Современная идиллия

      ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ
      СОВРЕМЕННАЯ ИДИЛЛИЯ. X {8}.
      {* См. "Отеч. зап." за прошлый год.}
      Было уже около полудня, когда мы проснулись мрачные и вдобавок одержимые нестерпимой головной болью. Долгое время ходили мы рядом взад и вперед по комнатам, не говоря ни слова, опустивши глаза в землю, словно совестясь друг друга. Заключительное пьянство вчерашнего вечера как будто накинуло покров на все прошлое. Припоминалось что-то, но неясно, в виде обрывков. Вынырнет вдруг - и опять сейчас же утонет. Или вдруг мучительно загорится, словно весь мозг насквозь прожжет, и опять затихнет. "Что такое было? что теперь происходит?" - вот единственная мысль, которая с некоторою ясностью выделялась из этого хаоса.
      Должно быть, однако ж, усиливаясь разрешить этот вопрос, я кой-что припомнил-таки, потому что вдруг из груди моей вырвалось восклицание:
      - Чем же это кончится?
      Глумов посмотрел на меня исподлобья и, ни слова не ответив, продолжал шагать.
      - Неужто надо идти еще дальше, чтобы установить в квартале свою репутацию? - настаивал я, - вспомни, что вчера говорил Очищенный! Эти анекдоты, эта мораль,... ведь стены квартиры нашей, я думаю, провоняли от этих разговоров! Глумов! Да отзовись же! Не молчи!
      - Продолжай, любезный, я слушаю.
      - Помнишь, как он говорил: "сыт, одет, обут - и молчи"? Помнишь?
      - Помню.
      - И еще, как он рассказывал про свои подвиги у Доминика: "Съешь три куска кулебяки, а при расчете говоришь один"?
      - Помню и это.
      - Ведь от этих анекдотов смрад по земле идет!
      - А ты думал, что, "установляя репутацию", райские духи нюхаючи ходят?
      - Как же, однако, с этим быть? Что делать?
      - Прежде всего отказаться от бесполезного нытья, а потом опохмелиться, потому что голова смерть трещит.
      Глумов подошел к буфетному шкапику, и через несколько мгновений я уже слышал, как он считал: рюмка, две рюмки, три рюмки. Разумеется, и я последовал его примеру, так что не прошло и четверти часа, а мы беседовали уж совсем молодцами.
      - Может быть, мы поступили несколько легкомысленно, решившись вступить на стезю квартальной благонамеренности, - говорил Глумов, - но вернуться назад, не сделавши еще и половины пути, по-моему, не расчет. До сих пор мы только одно выполнили: восприняли звериный образ, но это далеко не исчерпывает всего содержания задачи. Теперь наступает главное и самое интересное: применение звериного образа к звериным поступкам. Вспомни программу, которую мы сами для себя начертали, - и смирись.
      - Но разве нельзя уйти, не доведя этой программы до конца?
      - Нельзя. По крайней мере, я не уйду, да и тебя не пущу. Помилуй, ведь это все равно, что десять лет школьные тетрадки зубрить, да вдруг перед самым выпускным экзаменом бежать! Нельзя это. Я хочу по всем предметам пять с крестом получить: и двоеженство устрою, и подлог совершу, и жида окрещу. И тогда уверенными стопами пойду в квартал и скажу: господа будочники! Надеюсь, что теперь даже прозорливейший из вас никаких политических неблагонадежностей за мной не увидит!
      - Ну, не хвались! Нынче, брат, требованья-то куда дальше против прежнего ушли! Вот кабы кассу обокрасть - ну, тогда точно...
      - Да, кассу, это, разумеется, был бы настоящий сюпрем. Но ведь и то сказать, не всякому это предоставлено, ибо не всякий в близком расстоянии от кассы находится.
      Затем мы выпили еще по рюмке и окончательно разгулялись. Вспомнили, что к четырем часам нам нужно ехать на смотринный обед к Парамоновской "штучке", и в ожидании вожделенного часа пошли промяться на Невский.
