Согласилась наконец, упрямица.

Документ сдан в Верховный тайный совет, где содержится в запечатанном ларце.

Трон завещан царевичу Петру, управление же, до совершеннолетия его, поручается Верховному тайному совету и двум царевнам. Каждой из них назначено по одному миллиону рублей единовременно и по триста тысяч на приданое. Им же достанутся личные драгоценности царицы, столовое серебро и золото, а поместья перейдут в собственность Скавронских. Елизавете указано выйти замуж за князя – епископа Любекского, двоюродного брата Карла Фридриха, а царевичу жениться на Марии Меншиковой.

Герцогу надлежит купить на казённые средства дом в Петербурге и притом способствовать ему в получении Шлезвига и шведской короны. Потомство царевен имеет право на российский престол лишь в том случае, если Пётр Второй умрёт бездетным.

Став полновластным государем, он не должен требовать отчёта от своих опекунов. Стало быть, регенту, коим мнит себя светлейший, предоставляется свобода рук.

«19 марта. Тезоименитство светлейшей княгини Дарьи Михайловны», – вывел секретарь большими буквами, вдавливая перо.

Справили с необычайной пышностью.

Утром играли величальную музыканты, присланные царицей, – очень желалось ей участвовать, увы, немощна. Потянулись с поздравлениями подчинённые князя. Дивьер рассыпался в политесах, вид имел покорнейший. Стремясь удружить, отыскал в Курляндии человека, служившего в европских государствах, опытного церемониймейстера.

– Хоть завтра вызову. Шляхтич Клокман мечтает поступить к твоей светлости. На всех языках чешет.

Данилыч потрепал зятя по плечу.

– Дельно… Оставайся откушать.

В зале поставлены скобой три стола – за двумя высшие чины империи, за одним иноземные послы и три немецких принца. Накрыто и в других помещениях. «В Плиточной кушали генерал-майор Шаховской[390], четырнадцать штаб-офицеров и пять дамских персон». Вельможа, ведущий свой род от Рюрика, верно, завидует тем, кто в зале, но роптать не смеет, смотрит на хозяина подобострастно. Данилыч с бокалом в руке ходил по комнатам, «трактовал всех», друзей и противников, недосуг ему было вглядываться, мысленно срывать маски. Улыбался с неизменным радушием, сыпал шутки, лихо вскидывая голову и дёргая себя за ус.

«А светлейшая княгиня кушала в Ореховой, и с ней пятнадцать дамских персон» – сестра Варвара, супруги сановников. Пируют в святилище, вопреки обычаю, – Дарья настояла. Изволит отныне еженедельно собирать женскую компанию.

– И у меня будет салон.

– Славно, мать моя.

Данилыч уважил чуть не каждого ласковым словом, пригубив из бокала, пьянел он от ощущения успеха, могущества. Гости наперебой зазывали его, хмельное блаженство, хмельная преданность читались на лицах, сейчас одинаковых до смешного. Задержался перед дипломатами, – Рабутин произнёс старательно сочинённый тост.

– Подобно Пенелопе ждала Дарья своего Одиссея, возлюбленного супруга Александра, которого труды и сражения надолго отвлекали от мирного очага.

Про Марию, прекрасную юную нимфу, сказал, что бог Гименей взял её под особое покровительство. Царственно суждено сиять принцессе, как, впрочем, и восхитительной младшей сестре её. Сладко щурился Рабутин, протягивая бокал второму в гистории великому Александру, стратегу и благодетелю русских.

Цесарь о готовящемся обручении извещён и, по словам посла, весьма доволен.

Угощение для детей в, зимнем саду. К шести часам, когда в зале гремел полонез, пожаловали Петруша с Натальей. Музыку дробила пушечная пальба с набережной. «Погода была ясная и тёплая», сумерки запаздывали, но, едва загустев, взорвались – забушевал, фейерверк. На крыше дома зажглось:

«Виват великой княгине Дарье».

