Современная идиллия

      - Иван Тимофеич! вина? Есть лафит, есть херес... Господи!
      - Нет, рюмку водки и кусок черного хлеба с солью - больше ничего! Признаться, я и сам теперь на себя пеняю, что раньше посмотреть на ваше житье-бытье не собрался... Ну, да думал: пускай исправляются - над нами не каплет! Чистенько у вас тут, хорошо!
      Он сел на диван и светлым взором оглядел комнату. Но вдруг лицо его омрачилось: где-то в дальнем углу он заприметил книгу...
      - Это "Всеобщий календарь"! - поспешил я разуверить его и тотчас же побежал, чтобы принести поличное.
      - А... да? а я, признаться, книгу было заподозрел.
      - Нет, Иван Тимофеич, мы уж давно... Давно уж у нас насчет этого...
      - И прекрасно делаете. Книги - что в них! Был бы человек здоров да жил бы в свое удовольствие - чего лучше! Безграмотные-то и никогда книг не читают, а разве не живут?
      - Да еще как живут-то! - подтвердил Глумов. - А которые случайно выучатся, сейчас же под суд попадают!
      - Ну, не все! Бывают и из простых, которые с умом читают! благосклонно допустил Иван Тимофеич.
      - И все-таки попадаются. Ежели не в качестве обвиняемых, так в качестве свидетелей. Помилуйте! разве сладко свидетелем-то быть?
      - Какая сладость! Первое дело, за сто верст киселя есть, а второе, как еще свидетельствовать будешь! Иной раз так об себе засвидетельствуешь, что и домой потом не попадешь... ахти-хти! грехи наши, грехи!
      Иван Тимофеич вздохнул, опрокинул в рот рюмку водки и сказал:
      - Ну, будьте здоровы, друзья! Понял я вас теперь, даже очень хорошо понял!
      Мы в умилении стояли против него и ждали, что будет дальше.
      - Хочется мне с вами по душе поговорить, давно хочется! - продолжал он. - Ну-тко, скажите мне - вы люди умные] Завелась нынче эта пакость везде... всем мало, всем хочется... Ну, чего? скажите на милость: чего?
      Я было приложил уж руку к сердцу, чтоб отвечать, что всего довольно и ни в чем никакой надобности не ощущается: вот только посквернословить разве... Но, к счастию, Иван Тимофеич сделал знак рукой, что моя речь впереди, а покамест он желает говорить один.
      - Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего? И то переберешь, и другое припомнишь - все у нас есть! Ну, вы - умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде... что говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово мерзко жили! Ну, и вам, разумеется, не потакали, потому что кто же за нехорошую жизнь похвалит! А теперь вот исправились, живете смирно, мило, благородно, - спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь? А? что? так ли я говорю?
      - Как перед богом, так и...
      - Хорошо. А начальство между тем беспокоится. Туда-сюда - везде мерзость. Даже тайные советники - и те нынче под сумнением состоят! Ни днем, ни ночью минуты покоя нет никогда! Сравните теперича, как прежде квартальный жил и как он нынче живет! Прежде только одна у нас и была болячка - пожары! да и те как-нибудь... А нынче!
      - Да, трудновато-таки вам!
      - Мне-то? Вы мне скажите: знаете ли вы, например, что такое внутренняя политика? ну? Так вот эта самая внутренняя политика вся теперь на наших плечах лежит!
      - Тсс...
      - На нас да на городовых. А на днях у нас в квартале такой случай был. Приходит в третьем часу ночи один человек (и прежде он у меня на замечании был) - "вяжите, говорит, меня, я образ правленья переменить хочу!" Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился... Только съезжается на другой день целая комиссия, призвали его, спрашивают: как? почему? кто сообщники? - а он - как бы вы думали, что он, шельма, ответил? - "Да, говорит, действительно, я желаю переменить правленье... Рыбинско-Бологовской железной дороги!"
      - Однако ж! насмешка какая!
