Летатель - 79 (Historiy Morbi)

      Василий Иванович долго сморкался, фыркал, плескал на лицо воду, потом, изловчившись, держал под струёй лицо то справа, то слева, - струйки затекали за воротник и холодили спину аж до копчика, - потом так же долго, промакивая лицо полотенцем, смотрел в зеркало, в свои глаза. Зла на Саньку не было.
      4.
      Вернувшись к столу, Василий Иванович, стоя, отстранил стул, пробежал глазами исписанный бланк; его короткие мосластые пальцы - крестьянская наследственность - с аккуратными лунками плоских ногтей проиграли на столешнице некую мелодию - с тремя аккордами; та-да ра-рам пам-пам-пам, неприятен был вязкий, выжидающий взгляд человека в синем свитере.
      - Давай я мензурки сполосну? - спросил Александр.
      - Не надо, я сам, - обрадовался доктор реальному действию.
      Он тщательно вымыл мензурки, наполнил бутылку водой до отметки 200 мл, убрал ее в сейф и позвонил Изольде Тихоновне, которая сообщила, что капитан куда-то пропал, но волноваться не надо, бумаги на больного подвезут не позднее пятнадцати-тридцати. Доктор взглянул на часы, - через сорок минут.
      От недавнего хмельного возбуждения оставалась лишь неестественная легкость в голове, и руки двигались излишне плавно - подконтрольно. Доктор высыпал из пластмассового футляра окурки и спички в бумажку, скомкал, бросил в мусорницу.
      - Курить больше нельзя?
      - Нельзя.
      - Писать будешь... будете?
      - Надо. Время идет. И давай договоримся так: сейчас ты - Александр Степанович, я - соответственно...
      - Усек.
      Василий Иванович упреждающим жестом попросил больного несколько подождать, летучим почерком нанизал строчки внизу бланка, развернул его.
      - Скажите, Александр Степанович, после того, как вас лишили темы для защиты кандидатской диссертации, вы не обращались по инстанции с жалобами, письмами?..
      - Обращался. Да что толку? К нам в институт письмо мое вернули, а зам секретаря парткома по работе с молодыми учеными как раз...
      - То лицо, которое...
      - Да. Брыканов Юрий Осипович.
      -...сипович, - дописывая отчество, доктор вслух произносит последние слога:
      - И что было дальше? Как прошел разбор вашей жалобы?..
      - Соответственно. Я оказался сутягой, поливающим грязью заслуженных ученых... До письма, один наш, ну, мы еще приятелями считались, в один год в лабораторию пришли, я ему варианты угловых отклонений просчитывал, семьями дружили, пока моя первая не ушла, и всякое такое; и он меня подталкивал: - "Давай-давай, мы за тебя, пора Брыканова к ногтю..." А на заседании конфликтной комиссии перекинулся... Стыдить меня начал.
      - Как его звали?
      - Не все ли равно, доктор? Противно мне его имя говорить. Человек, который всегда за сильного. Мало ли таких? Брыканов ясен, а этот - вроде бы свой, пульки почти в "девятку" легки, на мелочи-то внимания не обращаешь. Стоит дела коснуться и "девятка"-то "шестеркой" перекинулась... Кстати, доктор, посмотрите схему, ее мой сосед Василь Петрович Гегемон придумал.
      Мужчина в свитере нарисовал карандашом во весь лист "9" и "6".
      - У девятки - "голова", у шестерки - "пузо"; "девятка" неустойчива, ножка тоненькая, чуть что - и с копыт. Зато "шестерка" устойчива, как ванька-встанька - как бы ни раскачивать "шестерку" слева-справа, она и туда и сюда поклонится, и всем угодит и на месте стоит!.. "Это что значить? говорит Гегемон. От недостатка зубов он смягчает окончания слов, но отнюдь не выводов. - А значит то, что матерья, "пузо" - первична! А идея разум вторичень! Нравиться - не нравиться, а закон природы не изменяють..." Так говорит Гегемон.
      - Н-да, "так говорит Гегемон...", "Так говорил Заратустра"... А как вы, Александр Степанович?
      Исписав полстраницы, доктор, переложив ручку в левую руку, трясет кистью правой, - устал.
