Романовы. Династия в романах (№7) - Екатерина I

– Кого же послушает?

– Ягужинского разве…

Усмехнулся с лукавым вызовом – что, мол, скажешь про Пашку, чего он стоит, в каком стане числишь его?

– Полно тебе… Куда делся молодец! При государе какой сокол был, а? Сенат немощен, только бумаги плодит, что от него проку? Людишки-то мелкие.

Прорвалось боярское… В другой раз Данилыч заступился бы за мелкопоместных людишек. Не до того… Новый рубеж бытия своего одолевает Александр Данилович и мог бы в сей момент возблагодарить фортуну. Снова удача! Согнул Абессалом гордую выю.

– Больших туда?

– Зачем? Больших не надо туда. Больших-то повыше.

Абессалом… согнул… Поговорка, дремавшая в памяти с детства, поговорка деда всплыла внезапно. Согнул выю супостат, подмоги просит, сам не в силах совершить давно задуманное.

– Государь дал нам волю, да поздно, с последним дыханьем… У нас она выколочена, воля… Воля на пьянство, на непотребство – это есть… Пакости чинить… Молодых царица не допустит, да и мало толковых-то…

Голос Голицына дребезжал ровно, невозмутимо, а перед Данилычем крутилось – перекошенные, злые лица в ту ночь, барабаны за. окнами и те же лица, понурые, как у пленных.

Отмёл видения. Смерил гостя взглядом, произнёс чуть свысока, с усмешкой:

– Боярская дума, значит?

– Как хошь назови. В печь не ставь только… Так по-нашему… А хошь, – добродушно лился московский говорок, – Совет высших персон. Чинов первого ранга у подножия престола её величества.

Досказал громче, резче, подобрался весь, шутливость исчезла.

– У подножия, – отозвался князь. – Если изволит… Ты замолвил ей?

– Остерегаюсь… Мне-то не след, сам знаешь.

– Мне, стало быть?

Досаду изобразил, раздражение, а внутри испытывал благодарность к боярину Заикнулся бы он царице – прогнала бы. Согласилась бы – тоже худо, чересчур вознесло бы Голицына. Остерёгся, правильно поступил. Предоставил ему – первому вельможе – быть ходатаем по столь важному делу.

– Кому же, батюшка?

– Ладно, мне страдать за вас. Она герцога нам навяжет, вот ведь горе… Как без него?

– Никак. Потерпим уж.

– Тебя назову ей. С Долгоруковым ты не сядешь…

– Я-то сяду. Он остервенел.

– И что вы не поделили, – засмеялся светлейший. – Ссорятся из-за гребня два плешивых.

Преисполнившись чувством превосходства, позволил себе издёвку. И пуще ликовал, когда старик виновато потупился:

– Воистину из-за гребня.

Отчего так покладист? На что рассчитывает? Доверил хлопоты волей-неволей, так велик ли авантаж для него, для его друзей? Данилыч пытался прочесть некий подвох в глазах, глядящих откровенно, в письменах морщин, высеченных годами. А ведь не больно стар, шесть десятков всего… Смиренье елейное, посох стучащий… Актёрство, – подозревает Данилыч. Многое в Голицыне ему непонятно. Штудирует иностранные законы, умаляющие самодержавие, и вздыхает о прошлом – деды, мол, не глупее нас были. Хитёр, ох хитёр, ловко прячет своё хотенье!

В чём оно состоит – светлейший не сомневается. Иного мотива не чует, не разумеет, как жажда власти. У него она неотрывна от нужд государства, у любого другого своекорыстна. Видит Неразлучный, хранит камрата в сей юдоли земной.

Было 5 февраля. Два часа совещались хозяин и гость. Секретарь занёс в «Повседневную записку» аккуратно, не ведая, сколь значительно происходящее в Ореховой. «7-го его Светлость уехал в Сенат, 8-го на консилиум к Ея Величеству».

Всю первую неделю месяца он провёл в состоянии горячечном и на расспросы домашних отвечал кратко:

– Конец Пашке.

Ну не диво ли! Фортуна сама навстречу, что ни просишь – исполнит. Пашка вчера напился, в спальне царицы упал, разбил любимую её кружку и статс-даме, поднимавшей его, порвал платье. Разгневанная, владычица согласилась сразу – да, бездельник он, да, распустил сенатских.