      - Да-с, Захотел посмеяться и посмеялся. В три часа ночи меня для него разбудили; да часа с два после этого я во все места отношения да рапорты писал. А после того, только что было сон заводить начал, опять разбудили: в доме терпимости демонстрация случилась! А потом извозчик нос себе отморозил - оттирали, а потом, смотрю, пора и с рапортом! Так вся ночка и прошла.
      - И это прошло ему... безнаказанно?
      - А что с ним сделаешь? Дал ему две плюхи, да после сам же на мировую должен был на полштоф подарить!
      - Тсс...
      - Так вот вы и судите! Ну да положим, это человек пьяненький, а на пьяницу, по правде сказать, и смотреть строго нельзя, потому он доход казне приносит. А вот другие-то, трезвые-то, с чего на стену лезут? ну чего надо? а?
      - Тоже, должно быть, в роде опьянения что-нибудь.
      - Опьянение опьянением, а есть и другое кой-что. Зависть. Видит он, что другие тихо да благородно живут, - вот его и берут завидки! Сам он благородно не может жить - ну, и смущает всех! А с нас, между прочим, спрашивают! Почему да как, да отчего своевременно распоряжения не было сделано? Вот хоть бы с вами - вы думаете, мало я из-за вас хлопот принял?
      - Иван Тимофеич! неужто же мы могли...
      - И даже очень могли. Теперь, разумеется, дело прошлое - вижу я! даже очень хорошо вижу ваше твердое намерение! - а было-таки времечко, было! Ах, да и хитрые же вы, господа! право, хитрые!
      Иван Тимофеич улыбнулся и погрозил нам пальцем.
      - Наняли квартиру, сидят по углам, ни сами в гости не ходят, ни к себе не принимают - и думают, что так-таки никто их и не отгадает! Ах-ах-ах!
      И он так мило покачал головой, что нам самим сделалось весело, какие мы, в самом деле, хитрые! В гости не ходим, к себе никого не принимаем, а между тем... поди-ка, попробуй зазеваться с этакими головорезами.
      - А я все-таки вас перехитрил! - похвалился Иван Тимофеич, - и не то что каждый ваш шаг, а каждое слово, каждую мысль - все знал! И знаете ли вы, что если б еще немножко... еще бы вот чуточку... Шабаш!
      Хотя Иван Тимофеич говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия! А я-то, ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал - а чему подвергался! Немножко, чуточку - и шабаш! Представление об этой опасности до того взбудоражило меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут... пожалуйте!
      - Да неужели мы... - воскликнул я с тоской.
      - Было, было - нечего старого ворошить! И оправдываться не стоит.
      - Да; но надеемся, что последние наши усилия будут приняты начальством во внимание и хотя до некоторой степени послужат искуплением тех заблуждений, в которые мы могли быть вовлечены отчасти по неразумию, а отчасти и вследствие дурных примеров? - вступился, с своей стороны, Глумов.
      - Теперь - о прошлом и речи нет! все забыто! Пардон - общий (говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие того как делывал когда-то в "Ernani" Грациани, произнося знаменитое "perdono tutti!" {прощаю всех!})! Теперь вы все равно что вновь родились - вот какой на вас теперь взгляд! А впрочем, заболтался я с вами, друзья! Прощайте, и будьте без сумненья! Коли я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
      - Иван Тимофеич! куда же так скоро? а винца?
      - Винца - это после, на свободе когда-нибудь! Вот от водки и сию минуту - не откажусь!
      Он опять опрокинул в рот рюмку водки и пососал язык.
      - Надо бы мне, впрочем, обстоятельно об одном деле с вами поговорить, сказал он после минутного колебания, - интересное дельце, а для меня так и очень даже важное... да нет, лучше уж в другой раз!
      - Да зачем же? Сделайте милость! прикажите!
      - Вот видите ли, есть у меня тут...
      Иван Тимофеич потоптался на месте, словно бы его что подмывало, и вдруг совершенно неожиданно покраснел.