      - Я не шестерка.
      - Девятка?
      - Вряд ли... ближе семерка, четверка. У них больше острых углов.
      Неловко улыбается Александр Степанович, и доктор с завистью отмечает, что хоть и пили они спирт наравне, но на пациента алкоголь не подействовал явно. Разве что зрачки расширены и наклон головы изменился - прежде пациент держал голову прямо, выпятив лоб и глядя из-под острых, "галочкой", бровей, - а сейчас наклон вальяжный, подбородок торчком - набок, и взгляд с ленцой, снисходительный.
      - И чем закончилась история с диссертацией?..
      - Я же вам рассказывал, доктор. Побарахтался я два года на полусогнутых и ушел.
      - Писали еще жалобы, заявления?...
      - Писал еще раз. Результат грязнее вышел, жену мою приплели, мне аморалку, одного хорошего человека хотели испачкать. Но я подловил Брыканова тет-а-тет и обещал - Во!...
      Александр Степанович показал доктору кулак:
      - Оставили ее в покое...
      - Та-ак, дорогой Александр Степанович, послушайте сейчас оценку ваших действий с точки зрения современной советской психиатрии...
      Доктор вынимает из ящика книгу со множеством закладок и громким начальственным тоном читает:
      - "Сутяжно паранойяльные состояния возникали после психотравмирующих обстоятельств, несущих в себе ущемление правовых и имущественных положений больных..."
      "-.Обвинения в клевете, оскорбления должностных лиц, распространение ложных сведений, порочащих государственное устройство СССР, бред реформаторства и борьба за мифическую "справедливость"...
      Доктор прекратил на минуту цитировать книжку. Тряхнул ею над головой, как хунвейбин цитатником председателя Мао:
      - Не ухмыляйтесь, Александр Степанович, я не думаю вас пугать, но даже по эпизоду с неудачной диссертацией вы нуждаетесь, - как пишет Л. Н. Диамант вот в этой книжке "Проблемы принудительного лечения психиатрических больных":
      "...в силу своей особой социальной опасности нуждаются в продолжительном, исчисляющемся годами, лечении в психиатрических больницах, чаще специального типа". Прочитайте сами! Год издания - 1978. Пожалуйста, ознакомьтесь...
      *
      Василий Иванович вручил мужчине в синем свитере книгу и, отойдя в угол комнаты, долго мыл руки, время от времени встряхивая кистями, как уставший пианист и бросая за спину обрывки фраз:
      - Врач не должен обижаться. На больного...
      - Вы говорите: в больном обществе...
      - Комплекс Пилата, по пятнадцать-двадцать раз в день.
      - Как разнервничаюсь. Мою и мою...
      - Ощущение зуда. Подержал книжку в руках, и зуд, словно слабые разряды. Тока. Пощипывает...
      - Нормальный человек - всегда псих. Эт-т-точно.
      - Итак! - взбадриваясь и радостно вытирая руки о казенное полотенце с лиловым фингалом штампа, воскликнул доктор.
      - Сутяжно паранойяльное состояние у вас налицо! Не отвертитесь, лет пять вам уже уготовано. А вот с мифическими способностями к полетам мы еще не разобрались. Рассказывайте!
      Мужчина в синем свитере с минуту смотрел на Василия Ивановича скрестив руки и покачиваясь на стуле, словно следователь, ведущий затяжной допрос юркого и хитрого жулика, который врет, - униженно юродствуя, юлит, - меняя показания, хамит,- угрожая высоким начальством, плачет покаянными слезами намекая на "особую благодарность".
      Стыдновато стало Александру Степановичу, прокашлялся, смущенно приглаживая темно-русые волосы. Доктор же, в белом колпаке и с дежурной докторской полуулыбкой на лице следил за мимикой пациента, держа чуть на отлете ручку с золотым пером. Указательный палец на эбонитовом "паркере", как на спусковом крючке пистолета, - и черная подушечка под золотым пером темнеет, словно маленькое дульце.
      - Надо, голубчик, надо. Вас ко мне ЭТИ, - многозначительный кивок на дверь, -- не в пинг-понг играть доставили! А на об-сле-до-ва-ни-е! раздельно, по слогам, для вящей убедительности: - Надо!
