Летатель - 79 (Historiy Morbi)

Салтуп Григорий Борисович
Летатель - 79 (Historiy Morbi)

      Григорий Борисович Салтуп
      Летатель - 79
      (Historiy Morbi)
      рассказ
      "Чем в каторжном лагере хорошо - свободы здесь от пуза".
      А. Солженицын,
      "Один день Ивана Денисовича".
      1.
      Чистая светлая комната. Небольшая.
      Окно прямо напротив двери. На подоконнике тесно, как в очереди за авиабилетами, стоят разнокалиберные горшочки. И в каждом - кактус. Кактусы все разные и все колючие. Между рамами - решетка. Но не массивная тюремная решетка с прутьями на перехлест, в квадратики, а почти художественная: внизу полукруг, похожий на солнце над морским горизонтом, и от него исходят зеленые лучи железных прутиков. Закат в Пицунде, да и только...
      Красиво и надежно.
      В центре комнаты, у окна, два стола. Друг против друга.
      За столом молодой симпатичный мужчина с аккуратной бородкой и короткими стрижеными усами. На нем белый колпак и белый халат, он что-то пишет, не глядя на вошедшего. Он сидит за левым столом, и свет из окна ровно и достойно освещает листы бумаги на столешнице, - естественный свет весьма полезен для глаз. Прутковый закат между рамами не отбрасывает на стол резких теней, - стекла-то в наружном окне матовые. От окна куда как светло, но все равно горят под потолком две лампы дневного света, одетые в проволочный кожух.
      У одной лампы дряхленький дроссель, и по ней пробегают судороги скрипучего света: загорится, - погаснет, загорится, - погаснет... Предсмертный тик... Горшочки на подоконнике не керамические, а пластмассовые. Даже портреты мудрых старцев в рамах охраняют от пыли не стекла, а прозрачный плексиглас.
      Сейф, шкаф, диван.
      В углу раковина и полочка с полотенцем.
      - Здравствуйте. Проходите, садитесь, я - сейчас, одну минутку! - в одну строку произносит мужчина с бородкой, не подымая глаз и не отрываясь от писанины.
      - Здравствуйте, - говорит вошедший и садится на диван у стены. Не на краешек и не развалясь: сидит просто, как в вагоне электрички, когда ехать далеко и долго, мест свободных много, и за окном - дождь. Не вчера начался и не завтра кончится...
      Проходит минуты две молчания.
      Мужчина на диване продолжает осматривать комнату: полированные створки шкафа закрыты на висячий замок. Аккуратный, магнитный, но висячий.
      Дверца сейфа за спиной мужчины в белом халате приоткрыта, в скважине связка ключей. Маленький журнальный сто лик с подносом; на подносе перевернутые вверх дном мензурки и графин с ...
      - Нет-нет. Почему же? Вы сюда садитесь, за стол. - Неожиданно говорит пишущий человек и продолжает писать, не бросив ни одного взгляда на мужчину на диване.
      - Хорошо, - соглашается тот и пересаживается за второй стол.
      - Итак, меня зовут Василий Иванович, как Чапаева, - улыбается своей шутке мужчина в белом колпаке и, держа на отлете ручку, как гусиное перо, просматривает исписанные листки. - На что жалуетесь?..
      - Я?.. Я ни на что не жалуюсь. - Пожимает плечами мужчина в свитере и, сидя полубоком к столу, закидывает ногу за ногу.
      - Разве что... удивительная давка в метро, в троллейбусах. Очереди к каждому прилавку. Надоело... Но эти проблемы не в вашей компетенции, я полагаю...
      Доктор, отложив листки, впервые смотрит на мужчину долгим изучающим взглядом. Перед ним - сверстник, лет тридцати пяти. Двухдневная щетина, воротник рубашки чист, но свитер на плечах в свежих пятнах грязи.
      Ботинки - один из них виден доктору из-за стола, - чистые, но шнурки выдернуты. И потому ботинок своей развязанностью напоминает доктору мушкетерский ботфорт.
      - Ага! Понятненько... - произносит тихо, почти под нос, доктор и нажимает клавишу селектора: - "Изольда Тихоновна, это Дубронов вас беспокоит. У меня в кабинете... м-м-м, посетитель в синем свитере, а документов никаких нет?"
      -" Ой, Василий Иванович, закрутилась, забыла вас предупредить! Скрипучий голос из динамика. - Его доставили... ну, эти его привезли, с Литейного... Двое в коридоре у вашего кабинета дежурят, а капитан у главврача. И бумаги у капитана. Он занесет вам, как закончит с главврачом. Я напомню".
      - "Хорошо". - Говорит в селектор Василий Иванович и нажимает кнопку "отбой".
      - Итак... - задумчиво говорит Василий Иванович, опираясь подбородком на скрещенные пальцы, озирая бумаги, папки, книги на своем столе и, стараясь не поднимать взгляда выше ироничной усмешки мужчины напротив.
      - Итак?.. - повторяет за ним мужчина в свитере, чуть приподняв брови и ехидно сощурившись.
      - За что вас... ну, эти... к нам? - тренированно возникает улыбка на лице доктора.
      - А это вы у них спросите. Я за собой никакой вины не чувствую. Чист.
      - Но согласитесь: так просто, ни с того ни с сего, сотрудники этого учреждения не будут задерживать граждан, - а я вижу, что вы задержаны, два дня минимум вы не брились...
      - Вы наблюдательны, доктор. - Не совсем любезно вклинивается мужчина в свитере.
      - Да, задерживать граждан и доставлять в наше заведение?! Значит, был все-таки повод?
      - Хо-хо! Доктор! - улыбнулся мужчина в свитере. - Я там, в Большом Доме на Литейном, в одном кабинете прочитал занимательный лозунг под портретом Феликса Эдмундовича. Возможно, это цитата, возможно, их специфический гэбисткий юмор:
      "ЕСЛИ ВЫ ДО СИХ ПОР НЕ АРЕСТОВАНЫ,
      ЭТО НЕ ЗНАЧИТ, ЧТО ВЫ НЕ ВИНОВАТЫ.
      ЭТО ПРОСТО НАША НЕДОРАБОТКА!"
      Доктор переплел пальцы рук в "замок" и дважды дунул в ладони.
      "Что бы это значило?" - подумал посетитель и продолжил: - Нет, доктор, повода не было. С точки зрения нормальных человеческих отношений. В больном же обществе здоровый человек всегда - псих! Вы согласны?..
      - Э-как вы загнули! - откидывается на спинку стула Василий Иванович.
      - И все же повод, точка соприкосновения "больного общества" со здоровым индивидуумом должны быть! Иначе бы вы не оказались в моем кабинете. Моя логика вас убеждает?..
      - Вполне.
      - Итак?..
      - Я летатель, доктор
      - "Летатель"...
      Не удивляется, а словно повторяет за пациентом доктор и лишь внимательно смотрит на сухие височные впадины и серые глаза мужчины в свитере.
      - Да, летатель. Я научился преодолевать силу земного тяготения и летать без помощи каких-либо аппаратов и механизмов на высоте до трехсот метров - выше холодно - и со скоростью до двухсот километров в час. Впрочем, эти данные весьма условны, у меня не было приборов для измерения... Показать вам, как я летаю?
      - Нет. Спасибо. Пока не надо... Начнем танцевать от печки, нагибается над столом доктор и достает из ящика свежий разграфленный бланк.
      - Ad ovo?
      - Н-да, "от яйца". Сегодня у нас шестое августа тысяча девятьсот семьдесят девятого года... - говорит вполголоса доктор, заполняя строчки в правом верхнем углу анкеты над рамкой для фотографии.
      - Фамилия?
      - Саманин, Александр Степанович.
      - Год, число и месяц рождения? Полных лет?
      - Сорок пятый, двадцатого декабря... Тридцать три.
      - Я тоже сорок пятого, одногодки мы с вами... Место рождения?
      - Ленинград.
      - Коренной, значит? А я - вятский. "Вятские мужики - хваткие!" Здесь учился, женился и прижился, - доверительная, как другу, улыбка.
      - Я вас понимаю, Василий Иванович. Плохо там. Бывал проездом. Молоко по талонам детям до года и диабетикам. На мясные талоны - целлюлозная колбаса... И не надо, доктор, ваших этих психотерапевтических штучек откровение на откровение, доверие на доверие... Все это с приставкой "лже...". И похоже на торговлю. Не надо обижаться, вы меня понимаете? Я буду откровенен с вами, и не потому, что лично вам я доверяю, или от природы я экстраверт... Поверьте, нет. Я, скорее, интроверт. Но буду с вами откровенен. Полностью... Дело в том, что ТО ощущение свободы, которое я приобрел вместе со способностью летать, просто распирает меня изнутри. И мне необходимо делиться свободой, иначе меня разорвет, или я действительно сойду с ума!.. - Пациент на минуту замолк и оперся локтем о стол.
      - Там, на Литейном, меня слушали и слушали внимательно. И люди там интеллигентные, во всяком случае, внешне, но они другого племени. Им не дано, понимаете? Из другого теста...