      По обыкновению, проходя мимо монументов, умилялись.
      - Я думаю, - сказал Глумов, - великая монархиня взирает на нас с горних высот и говорит: как при мне места сии изобиловали людьми благомыслящими, так и ныне таковыми изобилуют, и впредь изобиловать будут!
      Потом поравнялись с собором и, увидев, что тайный советник Стрекоза остановился и снял шляпу, сняли и мы свои. Затем, подойдя к Доминику, почувствовали голод, взяли по три куска кулебяки и, вспомнив завет Очищенного, при расчете сказали, что съели только по два куска.
      - Послушай, да ведь это воровство! - сказал я Глумову, когда мы возвращались домой.
      - Не знаю, как тебе сказать, друг мой, - ответил он мне, - но, во всяком случае, могу утверждать наверное, что деяние, которое мы совершили, не принадлежит к числу таких, кои заключают в себе потрясательный характер.
      - Помилуй! Как же не потрясательный, коли мы прямо воруем! Ведь это значит, что мы, так сказать, самым делом потрясаем принцип собственности.
      - Потрясаем, это так. Но, во-первых, мы потрясли его только на пять копеек, а во-вторых...
      - Позволь! Ведь, в сущности, все равно, что на пять копеек, что на миллион... все-таки воровство. Вот Юханцев, например... Надеюсь, что это потрясение?
      - Нет, не потрясение, потому что он потряс потихоньку. Пускай все потрясают - это уж дух века такой, - пусть потрясают ящики земские, ящики казенные, ящики компанейские, но пусть делают это потихоньку, памятуя, что потрясение, яко принцип, возбраняется!
      - Но ведь Юханцев...
      - Он свое получит. Вероятно, уедет в места более или менее отдаленные... Теперь представь себе такой случай. Предположи, что он делом ничего не потряс, не похитил ни на пять копеек, ни на миллион, а взамен того пришел и сказал громко: я не хочу вашего миллиона, но утверждаю, что не менее вас имею право на него, имею, имею, имею! Ведь дело-то, пожалуй, не местами более или менее отдаленными для него разыгралось бы, а чем-нибудь поважнее. Вот эго-то я и разумею под именем деяний, имеющих потрясательный характер. Понимаешь?
      - Клянусь, не понимаю.
      - Чудак! Как же ты не понимаешь, что ни мы, утаившие у Доминика пятак, ни Юханцев, утаивший миллион, - мы совсем ничего не потрясли, а просто украли, и больше ничего. Допустим, однако ж, даже, что ты прав, что элемент потрясения отчасти входит и в эти деяния, но какого же рода это потрясение? Это потрясение частное, единичное и, в конце концов, даже безобидное. Ты потряс Доминика, Доминик потрясет прочих потребителей, потребители, в свою очередь, тоже потрясут каждый по мере сил своих... Посмотришь - ан все в расчете! Понимаешь теперь?
      - Кто же нибудь, однако ж, останется на бобах?
      - Само собой. Но этот, который останется на бобах, зане ему потрясать ничего не дано, этот, любезный друг, не скажет. Земля, огонь, воздух, вода многое значат на жизненном пире, да голоса не имеют. Так-то, голубчик.
      В эту минуту мы поравнялись со Старо-Палкиным трактиром и как раз наткнулись на Очищенного, который опрометью сбегал с крыльца.
      - Куда? Что так спешно?
      Но он торопливо махнул рукой и почти что на бегу уж объяснил, что его некто обыграл на два рубля в биллиард, так он отпросился на минутку...
      - И не воротишься?
      - Помилуйте! У меня и в кармане всего полтинник! С этими словами он приударил еще шибче, так что через минуту мы уже смутно видели, как вдали мелькали его ноги.
      - Вот тебе и пример в подтверждение, - сказал Глумов, - неизвестный биллиардным кием потряс Очищенного на два рубля, а Очищенный в эту минуту на ту же сумму потрясает его быстрыми ногами! И в конце концов - оба в расчете.