      - Нет, нет, нет, - заторопился он, - лучше уж в другой раз! А вы, друзья, между тем подумайте! чувства свои испытайте! решимость проверьте! Можете ли вы своему начальнику удовольствие сделать? Коли увидите, что в силах, - ну, тогда...
      Последние слова Иван Тимофеич сказал уже в передней, и мы не успели опомниться, как он сделал нам ручкой и скрылся за дверью.
      Мы в недоумении смотрели друг на друга. Что такое еще ожидает нас? какое еще новое "удовольствие" от нас потребуется? Не дальше как минуту назад мы были веселы и беспечны - и вдруг какая-то новая загадка спустилась на наше существование и угрожала ему катастрофою...
      III
      - А ведь он, брат, нас в полицейские дипломаты прочит! - первый опомнился Глумов.
      Признаюсь, и в моей голове блеснула та же мысль. Но мне так горько было думать, что потребуется "сие новое доказательство нашей благонадежности", что я с удовольствием остановился на другом предположении, которое тоже имело за себя шансы вероятности.
      - А я так думаю, что он просто, как чадолюбивый отец, хочет одному из нас предложить руку и сердце своей дочери, - сказал я.
      - Гм... да... А ты этому будешь рад?
      - Не скажу, чтобы особенно рад, но надо же и остепениться когда-нибудь. А ежели смотреть на брак с точки зрения самосохранения, то ведь, пожалуй, лучшей партии и желать не надо. Подумай! ведь все родство тут же, в своем квартале будет. Молодкин - кузен, Прудентов - дяденька, даже Дергунов, старший городовой, и тот внучатным братом доведется!
      - Ну, так уж ты и прочь себя в женихи.
      - А ты небось брезгаешь? Эх, Глумов, Глумов! много, брат, невест в полиции и помимо этой! Вот у подчаска тоже дочь подрастает: теперь-то ты отворачиваешься, да как бы после не довелось подчаска папенькой величать!
      Но Глумов сохранил мрачное молчание на это предположение. Очевидно, идея о родстве с подчаском не особенно улыбалась ему.
      - Ну, а ежели он места сыщиков предлагать будет? - возвратился он к своей первоначальной идее.
      - Но почему же ты это думаешь?
      - Я не думаю, а, во-первых, предусматривать никогда не лишнее, и, во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен, говорит, я!
      - Воля твоя, а я в таком случае притворюсь больным! - сказал я довольно решительно.
      - И это - не резон, потому что век больным быть нельзя. Не поверят, доктора освидетельствовать пришлют - хуже будет. Нет, я вот что думаю: за границу на время надо удрать. Выкупные-то свидетельства у тебя еще есть?
      - Да как тебе сказать? - на донышке!
      - И у меня дно видно. Плохо, брат. Всю жизнь эстетиками занимались да цветы удовольствия срывали, а теперь, как стряслось черт знает что, - и нет ничего!
      - Есть у меня, мой друг, недвижимость: называется Проплеванная. Усадьба не усадьба, деревня не деревня, пустошь не пустошь... так, земля. А все-таки в случае чего побоку пустить можно!
      - Пустяки, брат! Какому черту твою Проплеванную нужно?
      - Нет, голубчик, и до сих пор находятся люди, которым нужно... Даже странно: кажется, зачем? ну кому надобно? - ан нет, выищется-таки кто-нибудь!
      - Который тебе пятиалтынный даст. Слушай! говори ты мне решительно: ежели он нас поодиночке будет склонять - ты как ответишь?
      Я дрогнул. Не то, чтобы я вдруг получил вкус к ремеслу сыщика, но испытание, которое неминуемо повлек бы за собой отказ, было так томительно, что я невольно терялся. Притом же страсть Глумова к предположениям казалась мне просто неуместною. Конечно, в жизни все следует предусматривать и на все рассчитывать, но есть вещи до того непредвидимые, что, как хочешь их предусматривай, хоть всю жизнь об них думай, они и тогда не утратят характера непредвидимости. Стало быть, об чем же тут толковать?
      - Глумов! голубчик! не будем об этом говорить! - взмолился я.
