание. Они исчезли так же, как появились. Море волновалось сильнее обычного; волны то и дело разби­вались о стены маяка, и в их шуме звучал то львиный рык, то шум камнепада. Многим в жизни доводилось встретиться с привидением, но мне казалось, что я был первым в мире человеком, которому явился целый от­ряд. Впрочем, возможно, привидением был я сам.
      Я провел весь день на балконе. Предметом моего на­блюдения было мое собственное любопытство. Мне так давно не доводилось видеть группу людей, что все их действия казались необычными. До отъезда они почи­нили дом метеоролога. Работали матросы неохотно, просто подчиняясь приказам. Когда ветер дул в мою сто­рону, до меня доносился стук топоров и яростные крики капитана. Но и он распоряжался нехотя, поэтому ругань казалась наигранной: необходимость выполнения слу­жебных обязанностей сталкивалась с желанием отплыть с острова как можно скорее. Я мог разглядеть дымок над крышей и человеческие фигуры возле него. Капитан то и дело прикладывался к фляжке, он пил больше, чем ку­рил, и не обращал внимания на просьбы молодого ев­рея, поворачиваясь к нему спиной, когда тот слишком настаивал.
      Что такое наши чувства? Новости, которые мы полу­чаем о нас самих. Шлюпки отчалили от берега еще до наступления темноты, а я не испытывал никаких чувств, ничего, даже печали. Корабль уходил за горизонт. Из трубы дома метеоролога шел дым. За моей спи­ной со скрипом поднялась крышка люка. Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто вошел. Не знаю, где она пряталась все это время.
      Я подкрепился консервированной фасолью. Анерис подчинилась моментально, стоило мне только причмок­нуть губами. Она убрала со стола и быстро разделась, по-своему радуясь восстановлению привычного поряд­ка. Казалось, мое пьянство смутило и обескуражило ее. Однако ничего не изменилось. Ей не надо было сомне­ваться в моей верности; никто не станет требовать от нее большего, чем она хотела дать мне. Я начал раздеваться, но, когда хотел снять свитер, она вдруг напряглась. Ли­цо ее на миг исказилось. Анерис села, скрестив ноги, и запела.
      Кровь с новой силой побежала по моим жилам. Надо забаррикадировать дверь, зажечь огни маяка, распреде­лить остатки боеприпасов. Я положил рядом с собой си­гнальную ракету: Господи, как мало их у меня осталось. Все готово? И да и нет. Все предметы – в полном порядке. Все было так отлажено, что я сам оказывался лишним.
      Омохитхи вторглись на остров одновременно с вос­тока и с запада. Две небольшие группы стягивались к ле­су до начала штурма. Потом они вприпрыжку побежали к маяку. Иногда свет прожектора отражался в их глазах зеленым металлическим блеском. Пока я в них целился, мне пришли на ум рекомендации из старого учебника для партизан. Повстанцы должны атаковать укрепления противника только ночью и в том случае, если превос­ходят его числом, особенно если не располагают доста­точно мощным оружием. Если противник укрепился в двух точках, следует выбирать для штурма менее укрепленную. Это может показаться обычными довода­ми здравого смысла, но партизанам именно его часто и не хватает.
      Омохитхи растворились в темноте и через минуту уже выли на другом конце острова. События теперь не требовали моего вмешательства. Я преспокойно чистил свою винтовку, когда вдали раздавались выстрелы. Я был глух к той борьбе, которую вело другое человеческое существо за свою жизнь там, совсем неподалеку. В самом деле, что я мог сделать? Сообщить французско­му капитану, что остров окружают миллионы омохитхов? Выйти с маяка сейчас, в ночи? Я насчитал девять выстрелов, и мне пришло в голову, что не следует тра­тить патроны попусту.