      - А я?...
      Неожиданно спрашивает Василий Иванович и смотрит в окно на закат из прутков сечением восемнадцать миллиметров.
      - Вы? Пока не знаю... честное слово - не знаю. Не обижайтесь....
      Виновато говорит мужчина и из жалости убирает со стола локоть.
      - Ладно... Продолжаем?..
      - К вашим услугам. Какие там дальше пункты?
      - Национальность?
      - Русский. По паспорту русский: один дед латыш, расстреляли в восемнадцатом, но не из красных латышей, а наоборот. Прадед по матери вообще грек. В Греции все есть, даже прадед оттуда.
      - Образование?
      - Высшее...
      Улыбается Александр Степанович и смущенно приглаживает ладонью волосы на виске. Доктор понимающе кивает.
      - Семейное положение? Женат? Холост?..
      Продолжает строчить Василий Иванович, лишь временами отрываясь от анкеты.
      - Трудно сказать: первый брак распался давно, сыну десять лет, плачу алименты. Второй брак... второй брак формально еще существует, но точная дата развода уже известна: одиннадцатое сентября...
      - Партийность?..
      - Бэ-пэ! Беспартийный! Но зато являюсь трижды комсомольцем Советского Союза!
      Выпрямив грудь, чеканит мужчина в свитере.
      - Мог быть и четырежды, как полный Георгиевский кавалер, но повезло: когда в школе в комсомол принимали, я руку сломал, в больнице валялся.
      - Объясните, Александр Степанович, как так: - "трижды комсомолец"? Вы шутите?..
      - Это жизнь с нами шутит, а мы в ответ лишь кисло улыбаемся, как начальнику-хаму... Все просто и пошло: в техникуме сказали: - а я учился на техника-связиста, - там сказали: - "Стипендию не дадим!" - вступил. В армии представился неохваченным, чтоб меньше мозги полоскали, но через год замполит: - "В отпуск не отпущу!" В нашей роте замполит был такая зануда, как говорится: - "Рота без замполита, как деревня без дурачка!" Вступил. Да ради десяти дней без формы! Хоть!.. Сами понимаете, если довелось на срочной...
      - Не довелось. Военная кафедра. Но понять могу...
      - И третий раз в институте. В стройотряд не брали, а я пообносился, из старых шмоток вырос. Не век же на родительской шее... Мать одна, отец умер, когда я Родину охранял, а точнее - бесплатным рабом в Подмосковье дачи для генералов строил... Что мне стоило заявление в третий раз написать! "Хочу быть в передовых рядах советской молодежи!" - да как два пальца обоссать! Фольклор... Вокс попули... слова не выкинешь. До сих пор "горжусь" - трижды комсомолец! Зато на джинсы заработал, шузы купил.
      - Вы циник?
      Спрашивает доктор и, выпрямившись, скрещивает руки на груди. Судорожная лампа под потолком вспыхивает издыхающим сиреневым светом и, взвизгнув по-своему, на непонятном для людей языке приборов и механизмов, гаснет, лопается, и осколки стекла легонько щекочут матовый фонарь.
      Александр Степанович и Василий Иванович смотрят, как из-под сетчатого кожуха и матового фонаря вытекают струйки белесого дымка; Александр Степанович приподнимается на стуле, словно готовясь взлететь к потолку, но предостерегающий жест доктора останавливает его.
      - Две недели назад я подал заявку электрику, чтоб заменили, она уже тогда жужжала. И вот...
      - Да, циник я, наверное.... Но кто мой антагонист-идеалист? Комсомольский вожак со шлюхой-секретаршей? А? Скажите, доктор?..
      - Мы отвлекаемся. И не стоит горячиться, Александр Степанович... Профессия?.. Место работы?..
      - Инженер-электронщик. Работаю в ЖЭУ оператором газовой котельной. Что еще?.. И куда это пропал мой капитан с бумажками? "Капитан - капитан улыбнитесь!.." Я ведь уже им все это рассказывал. Не люблю дубляжа.
      - И о "трижды комсомольце"?
      Нажав кнопку, доктор наклоняется над диктофоном, но линия связи пока занята.
      - Без моих откровений они все это знали. Профессионалы! Диссидентство шьют... А какой я диссидент к чертовой матери? Так, живу в своем углу. Сам по себе. Разве что летать научился и Василь Петровича обучаю...
      - Кто такой?
      - Гегемон.
      - Рабочий?
      Уточняет Василий Иванович, но отметок в бланке не делает.
      - Да, токарь на ЛОМО, сосед по коммуналке. Фамилия у него такая Гегемон. Он говорит: - "Редкое мое фамилие, да меткое!" Забавный мужик! Логика! - железная, как зубы! Сам рассказывал, что натуральные зубы в пылу полемики потерял. Бокс - обмен мнениями при помощи жестов. Но логики своей Гегемон не утратил. Крепкий мужик. Жаль, если и его в диссиденты заметут...
      - Курите? Пьете?
      Вновь склоняется над анкетой доктор.
      - Как все.
      Поеживается мужчина и вдруг подпрыгивает на стуле.
      - Постойте, доктор! Ведь уже три недели я ни глотка в рот не взял! И как я сам на это внимания не обратил?! И точно: три недели. Семнадцатого я стал летателем, в тот день еще пили. Сухое и "Шампанское". И с той поры ни глотка! А вот курить - страшно хочется... Трое суток. Ведь там они... и не жмутся, но курить не дают. Индивидуальный подход...
      Доктор зачем-то смотрит на часы и достает из кармана пачку сигарет.
      - Курите.
      Потянув за крученый бинт, Василий Иванович открывает форточку.
      - Везет вам: моя медсестра отпросилась на полдня. По закону я не должен вести прием больных один, без медсестры.
      - Взаимоконтроль?
      Выпячивается нижняя губа Александра Степановича.
      - Н-ну, как вам сказать? Распоряжение Минздрава. Но вы же все видите лишь под определенным углом... Пожалуйста, спички. Положено просто. Я не задумывался над этим... Изначально установлено и все. Зато сейчас вы можете спокойно курить. И я тоже... Как говаривал Михал-Евграфыч: - "Суровость законов Российских компенсируется лишь необязательностью их исполнения!"
      Доктор и его пациент смеются, доктор ставит на столешницу пациента белый пластмассовый футляр из-под личной печати врача, опускает в него горелую спичку, и то же делает Александр Степанович, который до того крутил свою спичку в пальцах, не зная, куда ее деть.
      Сигареты крепкие, без фильтра.
      Некоторое время мужчины курят молча, лишь поглядывая на пепельные венчики сигарет и улыбаются каждый своему. Почему-то курение кажется сейчас актом сугубо интимным, и оба испытывают некоторую неловкость оттого, что вынуждены сидеть друг против друга, лицо в лицо, и может быть, поэтому доктор встает, прохаживается по кабинету, мягко ступая с пятки на, носок, и, остановившись у двери, спиной к Александру Степановичу, говорит:
      - Возможно, ваши "домыслы",
      В интонации Василия Ивановича так и сквозят кавычки,
      - Не лишены основания. С Валентиной Ивановной, медсестрой, я работаю третий год, и, не имея ничего принципиального друг против друга, мы с трудом друг друга переносим. Подсознательная неприязнь! Удивительно! И многие мои коллеги в подобной ситуации... Сначала я грешил на администрацию клиники, на тонкий кадровый расчет. Но недавно прочитал в одном реферате, что стоит усадить на рабочем месте двух человек лицом к лицу, и через год они будут друг друга ненавидеть. Молча, тайно. Я сделал в своем кабинете маленькую перестановку мебели. Один стол поставил в угол,
      Показывает Василий Иванович.
      - Другой, вот сюда... Но главврач приказал восстановить все, как было... Изначально установлено и все!
      - Тяжко...
      Вздыхает Александр Степанович, но его сочувствие не совсем искреннее, что раздражает доктора.
      - Зря я вам это сказал. Нехорошо. Постарайтесь забыть, ладно?..
      Приоткрыв дверь, доктор выглядывает в коридор и говорит кому-то, подошедшему с той стороны двери:
      - ...Нет-нет, все нормально... да, надеюсь... но где же ваш старший? Где сопроводительные документы?.. Как у меня?.. Вы ошибаетесь. Разыщите, я вас прошу... Ничего страшного, одного человека хватит... Ах, так?.. Ладно, я сам позвоню...
      - Изольда Тихоновна!.. Изольда Тихоновна!..
      Несколько раз подряд повторяет доктор в селектор, но из динамика доносится отдаленный женский смех и за чайное щебетание.
      - И-ЗОЛЬ-ДА ТИ-ХО-НОВНА!.. Наконец-таки! Вот спасибо! Где капитан с бумагами?! Дуб-ронов это, Дубронов!.. Да, у меня в кабинете. Разыщите!
      Еще больше раздражаясь, выговаривает доктор.
      - Вы на работе или?! Созвонитесь с дежурным КаГэБэ, у вас там под стеклом на столе... да, даже я знаю!.. Телефон четвертого отдела. Немедленно!.. Я и не думаю на вас кричать!.. Хоть папе римскому!.. Учтите, я тоже умею писать докладные записки! Все! Жду...