      - Кому? Мне? - мне все равно, - встряхивается пациент. - А для вас, Василий Иванович, пожалуйста. Пишите, доктор... Только я начну не с полетов, а с того, как это во мне выросло. Пишите.
      5.
      Жил себе. Комната девять метров в коммуналке, высокое окно трехгранное, эркером - как трюмо, Витушка, жена молодая, с ногами манекенщицы и каштановой гривою ниже плеч у окна перед зеркалом. Красиво... Девичий силуэт сквозь оконную кисею и прозрачный халатик восково светится как свеча в божьем храме, - и свет от нее и сама прозрачная, - красиво! Сам - в углу, за сто ликом на колесиках бумагу чиркаю, чашка с кофе парком ноздри щекотит, слова подсказывает.
      Весной у меня стихи пошли. Лет десять не писалось, забыл, что и было, и вдруг обрушилось - внезапно, радостно для меня - стихи.
      Солнечным зайчиком, бликом озерным
      Чудом нежданным чердак осветило
      Нить золотая соткалась из пыли
      Я как пылинка - сгореть и погаснуть
      Жаль, мимолетна ты, нить золотая
      Свет воробей закрыл, севший на крышу ,
      Нить Ариадны пропала, истлела
      И на стропила - глухие, слепые
      Пыль оседает
      Лажа, конечно, дилетантщина, знаю, но я для себя лепил...
      Одетая, из моей чашки два торопливых глоточка, крашеные губки у моего виска воздух - чмок!
      - "Ой, опоздала! Пока, Санечка. Бегу, бегу, Крашенинников на кафедре пять минут пробудет и уйдет- А мне обязательно поговорить..."
      - "И понравиться?"
      - "Да, и понравиться. Не скучай".
      У порога: - "Опять "молния" на сапоге! Что ты смотришь, помоги!"
      Убежала... Одно меня смущало в Витушке: целеустремленность! Отмеренная, прямоугольная, как кирпич, целеустремленность. И была бы цель живая, а то - марксистско-ленинская философия. Маразм! Для идейных недоумков или рядовых пошляков.
      Шестьдесят лет подгоняли действительность под теории кабинетных благодетелей и походя уничтожили сто миллионов мужиков! А вместо обещанных благ - пучок сена перед мордой - стремитесь! вперед к победе! слава труду! - вожжи в руках подонков. Да что говорить, сами, Василий Иванович, все понимаете...
      Думал: молодая, блеск манит, светлая идея. Втолковывал: да ради светлой идеи самые грязные дела, крови по горло, страх скорлупою...
      Смеялась: - "Ты ничего не понимаешь!" В аспирантуру готовилась, кандидатский минимум сдала и аборт сделала... Просил:
      - Подумай.
      Три дня у родителей после больницы: - "Не приходи, не надо, потом все объясню, и не звони мне пока, не звони - не звони - не звони!..."
      "Ладно, успокойся, Витушка, тебе нельзя сейчас волноваться, побереги себя, Витушка, быть может, мы нап... - но вовремя язык прикусил, и на том конце провода трубку бросили, - ...расно."
      Через три дня сама позвонила, я как раз на смене в котельной был, показания манометров снимал.
      - "Саша, нам надо расстаться".
      - "Я давно решила".
      - "Все кончено, я готовлю документы на развод".
      - "Мы разные, разные. Это была ошибка с моей стороны".
      - "И вообще мне сейчас не нужна семья. Ни с кем".
      - "Не выдумывай, никого у меня нет, просто мы с тобой разные".
      - "И вообще: брак - это форма сексуальной эксплуатации женщин!.."
      - "Не говори ничего, я давно решила. Заеду через неделю. Мы разные".
      - "Я сейчас в твоей комнате, собираю вещи".
      - "Ты запакуй мои книги в коробку картонную, мне сегодня все не увезти. И остальное в чемодан коричневый, ну, тот, с лямками. Ладно?.."
      "БРАК - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИНЫ!"
      Очен-но по-марксистски!
      Кто из благой идеетворящей троицы сей завет высказал? Маркс? Энгельс? Ленин?..