– А тебе докука, – вставил князь.

Да, ничего не смыслят, лезут с пустяками. Названье одно, что правительствующий Сенат. Голова болит от них.

– Замучают тебя, – вздохнул Данилыч – Есть прожект, матушка. Для облегченья твоего, для спокойствия…

Поток бумаг – в тонкое ситечко, на высочайшую резолюцию – лишь важнейшее Просевать её величество поручит достойным персонам, из коих составится Тайный совет[357]. Она, естественно, оного президент.

– Подобное имеют шведы… Голицын говорит, секретный комитет у них из больших вельмож.

Тень неудовольствия набежала на лицо Екатерины при этом имени. Да, шведы имеют…

– Спроси герцога! – изрекла она. – Герцог лучше знает.

Мило ей все шведское. Заявила ведь однажды – счастлива быть тёщей того, чьей подданной могла бы быть. Вишь, надоумил её зятёк! С какой целью – догадаться просто. Зять – не должность всё же…

– Уповаем, – произнёс Данилыч торжественно, – его королевское высочество окажет нам честь. Просим его покорно принять бремя…

Затем с улыбкой:

– И ты, матушка, проси! А то неловко же перед Швецией, перед Европой. Особа такого ранга без места болт… без места у нас…

– Ты хитрый человек, Александр, – сказала царица. – Хитрый, хитрый, хитрый.

Мягко потрепала за ухо.

День не кончился, как весь дворец взбудоражила новость – образован Верховный тайный совет. Сенат, коллегии докладывают только ему, только его мнение будет выслушивать императрица. Указы подпишет только обсуждённые Советом. Членов, под высочайшей эгидой, семь – Меншиков, Карл Фридрих, Головкин, Остерман, Апраксин, Толстой, Голицын. Ягужинский, слышно, в отчаянии, опять выпил, рвался к её величеству, его не впустили.

Наутро узнали дипломаты.

Чуткий Кампредон ещё раньше уловил движение умов в придворных сферах, силился определить, куда дует политический ветер России. Несомненно, униженные царём вельможи выпрямляются, мечтают ограничить самодержавие.

«Тогда они уничтожат невыносимую власть князя Меншикова, возвратят себе прежнюю свободу и установят форму правления подобно существующей в Швеции или по крайней мере в Англии».

Чья откровенность дала повод французу так думать, неизвестно. Потомок будет гадать. Или Кампредон, трезвый наблюдатель, увлёкся желаемым? На него непохоже… Очень скоро он обнаружил, что вольнодумцев мало, преобладают весьма умеренные. Верховный тайный совет – это всего лишь «…первый камень того здания, которое русские вельможи замыслили воздвигнуть незаметно, то есть усиление их власти и их настоящего и будущего непременного участия в управлении делами здешней страны».

Скинут ли Меншикова?

Будь он заурядным парвеню[358], след его давно бы стёрся. О, он ещё покажет себя!

Собираясь покинуть Россию, посол наставляет Маньяна, своего помощника. Все отзывы о принце – лишь часть правды. Его спасают штыки гвардейцев? Нет, не только… Он нужен друзьям, нужен и противникам.

– Балагур, болтун, сегодня скажет одно, завтра обратное, умаслит, наобещает. И вытянет из вас подноготную А в итоге… Кто удерживает в равновесии все кланы, партии, самолюбия?

Если принц утратит власть над царицей, война неизбежна, мы на пороге её. Екатерина и герцог подчинят робких, подобострастных вельмож, привыкших пресмыкаться. Увы, заседания Совета закрыты для Кампредона, но присутствовать можно и заочно.

Париж запрашивает.

Речь царицы на открытии – общие, любезные фразы. В зале было холодно, она почувствовала себя неуютно в парадном одеянии, пришлось спрятать женские прелести под горностаевым мехом, и настроение понизилось ещё более. Ушла, не дождавшись конца словопрений; и вообще, опекать сей зародыш русского парламента ей скучно. Карл Фридрих без неё – пешка. Рассеянно слушает переводчика – молодого Долгорукова, борется с зевотой. Оживляется, когда раздаётся слово «армия». Заботит вельмож армия, изнывающая в Персии. Меншиков настаивает – вывести несчастных солдат в Россию.