      - Ну, хорошо, не будем. А только я все-таки должен тебе сказать: призови на помощь всю изворотливость своего ума, скажи, что у тебя тетка умерла, что дела требуют твоего присутствия в Проплеванной, но... отклони! Нехорошо быть сыщиком, друг мой! В крайнем случае мы ведь и в самом деле можем уехать в твою Проплеванную и там ожидать, покуда об нас забудут. Только что мы там есть будем?
      - Помилуй, душа моя! цыплята, куры - это при доме; в лесах - тетерева, в реках - рыбы! А молоко-то! а яйца! а летом грибы, ягоды! Намеднись нам рыжиков соленых подавали - ведь они оттуда!
      - Ну, как-нибудь устроимся; лучше землю грызть, нежели... Помнишь, Кшепшицюльский намеднись рассказывал, как его за бильярдом в трактире потчевали? Так-то! Впрочем, утро вечера мудренее, а покуда посмотри-ка в "распределении занятий", где нам сегодня увеселяться предстоит?
      Мы с новою страстью бросились в вихрь удовольствий, чтобы только забыть о предстоящем свидании с Иваном Тимофеичем. Но существование наше уже было подточено. Мысль, что вот-вот сейчас позовут и предложат что-то неслыханное, вследствие чего придется, пожалуй, закупориться в Проплеванную, - эта ужасная мысль следила за каждым моим шагом и заставляла мешать в кадрилях фигуры. Видя мою рассеянность, дамы томно смотрели на меня, думая, что я влюблен,
      - Какой цвет волос вам больше нравится, мсье, - блондинки или брюнетки? - слышал я беспрестанно вопрос.
      Наконец грозная минута наступила. Кшепшицюльский, придя рано утром, объявил, что господин квартальный имеет объясниться по весьма важному, лично до него касающемуся делу... и именно со мной.
      - Об чем, не знаете? - полюбопытствовал я.
      Но Кшепшицюльский понес в ответ сущую околесицу, так что я только тут понял, как неприятно иметь дело с людьми, о которых никогда нельзя сказать наверное, лгут они или нет. Он начал с того, что его начальник получил в наследство в Повенецком уезде пустошь, которую предполагает отдать в приданое за дочерью ("гм... вместо одной, пожалуй, две Проплеванных будет!" - мелькнуло у меня в голове); потом перешел к тому, что сегодня в квартале с утра полы и образа чистили, а что вчера пани квартальная ездила к портнихе на Слоновую улицу и заказала для дочери "монто". При этом пан Кшепшицюльский хитро улыбался и искоса на меня поглядывал.
      - Отчего же Глумова не зовут? - спросил я.
      - А як же ж можно двох!
      - Нужно говорить "двех", а не "двох", пан Кшепшицюльский! наставительно произнес Глумов и, обратись ко мне, пропел из "Руслана": .
      М-и-и-и-л'ые д'ет-ти! Не-бо устррро-ит в'ам рад-дость!
      - Ступай, брат, с миром, и бог да определит тебя к месту по желанию твоему!
      ----
      Клянусь, я был за тысячу верст от того удивительного предложения, которое ожидало меня!
      Когда я пришел в квартал, Иван Тимофеич, в припадке сильной ажитации, ходил взад и вперед по комнате. Очевидно, он сам понимал, что испытание, которое он готовит для моей благонамеренности, переходит за пределы всего, что допускается уставом о пресечении и предупреждении преступлений. Вероятно, в видах смягчения предстоящих мероприятий, на столе была приготовлена очень приличная закуска и стояла бутылка "ренского" вина.
      - Ну, вот и слава богу! - воскликнул он, порывисто схватывая меня за обе руки, точно боялся, что я сейчас выскользну. - Балычка? сижка копченого? Милости просим! Ах, да белорыбицы-то, кажется, и забыли подать! Эй, кто там? Белорыбицу-то, белорыбицу-то велите скорее нести!
      - Благодарю вас, я сейчас ел. Да и вы, конечно, заняты... дело какое-нибудь имеете до меня?