      "Долой сексуальных эксплуататоров!"
      "Вырвем им душу вместе с гениталиями!"
      Стройные ноги манекенщицы наступили на меня, эксплуататора, как на ступеньку в развитии идейной личности и вознесли хозяюшку чуть выше к заветной цели!..
      Трубка черная, ненужная: пиик - пиик - пиик, - положил на рычаги телефона. И вправе ли я Витушку винить? - насквозь советскую молодую женщину? Из двух зол - трехлетней ссылки в деревенскую школу и нескольких месяцев сексуальной эксплуатации - она выбрала меньшее, и - вперед! - к сияющим вершинам марксистско-ленинской философии! Благая цель оправдывает средства...
      На меня словно ступор нашел: опустился на дощатый ящик из-под водки, который испокон веков служил в котельной "креслом" для незваных гостей, смотрю на манометры: в третьем котле давление критическое, стрелку зашкаливает, надо сбросить подачу газа, иначе все к черту, ведь полуавтоматика, а руки поднять не могу, во мне самом что-то зашкалило, давление критическое, моя автоматика не срабатывает...
      И ведь предполагал изначально, видел, что Витушке нужен я лишь временно, для начального толчка, но забылся, прирастать начал, не привычкой, нет, чем-то большим, что помимо моей воли и сознания во мне возникло. Словно грецкий орех, скорлупой от свиней охраненный, лежал себе, лежал неразгрызенный, и влагой с небес окропленный, сам располовинился и беленькие росточки-корешки в землю пустил, а его копытцем-то с места и сковырнули!
      - Хрум! - и тут, доктор, вижу я, но замедленно, словно кадры в кино замедленном, как рвется клепка, и летят листы обшивки, и котел разваливается, и газ слепит взрывом, и семь этажей с квартирами, что над котельной возведены, обрушиваются, а меня нет, я за экраном наблюдаю из зала полупустого, но все, не то, не то, доктор!
      Провал... Момент отсутствия.
      Но взрыва не было. Это точно.
      Вернулся в себя: оказалось, я за столом сижу, под локтем "Журнал дежурной смены", в котлах давление нормальное, и уже двадцать минут четвертого. Ночь на исходе.
      Мне смену сдавать в восемь утра.
      Дотянул кой-как смену - думал: на улице-то, на свежем воздухе должно полегчать; а то последние часы в тесной котельной невмоготу стало. Один на один захлебывался в своих - непроизнесенных - словах, натыкаясь на патрубки и трубопроводы, шарахаясь от третьего котла: уж слишком он ровно гудел, подозрительно ровно. И телефон старинный с эдакими рогатыми рычажками, сороковых годов телефон, страшил меня своей рогатой убежденностью: казалось, подниму трубку, и логика будущей аспирантки по курсу марксистско-ленинской философии завалит меня кирпичами-цитатами:
      "СЕМЬЯ - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИН!"
      И то ли от обиды, то ли от недостатка воздуха (вентиляция барахлила) ком горловой дыхание перешибал; и голова разболелась - мочи нет - словно у институтки взволнованной...
      Вышел из полуподвала на улицу, дунуло в лицо сквозняком питерским, полегчало голове, но так мне, доктор, стыдно стало! Стыдно, стыдно, Василий Иванович, - необъяснимо стыдно, даже, доктор, как-то не по-человечески стыдно, такой же стыд разъедал, наверное, грецкий орех, который корешки в землю запустить надумал, а его кабаньим копытцем сковырнули и схрумкали; и в бензиновой вони питерской улицы мне чудилась вонь из кабаньего хайла, и от этого стыдно, стыдно - за дома обшарпанные, за людей угрюмых, за блевотный запах из подъездов, мимо которых я проходил. Шел я не домой, в "Сайгон", чашку кофе после ночной смены пропустить.
      Стыдно на крыше дома "НАРОД И ПАРТИЯ- ЕДИНЫ!" читать, все новая заповедь мерещилась:
      "СЕМЬЯ - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИН. ДОЛОЙ СЕКСУАЛЬНЫХ ЭКСПЛУАТАТОРОВ!"