Между тем вышло секретное распоряжение о новом наборе рекрутов. Вестфален опять впадает в истерику: Дания бедна, ей не на что нанимать агентов. Кампредон вынужден делиться новостями с союзником.

– Нападут внезапно, – пророчит датчанин. – Галеры. Сотни галер.

Лёгкие суда, быстрые, гребные, наперекор любому ветру, через мелководье. Линейные корабли горят, рушатся, а галеры быстро выбрасывают десант с пушками, с новыми хитрыми прусскими ружьями.

– Меншиков потакает царице. Это злой дух, мсье. Армия в его руках, он сам говорит…

– И наслаждается эффектом, – засмеялся француз. – Мне известно пока одно ружье из Пруссии.

Соглядатаи сообщили – князь, приглашённый к царице обедать, захватил новинку, демонстрировал, монархиня изволила прицелиться, вместе разбирали замок. Понравилось, велела такие фузеи делать. Князь тут же добыл привилегию – отныне он по военным нуждам обращается к её величеству прямо, минуя Тайный совет.

По сути, по общему признанию, он верховодит в Тайном совете. Каковы же его планы? Куда поведёт Россию? Ответить дипломаты затрудняются. Близко март, бледный предвестник весны, по улицам столицы шагают новобранцы, казармы полнятся, полк за полком выступают на высочайший смотр.

У царицы опухают ноги. Виноват февраль – сырой, вьюжный. Хотела показаться войску – Эльза отсоветовала. Зачем мёрзнуть – лучше смотреть из окна, одевшись потеплее. Натянула ей валенки, обернула бёдра мехом. Гвардейцы увидят сиянье мундира, командирский жезл.

Окно открыли. Два полка выстроились на невском льду. Дула позёмка, клубилась снежная пыль, взбивала белые перья на офицерских шляпах. Облака плыли низко. Царице, толпе на набережной красно-синие шеренги рисовались смутно. Гвардейцы приближались повзводно, колоннами, развёртывались в цепь, стреляли. И тут случилось…

«При втором залпе одного гвардейского взвода некий новгородский купец, стоявший в четырёх шагах от помянутого окна, упал, сражённый насмерть пулей, которая ударилась затем в стену дворца. Царица заметила довольно спокойно, что не несчастному купцу предназначалась эта пуля. Она сорвала шпагу с производившего ученье офицера, и он послан под арест, так же как и все 24 солдата сделавшего выстрел взвода. До сих пор ничего не удалось открыть».

Извещает вездесущий Кампредон, подробнее других дипломатов описавший «странное происшествие». Странное – и только. Мнение своё придержал.

Вечером у подъезда посла толчея карет. Салон его, или по-английски клуб – слова эти недавно вошли в обиход, – никогда не был столь многолюдным. Титулованные иностранцы в испуге. Россия загадочна, непредсказуема – и вот этот выстрел… Что скажет старейшина?

Француз польщён. Модный, пышный парик увенчал его огромную мудрую голову на узких, хрупких плечах. Очки в золотой оправе, с брильянтами, посверкивают иронически.

– Случайность, господа, случайность.

– Но ведь царица…

– Её настроили. Конечно, будут искать английских агентов. Абсурд. Заговорщики действуют умнее.

– Фанатик какой-нибудь…

– Скажите лучше – сумасшедший. Нет, нет, забыли заряд в ружье, не проверили. Бывало же и у нас…

В покоях царицы тем вечером курили ладаном, Феофан возглашал благодарение. Великую милость оказал Всевышний, спас от гибели. Меншиков простоял всю службу на коленях, выжимая слёзы и не вытирая их. Чудесно спасённая была бледна, безмолвна, недосягаема. В крепости Петра и Павла допрашивали арестованных. Князь вернулся туда и пробыл до утра.

Солдат, пустивший злосчастную пулю, бился об стену, лоб раскровянил. По отзывам, служака исправный, царя и царицу обожает, воевал против шведов в Германии. Вдобавок отличный стрелок. Кабы целился, промашку в четыре шага не допустил бы. Зарядил ружьё украдкой? Нет, быть не могло, не имел оказии. Заметили бы солдата, который накануне ученья без командира берёт оружие, ставит перед собой, вкладывает свинцовый шарик в дуло и, вытащив шомпол, заталкивает.