      - Бардак советский!..
      Сквозь зубы бормочет Василий Иванович.
      - Прислали "позвоночницу" из горздрава, элементарные обязанности...
      - Ну-у-у, доктор!
      Мужчина в свитере закидывает руку за спинку стула.
      - Вам надо к психиатру... И не злитесь на меня.
      - Да, действительно...
      Кисло улыбается Василий Иванович.
      - Накапливается, громоздится одно на другое. В результате - стресс! Проклятый век.
      - А я взлетел!
      Восторженно говорит человек в синем свитере, взрывая руками воздух и тут же нагребая на грудь невидимые глыбы.
      - Нагромоздилось, навалилось, одно, другое, третье, большое, маленькое, ожидаемое - которое давно висело, - и подлое - в спину! Когда аж дыхание перешибает! И мелочевка там, - в троллейбус без талонов сел, ни копейки, и контролер.., - и словно рубаху на себе до пупка рванул? Видели? - как в кино показывают? Но в переносном смысле, в натуре-то я ничего не рвал, наоборот: взлетел! Доктор - у вас спирт есть?
      - Есть...
      Машинально отвечает Василий Иванович, сбитый переходом.
      - А зажевать? Кофе в зернах или еще что-нибудь, чтоб запах перебить? Не журись, я не о себе - я вольный! - я о тебе, Василий Иванович. Вижу: комкают тебя, нутром вижу!
      В запале пациент переходит на "ты", и доктор этой перемены не ощущает:
      - А, ладно! По сто пятьдесят для дезинфекции!
      Машет рукой Василий Иванович, достает из сейфа бутылку с резиновой пробкой - зеркало спирта качается в ней на черточке 200 мл, - цедит в бутылку воду из графина.
      - А! Нет этой мымры, и не будет, дежурство у меня в четыре кончается, ставь мензурки!
      Доктор разливает в мензурки жидкость, из-под стола возникает беременный желтой кожи портфель, из портфеля термос и два бутерброда в промасленной газете. Движения доктора быстры, точны, - как у хирурга, зажимающего ториозными пинцетами кровеносные сосуды при ампутации, - лишь бы остановить брызжущую кровь, лишь бы не пресеклось, не испарилось крамольное желание чокнуться с этим странным типом и обжечь глотку спиртом!
      - Чин-чин? - протянута мензурка.
      - Чин-чин! - щелчок стеклом о стекло!
      2.
      - На "ты"?
      Спросил Александр Степанович, отломив кусок бутерброда и соскабливая ногтем отпечатавшиеся на сыре черные буковки газетной статьи.
      - На "ты".
      Кивнул Василий Иванович и снял с головы крахмальный колпак.
      - Теплее?
      - Да вроде того...- согласился доктор, наливая еще раз.
      - Александр, можно - Саша. Но "Шуриком" не зови, не люблю почему-то, поднес мензурку пациент.
      - Василий. Можно - Вася, - в тон ему ответил доктор.
      Чокнулись.
      Выпили по второй.
      Саша закурил докторскую сигарету.
      - У тебя - что? С женой нелады?
      Спросил Саша, стряхивая пепел в футляр из-под печати.
      - С чего ты взял?.. А впрочем, не очень-то я здесь прижился. На работе еще ничего, а дома... Нет, ты скажи: с чего ты взял? Пальцем в небо?
      - Нет... Бутерброды в газете - или у доктора жена неряха, чего быть не может, или - ...
      - Попал. Второе "или", - насупился Василий и навалился скрещенными руками и грудью на стол, - Но...
      - А ты и не рассказывай. Не надо. Потом тебе будет неприятно, что разболтался с первым встречным. За слабость сочтешь. А я могу. Я летатель... Я - свободен! Господи! Какое это счастье! Слушай! - тридцать три года, как у Христа, и все время спеленатый, как в коконе, словно я до этого и не жил, а исполнял социальную функцию. Не жизнь, а сплошное исполнение социальной функции, да что тебе говорить, сам знаешь...
      - Знаю,
      Тускло скривился Василий и, ослабив узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.
      - Я-то хотел по детской психологии специали-зироваться. Но место было сюда... Обещали-обещали. И сейчас обещают...
      - Во-во! На этом и основано; в школе - веришь, в институте - веришь, начальству, - веришь или делаешь вид, что веришь; как мул, у которого пучок травы перед мордой привязан. Понесут в ящике, лабухи на барабане и в тромбон: - "ту-ду-рум-пум-пум", - а ты уже не слышишь... Я четыре года тему разрабатывал, ночами сидел, жена ушла - первая жена; думал: защищусь, кандидат, перспектива... а начальство - хап лапкою и тему под себя: - "Ты, - говорят, - молодой, способный, еще успеешь!" Поерзал, побитый, два года. Собрал манатки, теперь в газовой котельной. Сутки на дежурстве, двое дома. Социальная функция... Налей.
      - Эт-т-точно, - икнув, налил в мензурки спирт Василий.
      - А что у тебя со второй женой? Ты, Саша, не думай, я не для бумаги этой, - кивнул доктор на бланк.
      - Я по разговору...
      - Я вижу, Вася... ну! "Ангел в чашку!" - у моего деда присловье было. И если честно, то во всем и всегда виноваты мы, мужики! Мужчины...
      Александр покрутил мензурку, осматривая ее на просвет, стряхнул остатки спирта и вставил ее себе в глазницу, на манер монокля или лупы часовщика.
      - "Зри в корень!" - заповедано от благого Козьмы.
      - А если...
      - Безо всяких "если"!
      Со стуком поставил мензурку на стол мужчина в синем свитере:
      - Вариантов не бывает. Стерва попалась - сам выбирал. За ложь, за снисходительность к себе сам и плати. Вот у меня: молодая - я на десять лет старше; красивая - ноги как у манекенщицы; умная, целеустремленная, да еще вроде бы влюблена. Букет достоинств. Звали красиво: Вита Витольдовна Эструс! Вита!..
      - Как? Как? Эструс? - встрепенулся Василий.
      - Что, фамилия знакомая? - удивился Александр.
      - Нет. Латынь вспомнил. Странная фамилия... Эструс.
      - У нее дед из Румынии. Польстило мне, сама ситуация польстила. Лесть и ложь - одной закваски. Я был увлечен, но вот здесь,
      Александр похлопал по этикетке "Спорт" на свитере.
      - Здесь-то пусто было. И видел все, сопоставлял. У нее распределение на носу, вот-вот в деревню на три года. Ссылка. Слезы, конечно. А против слез какой аргумент? "Надо помочь", - раскис я от внимания, от глаз лучиками. Черт их знает? - может, и не лгала вначале? Но, понимаешь, Вася, одно дело по-пушкински: - "Пора пришла, она влюбилась". Другое по-советски: - "При данных обстоятельствах ей стало выгодно влюбиться". Я просекал это, видел. Потому виноват вдвойне. Ей и себе врал. Здесь-то пусто было... Ты не спеши, Василий, лучше кофейку из термоса... спасибо.
      - "Целеустремленная"...
      Василий повторил слово из откровений пациента.
      - "Целеустремленная"...
      Медленно, почти по слогам, как бы прощупывая, осязая слово на вкус.
      Лицо доктора, очерченное темноволосой стриженой бородкой, скуластое загорелое лицо, потемнело неровными пятнами алкогольного румянца; взгляд, направленный на двери, на секунду обострился, - проникая сквозь крашеные филенки и, представляя сидящих в коридоре кагебешников, охраняющих неожиданное застолье, - и потух, ушел в себя...
      Александр застыл с чашкой кофе у рта, исподлобья кольнул задумавшегося доктора и, отвернувшись, опасаясь перебить чужую мысль, продолжил кофепитие короткими глотками. Что-то вдруг выпрямило доктора, он вскинул голову резко, по-офицерски, словно воспринимая неслышимый приказ, и, не выпуская еще взгляда из себя, одним лицом, но не глазами участвуя в разговоре, спросил:
      - Ну, дальше-то что, Саня?
      - Дальше?
      Вздохнул Александр, ставя чашку на стол.
      - Дальше - больше. Женились. Заявление еще в Загсе, и быстрей справку в комиссию по распределению. Семья у нее интеллигентная, отец умница, честный - не желал суетиться, освобождать дочь от распределения, хотя мог бы. Прожили год у меня в коммуналке. Ровно, чисто жили. Я после первого супружества малость опсел, неряшлив был - не в быту, в знакомствах. А тут, при Вите, выровнялся, что-то забрезжило, да и тут,
      Пальцем в этикетку "Спорт" на свитере:
      - Теплее стало. То ли смысл какой-то появился? Дом обрел, не жилище. Друзья, разговоры куда-то ушли, тем более, что друг мой три года мордовских лагерей по семидесятой-прим получил...
      - Даже так? Значит, эти, в коридоре, не случайно? - поднял брови Василий Иванович.
      - А что в нашем мире случайно?