Жена князя имперского, но титул кое-кого ошеломил. Великая… По здешним меркам, слишком высоко. Монарший титул… Данилыч распорядился, мастера огня исполнили. Буквы сажённые, полыхают ярко, всей столице видны.

Нате, завистники!

Царевичу привольно, занятно у светлейшего. Бывает запросто, без зова, всегда с Натальей, в отроческом неведении. Данилыч озабоченно твердит:

– Чур, не проговориться!

Жених, невеста – эти слова ведь жгут язык, особенно женский. Царица жива, завещание в тайнике. Разглашать последнюю волю её – преступление. Правда, шепчутся многие: видать же, как обхаживают наследника. Взад-вперёд катается через Неву. Лошадей его распрягают, чистят, кормят отборным овсом, санный возок красят, чинят. Гадают горожане:

– Неужто оженят!

– Одна дорога – к губернатору. Присушили…

– Не по себе Меншиков дерево ломит.

– Отчего?

– Царская кровь… Не ровня Меншикову.

– А род царский от кого пошёл? От мужика… От такого же пня, как ты.

– Не-е… Цари от царей.

Петруша, едучи мимо, достаёт медяки из бисерного кошелька, бросает зевакам.

– Хочу, – сказал он князю, – чтобы меня окружали счастливые подданные.

– Похвально, – ответил Данилыч. – Авось получится у вас… Если будете хорошо учиться. Вы ленитесь вычислять. Напрасно, наука о числах есть главнейшая. Господин Гольдбах вас приохотит. Он умнейший в Европе математик.

– Не люблю цифры.

– Без них нельзя. Господин Гольдбах вам понравится, он был в разных странах.

– Он метко стреляет?

Тьфу, заладил… Потянет ведь академика в лес, на зайцев. Увлечение чрезмерное. Ванька Долгорукий сбивает, помоги Бог отлучить бездельника. Ещё в пьянство малого совратит. Подальше бы от Долгоруких…

Математик артачился – недостоин-де такой чести. Данилыч набавлял жалованье, улещал, сама царица просить велела. Запомнила Гольдбаха, потрясена его новогодней речью во дворце. «Чудо! – восклицал он. – Науки ныне цветут на севере, солнце для них – мудрая щедрость государыни». Данилыч посылал уговаривать Остермана, Блументроста. Положили две тысячи рублей в год с казённой квартирой и отоплением. Скупиться грешно – воспитываем будущего монарха.

Мартовские вьюги препятствуют вылазкам за город, инфант и Сашка рвутся с ружьями на балкон. Дурацкий у мальчишек плезир – ворон громить. От обоих в доме лихорадочное беспокойство. Сашка влетел к отцу в Плиточную в самый разгар беседы с вице-губернатором.

– Царевич дерётся!

Ещё разнимай их!

Мария над ними не властна. Ей бы твёрдости к брату, а к жениху – ласки. Шестнадцать лет уже… Данилыч негодует, ему, что ли, обучать дочь обхождению с женихом? Должны женщины… Елизавета привадила его бесстыдством, пример, конечно, дурной, но уж коли раззадорила племянника… Машка тоже кровь с молоком. Которые гран-кокет, те, смотришь, бочком к кавалеру, да платье спустят с плеча или другое что деликатно оголят, глазками, бровями ведут баталию, – и полонён кавалер. Товар честно кажут. Александра – та живо сообразила бы, воструха…

Отрок мужает, а Машка с ним по-детски… Книжками, картинками развлекает. Правда, образованна, неглупа – может, Пётр Второй займёт ума у супруги, коли своего нехватка будет.

Машка – царица…

Видится она отцу на троне, одетая в бархатное, малиновое – к лицу оно рыжеватой – либо в амазонском уборе, верхом на белом коне. Терять дружбу с гвардией не расчёт. Полки кричат «виват» императрице, дочери любимого фельдмаршала… Сладостны воображаемые картины, до боли сладостны, порой и страшно становится. Лучше не загадывать…

Но как обуздать воображение! Да и зачем? Великий государь безоглядно кидал вызов фортуне, чего достиг бы он, оробев перед богиней?