      Странное дело! Я очень хорошо сознавал, что слова Глумова представляют сплошной и совершенно наглый парадокс, и в то же время чувствовал, что обличить этот парадокс нет возможности. Выходило что-то совершенно чудовищное: приготовление к преступлению наказуемее, нежели совершение преступления, то есть преступнее слова, слово преступнее действия. Что-то совершенно противоположное обычному юридическому порядку. А между тем это так, это встречается на каждом шагу. Везде две меры, двое весов. И так это сбилось, перепуталось, что надо только удивляться прозорливости и наметке тех, которые сразу угадывают, куда следует одну меру применить, а куда другую.
      - Не воровать в наше время нельзя, - разглагольствовал между тем Глумов, - потому что не воровать - это значит не идти рядом с веком. Но надобно воровать по моде, "как принято", - в этом и секрет весь. Юханцев поступил несколько грубо: он "вынул" из ящика - вот за это и состоит под судом. Но если б он, например, взял на себя реализацию облигаций или закладных листов и при этом положил в карман "провизию" даже, может быть, вдвое большую, то никто бы этого ему и в укор не поставил. Вот как надобно воровать. Чтоб и в заседание суда не попасть, и миллионы за собой навсегда закрепить, и финансистом прослыть. Вот и мы с тобой тоже в некотором роде "провизию" получили, в форме лишнего куска кулебяки. Мы не "вынули" этого куска, не спрятали его, а просто воспользовались обстоятельствами. Народу много набралось, приказчик засевался, гарсоны временно отлучились - вот мы, не будь дураки, и воспользовались. Это даже не воровство, а очень сложная комбинация. Другой разиня век свой ест два пирога, а платит за три, а мы с тобой в одну минуту изловчились наоборот! Правильно ли мы поступили? Правильно! Потому что за что же бы Доминик с разини за лишний пирог получал, если бы при этом не принимались в расчет люди, действующие в духе времени? А если бы, наконец, нас и поймали, то и тут есть оправдание: забыли - к дело с концом! Неужто нам жаль пятаки!
      СКАЗКА О РЕТИВОМ НАЧАЛЬНИКЕ, КАК ОН САМ СВОИМИ ДЕЙСТВИЯМИ В ИЗУМЛЕНИЕ БЫЛ ПРИВЕДЕН
      В некотором царстве, в некотором государстве жил-был ретивый начальник. А случилось это очень давно, в ту пору, когда промежду начальства два главных правила в руководство приняты были. Первое правило: чем больше начальник вреда делает, тем больше отечеству пользы принесет. Науки упразднит - польза; город спалит - польза; население испугает- еще того больше пользы. Предполагалось, что отечество завсегда в расстроенном виде от прежнего начальства к новому доходит, так пускай оно сначала, через вред, остепенится, от бунтов отвыкнет, а потом отдышится и настоящим манером процветет. А второе правило: как можно больше мерзавцев в распоряжении иметь, потому что обыватели своим делом заняты, а мерзавцы - люди досужие и ко вреду способные.
      Все эго ретивый начальник на носу у себя зарубил, и так как ретивость его всем была ведома, то вскорости дали ему в управление вверенный край. Хорошо. Помчался он туда и уже дорогой все сны наяву видит. Как он сначала один город спалит, потом за другой примется, камня на камне в них не оставит - все затем, чтоб как можно больше вверенному краю пользы принести. И всякий раз при этом будет слезы лить и приговаривать: видит бог, как мне тяжко! Годик, другой таким манером попалит - смотришь, ан вверенный-то край и взаправду помаленьку остепеняться стал. Остепенялся да остепенялся- и вдруг каторга! Да не такая, как в Сибири, каторга, а веселая, ликующая, где люди добровольно под сению изданных на сей предмет узаконений блаженствуют. В будни работу работают, в праздник песни поют и за начальников бога молят. Наук нет - а обыватели все до одного хоть сейчас на экзамен готовы; вина не пьют, а питейный доход возрастает да возрастает; товаров из-за границы не получают, а пошлины на таможнях поступают да поступают. А он только смотрит да радуется; бабам по платку дарит, мужикам - по красному кушаку. "Вот какова моя каторга! -говорит он ликующим обывателям, - вот зачем я города огнем палил, народ пугал, науки истреблял. Теперь понимаете?"