      - Да, дело, дело! - заторопился он, - да еще дело-то какое! Услуги, мой друг, прошу! такой услуги... что называется, по гроб жизни... вот какой услуги прошу!
      Начало это несколько смутило меня. Очевидно, меня ожидало что-нибудь непредвиденное.
      - Да, да, да, - продолжал он суетливо, - давно уж это дело у меня на душе, давно сбираюсь... Еще в то время, когда вы предосудительными делами занимались, еще тогда... Давно уж я подходящего человека для этого дела подыскиваю!
      Он оглянул меня с головы до ног, как бы желая удостовериться, действительно ли я тот самый "подходящий человек", об котором он мечтал.
      - Обещайте, что вы мою просьбу выполните! - молвил он, кончив осмотр и взглядывая мне в глаза.
      - Иван Тимофеич! после всего, что произошло, позволительны ли с вашей стороны какие-либо сомнения?
      - Да, да... довольно-таки вы поревновали... понимаю я вас! Ну, так вот что, мой друг! приступимте прямо к делу! Мне же и недосуг: в Эртелевом лед скалывают, так присмотреть нужно... сенатор, голубчик, там живет! нехорошо, как замечание сделает! Ну-с, так изволите видеть... Есть у меня тут приятель один... такой друг! такой друг!
      Он запнулся и заискивающе взглянул на меня, точно ждал моей помощи.
      - Ну-с, так приятель... что же этот приятель? - поощрил я его.
      - Так вот, есть у меня приятель... словом сказать, Парамонов купец... И есть у него... Вы как насчет фиктивного брака?.. одобряете? - вдруг выпалил он мне в упор.
      - Помилуйте! даже очень одобряю, ежели... - сконфузился я.
      - Вот именно так: ежели! Сам по себе этот фиктивный брак - поругание, но "ежели"... По обстоятельствам, мой друг, и закону премена бывает! как изволит выражаться наш господин частный пристав. Вы что? сказать что-нибудь хотите?
      - Нет, я ничего... я тоже говорю: по обстоятельствам и закону премена бывает - это верно!
      - Так вот я и говорю: есть у господина Парамонова штучка одна... и образованная! в пансионе училась... Он опять запнулся и в смущении опустил глаза.
      - Не желаете ли вы вступить с этой особой в фиктивный брак? - быстро спросил он меня таким тоном, словно бремя скатилось с его души.
      К сожалению, я не могу сказать, что не понял его вопроса. Нет, я не только понял, но даже в висках у меня застучало. Но в то же время я ощущал, что на мне лежит какой-то гнет, который сковывает мои чувства, мешает им перейти в негодование и даже самым обидным образом подчиняет их инстинктам самосохранения.
      Иван Тимофеич очень тонко подметил этот разлад чувств. С одной стороны, в висках стучит, с другой - сердце объемлет жажда выказать благонамеренность... Так что, когда я, вместо ответа, в свою очередь предложил вопрос:
      - Но почему же именно я?
      То он не только не увидел в этом повода для прекращения разговора, но еще с большею убедительностью приступил к дальнейшим переговорам.
      - Слушай, друг! - сказал он ласково, ободряя меня, - ежели ты насчет вознаграждения беспокоишься, так не опасайся! Онуфрий Петрович и теперь, и на будущее время не оставит!
      Нервы мои окончательно упали. Я старался что-нибудь сообразить, отыскать что-нибудь - и не мог. Я беспомощно смотрел на моего истязателя и бормотал:
      - Позвольте... что касается до брака... право, в этом отношении я даже не знаю, могу ли назвать себя вполне ответственным лицом...
      Клянусь, будь на месте Ивана Тимофеича сам Шешковский - и тот бы тронулся моим видом. И тот сказал бы себе: вот человек, в котором благонамеренность уже достигла тех пределов, за которыми дальнейшие испытания становятся в высшей степени рискованными. И, сознавши это, отпустил бы меня с миром, предварительно обнадежив, что начальство очень хорошо понимает мои колебания и отнюдь не сочтет их за противодействие властям. Но у Ивана Тимофеича, по-видимому, совсем не было государственного смысла, а потому он счел возможным идти дальше.