Двадцать три пыжа нашарено на льду, пуля вылетела одна. Откуда взялась? Солдат плакал, будто ума лишился. Сдавалось князю – что-то не договаривает. Трясли его, пинали, холодной водой окатывали, наконец Данилыч пригрозил батогами. Выдавил сквозь стенания:

– Лопоухий со свету сживёт…

Поручик Циммерман, получивший эту кличку за оттопыренные уши, голштинец. Уж его-то не заподозришь… Однако виновен – не в заговоре, а в небрежении. Пьяница, мучитель, учит взвод руганью, кулаком, плетью. Ладно вышло, что голштинец… Убирать, убирать иностранных офицеров!

Дознался князь – стрелял солдат из чужой фузеи, понеже своя в починке. Досталась праздная, от заболевшего, который до того был в карауле у склада. Разрядить не успел, схватили колики в животе, а капрал был в отлучке, бегал к некой мамзель с запиской поручика. Служба в упадке. Голштинец смотрел нагло, ругал русских.

– Капрала я накажу, – сказал князь. – С вас спрошу строже.

– Вы изволяйт. Битте![359]

И разразился жалобами. Осточертел ему Петербург, солдаты упрямы, глупы, ненавидят его, жалованье грошовое, он не может больше, подаст рапорт.

– Не держим таких.

Вмешается герцог. Пускай, терпенья нет! Властью начальника Данилыч тут же разжаловал офицера, а капрала отправил в карцер.

Спать не хотелось. Дарья напрасно поила соняшником – снадобьем арсеньевским, фамильным, из каких-то трав, подложила подушку, набитую головками мака и ещё чем-то. Лежал, таращил глаза, готовил объясненье для царицы.

Вошёл к ней задыхаясь, теснило грудь. Пахло лекарством, Эльза, прибираясь наспех, бросала в таз примочки. Стало быть, и здесь ночь была беспокойная.

– Александр… Я знаю.

Поглядела милостиво, жалеючи. К ней поспешил зять, его разбудил поручик… Скверный человек, да, скверный, от него надо избавиться. Нет, он не нарочно, но скверный.

Легче стало дышать. Что это с герцогом? Прежде вступался, выгораживал своих, все грехи готов был покрыть. И вот перемена… Ещё на Совете обнаружилось – нет более того вседневного противодействия – глухого, без явных стычек, донимавшего как боль зубная. Уже в гости зовёт… Вишь, чего не хватало Ольденбургу, петуху надутому – места среди высших чинов империи. Чувствует, кому обязан. Царица внушила, верно, радея о согласии вокруг трона.

– Солдата замордовали, – сказал Данилыч. – Окоченел душой. К себе возьму его, лён трепать, что ли.

В возке, скользившем по льду, заснул.

Фортуна ласкова неизменно. Ещё удача! Горохов, ездивший в Польшу с деликатным поручением, прибыл с вестью усладительной.

– Проглотили, батя.

Клюнули на приманку. Как повелось у царя с камратом, так и у него с наперсником – шуткой окрашивают любое дело. Напутствуя, князь вёл речь о золотой рыбке, которую надлежит поймать. Капитан тонул в сугробах, кормил клопов в придорожных корчмах, драгоценную приманку клал под тюфяк, вместе с пистолетом. То был портрет княжны Марии Меншиковой.

– Рамку-то графиня в кофр уложила, – продолжал Горохов, фыркая в усы, гордый исполнением. – А то не ровен час… Лихие люди шатаются.

– Палац каков?

– Из варшавских богатейший, под стать королевскому. Ну, поплоше нашего.

– В кунтушах ходят?

– И чубы висят… А бижутьё[360] редко кажут, воровство страшное. И музыка польская. Медовуху пьют… Ох, забориста медовуха!

– А полячки?

– Г-м! Тоже…

Данилыч рассчитал точно – Сапега в родстве с монархами, сватовство пусть будет со всеми онёрами, как у коронованных особ. Рамку недаром заключили в сокровищницу – в россыпи алмазов крупные изумруды, подношенье царское.

Портрет – малая копия с большого, кисти Таннауэра[361]. Немецкий мастер писал Марию три года назад, писал «на вырост», предвкушая расцвет женских форм. От отца у неё длинное лицо, высокий, узкий лоб – признаки породы, как считают нынче, – и художник усилил их, расширил глаза, глубоко посаженные, детским губкам придал свежесть алого бутона, осанке – грациозную величавость. Прихорашивать чересчур светлейший не велел, говорил живописцу внушительно:

– Она моя дочь, майн герр.