      - Как не понимать - понимаем.
      Приехал он в свое место и начал вредить. Вредит год, вредит другой. Народное продовольствие - прекратил, народное здравие - уничтожил, науки сжег и пепел по ветру развеял. Только на третий год стал он себя поверять: надо бы, по-настоящему, вверенному краю уж процвести, а он словно и остепеняться еще не начинал...
      Задумался ретивый начальник, принялся разыскивать: какая тому причина?
      Думал-думал, и вдруг его словно свет озарил. "Рассуждение" - вот причина! Начал он припоминать разные случаи, и чем больше припоминал, тем больше убеждался, что хоть и много он навредил, но до _настоящего_ вреда, до такого, который бы всех сразу прищемил, все-таки дойти не мог. А не мог потому, что этому препятствовало "рассуждение". Сколько раз бывало: разбежится он, размахнется, закричит "разнесу!" - ан вдруг "рассуждение": какой же ты, братец, осел! Он и спасует. А кабы не было у него "рассуждения", он бы...
      - Давно бы вы у меня отдышались! - крикнул он не своим голосом, сделавши это открытие, - посмотрел бы я, как бы вы у меня...
      И погрозил кулаком в пространство, думая хоть этим пользу вверенному краю принести.
      На его счастье, жила в том городе волшебница, которая на кофейной гуще будущее отгадывала, а между прочим умела и "рассуждение" отнимать. Побежал он к ней: отымай! Та видит, что дело к спеху, живым манером отыскала у него в голове дырку и подняла клапанчик. Вдруг что-то оттуда свистнуло - и шабаш! Остался наш парень без рассуждения.
      Разумеется, очень рад. Хохочет.
      Прежде всего побежал в присутственное место. Встал посреди комнаты и хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как к нему приступить - не понимает. Таращит глаза, шевелит губами - больше ничего. Однако ж так он этим одним всех испугал, что от одного его вида нерассудительного разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, разбил его и сам убежал.
      Прибежал в поле. Видит - люди пашут, боронят, косят, сено гребут. Знает, что необходимо сих людей в рудники заточить, а за что и каким манером - не понимает. Вытаращил глаза, отнял у одного пахаря косулю и разбил вдребезги, но только что бросился к другому, чтоб борону у него разнести, как все испугались, и в одну минуту поле опустело. Тогда он разметал только что сметанный стог сена и убежал.
      Воротился в город. Знает, что надобно его с четырех концов запалить, а почему и каким манером - не понимает. Вынул из кармана коробку спичек, чиркает, да только все не тем концом. Взбежал на колокольню и стал бить в набат. Звонит час, звонит другой, а для чего - не понимает. А народ между тем сбежался, спрашивает: где, батюшко, где? Наконец устал звонить, сбежал вниз, вынул коробку со спичками, зажег их все разом, и только что было ринулся в толпу, как все мгновенно брызнули в разные стороны, и он остался один. Тогда, делать нечего, побежал домой и заперся на ключ.
      Сидит день, сидит другой. За это время опять у него "рассуждение" прикапливаться стало, да только вместо того, чтоб крадучись да с ласкою к нему подойти, а оно все старую песню поет: какой же ты, братец, осел! Ну, он и осердится. Отыщет в голове дырку (благо узнал, где она спрятана), приподнимет клапанчик, оттуда свистнет - опять он без рассуждения сидит.
      Казалось, тут-то бы и отдышаться обывателям, а они вместо того испугались. Не поняли, значит. До тех пор все вред с рассуждением был, и все от него пользы с часу на час ждали. И только что польза наклевываться стала, как пошел вред без рассуждения, а чего от него ждать - неизвестно. Вот и забоялись все. Бросили работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят и ждут.