      - Да ведь от вас ничего такого и не потребуется, мой друг, - успокоивал он меня. - Съездите в церковь (у портного Руча вам для этого случая "пару" из тонкого сукна закажут), пройдете три раза вокруг налоя, потом у кухмистера Завитаева поздравление примете - и дело с концом. Вы - в одну сторону, она - в другую! Мило! благородно!
      Нарисовав мне эту картину, он, очевидно, ждал, что я сейчас же изъявлю согласие, но я молчал.
      - А что касается до вознаграждения, которое вы для себя выговорите, продолжал он соблазнять меня, - то половину его вы _до_, а другую - _по_ совершении брака получите. А чтобы вас еще больше успокоить, то можно и так сделать: разрежьте бумажки пополам, одну половину с нумерами вы себе возьмете, другая половина с нумерами у Онуфрия Петровича останется... А по окончании церемонии обе половины и соединятся... у вас!
      Я слушал эти речи и думал, что нахожусь под влиянием безобразного сна. Какое-то ужасно сложное чувство угнетало меня, Я и благонамеренность желал сохранить, и в то же время говорил себе: ну нет, вокруг налоя меня не поведут... нет, не поведут! Отсюда - целый ряд галлюцинаций, обещающих сверхъестественное и чудесное избавление. То думалось: вот-вот Ивана Тимофеича апоплексический удар хватит - и вся эта история с фиктивным браком разлетится как дым. То представлялось: обрушивается потолок и повреждает Ивана Тимофеича, а меня оставляет невредимым - и опять все исчезает,
      И вот именно сверхъестественное и выручило меня. В ту самую минуту, как я искал спасения в галлюцинациях, в комнату вошло новое лицо, при виде которого я всею силою облегченной груди крикнул:
      - Иван Тимофеич! вот он!
      Да, это был он, то есть избавитель, то есть "подходящий человек", по поводу которого возможен был только один вопрос: сойдутся ли в цене? То есть, говоря другими словами, это был адвокат Балалайкин.
      Я с восхищением смотрел на него, хотя он значительно изменился, и притом не в свой авантаж {См. "Экскурсии в область умеренности и аккуратности". (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)}. По-прежнему поступь его была тороплива, и в движениях сквозило легкомыслие, но изнурительные занятия, видимо, подействовали, и на лицо уже легли расплюевские тени. Я не скажу, чтоб Балалайкин был немыт, или нечесан, или являл признаки внешних повреждений, но бывают такие физиономии, которые - как ни умывай, ни холь, а все кажется, что настоящее их место не тут, где вы их видите, а в доме терпимости.
      Самого Ивана Тимофеича словно свет озарил, когда вошел Балалайкин.
      - Господин Балалайка! а я-то... а мы-то... а он - вот он он! беспорядочно восклицал он, раскрывая широкие объятия, - господин Балалайка! ах ты, ах! закусить? рюмочку пропустить?
      - Нет, mon cher, я на минуточку! спешу, мой ангел, спешу! - отнекивался Балалайкин. - Вот что: есть тут индивидуй один... взыскание на него у меня, так нужно бы подстеречь...
      - С удовольствием! и даже с превеликим... сейчас! сию минуту! Ах ты, ах! Да, никак, ты помолодел! Повернись! сделай милость, дай на себя посмотреть!
      - Не могу, душа моя, не могу! в конкурс спешу! Вот записка, в которой все дело объяснено. А теперь прощай!
      - Да нет же, стой! А мы только что об тебе говорили, то есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты... вот он он! Слушай же: ведь и у меня до тебя дело есть.
      Балалайкин вынул из кармана хронометр, взглянул на циферблат и сказал:
      - У меня есть свободного времени... да, именно три минуты я могу уделить. Конкурс открывается в три часа, теперь без пяти минут три, две минуты нужно на проезд... да, именно три минуты я имею впереди. Ну-с, так в чем же дело?