      Стыдно за всех и за себя в особенности, потому что другим-то, может, и втемяшили в подкорку, что живут они лучше не придумать, и весь мир на нас равняется, но я-то не верю этому блефу, но, принимая его,- поддерживаю, как молчаливое большинство. Стыд мне кожу ест, словно меня голого прилюдно крапивой высекли. А тут еще мысль сквозанула дикая: год с Витушкой прожил и не смог ей объяснить, что ко лжи стремиться стыдно, не смог иль постеснялся; и тоже, - тридцать три года я в обманутой стране живу и кроме как кухонными трепами и брежневскими анекдотами ничем не попытался блеф разрушить. Год и тридцать три года - все псу под хвост, задарма прожиты..,
      - Дзяньк! Трамвай под носом! Я отпрыгнул назад, уступая дорогу трамваю, вдруг - глаза в глаза лицо Виталика Верхоблядова за окном вагона.
      Он мне по стеклу стучит, обрадовался случайной встрече, знак подает, что на остановке он выскочит, а я чтобы к нему шел. Остановка за углом, метрах в пятнадцати...
      Я еще махнул ему рукой машинально, мол, ладно, в "Сайгоне" встретимся, и тут меня скрутило, доктор.
      Доктор! Василий Иванович! Я к вам как Петька из анекдотов обращаюсь! Это можно и не записывать, это каждый человек должен изначально, с пеленок знать: не касайтесь, сторонитесь зануд с подловатым нутром! Он продаст вас с улыбочкой и потом в милую шутку все обратит, а если не продаст, то рядом с ним вы все равно испачкаетесь. У колодца - да не напиться, у дерьма - да не измазаться.
      Ведь это он, Виталик Верхоблядов, моего друга под семидесятую-прим подвел.
      Фамилия его настоящая Верхоблюдов, но он не обижается и на неблагозвучного "Верхоблядова", и, кажется, сам себе эту кликуху придумал. Как бы упреждая кличку заспинную.
      Я его лет десять знаю: одно время соседями были. Он на радио в молодежной редакции ошивается. Всех и все знает, всюду без мыла проникнет, сотворит пакостливый репортаж, а потом тебе же в "Сайгоне" или в "Дохлом Голиафе" на Васильевском с улыбочкой объясняет:
      - Иначе нельзя, Саня. Ведь я же советский журналист, а журналистика это вторая по древности после проституции профессия!
      И улыбается, улыбается довольный:
      - Мне платят за строки и за минуты в эфире, а не за то, что я на самом деле думаю. Пусть думают Они! - пальцем в потолок.
      А ты сидишь напротив его, как оплеванный, и поддакиваешь сочувственно:
      - Да, вот такая у вас, советских журналистов, сучья профессия: вторая по древности после проституции...
      Трамвай громыхнул за угол. Скрипнули на остановке тормозные колодки, я уже сжался от неотвратимости верхоблядского рукопожатия, ведь даже после того, как он друга моего заложил, а потом "подвал" в вечерке тиснул: "Клеветник с комсомольских билетом" с подзаголовком "Враждебная радиопропаганда Запада действует", - я не оборвал с ним отношений, быть может, от страха, быть может, от недостатка брезгливости. Но сейчас, ошпаренный вселенским стыдом, я чувствовал, что если коснусь руки Верхоблядова, то меня просто-напросто разорвет!
      И спрятаться негде!
      Проходного двора нет.
      Через дорогу не перебежать - догонит!
      В "Сайгоне" разыщет!
      Сквозь землю не провалиться - асфальт в пять слоев, а под ним екатерининская мостовая!
      Выхода не было!
      Мутные стекла домов пялили сквозь меня пыльные бельма. За углом уже слышались шаги Виталия Верхоблядова. Я, отчаявшийся, затравленный человек, с ужасом смотрел на свою руку, в которую через пару секунд вцепится в лжетоварищеском рукопожатии верхоблядовская рука, - и -..., и
      - Взлетел!
      Радиокорр и стукач Верхоблядов прошел подо мной.
      Замер.
      Оглянулся.
      Поправил очки. Осмотрел перекресток внимательно - медленно поворачивая голову, как подводная лодка перископ.
      Меня нигде не было. (Для него).