      А он хоть и лишился рассуждения, однако понял, что один его нерассудительный вид отлично свою ролю сыграл. Уж и то важно, что обыватели в норы попрятались: стало быть, остепеняться хотят. Да и прочие все дела под стать сложились: поля заскорбли, реки обмелели, на стада сибирская язва напала. Все, значит, именно так подстроилось, чтоб обывателя в чувство привести... Самый бы теперь раз к устройству каторги приступить. Только с кем? Обыватели попрятались, одни ябедники да мерзавцы, словно комары на солнышке, стадами играют. Так ведь с одними мерзавцами и каторгу устроить нельзя. И для каторги не ябедник праздный нужен, а обыватель коренной, работящий, смирный.
      Стал он в обывательские норы залезать и поодиночке их оттоле вытаскивать. Вытащит одного - приведет в изумление; вытащит другого - тоже в изумление приведет. Но не успеет до крайней норы дойти - смотрит, ан прежние опять в норы уползли... Нет, стало быть, до _настоящего_ вреда он еще не дошел!
      Тогда он собрал "мерзавцев" и сказал им:
      - Пишите, мерзавцы, доносы!
      Обрадовались мерзавцы. Кому горе, а им радость. Кружатся, суетятся, играют, с утра до вечера у них пир горой. Пишут доносы, вредные проекты сочиняют, ходатайствуют об оздоровлении... И все это, полуграмотное и вонючее, в кабинет к ретивому начальнику ползет. А он читает и ничего не понимает. "Необходимо поначалу в барабаны бить и от сна обывателей внезапно пробуждать" - но почему? "Необходимо обывателей от излишней пищи воздерживать" - но на какой предмет? "Необходимо Америку снова закрыть" но, кажется, сие от меня не зависит? Словом сказать, начитался он по горло, а ни одной резолюции положить не мог.
      Горе тому граду, в котором начальник без расчету резолюциями сыплет, но еще того больше горе, когда начальник совсем никакой резолюции положить не может!
      Снова он собрал "мерзавцев" и говорит им:
      - Сказывайте, мерзавцы, в чем, по вашему мнению, настоящий вред состоит?
      И ответили ему "мерзавцы" единогласно:
      - Дотоле, по нашему мнению, _настоящего_ вреда не получится, доколе наша программа вся, во всех частях, выполнена не будет. А программа наша вот какова. Чтобы мы, мерзавцы, говорили, а прочие чтобы молчали. Чтобы наши, мерзавцев, затеи и предложения принимались немедленно, а прочих желания чтобы оставлялись без рассмотрения. Чтоб нам, мерзавцам, жить было повадно, а прочим всем чтоб ни дна, ни покрышки не было. Чтобы нас, мерзавцев, содержали в холе и в неженье, а прочих всех - в кандалах. Чтобы нами, мерзавцами, сделанный вред за пользу считался, а прочими всеми, если бы и польза была принесена, то таковая за вред бы считалась. Чтобы об нас, об мерзавцах, никто слова сказать не смел, а мы, мерзавцы, о ком вздумаем, что хотим, то и лаем! Вот коли все это неукоснительно выполнится, тогда и вред настоящий получится.
      Выслушал он эти мерзавцевы речи, и хоть очень наглость ихняя ему не по нраву пришлась, однако видит, что люди на правой стезе стоят, - делать нечего, согласился.
      - Ладно, - говорит, - принимаю вашу программу, господа мерзавцы. Думаю, что вред от нее будет изрядный, но достаточный ли, чтоб вверенный край от него процвел, - это еще бабушка надвое сказала!
      Распорядился мерзавцевы речи на досках написать и ко всеобщему сведению на площадях вывесить, а сам встал у окошка и ждет, что будет. Ждет месяц, ждет другой; видит: рыскают мерзавцы, сквернословят, грабят, друг дружку за горло рвут, а вверенный край никак-таки процвести не может! Мало того: обыватели до того в норы уползли, что и достать их оттуда нет средств. Живы ли, нет ли - голосу не подают...