      Вопросом на вопрос улыбнулся Александр:
      - Разве что собачки случайно случаются, да и то беспородные, все остальное - закономерно... Налей-ка, Василий, "для дезинфекции", как ты говоришь... Он сейчас в маленькой зоне, мы в зоне большой. Все одно за колючкой сидим. Хоть, два гектара колючкой опоясаны, хоть одна шестая шарика, разница в масштабе, не в сути! Или ты иначе думаешь, Вася?..
      - За этим столом я лицо официальное, - засмеялся доктор.
      - Понимаю! - воскликнул Александр. - Вон у тебя, какая "Заря коммунизма" в окне! Светло от нее? Тепло? Загар ровный?
      - А ты не подзвяздывай! - скривился Василий. - Я с тобой по-человечески, а ты...
      - Ладно, Вася, прости. Я не хотел тебя обидеть. Ты хороший человек, но не место тебе здесь. Знаешь, как Пушкин говорил: - "Во всех юдолях человек - палач, надсмотрщик или узник". Не хватает души на "узника", иди хоть в присмотрщики, все честнее. Лучше из норы присматривать, но не участвовать на стороне палача... Я сам в присмотрщиках состоял, приглядывался, козявочкой ползал, а сейчас - свободен! И эти шестерки в коридоре - смех. Забавляюсь я с ними. У них нет тюрьмы для меня, я же летатель! Я тебе сразу сказал, а ты не веришь, думаешь: шизую! Смотри!
      Александр раскинул руки в стороны и, медленно покачиваясь, как резиновый шарик с теплым газом, всплыл из-за стола...
      - Нет! Нет!
      Криком вырвало дух у доктора, шершавым ломким хрустом забило глаза или то рукав крахмального халата? Отлетел из-под доктора стул, и сам он, чуть не падая, успел зацепиться обеими руками за столешницу и замереть в комичной полуприсядке, не поднимая на пациента взгляда.
      Опомнился, - дверь тряслась от ударов кулаком из коридора:
      "Что у вас там случилось?! Доктор! Помощь нужна?!" Прыжком в рост, колпак в руки, в два шага к двери и, напялив помятый колпак и выдохнув - до почек, - "собачку" замка вниз, на запор, громко и четко, почти спокойно Василий Иванович произнес:
      - Все нормально, товарищи! Все нормально! Я веду прием...
      - ... спирта!..- шепнул за спиной доктора Сашка.
      - Пациента! - погрозил ему доктор кулаком.
      - Осматриваю больного!.. Сложный случай, но опасности нет. Вы бы лучше разыскали своего капитана. Куда он пропал с бумагами?..
      Из-за двери неясно пробурчали, мол, не положено, они должны охранять... Отошли...
      Доктор спиной привалился к двери.
      Александр, как ни в чем не бывало, сидел за столом, улыбался сытым котом, - красные пятна на лице Василия Ивановича обозначились резче, обведенные белым ободком, пальцы непроизвольно сжимались в кулаки, словно качая кисти рук, пот проступил на висках - все признаки нервного перевозбуждения.
      - Я же просил вас... Просил тебя: не надо, не летай, пожалуйста...
      Безобразная дрожь под коленями ослабила ноги, тело доктора поползло вниз по косяку, подмышку неожиданно уперлась дверная ручка, а тут и руки Александра подоспели, - обхватил его за грудь, довел полу волоком, - ноги не слушались, - до стула.
      - Может, тебе на диване полежать?
      Участливое лицо впритык, без улыбочки ехидной.
      - Не надо... не надо... Только не летай, будь человеком, ладно?
      Обмякший доктор взял было себя за пульс, но не нашел, не прощупал его неслушными пальцами.
      - Что это? Левитация, да? Саша, скажи: левитация? Или мне чудилось?..
      Александр со спины подвздернул его за подмышки, крепче усаживая на стуле, сел напротив, за стол.
      - Бог его знает, Василий... Я в теории не силен. Но э т о у меня есть. По-моему, это все же не левитация... Я специально в Салтыковку ходил, часа четыре в читальном зале рылся. Левитация нечто иное: при ней боговдохновенный - это слово и вычитал - схизматик, священник способен лишь отрываться от земли на два-три вершка и парить на месте; над местом, точнее. А я летаю. Свободный полет. Без боговдохновения, но и не от дьявола, это; я тебе гарантирую... Я закурю еще?..
      - Кури, о чем речь...
      - У тебя тут в пачке две сигаретки осталось.
      - Кури. Есть еще, в портфеле.
      - Налить? Как раз по мензурке выйдет?..
      Спросил Саша и после кивка доктора взялся за бутылку.
      - Всякое было, когда люди видели мой полет, но я не ожидал, что тебя скрутит. Ты же молодой мужик. Психиатр, а нервишки ни к черту...
      - ...ни к черту....
      Повторил Василий, поднося к губам мензурку; ахнул в один глоток, задержал дыхание, чтоб не ожечься спиртом.
      -... Я же по детской психиатрии специализировался. Готовил себя. А тут... Иногда в висках стучит: - "Уйди", "Уйди", "Уйди".
      - И ушел бы! Кто связывает? Не место тебе тут, я тебе говорю. В тебе совесть есть. Хоть и скомканная.
      - "Уйди!" - с такой неизбывной тоской воскликнул Василий, мотая головой, как врожденный дебил, что Александр не выдержал, протянулся над двумя столами и легонько ткнул Васю кончиками пальцев в крутой лоб, - мол, что ты, брат, опомнись!
      3.
      - Саня, может, я выйду на три минуты... тут у меня Лиза, ну, медсестра у одного... так она еще спирту даст. Добавим?
      - Нет. Достаточно... Кагебэшный капитан подъедет скоро. Ты в норме должен быть.
      - Э-э-э! Саня-Саня!.. Не понимаешь ты меня. Я, может, впервые за последние шесть лет разнюнился... Как мать умерла шесть лет назад, так с той поры... высох. Сухой-сухой...
      - Пьяные слезы - желудевый кофе. Иди к раковине, вон у тебя в углу, ополоснись холодной водой, все легче будет...
      Василий Иванович долго сморкался, фыркал, плескал на лицо воду, потом, изловчившись, держал под струёй лицо то справа, то слева, - струйки затекали за воротник и холодили спину аж до копчика, - потом так же долго, промакивая лицо полотенцем, смотрел в зеркало, в свои глаза. Зла на Саньку не было.
      4.
      Вернувшись к столу, Василий Иванович, стоя, отстранил стул, пробежал глазами исписанный бланк; его короткие мосластые пальцы - крестьянская наследственность - с аккуратными лунками плоских ногтей проиграли на столешнице некую мелодию - с тремя аккордами; та-да ра-рам пам-пам-пам, неприятен был вязкий, выжидающий взгляд человека в синем свитере.
      - Давай я мензурки сполосну? - спросил Александр.
      - Не надо, я сам, - обрадовался доктор реальному действию.
      Он тщательно вымыл мензурки, наполнил бутылку водой до отметки 200 мл, убрал ее в сейф и позвонил Изольде Тихоновне, которая сообщила, что капитан куда-то пропал, но волноваться не надо, бумаги на больного подвезут не позднее пятнадцати-тридцати. Доктор взглянул на часы, - через сорок минут.
      От недавнего хмельного возбуждения оставалась лишь неестественная легкость в голове, и руки двигались излишне плавно - подконтрольно. Доктор высыпал из пластмассового футляра окурки и спички в бумажку, скомкал, бросил в мусорницу.
      - Курить больше нельзя?
      - Нельзя.
      - Писать будешь... будете?
      - Надо. Время идет. И давай договоримся так: сейчас ты - Александр Степанович, я - соответственно...
      - Усек.
      Василий Иванович упреждающим жестом попросил больного несколько подождать, летучим почерком нанизал строчки внизу бланка, развернул его.
      - Скажите, Александр Степанович, после того, как вас лишили темы для защиты кандидатской диссертации, вы не обращались по инстанции с жалобами, письмами?..
      - Обращался. Да что толку? К нам в институт письмо мое вернули, а зам секретаря парткома по работе с молодыми учеными как раз...
      - То лицо, которое...
      - Да. Брыканов Юрий Осипович.
      -...сипович, - дописывая отчество, доктор вслух произносит последние слога:
      - И что было дальше? Как прошел разбор вашей жалобы?..
      - Соответственно. Я оказался сутягой, поливающим грязью заслуженных ученых... До письма, один наш, ну, мы еще приятелями считались, в один год в лабораторию пришли, я ему варианты угловых отклонений просчитывал, семьями дружили, пока моя первая не ушла, и всякое такое; и он меня подталкивал: - "Давай-давай, мы за тебя, пора Брыканова к ногтю..." А на заседании конфликтной комиссии перекинулся... Стыдить меня начал.
      - Как его звали?
      - Не все ли равно, доктор? Противно мне его имя говорить. Человек, который всегда за сильного. Мало ли таких? Брыканов ясен, а этот - вроде бы свой, пульки почти в "девятку" легки, на мелочи-то внимания не обращаешь. Стоит дела коснуться и "девятка"-то "шестеркой" перекинулась... Кстати, доктор, посмотрите схему, ее мой сосед Василь Петрович Гегемон придумал.