Дочь имперского князя – чего ещё надо? Родословная не вызвала вопросов в Варшаве, Горошку и вступаться не пришлось. За честь считают Сапеги…

Князь на радостях изрядно выпил водки с адъютантом, потом во хмелю, заплетающимся языком объявил домочадцам:

– Едут поляки! Благослови, бог Гименей… Пречистая Дева.

Хорошо бы свадебку справить, не канителить, но нет, негоже – гости жалуют на торжество обручения. Отвести им покои во флигеле, с выходом в зимний сад, под сень широколистых пальм, обставить комнаты так, чтобы глаза разбежались! Монстранц ревельский туда…

В библиотеку внесли стол красного дерева с серебряными накладками, водрузили полупудовый письменный прибор, серебряный же, – отцу жениха. Сорокапятилетний известный в Польше юрист, оратор, Ян Сапега прославился и как историк. По приезде тотчас засел в княжеской библиотеке – продолжать «Историю революций в Римской республике». В духе шляхетских вольностей воспитал сына.

Сапеш, давние союзники Петра, не новички в Петербурге. Пётр Сапега и Мария, бывало, играли в пятнашки, в серсо. О замужестве думала с покорностью, жениха встретила дружески. Наедине им уже не дозволено быть. Почти всегда под надзором старших, они снова дети, невеста скованна – о чём говорить с суженым?

– Вы живёте в Варшаве?

– Да, зимой…

– Есть ли в Варшаве… слон? – Запнулась, забыла французское слово.

– Элефан, – вставил отец.

Наблюдал за дочерью с неодобрением. Недоучила язык, тетеря! За польский сажали – отлынивала. Так лучше по-русски… Не девка – статуя деревянная. Младшую бы сюда, не сплоховала бы. Александра сызмальства гран-кокет[362].

Сватался к ней немецкий принц, по всем статьям годен, кроме одной – мать его родилась в семье простого аптекаря. Урон был бы для престижа…

Молодой Сапега вежлив до сладости, к роскоши княжеской будто холоден. Пойми их, нынешних! Князь, обняв за плечи, показывал ему коллекции – монстров за стеклом, идолов, куски уральского камня, отшлифованные до зеркального блеска. Они понравились больше всего. Теперь – в парадный зал. Вот где дрогнет мужское сердце.

– Мой пантеон, – сказал Данилыч чуть шутливо, но с гордостью.

Вереница гостей, двигавшаяся за ними, тактично приумолкла, оказавшись под славными знамёнами. Десятки их колышутся в токах воздуха, под окнами, обращёнными к Неве, реют над фантомами, над исчезнувшими полками шведов. Под Полтавой разбиты, под Калишем, у Лесной, в Польше, в Померании. Напротив, по левой стене, зеркала и шкафы с трофеями – фузеи, пистолеты, сабли, пики, штыки. Свет с речного простора зеркалами усилен – это Леблон, зодчий короля Франции, так устроил зал. Воздухом виктории дышать… Клинки начищены, отточены, злость затаили, злость поверженных. Приятно щекочет она победителя. Здесь он сам – бронзовый, отлитый навечно. Поколения сменятся, а он всё тот же, не стареющий, стратег, герой сражений, кои со скрижалей гистории не сотрутся.

Как человек, принадлежащий вечности, Данилыч поясняет – Растрелли, великий мастер, сделал и статую покойного монарха. Дескать, царь и камрат его в бессмертии нерасторжимы.

– Истинное художество, господа!

Запомнит поляк, чью дочь отдают ему. Обручить их здесь, в пантеоне.

Но и княжне немалая честь оказана – на зависть петербургским девицам. К ним посылают сватов, а к Марии искатель руки явился сам, да ещё иностранный. Выходит, к царевне приравнена. Елизавета ещё ждёт суженого из Любека, сына князя-епископа.

