В серых костюмах, белых рубашках, в неярких галстуках они становятся у двери на страже, глаз не спуская ни с пациента, ни с доктора.
      Василий же Иванович бегло просматривает листки в папке, снизу вверх почему-то, вдруг задерживается на какой-то фразе и спрашивает у старшего кагебэшника:
      - Так был пожар в газо-операторской или не был?
      - Окончательно не выяснили еще. В пожарной дежурной части вызов зафиксирован, диспетчер помнит, как отправлял машину, но никто из команды не помнит. Эту странность я отметил. Следов пожара на месте не обнаружено. Соседи ничего не видели и взрыва не слышали. Одна старушка якобы видела взрыв, но она заговаривается... К чему вам это, доктор?
      Доктор не отвечает на вопрос человека в штатском, долистывает бумаги в папке, что-то дописывает в своем листке и обращается к фигурам у двери:
      - Будьте добры, подождите в коридоре. Два-три вопроса, и Александр Степанович в вашем распоряжении.
      Едва за штатскими захлопывается дверь, доктор начинает мыть руки и, включив струю до упора, кивком подзывает к себе пациента. Тот подходит, но не сразу; вообще, с той минуты, как Изольда Тихоновна перебила его рассказ, он не вполне в себе.
      Изменений явных нет, но внешне он в чем-то уже пациент психоневрологического диспансера, а не какой-нибудь районной стоматологии.
      - Сашка, Сашка!
      С неожиданной жаркой жалостью зашептал Василий.
      - Тебе конец! Гипогликемия - это все, идиотство полнейшее! А тебе назначено пятнадцать инъекций - это конец, не то что летать, но и ложку не сообразишь ко рту поднести! Полная деградация, тебя уже не будет... Понимаешь ты или нет?! Пятнадцать гипогликемий!..
      Доктор схватил себя за горло и яростным жестом показал, как разорвется жизнь у Сашки.
      - Понимаю. Но...
      В шепоте Александра нет былой уверенности.
      Струя воды лупцует раковину, отплевываясь в склоненные лица врача и пациента, и заглушает шепот.
      - Выход? Выход... Выход есть всегда. Но ты... Ты?
      Василий подымает лицо от раковины и несколько отстранено смотрит в глаза Сашке, словно в свои собственные в зеркале.
      - Вариант первый: ты - летатель. Тогда тебе дико повезло, что они ошиблись этажом. Ты вырвешься и улетишь. Там, на шестом этаже дверь налево, перед "Процедурной", запомнил? На двери ничего не написано. Подсобка. Санитарки там тряпки и швабры хранят. Окно без решетки. Иди напролом! Понял?! Единственное окно на этаже без "Зари коммунизма".
      - Спасибо. - Александр стискивает доктору предплечье.
      - Вариант второй: ты - ........ Общество больное, согласен, но здоров ли ты? И я тебя с шестого... Но чем лучше гипогликемия?!
      - И за это спасибо. Разберемся...
      Время сгущается, мужчине в синем свитере кажется, что доктор специально медлит, ковыряясь в струе над раковиной; секунды скользят перед глазами, как штакетник длинного забора из окна быстро мчащегося автомобиля; мужчина уже с подозрением и ненавистью смотрит на белую спину доктора и на то, как ходят лопатки под его халатом - как у лодочного гребца, - "Ну что он там вымывает, черт его дери? Или раскаялся, что выдал мне окно с выходом?" Некстати, совершенно, некстати Александр вспоминает мускулистую спину Жорки-боцмана, соседа по коммуналке из послевоенного детства: рук у Жорки не было - штрафбат морской пехоты - точнее, по локоть не было левой руки, а вместо кисти правой - на скорую руку смастаченная фронтовым хирургом клешня из остатков ладони; жена у Жорки-боцмана погуливала, он бил ее локтем и клешней, истошно орал матом, так, что все семнадцать квартиросъемщиков вздрагивали и, представляя атаку штрафников, прятались по комнатам, - контуженный, что с него возьмешь; а по ут!
      рам после ссоры Жорик послушно открывал рот перед ложкой с кашей, подносимой его неверной женой, - в эти минуты он походил на птенца, получающего корм из клюва мамы-ласточки.
      И клешня его скромно и безопасно лежала на коленях, открывая всем соседям по огромной коммунальной кухне сиреневый татуированный лозунг на его обнаженной груди: - "Я не Бог, я не прощаю!" Корявые буквы татуировки в двух местах были рассечены шрамами - на слове "Бог" заглавная буква скомкана рубцом, но еще угадывалась, а от второй частицы "не" оставалось лишь сине-бордовое крошево. "Я не Бог, я ... прощаю!" Жорик, прожевав очередную ложку каши, виновато, вроде бы никому, объявлял на всю кухню: "Ну, что с нее, рыжей, спрашивать, ведь я ее и приласкать-то толком не могу". А по поводу иссеченной татуировки он как-то раз сказал Сашке, тогда сопливому шестилетнему мальчишке, только-только учившемуся читать и с этой целью забравшемуся к соседу на колени и водившему пальцем по буквам на Жоркиной груди: - "Вишь, браток, как война-учительница мне исправила ошибки?"
      ..доктор заканчивает вытирать руки.
      Сашка вздрагивает, возвращенный из плутаний в детстве, осознает себя в психушке, перед гипогликемией и окном без "Зари коммунизма" и только остаточная мысль, обрывок фразы все еще маячит в сознании, хотя перед глазами уже сотрудники КаГэБе, принимающие из рук доктора его "Историю болезни". - "...Прощаю!" - "Кого "прощаю?" При чем тут "прощаю", если мне уготовано? Что?" - путаются его мысли. Медленно, как сомнамбула, он встает по приглашающему жесту старшего из штатских, проходит по кабинету неровными шагами, случайно чиркнув плечом в синем свитере по плечу доктора в белом халате, бормочет: - "Простите, доктор. Прости, если что не так", - и слышит докторское:
      - Всего доброго! Поправляйтесь, Александр Степанович.
      Доктор провожает троицу до двери, чуть придерживает её и прикладывается к щели ухом.
      Вслушивается в удаляющиеся по коридору шаги.
      Вот они на лестничной площадке...
      Поднимаются на шестой этаж...
      Ничего не слышно...
      Сейчас они на подходе к "Процедурной" ...
      Белая дверь без надписи - каптерка...
      Окно без "Зари коммунизма"
      Должны быть крики и звон стекла...
      г.Ленинград - г. Петрозаводск
      1980 - 1990 гг.