      Мужчина в свитере нарисовал карандашом во весь лист "9" и "6".
      - У девятки - "голова", у шестерки - "пузо"; "девятка" неустойчива, ножка тоненькая, чуть что - и с копыт. Зато "шестерка" устойчива, как ванька-встанька - как бы ни раскачивать "шестерку" слева-справа, она и туда и сюда поклонится, и всем угодит и на месте стоит!.. "Это что значить? говорит Гегемон. От недостатка зубов он смягчает окончания слов, но отнюдь не выводов. - А значит то, что матерья, "пузо" - первична! А идея разум вторичень! Нравиться - не нравиться, а закон природы не изменяють..." Так говорит Гегемон.
      - Н-да, "так говорит Гегемон...", "Так говорил Заратустра"... А как вы, Александр Степанович?
      Исписав полстраницы, доктор, переложив ручку в левую руку, трясет кистью правой, - устал.
      - Я не шестерка.
      - Девятка?
      - Вряд ли... ближе семерка, четверка. У них больше острых углов.
      Неловко улыбается Александр Степанович, и доктор с завистью отмечает, что хоть и пили они спирт наравне, но на пациента алкоголь не подействовал явно. Разве что зрачки расширены и наклон головы изменился - прежде пациент держал голову прямо, выпятив лоб и глядя из-под острых, "галочкой", бровей, - а сейчас наклон вальяжный, подбородок торчком - набок, и взгляд с ленцой, снисходительный.
      - И чем закончилась история с диссертацией?..
      - Я же вам рассказывал, доктор. Побарахтался я два года на полусогнутых и ушел.
      - Писали еще жалобы, заявления?...
      - Писал еще раз. Результат грязнее вышел, жену мою приплели, мне аморалку, одного хорошего человека хотели испачкать. Но я подловил Брыканова тет-а-тет и обещал - Во!...
      Александр Степанович показал доктору кулак:
      - Оставили ее в покое...
      - Та-ак, дорогой Александр Степанович, послушайте сейчас оценку ваших действий с точки зрения современной советской психиатрии...
      Доктор вынимает из ящика книгу со множеством закладок и громким начальственным тоном читает:
      - "Сутяжно паранойяльные состояния возникали после психотравмирующих обстоятельств, несущих в себе ущемление правовых и имущественных положений больных..."
      "-.Обвинения в клевете, оскорбления должностных лиц, распространение ложных сведений, порочащих государственное устройство СССР, бред реформаторства и борьба за мифическую "справедливость"...
      Доктор прекратил на минуту цитировать книжку. Тряхнул ею над головой, как хунвейбин цитатником председателя Мао:
      - Не ухмыляйтесь, Александр Степанович, я не думаю вас пугать, но даже по эпизоду с неудачной диссертацией вы нуждаетесь, - как пишет Л. Н. Диамант вот в этой книжке "Проблемы принудительного лечения психиатрических больных":
      "...в силу своей особой социальной опасности нуждаются в продолжительном, исчисляющемся годами, лечении в психиатрических больницах, чаще специального типа". Прочитайте сами! Год издания - 1978. Пожалуйста, ознакомьтесь...
      *
      Василий Иванович вручил мужчине в синем свитере книгу и, отойдя в угол комнаты, долго мыл руки, время от времени встряхивая кистями, как уставший пианист и бросая за спину обрывки фраз:
      - Врач не должен обижаться. На больного...
      - Вы говорите: в больном обществе...
      - Комплекс Пилата, по пятнадцать-двадцать раз в день.
      - Как разнервничаюсь. Мою и мою...
      - Ощущение зуда. Подержал книжку в руках, и зуд, словно слабые разряды. Тока. Пощипывает...
      - Нормальный человек - всегда псих. Эт-т-точно.
      - Итак! - взбадриваясь и радостно вытирая руки о казенное полотенце с лиловым фингалом штампа, воскликнул доктор.
      - Сутяжно паранойяльное состояние у вас налицо! Не отвертитесь, лет пять вам уже уготовано. А вот с мифическими способностями к полетам мы еще не разобрались. Рассказывайте!
      Мужчина в синем свитере с минуту смотрел на Василия Ивановича скрестив руки и покачиваясь на стуле, словно следователь, ведущий затяжной допрос юркого и хитрого жулика, который врет, - униженно юродствуя, юлит, - меняя показания, хамит,- угрожая высоким начальством, плачет покаянными слезами намекая на "особую благодарность".
      Стыдновато стало Александру Степановичу, прокашлялся, смущенно приглаживая темно-русые волосы. Доктор же, в белом колпаке и с дежурной докторской полуулыбкой на лице следил за мимикой пациента, держа чуть на отлете ручку с золотым пером. Указательный палец на эбонитовом "паркере", как на спусковом крючке пистолета, - и черная подушечка под золотым пером темнеет, словно маленькое дульце.
      - Надо, голубчик, надо. Вас ко мне ЭТИ, - многозначительный кивок на дверь, -- не в пинг-понг играть доставили! А на об-сле-до-ва-ни-е! раздельно, по слогам, для вящей убедительности: - Надо!
      - Кому? Мне? - мне все равно, - встряхивается пациент. - А для вас, Василий Иванович, пожалуйста. Пишите, доктор... Только я начну не с полетов, а с того, как это во мне выросло. Пишите.
      5.
      Жил себе. Комната девять метров в коммуналке, высокое окно трехгранное, эркером - как трюмо, Витушка, жена молодая, с ногами манекенщицы и каштановой гривою ниже плеч у окна перед зеркалом. Красиво... Девичий силуэт сквозь оконную кисею и прозрачный халатик восково светится как свеча в божьем храме, - и свет от нее и сама прозрачная, - красиво! Сам - в углу, за сто ликом на колесиках бумагу чиркаю, чашка с кофе парком ноздри щекотит, слова подсказывает.
      Весной у меня стихи пошли. Лет десять не писалось, забыл, что и было, и вдруг обрушилось - внезапно, радостно для меня - стихи.
      Солнечным зайчиком, бликом озерным
      Чудом нежданным чердак осветило
      Нить золотая соткалась из пыли
      Я как пылинка - сгореть и погаснуть
      Жаль, мимолетна ты, нить золотая
      Свет воробей закрыл, севший на крышу ,
      Нить Ариадны пропала, истлела
      И на стропила - глухие, слепые
      Пыль оседает
      Лажа, конечно, дилетантщина, знаю, но я для себя лепил...
      Одетая, из моей чашки два торопливых глоточка, крашеные губки у моего виска воздух - чмок!
      - "Ой, опоздала! Пока, Санечка. Бегу, бегу, Крашенинников на кафедре пять минут пробудет и уйдет- А мне обязательно поговорить..."
      - "И понравиться?"
      - "Да, и понравиться. Не скучай".
      У порога: - "Опять "молния" на сапоге! Что ты смотришь, помоги!"
      Убежала... Одно меня смущало в Витушке: целеустремленность! Отмеренная, прямоугольная, как кирпич, целеустремленность. И была бы цель живая, а то - марксистско-ленинская философия. Маразм! Для идейных недоумков или рядовых пошляков.
      Шестьдесят лет подгоняли действительность под теории кабинетных благодетелей и походя уничтожили сто миллионов мужиков! А вместо обещанных благ - пучок сена перед мордой - стремитесь! вперед к победе! слава труду! - вожжи в руках подонков. Да что говорить, сами, Василий Иванович, все понимаете...
      Думал: молодая, блеск манит, светлая идея. Втолковывал: да ради светлой идеи самые грязные дела, крови по горло, страх скорлупою...
      Смеялась: - "Ты ничего не понимаешь!" В аспирантуру готовилась, кандидатский минимум сдала и аборт сделала... Просил:
      - Подумай.
      Три дня у родителей после больницы: - "Не приходи, не надо, потом все объясню, и не звони мне пока, не звони - не звони - не звони!..."
      "Ладно, успокойся, Витушка, тебе нельзя сейчас волноваться, побереги себя, Витушка, быть может, мы нап... - но вовремя язык прикусил, и на том конце провода трубку бросили, - ...расно."
      Через три дня сама позвонила, я как раз на смене в котельной был, показания манометров снимал.
      - "Саша, нам надо расстаться".
      - "Я давно решила".
      - "Все кончено, я готовлю документы на развод".
      - "Мы разные, разные. Это была ошибка с моей стороны".
      - "И вообще мне сейчас не нужна семья. Ни с кем".
      - "Не выдумывай, никого у меня нет, просто мы с тобой разные".
      - "И вообще: брак - это форма сексуальной эксплуатации женщин!.."
      - "Не говори ничего, я давно решила. Заеду через неделю. Мы разные".
      - "Я сейчас в твоей комнате, собираю вещи".
      - "Ты запакуй мои книги в коробку картонную, мне сегодня все не увезти. И остальное в чемодан коричневый, ну, тот, с лямками. Ладно?.."