И снова артиллерийские салюты, виваты бушуют в воображении, – царевич ведёт Машку в свой дворец. Верно, и зодчий слышит шумное новоселье, раскладывая чертежи, рисунки. Дворец Петра Второго… Работные, топча талый снег, уже отмерили, обозначили колышками участок, – весной закладка. Здание в три этажа – пора Петербургу вверх расти – встанет фасадом к Неве, справа Двенадцать коллегий, слева княжеский бург, домовая церковь светлейшего, взметнувшая острый шпиль. Дворец Петра и Марии…

Даст Бог, и свадьба тут… Рядом будут жить – одна семья, почти под одной крышей. Вот в чём авантаж. Разумеешь, Андрей Екимыч? Ох, как трудно сдержаться, не высказать! Непроницаем зодчий, губы крепко сжаты, осуждает небось… Сумасшедшее, мол, роскошество. Инфанту и в Зимнем предовольно места. Завистники скажут – Меншиков государственной казной завладел, тратит, словно из своего кармана, как при царе, бывало…

Броня от нападок – августейшее имя. Царица одобрила постройку. Екимычу, святому бессребренику, градус, по ходатайству светлейшего. Трезини теперь полковник, значит, потомственный дворянин российский, годовых имел тысячу, ныне оклад тысяча семьсот. Пусть старается…

Декор дворца скромен, Данилыч предпочёл бы более пышное обрамление – колонны, балконы. Екимыч отвергает их, напоминая об экономии. Гладкость стен разлиновал пилястрами снизу доверху, парадный вход приподнят, к нему с обеих сторон вбегают две лестницы.

– Я по старинке, как государь велел, – говорит зодчий благоговейно.

Грустит искусник – замедлилось городовое строительство. Тоскует о прошлом, когда вырастал по берегам строй пилястров, взметая клинки шпилей. Что для него дворец инфанта? Прихоть… Жаждет строить Академию художеств, палаты школьные, гошпитальные. Живёт блаженный, яко в небесах, дальше чертежей своих ничего не видит. Политики вовсе чужд.

5 апреля, в день рождения Екатерины, три полка выведены на Неву по приказу светлейшего, – Ингерманландский и гвардейские. Ледовый плац ещё держит. Застрочил беглый огонь, с крепости и с Адмиралтейства грянули орудия. Царица сидела в кресле против окна, наслаждаясь пороховой грозой. Александру, стоявшему рядом, пожимала руку. Потом, понуждая непослушные ноги, вышла в приёмную, где собрались тайные советники. Благодарила за поздравления.

– Спасибо, господа… Я довольна вами… Мой супруг радуется.

Спешила удалиться. «Министрам поднесено было по чарке водки». Пили в молчании. Плоха государыня. Двинулись к лейб-медику, набились в каморку, с опаской вдыхая ведовский аптечный дурман. Толстяк Блументрост, потный, в расстёгнутом камзоле, закатав рукава сорочки, скоблил узловатый корень.

– Валериана, помогает сердцу, – пояснил он. – Болезнь её величества осложнилась водянкой.

Надеется медик. Луна, вишь, вступила в фазу, благоприятную для леченья.

Данилыч вернулся к царице. Узкий круг близких остался при ней. Было ещё светло, обязательный фейерверк врезался в небо, назойливо чертил неяркие узоры. Нежные отсветы – красные, зелёные – проникали в спальню. Воительница храбрилась, сегодня ей гораздо лучше.

– Канонада полезна, – говорила она по-немецки зятю. – Я заметила на войне… Баталии совершенно меняют воздух, дышится божественно.

И по-русски, дочерям:

– Ему-то откуда знать!