      - Скажи: ты всякие поручения исполняешь?
      - Всякие. Дальше.
      - Жениться можешь?
      - Это... зависит!
      - Ну, конечно, не за свой счет, а по препоручению!
      - Mo... могу!
      - Так видишь ли: есть у меня приятель, а у него особа одна... вроде как подруга...
      - Душенька то есть?
      - Ну, как там по-твоему... И есть у него желание, чтобы эта особа в законе была... чтобы в метрических книгах и прочее... словом, все - чтобы как следует... А она чтобы между тем...
      - С удовольствием, мой друг, с удовольствием!
      - Ну-с, так что ты за это возьмешь? Она ведь, брат, по-французски знает!
      - Гм... Прежде нежели ответить на этот вопрос, я, с своей стороны, предлагаю другой: кто тот смертный, в пользу которого вся эта механика задумана?
      - Ты прежде скажи...
      - Нет, _ты_ прежде скажи, а потом и я разговаривать буду. Потому что ежели это дело затеял, например, хозяин твоей мелочной лавочки, так напрасно мы будем и время попустому тратить. Я за сотенную марать себя не намерен!
      Иван Тимофеич замялся. Очевидно, он имел в виду комиссионный процент и боялся, чтоб Балалайкин не обратился прямо к Парамонову, _без посредства комиссионеров_. Но после минутного размышления он, однако ж, решился.
      - Ежели я Парамонова Онуфрия Петровича назову - слыхал?
      - Намеднись даже в стуколку с ним вместе играл, - солгал Балалайкин, Фалелеев Сидор Кондратьич, Бобков Герасим Фомич, Генералов Федор Кузьмич, Парамонов и я.
      - Ну, как же по-твоему?
      - А вот как. У нас на практике выработалось такое правило: ежели дело верное, то брать десять процентов с цены иска, а ежели дело рискованное. то по соглашению.
      - Чудак ты! как же ты бабу ценить будешь?
      - Сейчас. Сколько господин Парамонов на эту самую "подругу" денег в год тратит?
      - Как сказать... Одевает-обувает... ну, экипаж, квартира... Хорошо содержит, прилично! Меньше как двадцатью тысячами в год, пожалуй, не обернется. Ах, да и штучка-то хороша!
      - А принимая во внимание, что купец Парамонов - меняло, а с таких господ, за уродливость, берут вдвое, то предположим, что упомянутый выше расход в данном случае возрастет до сорока тысяч.
      - Предполагай, пожалуй!
      - Теперь пойдем дальше. Имущества недвижимые, как тебе известно, оцениваются по десятилетней сложности дохода; имущества движимые, как, например: мебель, картины, произведения искусств, - подлежат оценке при содействии экспертов. Так ли я говорю?
      - Так-то так, да ведь тут...
      - Позволь, об этом будет дальше. "Штучка", о которой идет речь, очевидно, представляет имущество движимое, но притом снабженное такими признаками, на которые в законах прямых указаний не имеется. Поэтому в деле оценки подобного имущества необходимо прибегнуть к несколько иному методу, более соответствующему характеру самой движимости. Так, например, если допустим способ смешанный: то есть, с одной стороны, прибегнем к экспертизе, а с другой - не пренебрежем и принципом десятилетней сложности дохода, то, кажется, мы придем к результату довольно удовлетворительному. А именно: в смысле экспертизы, самым лучшим судьей является сам господин Парамонов, который тратит на ремонт означенной выше движимости сорок тысяч рублей и тем самым, так сказать, определяет годовой доход с нее...
      - Не _с нее_, а _ее_...
      - _С нее_ или _ее_ - не будем спорить о словах. Приняв цифру сорок тысяч, как базис для дальнейших наших операций, и помножив ее на десять, мы тем самым определим и ценность движимости цифрою четыреста тысяч рублей. Теперь идем дальше. Эта сумма в четыреста тысяч рублей могла бы быть признана правильною, ежели бы дело ограничивалось одною описью, но, как известно, за описью необходимо следуют торги. Какая цена состоится на торгах - этого мы, конечно, определить не можем, но едва ли ошибемся, сказав, что она должна удвоиться. А затем цифра гонорара определяется уже сама собою. То есть: восемьдесят, а для круглого счета - сто тысяч рублей.