      "БРАК - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИНЫ!"
      Очен-но по-марксистски!
      Кто из благой идеетворящей троицы сей завет высказал? Маркс? Энгельс? Ленин?..
      "Долой сексуальных эксплуататоров!"
      "Вырвем им душу вместе с гениталиями!"
      Стройные ноги манекенщицы наступили на меня, эксплуататора, как на ступеньку в развитии идейной личности и вознесли хозяюшку чуть выше к заветной цели!..
      Трубка черная, ненужная: пиик - пиик - пиик, - положил на рычаги телефона. И вправе ли я Витушку винить? - насквозь советскую молодую женщину? Из двух зол - трехлетней ссылки в деревенскую школу и нескольких месяцев сексуальной эксплуатации - она выбрала меньшее, и - вперед! - к сияющим вершинам марксистско-ленинской философии! Благая цель оправдывает средства...
      На меня словно ступор нашел: опустился на дощатый ящик из-под водки, который испокон веков служил в котельной "креслом" для незваных гостей, смотрю на манометры: в третьем котле давление критическое, стрелку зашкаливает, надо сбросить подачу газа, иначе все к черту, ведь полуавтоматика, а руки поднять не могу, во мне самом что-то зашкалило, давление критическое, моя автоматика не срабатывает...
      И ведь предполагал изначально, видел, что Витушке нужен я лишь временно, для начального толчка, но забылся, прирастать начал, не привычкой, нет, чем-то большим, что помимо моей воли и сознания во мне возникло. Словно грецкий орех, скорлупой от свиней охраненный, лежал себе, лежал неразгрызенный, и влагой с небес окропленный, сам располовинился и беленькие росточки-корешки в землю пустил, а его копытцем-то с места и сковырнули!
      - Хрум! - и тут, доктор, вижу я, но замедленно, словно кадры в кино замедленном, как рвется клепка, и летят листы обшивки, и котел разваливается, и газ слепит взрывом, и семь этажей с квартирами, что над котельной возведены, обрушиваются, а меня нет, я за экраном наблюдаю из зала полупустого, но все, не то, не то, доктор!
      Провал... Момент отсутствия.
      Но взрыва не было. Это точно.
      Вернулся в себя: оказалось, я за столом сижу, под локтем "Журнал дежурной смены", в котлах давление нормальное, и уже двадцать минут четвертого. Ночь на исходе.
      Мне смену сдавать в восемь утра.
      Дотянул кой-как смену - думал: на улице-то, на свежем воздухе должно полегчать; а то последние часы в тесной котельной невмоготу стало. Один на один захлебывался в своих - непроизнесенных - словах, натыкаясь на патрубки и трубопроводы, шарахаясь от третьего котла: уж слишком он ровно гудел, подозрительно ровно. И телефон старинный с эдакими рогатыми рычажками, сороковых годов телефон, страшил меня своей рогатой убежденностью: казалось, подниму трубку, и логика будущей аспирантки по курсу марксистско-ленинской философии завалит меня кирпичами-цитатами:
      "СЕМЬЯ - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИН!"
      И то ли от обиды, то ли от недостатка воздуха (вентиляция барахлила) ком горловой дыхание перешибал; и голова разболелась - мочи нет - словно у институтки взволнованной...
      Вышел из полуподвала на улицу, дунуло в лицо сквозняком питерским, полегчало голове, но так мне, доктор, стыдно стало! Стыдно, стыдно, Василий Иванович, - необъяснимо стыдно, даже, доктор, как-то не по-человечески стыдно, такой же стыд разъедал, наверное, грецкий орех, который корешки в землю запустить надумал, а его кабаньим копытцем сковырнули и схрумкали; и в бензиновой вони питерской улицы мне чудилась вонь из кабаньего хайла, и от этого стыдно, стыдно - за дома обшарпанные, за людей угрюмых, за блевотный запах из подъездов, мимо которых я проходил. Шел я не домой, в "Сайгон", чашку кофе после ночной смены пропустить.
      Стыдно на крыше дома "НАРОД И ПАРТИЯ- ЕДИНЫ!" читать, все новая заповедь мерещилась:
      "СЕМЬЯ - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИН. ДОЛОЙ СЕКСУАЛЬНЫХ ЭКСПЛУАТАТОРОВ!"
      Стыдно за всех и за себя в особенности, потому что другим-то, может, и втемяшили в подкорку, что живут они лучше не придумать, и весь мир на нас равняется, но я-то не верю этому блефу, но, принимая его,- поддерживаю, как молчаливое большинство. Стыд мне кожу ест, словно меня голого прилюдно крапивой высекли. А тут еще мысль сквозанула дикая: год с Витушкой прожил и не смог ей объяснить, что ко лжи стремиться стыдно, не смог иль постеснялся; и тоже, - тридцать три года я в обманутой стране живу и кроме как кухонными трепами и брежневскими анекдотами ничем не попытался блеф разрушить. Год и тридцать три года - все псу под хвост, задарма прожиты..,
      - Дзяньк! Трамвай под носом! Я отпрыгнул назад, уступая дорогу трамваю, вдруг - глаза в глаза лицо Виталика Верхоблядова за окном вагона.
      Он мне по стеклу стучит, обрадовался случайной встрече, знак подает, что на остановке он выскочит, а я чтобы к нему шел. Остановка за углом, метрах в пятнадцати...
      Я еще махнул ему рукой машинально, мол, ладно, в "Сайгоне" встретимся, и тут меня скрутило, доктор.
      Доктор! Василий Иванович! Я к вам как Петька из анекдотов обращаюсь! Это можно и не записывать, это каждый человек должен изначально, с пеленок знать: не касайтесь, сторонитесь зануд с подловатым нутром! Он продаст вас с улыбочкой и потом в милую шутку все обратит, а если не продаст, то рядом с ним вы все равно испачкаетесь. У колодца - да не напиться, у дерьма - да не измазаться.
      Ведь это он, Виталик Верхоблядов, моего друга под семидесятую-прим подвел.
      Фамилия его настоящая Верхоблюдов, но он не обижается и на неблагозвучного "Верхоблядова", и, кажется, сам себе эту кликуху придумал. Как бы упреждая кличку заспинную.
      Я его лет десять знаю: одно время соседями были. Он на радио в молодежной редакции ошивается. Всех и все знает, всюду без мыла проникнет, сотворит пакостливый репортаж, а потом тебе же в "Сайгоне" или в "Дохлом Голиафе" на Васильевском с улыбочкой объясняет:
      - Иначе нельзя, Саня. Ведь я же советский журналист, а журналистика это вторая по древности после проституции профессия!
      И улыбается, улыбается довольный:
      - Мне платят за строки и за минуты в эфире, а не за то, что я на самом деле думаю. Пусть думают Они! - пальцем в потолок.
      А ты сидишь напротив его, как оплеванный, и поддакиваешь сочувственно:
      - Да, вот такая у вас, советских журналистов, сучья профессия: вторая по древности после проституции...
      Трамвай громыхнул за угол. Скрипнули на остановке тормозные колодки, я уже сжался от неотвратимости верхоблядского рукопожатия, ведь даже после того, как он друга моего заложил, а потом "подвал" в вечерке тиснул: "Клеветник с комсомольских билетом" с подзаголовком "Враждебная радиопропаганда Запада действует", - я не оборвал с ним отношений, быть может, от страха, быть может, от недостатка брезгливости. Но сейчас, ошпаренный вселенским стыдом, я чувствовал, что если коснусь руки Верхоблядова, то меня просто-напросто разорвет!
      И спрятаться негде!
      Проходного двора нет.
      Через дорогу не перебежать - догонит!
      В "Сайгоне" разыщет!
      Сквозь землю не провалиться - асфальт в пять слоев, а под ним екатерининская мостовая!
      Выхода не было!
      Мутные стекла домов пялили сквозь меня пыльные бельма. За углом уже слышались шаги Виталия Верхоблядова. Я, отчаявшийся, затравленный человек, с ужасом смотрел на свою руку, в которую через пару секунд вцепится в лжетоварищеском рукопожатии верхоблядовская рука, - и -..., и
      - Взлетел!
      Радиокорр и стукач Верхоблядов прошел подо мной.
      Замер.
      Оглянулся.
      Поправил очки. Осмотрел перекресток внимательно - медленно поворачивая голову, как подводная лодка перископ.
      Меня нигде не было. (Для него).
      Верхоблядов вздернул к лицу левую руку, зачем-то засекая точное время. Я парил над ним на высоте пять метров и чуть не давился от смеха: сверху Виталик смотрелся на редкость комично - серая шляпа-пижонка на куче тряпья.
      Верхоблядов рванулся в сторону "Сайгона", очевидно, решил, что я уже там, в очереди за кофе; а я, взмахнув руками, взлетел выше и выше! Выше трамвайных проводов, балконов, крыш, утыканных телеантеннами, - вид открывался изумительный!
      Справа от меня уходила к Неве Невская першпектива, изламываясь клюкой перед Дворцовой площадью.