Презрев медицину, велела откупорить бутыль венгерского – тоже, мол, дивное средство. К увещеваньям глуха. Кто унылой миной омрачит праздник, – осушит штрафной кубок. Данилыч, дабы отвлечь от кружки, напомнил:

– Матушка, парсуны-то ведь готовы! Прости, из ума вон…

Писал её величество француз Каравакк, русский живописец исполнил по высочайшему заказу полдюжины копий. Князь послал за ними. Полотна вправлены в тяжёлые золочёные рамы. Князь поставил их на кровать.

– Гляди, матушка, одинаковые!

Женщина в раме на десять лет моложе, полные щёки пылают, чёрные глаза блестят, алчут плотских плезиров. Царица, любуясь той, прежней, отхлёбывала вино.

– Анна! Подойди!

Подала знак Александру Он догадался, смахнул с портрета невидимую пыль, вручил царевне. Затем Елизавете. Одарила Левенвольде-старшего[391] – пусть хранят в баронской семье, и младшему будет память. Награждён портретом, по совету светлейшего, старый Сапега – за то, что принял русскую службу. Произведён в фельдмаршалы, весьма может быть полезен в спорах с Польшей из-за Курляндии.

В десятом часу царица пожелала родне, кавалерам спокойной ночи. Голос её слабел. К полуночи поднялся жар. Прибежал Блументрост – без парика, лысый, задыхающийся. Притворно журил, будто недуг не что иное, как каприз.

– Ай, Алексевна, набедокурила! У зайца заболи, у волка заболи, у лисички! На-кось, глотни!

Немец, родившийся в Москве, он чуть не полвека при дворе, обращаться с коронованными привык по-свойски, на правах семейного врача.

– Снотворное? Пфуй!

Упрашивал и Данилыч. Боится она этого снадобья, подозрительность напала. Бывает с ней… Вдруг чудится – отравили её. Однажды конфеты показались кислы…

– Проснёшься, матушка… Яко зорька ясная.

Нет, бунтует, выбила чашку из дрожащих пальцев старика. Солдатская брань срывается с уст. Раус, вон докторов! Они уморят её. Блументрост пятится к двери, лицо опавшее, горестное.

Больная промаялась всю ночь. Анна Крамер клала ей на горячий лоб прохладные тряпки, смоченные уксусом, поила чаем из трав. Эльза тихо играла на фисгармонии псалмы из тетради Глюка, Александр развлекал беседой, извлекая из памяти былое, походное. Наконец лихорадка унялась, царица задремала. Князь направился к себе. Он снова квартирует в Зимнем – скоро распутица, безумием было бы разлучиться сейчас с Катрин.

Спальня здесь ещё чужая. Дома делфтские птицы назойливы, тут без них чего-то не хватает, стены расчерчены тонкой лепкой, голо и пусто. Что готовит судьба? Раздевшись, дольше обычного творил молитву, задул свечи. Сдаётся – влетели пернатые, шумят крыльями в темноте.

Невидимо, зловеще…

– Призывает Бог матушку.

Сказал домашним с печалью искренней – ничто не вечно в сём бренном мире, опочил фатер, покидает нас его подруга, завершится эпоха, быть может, лучшая в его жизни. А в истории самая блестящая.

Недуг царицы, загадочный для врачей, поразил лёгкие, сердце, жилы, проводящие кровь, настигает приступами, каждый раз более жестокими. Боли в груди, ломота в членах, обмороки, истощенье сил…

– Эй, Александр! Меня… знаешь как одеть.

– Заладила, матушка.

Ранит его отрывистый, повелительный шёпот. Сказала раз – и довольно. Амазонское её – синее с красным воротником, цветов Преображенского полка, в коем она полковница, – принесено в спальню, висит в гардеробе, чтобы под рукой было для похорон.

– Весна на дворе, – произнёс Данилыч мягче. – Встанешь.

14 апреля Нева вскрылась, белый плац в оспинах пыжей, истоптанный войсковыми ученьями, смотрами, тает, рушится! Троекратно пальнула пушка в крепости, поднят штандарт. Светлейший дополнил ритуал – гвардейцы маршировали под окнами царицы, с музыкой и с барабанным боем.