      Тогда он решился. Вышел из ворот и пошел прямиком. Шел, шел и наконец пришел в большой город, в котором главное начальство резиденцию имело. Смотрит - и глазам не верит! Давно ли в этом самом городе "мерзавцы" на всех перекрестках программы выкрикивали, а "людишки" в норах хоронились - и вдруг теперь все наоборот сделалось! Людишки свободно по улицам ходят, а "мерзавцы" спрятались... Что за причина такая?
      Начал он присматриваться и прислушиваться. Зайдет в трактир - никогда так бойко не торговали! Пойдет в калашную - никогда столько калачей не пекли! Заглянет в бакалейную лавку - верите ли, икры наготовиться не можем! Сколько привезут, столько сейчас и расхватают.
      - Да отчего же? - спрашивает, - какой такой _настоящий_ вред вам был нанесен, от которого вы так ходко пошли?
      - Не от вреда это, - отвечают ему, - а напротив, оттого, что новое начальство все старые вреды отменило!
      Не верит. Отправился по начальству. Видит, дом, где начальник живет, новой краской выкрашен. Швейцар - новый, курьеры - новые. А наконец, и сам начальник - с иголочки. От прежнего начальника вредом пахло, а от нового пользою. Прежний хоть и угрюмо смотрел, а ничего не видел, этот - улыбается, а все видит.
      Начал ретивый начальник докладывать. Так и так; сколько ни делал вреда, чтобы пользу принести, а вверенный край и о сю пору отдышаться не может.
      - Повторите! - не понял новый начальник.
      - Так и так, никаким манером до _настоящего_ вреда дойти не могу!
      - Что такое вы говорите?
      Оба разом встали и смотрят друг на друга.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Вводная статья и комментарии - А. А. Жук
      Подготовка текста и текстологические примечания К. И. Соколовой
      УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ,
      ПРИНЯТЫЕ В БИБЛИОГРАФИЧЕСКОМ АППАРАТЕ НАСТОЯЩЕГО ТОМА:
      ВЕ - "Вестник Европы".
      Изд. 1883 - "Современная идиллия", Сочинение M. E. Салтыкова (Щедрина). Изд. книгопродавца Н. П. Карбасникова. СПб., 1883.
      Изд. 1933-1941 - Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Полн. собр. соч. в двадцати томах. М., ГИХЛ, 1933-1941.
      ИРЛИ - Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР в Ленинграде.
      ЛИ - "Литературное наследство".
      М. Вед. - "Московские ведомости".
      НВ - "Новое время".
      ОЗ - "Отечественные записки".
      РМ - "Русский мир".
      PC - "Русская старина".
      "Салтыков в воспоминаниях..." - Сборник "M. E. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников". Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина. М., Гослитиздат, 1957.
      С - "Современник".
      "СОВРЕМЕННАЯ ИДИЛЛИЯ"
      Сатирический роман "Современная идиллия" - одна из вершин художественного творчества Салтыкова - вырос из рассказа под тем же названием, который писатель "вынужден был", по его словам, написать в "два вечера" - для заполнения бреши, сделанной цензурой в февральской книжке "Отеч. зап." за 1877 г. Созданный "под впечатлением этого переполоха", то есть запрещения рассказа "Чужую беду - руками разведу" (см. т. 12 наст, изд.), рассказ "Современная идиллия" заключал "мысль, что для презренного нынешнего времени другой литературы и не требуется" (как с гневным сарказмом писал Салтыков П. В. Анненкову 2 марта 1877 г.) {Эта же мысль сформулирована в последних строках журнальной редакции рассказа (см. наст, том, стр. 318-319).}. Под "другой литературой" подразумевалась литература высокоидейная, откликающаяся на важнейшие события современности. Вновь написанный рассказ (в отличие от запрещенного, касавшегося судеб революционной интеллигенции 70-х годов) был посвящен изображению "утробных" похождений, которым предаются "годящие" интеллигенты (Рассказчик и Глумов), пытаясь таким образом избежать подозрения в неблагонадежности.