      Прямо передо мной шпиль Адмиралтейства стягивал к себе легкую сетку сереньких улиц.
      Купол Исаакия вдали, купол Казанского напротив маленького мячика на крыше Дома книги.
      Храм Спаса-на-Крови в лесах, в вечных лесах, как боярин в лохмотьях юродивого,
      и,
      крыши,
      крыши,
      крыши - Бог ты мой!
      Никогда бы не подумал, что крыши Питера могут быть так красивы и пластичны.
      Серыми жуками катились подо мной машинки и усатые троллейбусы.
      Темные фигурки людей скапливались в отрядики на перекрестках и вдруг, по единому знаку, устремлялись бегом друг на друга в атаку: словно колонны солдат из враждующих муравейников. Но стычек не было - отрядики просачивались сквозь встречные ряды, и люди вновь замирали на перекрестках, уступая дорогу автомобильным жукам и длинным желтым гусеницам спаренных автобусов.
      Лететь оказалось удивительно легко и радостно!
      Да, именно - легко и радостно!
      Чисто и свободно!
      Никто не толкался, ничто не давило!
      Воздух и небо вливались в меня!
      Мои легкие переполняла радость, а невесомое тело послушно было каждой моей мысли, - я сделал вираж, по спирали взлетая еще выше, и вдруг "тра-та-та-та-та-та!" - милицейский свисток прошил подо мной небо, как очередь зенитного пулемета.
      Меня отшатнуло. На углу Литейного и Невского собралась толпа.
      Перепуганные автомобили замерли нестройным стадом. Желтая милицейская ПМГ истерично ревела сиреной, как ишак с колючкой под хвостом.
      Я резко спикировал во двор углового дома, ощутил под ногами землю, свидетелей приземления не было, две старушки на лавочке сидели спиной ко мне. Одернул сбившийся свитер, оправил брючины, закурил, успокаиваясь, и вышел на улицу к месту происшествия.
      В толпе вскрикивали и задавали вопросы. Полная женщина, прижимая к груди пухлую сумку, скороговоркой объясняла:
      - Покушение на милиционера. Бандит в синем свитере хотел револьвер срезать. Скрылся.
      Я протолкнулся к центру. Молодой старшина, тараща глаза, сидел на асфальте, поддерживаемый санитар-кой.
      Врач "скорой помощи" проверял его пульс. Второй санитар совал под нос старшины ватку с нашатырем. Врач, отпустив запястье старшины, диктовал в блокнот милицейского капитана:
      - Пульс почти нормальный. Обморок. Припекло, но вряд ли. Слишком здоровый. Такое бывает. Обморок от избытка здоровья. Кровь в голову. Больше двигаться. Нашатырь ему помог.
      Старшина, видимо, различал лишь погоны начальства и самоотверженно пытался доложить: - "В свитере... У-у-у! В синем свитере... у-ух!", - и нелепо, как куренок, взмахивал локтями.
      Из-за плеч, голов и женских грив стрельнули в меня очки Виталия Верхоблядова, я послал ему воздушный поцелуй с кукишем и скрылся в толпе. Перебежал Невский и через несколько секунд я уже давился среди пассажиров троллейбуса.
      От "хвоста" я оторвался и ехал на Васильевский остров. Меня одолевали сомнения: летал ли я или старшине только привиделось? - там, на Васильевском, был укромный двор, где я мог испытать обретенное чувство свободы.
      Подворотня - налево, сквозь подъезд - во двор; это даже не двор, а черт знает что: тесная, как карман, прореха между корпусами остеклена сверху остроконечной крышей. Грязные стены, три окна - одно заколочено, два наглухо заложены кирпичами. Мутный свет со стеклянного потолка... Жуть, сладкий сон Сальвадора Дали. Я передернулся от отвращения, - но лучшего полигона для летателя в нашем городе не найти: безопасно! Я покомкал беретик, высыпал в него из карманов мелочь, ключи, записную книжку. Пристроил берет на чистое место и - взлетел!
      Спокойно, словно шагнул к небу.
      Подлетел к крыше, - она была насажана на двор на высоте седьмого этажа. Железные переплеты насквозь проржавели и оставшиеся стекла держались за счет окаменевшей пыли. Стекла грязные, в птичьем помете, а в прорехи небо голубенькое, как в мультике, и можно бы вылететь на волю, но засекут, увидят, опять милиционеров откачивать придется.
      Я кидал свое тело от стенки к стенке, плавно опускался в глубину двора на спинке, потом взмывал вверх! Не знаю, сколько времени прошло - час? два?..
      Мой полет был скован со всех сторон, но это был настоящий полет! Свободный, зависимый только от моей мысли!
      И вдруг я ощутил чье-то присутствие. Глянул вниз:
      Зачуханный бомж в старинном драповом пальто в клеточку перекладывал из моего берета деньги в свой карман.
      Я захохотал по-фантомасовски и спикировал вниз.
      Бомж вдавился в стенку, ничего не соображая и пытаясь расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке, забыв, что ни пуговицы, ни рубашки на нем нет - под драповым пальто тельняшка времен гражданской войны и шарф, засаленный как удавка.
      - Все. Завязал, - доверительно сообщил мне бомж, поглядев на высокий потолок и на меня, спокойно стоящего рядом.
      - Верни деньги, ключи. Все, что украл, - сказал я.
      - "Лечиться, лечиться и лечиться!" Так говорил мне участковый!
      Бомж вернул мне украденное и даже попытался меня наградить своей измятой полупачкой "Севера".
      - А участковый обещал меня на работу устроить. Говорит: - "Полечишься годик в эЛТэПэ, будет тебе и работа, и прописка". Хороший мужик участковый. Он прав: - "Лечиться и еще раз лечиться!"
      Уже на улице меня на миг остановил крик бомжа, усиленный эхом двора-колодца:
      - Мужик, ты пришелец, да? Я буду лечиться! Я вылечусь!
      Я быстро перебежал Большой проспект, опасаясь, что бомж привяжется. "Хорошо, летать я умею, а что дальше?" - подумал я.
      "Здесь летать невозможно. Засекут, отловят, по врачам начнут водить", - что и произошло, Василий Иванович. - "За кордон? На Запад? Но я не хочу! Ну, их в задницу со сладкой жизнью! Не хочу и все! Я здесь родился!"
      "Я земли для погоста не хочу выбирать,
      На Васильевский остров я вернусь умирать!"
      Я побрел в кафешку "Дохлый Голиаф" на Пятой линии. Мог бы летом лететь, но нельзя... Нельзя! Почему? Кому мешаю?
      В "Дохлом Голиафе" за сто ликом с бутылочкой "сухаря" сидели Василь Петрович Гегемон, мой сосед, и Виталик Верхоблядов. Я поздоровался с Василь Петровичем за руку и сказал Верхоблядову:
      - Не тянись. У меня руки чистые, пачкаться не хочу.
      Верхоблядов зло съежился и убрал руку. Я взял себе двойной кофе, шоколадку и бутылку "Шампанского". В кафешке, кроме нас троих и Ады за стойкой, сидела забавная парочка: майор-перестарок, которому по возрасту давно пора быть подполковником, и пожилая "девушка" лет под сорок с малиновыми губами и в седом парике.
      - Задаешься, да? Брезгуешь, да? - подхохатывал Верхоблядов. - Ишь ты, руки не подал! Хо-хо-хо!
      - Василь Петрович, я летать научился, - сказал я, разливая себе и Гегемону по стаканам "Шампанское", - Честное слово!
      - Глядить-ка! А трезвый! - удивился Гегемон. - Ладно, мимо стакана не налей, летатель.
      Я чокнулся с Василь Петровичем, в единый дух освободил в себя шампанское, зажевал уголком шоколадки и взлетел.
      Раскинув руки, я медленно, как большая стрекоза, обогнул неподвижный вентилятор под потолком, облетел парочку, - майор поперхнулся сухим вином (случай в анналах Советской Армии беспрецедентный!), "девушка" стянула с головы парик и, комкая его как платок, прижала к большим грудям. Защищая подругу, майор подпрыгнул со стула, замахал руками, отгоняя меня, как овода, и сел на пол, вскрикивая: - "Кыш, кыш! П-шел вон!"
      Восхищенный Василь Петрович хлопал себя по груди и бормотал: - "Во даеть! Во даеть!"
      Виталий же Верхоблядов со стаканом у рта барабанил зубами по стеклу сложный наигрыш.
      Лишь одна Ада за стойкой не растерялась (ей и не такое приходилось видеть на рабочем месте) и,
      - Хватит, мальчики, веселиться!
      Она всех клиентов зовет "мальчиками".
      - Выпили, расплатились и быстренько разбежались по домам! А летать у меня нечего. Клиентов пугать!
      Я приземлился на свой стул, хлобыстнул скоренько еще стакан шампанского. Василь Петрович:
      - "Научи, Саня! По гробь жизни блаходарень буду!"
      А Верхоблядов словно неживой, пялит на меня глаза сквозь очки и барабанную дробь на стакане зубами выцокивает.
      "Василий Иванович!" - ожил селектор на столе у доктора.