      Я внимал ему, затаив дыхание; но когда он выговорил цифру сто тысяч, то, признаюсь, у меня даже коленки затряслись.
      - Берите пятьдесят! - подсказал я ему, сам, впрочем, не понимая, почему мне пришла на ум именно эта сумма, а не другая.
      Но он даже не удостоил меня взглядом.
      - Я уже опоздал на целую минуту, - сказал он, смотря на часы, - затем, прощайте! И буде условия мои будут признаны необременительными, то прошу иметь в виду!
      Несколько минут Иван Тимофеич стоял как опаленный. Что касается до меня, то я просто был близок к отчаянию, ибо, за несообразностью речей Балалайкина, дело, очевидно, должно было вновь обрушиться на меня. Но именно это отчаяние удесятерило мои силы, сообщило моему языку красноречие почти адвокатское, а мысли - убедительность, которою она едва ли когда-нибудь обладала.
      - Иван Тимофеич! - воскликнул я, - сообразите! Ведь это дело - ведь это такое дело, что, право, дешевым образом обставить его нельзя!
      Но он, по-видимому, не слыхал меня и бормотал:
      - Диви бы за дело, а то... другой бы даже за удовольствие счел...
      И вдруг, обратившись ко мне:
      - Ну, а вы как... какого вознаграждения желали бы? - спросил он и с горькой усмешкой прибавил, - _для вас_, может быть, и двухсот тысяч мало будет?
      Но тут-то именно я и показал себя.
      - Выслушайте меня, прошу вас! - сказал я. - Вы давно уже видите и знаете мое сердце. Вам известно, интересан ли я и страдаю ли недостатком готовности служить - на пользу общую. В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому что получил обеспеченное состояние от родителей; что же касается до моих чувств, то они могут быть выражены в двух словах: я готов! Но будет ли с моей стороны добросовестно отбивать у Балалайкина куш, который может обеспечить его на всю жизнь? Он - бедный человек, Иван Тимофеич! и хотя говорит, что адвокатура дает ему не меньше двадцати пяти тысяч в год, но это он лжет! Помилуйте! разве можно вверять какие-нибудь серьезные интересы... Бал-алайки-ну? И даже самый конкурс, на который он сейчас ссылался, разве есть возможность верить в его существование? - Нет, и тысячу раз нет! Верьте, что, несмотря на свой шик, он с каждой минутой все больше и больше погружается в тот омут, на дне которого лежит Тарасовка. И в доказательство...
      3 взял со стола записку, которую оставил Балалайкин, и прочитал:
      "По делу о взыскании 100 рублей с мещанина Лейбы Эзельсона..."
      - Понимаете ли вы теперь, _какие_ у него дела? - продолжал я, - и как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему явился какой-нибудь крупный гешефт, вроде, например, того который представляет затея купца Парамонова?
      Иван Тимофеич молчал, но для меня и то было уже выигрышем, что он _слушал_ меня. Его взор, задумчиво на меня устремленный, казалось, говорил: продолжай! Понятно, с какою радостью я последовал этому молчаливому приглашению.
      - С другой стороны, - говорил я, - ведь не вам придется платить деньги! Конечно, Балалайкин заломил цену уже совсем несообразную, но я убежден, что в эту минуту он сам раскаивается и горько клянет свою несчастную страсть к хвастовству. Призовите его, обласкайте, скажите несколько прочувствованных слов - и вы увидите, что он сейчас же съедет на десять тысяч, а может быть, и на две! Наверное, он уж теперь позабыл, что сто тысяч слетели у него с языка. Почему он сказал сто тысяч, а не двести, не миллион? - не потому ли, что цифра _сто_ значится в записке о взыскании с мещанина Эзельсона? Я, конечно, этого не утверждаю, но думаю, что это догадка не безосновательная.