      Верхоблядов вздернул к лицу левую руку, зачем-то засекая точное время. Я парил над ним на высоте пять метров и чуть не давился от смеха: сверху Виталик смотрелся на редкость комично - серая шляпа-пижонка на куче тряпья.
      Верхоблядов рванулся в сторону "Сайгона", очевидно, решил, что я уже там, в очереди за кофе; а я, взмахнув руками, взлетел выше и выше! Выше трамвайных проводов, балконов, крыш, утыканных телеантеннами, - вид открывался изумительный!
      Справа от меня уходила к Неве Невская першпектива, изламываясь клюкой перед Дворцовой площадью.
      Прямо передо мной шпиль Адмиралтейства стягивал к себе легкую сетку сереньких улиц.
      Купол Исаакия вдали, купол Казанского напротив маленького мячика на крыше Дома книги.
      Храм Спаса-на-Крови в лесах, в вечных лесах, как боярин в лохмотьях юродивого,
      и,
      крыши,
      крыши,
      крыши - Бог ты мой!
      Никогда бы не подумал, что крыши Питера могут быть так красивы и пластичны.
      Серыми жуками катились подо мной машинки и усатые троллейбусы.
      Темные фигурки людей скапливались в отрядики на перекрестках и вдруг, по единому знаку, устремлялись бегом друг на друга в атаку: словно колонны солдат из враждующих муравейников. Но стычек не было - отрядики просачивались сквозь встречные ряды, и люди вновь замирали на перекрестках, уступая дорогу автомобильным жукам и длинным желтым гусеницам спаренных автобусов.
      Лететь оказалось удивительно легко и радостно!
      Да, именно - легко и радостно!
      Чисто и свободно!
      Никто не толкался, ничто не давило!
      Воздух и небо вливались в меня!
      Мои легкие переполняла радость, а невесомое тело послушно было каждой моей мысли, - я сделал вираж, по спирали взлетая еще выше, и вдруг "тра-та-та-та-та-та!" - милицейский свисток прошил подо мной небо, как очередь зенитного пулемета.
      Меня отшатнуло. На углу Литейного и Невского собралась толпа.
      Перепуганные автомобили замерли нестройным стадом. Желтая милицейская ПМГ истерично ревела сиреной, как ишак с колючкой под хвостом.
      Я резко спикировал во двор углового дома, ощутил под ногами землю, свидетелей приземления не было, две старушки на лавочке сидели спиной ко мне. Одернул сбившийся свитер, оправил брючины, закурил, успокаиваясь, и вышел на улицу к месту происшествия.
      В толпе вскрикивали и задавали вопросы. Полная женщина, прижимая к груди пухлую сумку, скороговоркой объясняла:
      - Покушение на милиционера. Бандит в синем свитере хотел револьвер срезать. Скрылся.
      Я протолкнулся к центру. Молодой старшина, тараща глаза, сидел на асфальте, поддерживаемый санитар-кой.
      Врач "скорой помощи" проверял его пульс. Второй санитар совал под нос старшины ватку с нашатырем. Врач, отпустив запястье старшины, диктовал в блокнот милицейского капитана:
      - Пульс почти нормальный. Обморок. Припекло, но вряд ли. Слишком здоровый. Такое бывает. Обморок от избытка здоровья. Кровь в голову. Больше двигаться. Нашатырь ему помог.
      Старшина, видимо, различал лишь погоны начальства и самоотверженно пытался доложить: - "В свитере... У-у-у! В синем свитере... у-ух!", - и нелепо, как куренок, взмахивал локтями.
      Из-за плеч, голов и женских грив стрельнули в меня очки Виталия Верхоблядова, я послал ему воздушный поцелуй с кукишем и скрылся в толпе. Перебежал Невский и через несколько секунд я уже давился среди пассажиров троллейбуса.
      От "хвоста" я оторвался и ехал на Васильевский остров. Меня одолевали сомнения: летал ли я или старшине только привиделось? - там, на Васильевском, был укромный двор, где я мог испытать обретенное чувство свободы.