      6.
      "Василий Иванович! - ожил селектор на столе у доктора: - Подъехали ваши кагебэшники с бумагами. Даже двое. Поднимаются".
      - Спасибо, Изольда Тихоновна, - сказал доктор в селектор и глянул на развернутую страницу "Истории болезни". Почти чистая. Лишь вверху несколько строчек.
      - Табула раса!
      Говорит доктор и, обмакнув ватку в нашатырный спирт, - вонь мгновенная! - протягивает ее пациенту:
      - Пожалуйста, Александр Степанович, попрыскайте на воротник свитера. Запах того спирта надо перебить.
      Пациент беспрекословно исполняет приказание.
      - Александр Степанович, отвечайте, только быстро: как долго вы летали до того, как вами заинтересовались органы?
      - Три недели.
      Доктор делает летучую отметку в "Истории болезни".
      Стук в дверь.
      - Да-да! Пожалуйста! - приглашает Василий Иванович, дверь толкают, но она на замке. Доктор вскакивает, открывает замок. - Простите, закрылась случайно. Здравствуйте...
      Входят двое в штатском.
      7.
      Входят двое в штатском.
      Приветливо улыбаются доктору и пациенту. Один с лаской во взоре фиксирует прутковый закат в окне, плексиглас на портретах, пластмассовые горшочки с кактусами - он впервые в этом кабинете.
      Второй, не отпуская руку доктора, спрашивает:
      - Как прошла гипогликемия?
      - Я ее не делал... И вообще я её не делаю. Процедурная этажом выше. А разве ему назначена гипогликемия?
      - Да... простите, маленькая накладка вышла, - оборачивается к мужчине в синем свитере человек в штатском.
      - Вы хорошо себя чувствуете?
      - Куда уж лучше? - сквозь зубы бормочет пациент.
      - Надо же! Ошиблись этажом. Следуйте за нами.
      - Простите! - Теперь доктор подхватывает руку мужчины в штатском. - Я два часа вел прием пациента, и вы его забираете? Позвольте, я закончу и с его бумагами ознакомлюсь.
      - Возникла необходимость?
      Цвиркнув сквозь зубы, многозначительно покачивает головой старший, тот, который в этом кабинете не впервые.
      - Да! - протягивает руку за красной папочкой доктор.
      Жест Василия Ивановича тороплив, некстати, вызывает недоумение на лицах кагебэшников, но, тем не менее, старший отдает врачу папочку с тесемочками бантиком и отшагивает к стене, явно показывая, что намерен находиться в кабинете до окончания приема
      Другой штатский делает два шага назад-влево, копируя действия начальника.
      В серых костюмах, белых рубашках, в неярких галстуках они становятся у двери на страже, глаз не спуская ни с пациента, ни с доктора.
      Василий же Иванович бегло просматривает листки в папке, снизу вверх почему-то, вдруг задерживается на какой-то фразе и спрашивает у старшего кагебэшника:
      - Так был пожар в газо-операторской или не был?
      - Окончательно не выяснили еще. В пожарной дежурной части вызов зафиксирован, диспетчер помнит, как отправлял машину, но никто из команды не помнит. Эту странность я отметил. Следов пожара на месте не обнаружено. Соседи ничего не видели и взрыва не слышали. Одна старушка якобы видела взрыв, но она заговаривается... К чему вам это, доктор?
      Доктор не отвечает на вопрос человека в штатском, долистывает бумаги в папке, что-то дописывает в своем листке и обращается к фигурам у двери:
      - Будьте добры, подождите в коридоре. Два-три вопроса, и Александр Степанович в вашем распоряжении.
      Едва за штатскими захлопывается дверь, доктор начинает мыть руки и, включив струю до упора, кивком подзывает к себе пациента. Тот подходит, но не сразу; вообще, с той минуты, как Изольда Тихоновна перебила его рассказ, он не вполне в себе.
      Изменений явных нет, но внешне он в чем-то уже пациент психоневрологического диспансера, а не какой-нибудь районной стоматологии.
      - Сашка, Сашка!
      С неожиданной жаркой жалостью зашептал Василий.
      - Тебе конец! Гипогликемия - это все, идиотство полнейшее! А тебе назначено пятнадцать инъекций - это конец, не то что летать, но и ложку не сообразишь ко рту поднести! Полная деградация, тебя уже не будет... Понимаешь ты или нет?! Пятнадцать гипогликемий!..
      Доктор схватил себя за горло и яростным жестом показал, как разорвется жизнь у Сашки.
      - Понимаю. Но...
      В шепоте Александра нет былой уверенности.
      Струя воды лупцует раковину, отплевываясь в склоненные лица врача и пациента, и заглушает шепот.
      - Выход? Выход... Выход есть всегда. Но ты... Ты?
      Василий подымает лицо от раковины и несколько отстранено смотрит в глаза Сашке, словно в свои собственные в зеркале.
      - Вариант первый: ты - летатель. Тогда тебе дико повезло, что они ошиблись этажом. Ты вырвешься и улетишь. Там, на шестом этаже дверь налево, перед "Процедурной", запомнил? На двери ничего не написано. Подсобка. Санитарки там тряпки и швабры хранят. Окно без решетки. Иди напролом! Понял?! Единственное окно на этаже без "Зари коммунизма".
      - Спасибо. - Александр стискивает доктору предплечье.
      - Вариант второй: ты - ........ Общество больное, согласен, но здоров ли ты? И я тебя с шестого... Но чем лучше гипогликемия?!
      - И за это спасибо. Разберемся...
      Время сгущается, мужчине в синем свитере кажется, что доктор специально медлит, ковыряясь в струе над раковиной; секунды скользят перед глазами, как штакетник длинного забора из окна быстро мчащегося автомобиля; мужчина уже с подозрением и ненавистью смотрит на белую спину доктора и на то, как ходят лопатки под его халатом - как у лодочного гребца, - "Ну что он там вымывает, черт его дери? Или раскаялся, что выдал мне окно с выходом?" Некстати, совершенно, некстати Александр вспоминает мускулистую спину Жорки-боцмана, соседа по коммуналке из послевоенного детства: рук у Жорки не было - штрафбат морской пехоты - точнее, по локоть не было левой руки, а вместо кисти правой - на скорую руку смастаченная фронтовым хирургом клешня из остатков ладони; жена у Жорки-боцмана погуливала, он бил ее локтем и клешней, истошно орал матом, так, что все семнадцать квартиросъемщиков вздрагивали и, представляя атаку штрафников, прятались по комнатам, - контуженный, что с него возьмешь; а по ут!
      рам после ссоры Жорик послушно открывал рот перед ложкой с кашей, подносимой его неверной женой, - в эти минуты он походил на птенца, получающего корм из клюва мамы-ласточки.
      И клешня его скромно и безопасно лежала на коленях, открывая всем соседям по огромной коммунальной кухне сиреневый татуированный лозунг на его обнаженной груди: - "Я не Бог, я не прощаю!" Корявые буквы татуировки в двух местах были рассечены шрамами - на слове "Бог" заглавная буква скомкана рубцом, но еще угадывалась, а от второй частицы "не" оставалось лишь сине-бордовое крошево. "Я не Бог, я ... прощаю!" Жорик, прожевав очередную ложку каши, виновато, вроде бы никому, объявлял на всю кухню: "Ну, что с нее, рыжей, спрашивать, ведь я ее и приласкать-то толком не могу". А по поводу иссеченной татуировки он как-то раз сказал Сашке, тогда сопливому шестилетнему мальчишке, только-только учившемуся читать и с этой целью забравшемуся к соседу на колени и водившему пальцем по буквам на Жоркиной груди: - "Вишь, браток, как война-учительница мне исправила ошибки?"
      ..доктор заканчивает вытирать руки.
      Сашка вздрагивает, возвращенный из плутаний в детстве, осознает себя в психушке, перед гипогликемией и окном без "Зари коммунизма" и только остаточная мысль, обрывок фразы все еще маячит в сознании, хотя перед глазами уже сотрудники КаГэБе, принимающие из рук доктора его "Историю болезни". - "...Прощаю!" - "Кого "прощаю?" При чем тут "прощаю", если мне уготовано? Что?" - путаются его мысли. Медленно, как сомнамбула, он встает по приглашающему жесту старшего из штатских, проходит по кабинету неровными шагами, случайно чиркнув плечом в синем свитере по плечу доктора в белом халате, бормочет: - "Простите, доктор. Прости, если что не так", - и слышит докторское:
      - Всего доброго! Поправляйтесь, Александр Степанович.
      Доктор провожает троицу до двери, чуть придерживает её и прикладывается к щели ухом.
      Вслушивается в удаляющиеся по коридору шаги.
      Вот они на лестничной площадке...
      Поднимаются на шестой этаж...
      Ничего не слышно...
      Сейчас они на подходе к "Процедурной" ...
      Белая дверь без надписи - каптерка...
      Окно без "Зари коммунизма"
      Должны быть крики и звон стекла...
      г.Ленинград - г. Петрозаводск
      1980 - 1990 гг.