Медикамент крепкий, ободряющий. Благодарная улыбка была наградой князю.

– Чаще устраивай!

Требует доложить, что на пушечном дворе готовят к лету, что на галерной верфи. Так вот с ней – полегчало, и уже в седле чует себя.

– Твоя воля… Съезжу, доложу.

Помолчала. Тень грусти пала на лицо.

– Друг мой, – услышал он. – Теперь твоя воля.

Такое признание – впервые… И столь ласкова… Данилыч наклонил голову, приложил руку к сердцу – волнение испытал неподдельное.

Момент благоприятный…

– Матушка, – начал он. – Донесли мне… зависть человеческая ненасытна. Жаль огорчать тебя… Есть мерзкая фронда, мне грозят, тебя смеют поносить гнусными языками. Мои люди эти злые намерения раскрывают. Составлю указ, принесу тебе, сама рассудишь.

Отнеслась с доверием.

Одна её подпись, под завещаньем, – есть, необходима вторая. Светлейший сознаёт – с кончиной царицы он потеряет главную свою опору. Весьма уязвим окажется, если заранее не устранит врагов – силой высочайшего указа.

Улики против Толстого, Дивьера и прочих, хранившиеся дома, перенесёны во дворец, в укромное место. Наступает время дать им законный ход. Но что в тех доносах? Разговоры? Преступные, но разговоры меж собой. Мало, мало… Наказание должно быть суровым.

За оскорбление величества…

Нет тому доказательств, так будут. Только толково взяться. Светлейший два часа наставлял Горохова.

– Волконскую оставь, пустая баба. В город тебе шляться нечего, при мне изволь находиться. Поскучает твоя мамзель.

– Дразнишь, батя.

– А что? Томит доброго молодца?

– Жениха ей найди…

– Дворянина, богатого? Дьявол с ней! Наш интерес в Зимнем.

Царица, как только ослобонит пароксизм, обращается к Бахусу. Блументроста до слёз доводит. Новая блажь у неё – темноты, тишины не терпит. В гостиной танцы – катят её туда, в кресле. Даже когда ей худо, велит дочерям забавляться, гонит их. Грустную мину являть не сметь, – штрафной кубок за это, как бывало в компании у Петра.

– Где пьют, Горошек, там и болтают.

Шумно по вечерам в покоях Елизаветы. К ней присоединяется Анна, часто без мужа, участвуют фрейлины, в том числе Анна Крамер, особа услужливая. Щеголяет, меняя ежедневно кафтаны, Дивьер – дамский любимец.

– Хитёр мой зятёк, да и у него, Горошек, язык с умом расходится.

«16 апреля, во время Ея Величества жестокой болезни…»

Слова эти повторяются в розыскном деле. Дата в судьбе Дивьера чёрная. Не догадывался осторожный полицеймейстер, что за каждым шагом его следят.

«…все доброжелатели Ея Императорского Величества были в великой печали, а ты в то время, будучи в доме Ея Императорского Величества, не токмо не был в печали, но веселился. Плачущую Софью Карлусовну вертел ты вместо танцов и говорил ей, не надобно плакать, для чего».

Нужды нет, что веселье угодно государыне. Дивьер просто вертел племянницу Екатерины – танцы, читай, неуместны, он один нарушил приличие.

«Анна Петровна стояла у стола и плакала, и ты не встав, не отдав должного решпекта говорил – о чём печалисся, выпей рюмку вина».

Вошла Елизавета, он и ей отказал в решпекте, сидел на кровати. «Чинил ты и прочие злые поступки». Возмутитель ещё на свободе, а список прегрешений составлен, в нём тринадцать пуктов, продиктованных светлейшим. Иноземца, безродного графа легко изобразить главным злодеем.