      Подворотня - налево, сквозь подъезд - во двор; это даже не двор, а черт знает что: тесная, как карман, прореха между корпусами остеклена сверху остроконечной крышей. Грязные стены, три окна - одно заколочено, два наглухо заложены кирпичами. Мутный свет со стеклянного потолка... Жуть, сладкий сон Сальвадора Дали. Я передернулся от отвращения, - но лучшего полигона для летателя в нашем городе не найти: безопасно! Я покомкал беретик, высыпал в него из карманов мелочь, ключи, записную книжку. Пристроил берет на чистое место и - взлетел!
      Спокойно, словно шагнул к небу.
      Подлетел к крыше, - она была насажана на двор на высоте седьмого этажа. Железные переплеты насквозь проржавели и оставшиеся стекла держались за счет окаменевшей пыли. Стекла грязные, в птичьем помете, а в прорехи небо голубенькое, как в мультике, и можно бы вылететь на волю, но засекут, увидят, опять милиционеров откачивать придется.
      Я кидал свое тело от стенки к стенке, плавно опускался в глубину двора на спинке, потом взмывал вверх! Не знаю, сколько времени прошло - час? два?..
      Мой полет был скован со всех сторон, но это был настоящий полет! Свободный, зависимый только от моей мысли!
      И вдруг я ощутил чье-то присутствие. Глянул вниз:
      Зачуханный бомж в старинном драповом пальто в клеточку перекладывал из моего берета деньги в свой карман.
      Я захохотал по-фантомасовски и спикировал вниз.
      Бомж вдавился в стенку, ничего не соображая и пытаясь расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке, забыв, что ни пуговицы, ни рубашки на нем нет - под драповым пальто тельняшка времен гражданской войны и шарф, засаленный как удавка.
      - Все. Завязал, - доверительно сообщил мне бомж, поглядев на высокий потолок и на меня, спокойно стоящего рядом.
      - Верни деньги, ключи. Все, что украл, - сказал я.
      - "Лечиться, лечиться и лечиться!" Так говорил мне участковый!
      Бомж вернул мне украденное и даже попытался меня наградить своей измятой полупачкой "Севера".
      - А участковый обещал меня на работу устроить. Говорит: - "Полечишься годик в эЛТэПэ, будет тебе и работа, и прописка". Хороший мужик участковый. Он прав: - "Лечиться и еще раз лечиться!"
      Уже на улице меня на миг остановил крик бомжа, усиленный эхом двора-колодца:
      - Мужик, ты пришелец, да? Я буду лечиться! Я вылечусь!
      Я быстро перебежал Большой проспект, опасаясь, что бомж привяжется. "Хорошо, летать я умею, а что дальше?" - подумал я.
      "Здесь летать невозможно. Засекут, отловят, по врачам начнут водить", - что и произошло, Василий Иванович. - "За кордон? На Запад? Но я не хочу! Ну, их в задницу со сладкой жизнью! Не хочу и все! Я здесь родился!"
      "Я земли для погоста не хочу выбирать,
      На Васильевский остров я вернусь умирать!"
      Я побрел в кафешку "Дохлый Голиаф" на Пятой линии. Мог бы летом лететь, но нельзя... Нельзя! Почему? Кому мешаю?
      В "Дохлом Голиафе" за сто ликом с бутылочкой "сухаря" сидели Василь Петрович Гегемон, мой сосед, и Виталик Верхоблядов. Я поздоровался с Василь Петровичем за руку и сказал Верхоблядову:
      - Не тянись. У меня руки чистые, пачкаться не хочу.
      Верхоблядов зло съежился и убрал руку. Я взял себе двойной кофе, шоколадку и бутылку "Шампанского". В кафешке, кроме нас троих и Ады за стойкой, сидела забавная парочка: майор-перестарок, которому по возрасту давно пора быть подполковником, и пожилая "девушка" лет под сорок с малиновыми губами и в седом парике.
      - Задаешься, да? Брезгуешь, да? - подхохатывал Верхоблядов. - Ишь ты, руки не подал! Хо-хо-хо!
      - Василь Петрович, я летать научился, - сказал я, разливая себе и Гегемону по стаканам "Шампанское", - Честное слово!
      - Глядить-ка! А трезвый! - удивился Гегемон. - Ладно, мимо стакана не налей, летатель.