      Выполняя сразу же возникшее намерение создать "несколько таких рассказов", в мартовском и апрельском номерах журнала за 1877 г. и тех же номерах за 1878 г. Салтыков продолжил историю героев. Первоначальная наметка подверглась при этом серьезному углублению: гарантией политической благонадежности служит не мирная обывательщина, но агрессивный аморализм. В повествование вплетается, сближая его с циклом "Господа ташкентцы", "Дневником провинциала в Петербурге", рассказом "Дети Москвы", тема хищнической уголовщины, спекулятивного ажиотажа. Судьба героев приобретает большую значительность; вначале им кажется, что "годить" и "жить" - понятия вовсе друг с другом ненесовместимые" (см. стр. 319); в продолжении раскрываются "все мытарства, составляющие естественную обстановку карьеры самосохранения". Вновь написанные части складываются в единый сюжет. Первый рассказ оказывается лишь интродукцией к углубившейся главной теме. Замысел развертывается в сатирический роман.
      Исторические обстоятельства 1879-1881 гг.: подъем революционного движения, оживление и усложнение общественно-политической жизни страны отодвинули осуществление замысла писателя. Работа возобновляется только в 1882 г., когда контрнаступление реакции по всему общественному фронту делает тему "Современной идиллии" необычайно актуальной. 8 июня 1882 г. Салтыков информирует Н. А. Белоголового: "Теперь надо писать о светопреставлении. Вы спрашиваете, что я готовлю дальше? Да вот хотелось бы "Современную идиллию" кончить в этом занятии и проведу осень".
      Салтыков собирался "Современной идиллией" привести "цензуру в изумление", иронически подразумевая невинный в цензурном отношении характер предполагаемого цикла (см. цитированное письмо к Анненкову). Он привел ее в ярость. Роман занял в его творчестве одно из первых мест по обилию и серьезности вызванных им цензурных преследований. Второе предостережение "Отеч. зап.", объявленное 18 января 1883 г., было мотивировано, в частности, содержанием "Злополучного пискаря, или Драмы в Кашинском окружном суде" (главы XXIII-XXIV) {Подробнее о цензурной истории романа - во вводных текстологических заметках к главам.}.
      В этих обстоятельствах завершение романа, судя по письмам Салтыкова и авторским признаниям в рукописи XXVIII главы (см. стр. 374), было вынужденно свернуто. Одно время он вообще сомневался в том, что удастся опубликовать последние главы: "Современная идиллия", вероятно, не будет кончена, по крайней мере, в "Отеч. зап." (А. Л. Боровиковскому, 31 января 1883 г.); "Ввиду второго предостережения и так мотивированного, я отложил продолжение "Современной идиллии" (ему же, 15 февраля 1883 г.). 2 апреля 1883 г. Салтыков обратился за советом к издателю "Отеч. зап." А. А. Краевскому: "Прошу Вас прочитать в корректуре окончание "Современной идиллии". Хотя мне хотелось бы не оставлять этой вещи без конца, однако; ежели Вы почему-либо усомнитесь, то можно будет статью отложить ". Окончание в печати появилось, но автор считал, что "Современную идиллию" он "кой-как скомкал" (см. письма к Г. З. Елисееву и к А. Л. Боровиковскому от 4 мая 1883 г.).
      Происхождение названия романа, возможно, связано с повестью В. Авенариуса "Современная идиллия" (ОЗ, 1865, ЭЭ 6-7), воспевавшей как раз "телесные упражнения" (вошла в его книгу "Бродящие силы" и вызвала резкую рецензию Салтыкова - см. т. 9, стр. 237-242). В салтыковском романе это название наполнилось глубокой трагической иронией.
      Замысел "Современной идиллии" определился, таким образом, не сразу. Тем не менее это произведение, неожиданно начатое, писавшееся по частям и со значительными перерывами, а в заключительной своей части "скомканное", оказалось органичным и цельным.