Важно настроить вельмож. В «Повседневной записке» замелькало – «беседовал тайно». Прежде всего с высшими чинами. Голицын – единомышленник, канцлер Головкин флегматичен, бережёт свой покой, но покладист. Угостив обоих обедом, Данилыч едет с ними к Остерману, который встречает хрипя, кутаясь, испуская стоны. Потчует прокисшим вином, говорит уклончиво, – навещать его, притворно хворого, придётся ещё не раз. Наконец санкция министров получена, светлейший зовёт к столу мелкую сошку – с нею проще.

Формируется суд. 24 апреля Дивьеру сообщено, что её величество вызывает его к себе. Дежурить в покоях царицы князь поставил Горохова.

– Попросишь обождать, – сказал ему патрон. – Чур, без грубости, а то как шарахнется… Канитель тогда… Я буду у царицы, как выйду, ты в сей момент ко мне…

Екатерина перенесла накануне очередной приступ, ободрилась немного, Александра поддержала – да, пора пресечь козни смутьянов. Когда он вышел, пробило два пополудни. Часы английской работы, с медным циферблатом, увенчаны фигурой двуликого Януса, бога на связи времён, смотрящего в прошлое и в будущее. Он должен был остаться в памяти светлейшего и его врага. Князь сдерживал ликование, шагнув вперёд, – рука на эфесе шпаги.

– Постой-ка, Антон! Матушка наша приказала… Обязан тебя арестовать.

Сказал спокойно, по-свойски. Подобные дела надлежит исполнять без шума – тем более во дворце. Дивьер опешил. Потом медленно, как бы в растерянности, начал вытягивать шпагу. «…показывая вид, что отдаёт шпагу, вынимает её с намерением заколоть князя Меншикова, стоявшего сзади его, но удар был отведён», – записал саксонский посол Лефорт. Горохов отнял оружие, светлейший снял с графа «кавалерию», сиречь орден Андрея Первозванного, голубую ленту. Совершил то, что давно лелеял в мечтаниях.

Полицеймейстера тотчас под конвоем отправили в крепость. Туда же прибыли члены суда – Голицын, Головкин, генералы Дмитриев-Мамонов, Юсупов, Волков, обер-комендант Петербурга Фаминицын. Последние четверо – подчинённые князю по службе. Сам он отсутствовал, предпочёл держаться в стороне, – ему докладывают.

Тринадцать вопросов задано арестанту, пока без «пристрастия». Её величество ждёт ответов добровольных, честных. Дивьер защищался, некоторые «дерзости» забылись, но в оскорблении коронованных особ неповинен.

«Вертел ли вместо танцев плачущую Софью Карлусовну или нет, не упомню, а такие слова, что не надобно плакать, помнится, говорил, утешая».

Увидев Елизавету, он встал с кровати, а царевна Анна беспокоиться не велела. Вообще поведение его в тот вечер представлено ложно. Судьи, как было условлено с князем, вознегодовали. Упорствует преступник. А тянуть следствие нельзя, надо закончить его, покуда царица в здравом уме.

– Её величество увещевает тебя, – говорят судьи. – По-христиански объяви, к кому ты ездил и советовался. Известно же – имеешь намерения против воли её величества. Нам велено всё сыскать и искоренить ради государственной пользы. Если не объявишь всех, кнута попробуешь.

Под пыткой Дивьер называет имена. О веселье во дворце в дальнейших протоколах ни слова – на бумаге то, что светлейшему всего важнее. Существует «собрание», сговор лиц, ему враждебных. Пытались вмешаться в порядок наследования престола – деяние противозаконное, которое могло вызвать в России «великое возмущение». Кроме того, толковали, основываясь на слухах, о свадьбе наследника, в тоне оскорбительном для фамилии светлейшего князя.

Двадцать пять ударов кнута превратили спину Дивьера в кровавое месиво. Он признал – совещался с Бутурлиным, с герцогом. Карла Фридриха не тронули, Бутурлин, не дожидаясь палача, выдал своих собеседников. Допросы велись ускоренно, дух застенка вселял ужас. Толстой клялся:

– Желали мы с Иваном Иванычем, чтобы Елизавету Петровну помазали… Опасались царевича и бабки его, мстить она будет.