      Я чокнулся с Василь Петровичем, в единый дух освободил в себя шампанское, зажевал уголком шоколадки и взлетел.
      Раскинув руки, я медленно, как большая стрекоза, обогнул неподвижный вентилятор под потолком, облетел парочку, - майор поперхнулся сухим вином (случай в анналах Советской Армии беспрецедентный!), "девушка" стянула с головы парик и, комкая его как платок, прижала к большим грудям. Защищая подругу, майор подпрыгнул со стула, замахал руками, отгоняя меня, как овода, и сел на пол, вскрикивая: - "Кыш, кыш! П-шел вон!"
      Восхищенный Василь Петрович хлопал себя по груди и бормотал: - "Во даеть! Во даеть!"
      Виталий же Верхоблядов со стаканом у рта барабанил зубами по стеклу сложный наигрыш.
      Лишь одна Ада за стойкой не растерялась (ей и не такое приходилось видеть на рабочем месте) и,
      - Хватит, мальчики, веселиться!
      Она всех клиентов зовет "мальчиками".
      - Выпили, расплатились и быстренько разбежались по домам! А летать у меня нечего. Клиентов пугать!
      Я приземлился на свой стул, хлобыстнул скоренько еще стакан шампанского. Василь Петрович:
      - "Научи, Саня! По гробь жизни блаходарень буду!"
      А Верхоблядов словно неживой, пялит на меня глаза сквозь очки и барабанную дробь на стакане зубами выцокивает.
      "Василий Иванович!" - ожил селектор на столе у доктора.
      6.
      "Василий Иванович! - ожил селектор на столе у доктора: - Подъехали ваши кагебэшники с бумагами. Даже двое. Поднимаются".
      - Спасибо, Изольда Тихоновна, - сказал доктор в селектор и глянул на развернутую страницу "Истории болезни". Почти чистая. Лишь вверху несколько строчек.
      - Табула раса!
      Говорит доктор и, обмакнув ватку в нашатырный спирт, - вонь мгновенная! - протягивает ее пациенту:
      - Пожалуйста, Александр Степанович, попрыскайте на воротник свитера. Запах того спирта надо перебить.
      Пациент беспрекословно исполняет приказание.
      - Александр Степанович, отвечайте, только быстро: как долго вы летали до того, как вами заинтересовались органы?
      - Три недели.
      Доктор делает летучую отметку в "Истории болезни".
      Стук в дверь.
      - Да-да! Пожалуйста! - приглашает Василий Иванович, дверь толкают, но она на замке. Доктор вскакивает, открывает замок. - Простите, закрылась случайно. Здравствуйте...
      Входят двое в штатском.
      7.
      Входят двое в штатском.
      Приветливо улыбаются доктору и пациенту. Один с лаской во взоре фиксирует прутковый закат в окне, плексиглас на портретах, пластмассовые горшочки с кактусами - он впервые в этом кабинете.
      Второй, не отпуская руку доктора, спрашивает:
      - Как прошла гипогликемия?
      - Я ее не делал... И вообще я её не делаю. Процедурная этажом выше. А разве ему назначена гипогликемия?
      - Да... простите, маленькая накладка вышла, - оборачивается к мужчине в синем свитере человек в штатском.
      - Вы хорошо себя чувствуете?
      - Куда уж лучше? - сквозь зубы бормочет пациент.
      - Надо же! Ошиблись этажом. Следуйте за нами.
      - Простите! - Теперь доктор подхватывает руку мужчины в штатском. - Я два часа вел прием пациента, и вы его забираете? Позвольте, я закончу и с его бумагами ознакомлюсь.
      - Возникла необходимость?
      Цвиркнув сквозь зубы, многозначительно покачивает головой старший, тот, который в этом кабинете не впервые.
      - Да! - протягивает руку за красной папочкой доктор.
      Жест Василия Ивановича тороплив, некстати, вызывает недоумение на лицах кагебэшников, но, тем не менее, старший отдает врачу папочку с тесемочками бантиком и отшагивает к стене, явно показывая, что намерен находиться в кабинете до окончания приема
      Другой штатский делает два шага назад-влево, копируя действия начальника.