      1
      "Современная идиллия" - не обычный салтыковский "цикл", тем более не "сборник", а сатирический роман, и автор настаивал на этом. Он писал А. Н. Пыпину (1 ноября 1883 г.) по поводу отклика "Вестника Европы" на отдельное издание произведения: "Современная идиллия" названа "Сборником", но почему совершенно не понимаю Ежели стать на точку зрения "Вест. Евр.", то и "Записки Пиквикского клуба", и "Дон Кихота", и "Мертвые души" придется назвать сборниками". Мнение о том, что его произведение - "настоящий роман", писатель высказал также в беседе с Л. Ф. Пантелеевым {"Салтыков в воспоминаниях...", с. 184.}.
      Характеризуя "Современную идиллию", следует учитывать своеобразный взгляд Салтыкова на жанр романа в современной ему литературе {См.: В. Я. Кирпотин. Философские и эстетические взгляды Салтыкова-Щедрина. М. 1957, с. 423-455. А. С. Бушмин. Роман в теоретическом и художественном истолковании Салтыкова-Щедрина. - В кн.: "История русского романа", т. 2. М.-Л., 1964, с. 350-365.}. Он стремился воплотить здесь художественно те возможности жанра, о которых писал как литературный критик.
      На протяжении 70-х годов Салтыков неоднократно заявляет об исчерпанности такого романа, который растет на "почве семейственности", разрешает интимно-психологическую, обычно - любовную, коллизию и представляет человека преимущественно в его "личном" определении. В "Современной идиллии" эта критика продолжена художественно-сатирическими средствами: в тексте пародированы образцы "романов", которые "можно изо всего сделать, даже если и нет у автора данных для действительного содержания" {"Плоды подчиненного распутства...", "Оленька, или Вся женская жизнь в нескольких часах"), в сюжете комически снижены традиционные "романические" ситуации и образы ("любовная" история Глумова, "украсившего свой обывательский формуляр" поступлением "на содержание к содержанке" Фаинушке; фигура княжны Рукосуй-Пошехонской, юмористически отразившая некоторые черты героинь классического русского и западноевропейского романа).
      Салтыков предсказывал неизбежное расширение рамок романа, изменение всей его архитектоники, смену героев и конфликтов в связи с резкими переменами в современном мире и человеке. "Роман современного человека", животрепещущее содержание которого составляет, в частности, "борьба за существование", "зарождается где-то в пространстве и там кончается". Он "разрешается на улице, в публичном месте - везде, только не дома; и притом разрешается почти непредвиденным образом". "Проследить эту неожиданность так, чтоб она перестала быть неожиданностью", - насущная задача современного художника (т. 10, стр. 33-34). Эти мысли, высказанные еще в 1869 году, хотя и относятся к жанру романа в целом, а не только к его сатирической разновидности, звучат тем не менее как прямое теоретическое предварение "Современной идиллии".
      Но Салтыков не только требовал преобразования жанра романа, он опирался на определенные жанровые традиции. Его издавна привлекала эпическая форма, сочетающая авантюрное и социально-психологическое начала с сюжетом-путешествием, представленная знаменитыми книгами Сервантеса, Гоголя, Диккенса.
      В одной из рецензий 1871 г. Салтыков подчеркнул особую актуальность для современной литературы "задачи", которую ставил Гоголь: "провести своего героя через все общественные слои" (т. 9, стр. 440). Первый опыт реализации такого замысла дан в "Дневнике провинциала в Петербурге".
      В "Современной идиллии" он продолжает разработку формы большого сатирического повествования, вызревавшей в его творчестве на протяжении целого десятилетия.
      Избранная структура романа-обозрения позволила представить "срез" многих пластов действительности, охватывая этот разнородный материал единой точкой зрения. Несовпадение героев-обозревателей, Рассказчика и Глумова, с ситуациями, в которые они последовательно попадают, послужило, в то же время, исходным моментом для богатой комической разработки и характера и обстоятельств.
      В сюжете и образах "Современной идиллии" нашла отражение вся противоречивость социально-экономического уклада пореформенной России, где, по замечанию Ф. Энгельса, "современная крупная промышленность" была "привита к первобытной крестьянской общине и одновременно представлены все промежуточные стадии цивилизации" {К.