Горшей вины за ними нет, но Толстого суд, покорный светлейшему, приговорил к смерти, наравне с Дивьером. Старец имеет престиж при дворе, способен вредить. Пожалеет его царица, ну, заменит казнь ссылкой – и то профит, в политике и в коммерции лучше больше запрашивать, дабы без крайнего убытка сбавлять.

Так и случилось.

– Ты злой человек, – услышал Александр. Лицо её вздрагивало от боли, дышала натужно, однако он три раза перечёл приговор, и она прерывала, морщила лоб, собирая в уме всё, что ведомо ей об осуждённом.

– Меня спросят… Там…

Актом милосердия завершает матушка своё правление, грешно, находясь на пороге иного мира, посылать людей на виселицу. Досадно светлейшему, но спорить язык не повернулся.

6 мая «было пасмурно и великий ветер» – погода губительная при грудном недуге. Царица металась в жару, в бреду. В предспальне столпились посетители, к ним выходил убитый горем лейб-медик, лопотал едва внятно. Нарыв, созревший в лёгких, лопнул и отравляет весь организм.

Исправленный текст указа подписан, – Данилыч с утра при ней, успел подать, вложить перо в ослабевшие пальцы. Больная ещё узнавала его. В полдень боли схлынули, но сознание начало стремительно гаснуть. Губы шептали что-то. Эльза, смахнув слёзы, наклонилась над ней.

– Ая жужу лача берне…

Екатерина смотрела на близких невидяще, странная, робкая улыбка озаряла черты: должно быть, другие лица, очень давние, рисовались ей, и сама она – Марта, босоногая девчонка, качала младенца в бедной латышской избе.

– Пекайна ми кайиняс…

Баю-бай, пушистые медвежата! Отец ушёл улей искать в лесу, мать по ягоды… Поняла только Эльза, урождённая Глюк, она опустилась на колени и разрыдалась. Царевны, стесняясь мужчин, смущённо всхлипывали. Александр стоял с миной строгой, скорбной, слёз выжать не мог, разные чувства теснились в нём.

«…ввечеру и прочие министры и генералитет во дворец все съехались, также и прочих штаб– и обер-офицеров немалое число, и в девятом часу пополудни волею Божьей Ея Императорское Величество отыде от сего света успением в вечный покой».

Конец её был тихий. Спокойно, на диво спокойно прекратилось царствование. Данилыч ощущал плечом верных офицеров – выручат в случае чего… Вдруг кто-то затеет бунт. Нет, безмолвно за окнами, в серых сумерках сомкнули ряды гвардейцы, полк под его командой, надёжные преображенцы.

Духовник читает отходную, у тела усопшей одни близкие. Тайные советники ждут в предспальне, сановные – рангом пониже – в передней. Ждут его – первого вельможу, с этой минуты – регента. Он передаст трон наследнику. Острое, радостное волнение вскипало в нём, изгоняя страхи, жалость. Звать царевича, звать немедленно…

Бой часов, протяжный, погребальный… Двуликий Янус, осклабившийся насмешливо, напомнил – поздно! Поздно для церемонии, для желанного торжества Отложить до утра повелел неуступчивый бог.

– Господа, – сказал он, – опять мы осиротели. Потеряли отца отечества, теперь вот матушку нашу. Тревожить его высочество я не смею, прошу пожаловать завтра. Будем присягать государю императору Петру Второму.

«Его светлость с генералами пошёл к себе и по некоторых разговорах, покушав, лёг спать, а некоторые господа кушали в передней и уехали, а иные в передней спали.»

Себе казался князь персоной величественной, твёрдым, отважным правителем, внушающим повиновение. Многие же из присутствующих увидели человека постаревшего, утомлённого суетой, ночными бдениями, но который при этом судорожно выпячивал грудь.