– Уж коли мы в таком ранге…

Слова эти стали присказкой Данилыча, хлопочущего по хозяйству. Вместе с маршалком двора Соловьёвым облазил винные погреба, коптильню, кладовые, набитые припасами съестного. В оранжерее выбирал наилучшие абрикосы, яблоки, груши, апельсины, из подвального бассейна – осетра пожирнее, пудовую сёмгу. Хлебосольный хозяин обязан себя превзойти. На стол пиршества – блюда русской кухни и чужеземные, немецкий айсбайн[363], польский бигос; музыка всякая – скрипки, трубы, скоморошьи сопелки, разное пение – русское, украинское, грузинское. Попросить у Кантемира музыкантов-молдаван…

С Дарьей чуть не поссорился. Решила встать в сенях, потчевать каждого чаркой водки, пряником. Глупая, гостей ведь сотни, зацелуют, щека вспухнет. Упёрлась. Дедами заведено.

Писанье Сапеги старшего подвинулось мало – две недели носились отец и сын в вихре плезиров. Званые обеды у князя, смотр его охранного войска, приёмы у вельмож, аудиенции и забавы в Зимнем. Младший пропадал во дворце до утра – Екатерина щедро потчевала его. Двор решил, что он очень красив, особенно в польском костюме.

– Страшный, – вздыхала княгиня Дарья. – Чисто запорожец.

Кунтуш вроде халата, узорчатый, почти до пят струйка мелких пуговок бежит от ворота, пояс из той же ткани, с толстым узлом, сапоги мягкие, без каблуков, без скрипа, и весь словно танцует. Чуб пугает Дарью, свесился чуть не на нос, чёрный хвост на голове, кругом подбритой.

– Я хотел одеться по-европейски, – сказал он невесте. – Как у вас… Отец заставил.

– Отца надо слушать, – ответила Мария столь серьёзно, что он едва подавил смех.

На балах она исполняла все танцы аккуратно, как урок. Приклеивала мушку – сегодня на носу, означает отвагу, завтра под губами – скрытность, но сама неизменно спокойна, иногда величава, словно жрица в святилище. Веер, способный подать более ста сигналов, сложен очень плотно, будит догадки. Знак, что ли, некий?

Данилыч набрался смелости – на обручение, милости просим, тринадцатого числа. Дарья сетовала, молилась – пронеси, Господи! Ох, бабья душа! Неразлучный, глядящий с небес, одобряет, смеётся над суеверными. Цифру тринадцать приказывал считать счастливой. Не подводила ведь…

Царице, статс-дамам накрыт конфетный стол, по старой памяти. Конечно, с венгерским… В комнатах для курильщиков табак, лучинки, дабы трубки разжечь было удобно. Запасён порох для салюта, для фейерверка.

Талый мартовский снег покрывал Неву. Полозья расчертили его, нанесли огромный синеющий вензель. На балконе княжеского дома трубы, валторны, рожок играли маршевое лихо, громко, как всегда требовал царь. И караул гвардейцев у входа, в мундирах с иголочки – для него, незримого.

– Славно, Александр, – сказала царица с ноткой грусти, вполне оценив ритуал.

Но что за публика хлынула ей вослед! Данилыч кусал губы, дёргал себя за ус пребольно, чтобы не прыснуть, кланяясь ответно графу Скавронскому. Бог весть откуда взята фамилия… Титул, ей-ей, пристал, как барану седло. Начудила же благоверная! Ну, отыскался родной брат Карл, могла бы деньгами пожаловать, завёл бы себе мужик ещё мельницу, ещё десять мельниц. Так нет – вытащила в Петербург.

Генрих – второй брат, он и жена его ныне Тендряковы, сестра Анна с мужем Ефимом – теперь Ефимовские. Шагают вперевалку, толкаются, чмокают Дарью так, что к стене шибает её. Учились этикету, да чёрного кобеля нешто отмоешь добела. Небось, пальцами будут хватать, в скатерть сморкаться. Видел бы государь сей конфуз… И тут разгладился нахмуренный лоб Данилыча. Неразлучный смеялся.

В людском гомоне, в накатах полтавского марша дал себя услышать. Блеснул улыбкой – озорной, ободряющей. Нет, ничто не омрачит сей праздник.

Соборный хор запел величальную, Мария и Пётр опустились на колени перед царицей, она надела им перстни: обручённые приложились к её рукам, растроганные. Пиит из придворных герцога визгливым голосом, подскакивая, прокричал вирши принцу и принцессе, пронзённым стрелой Амура, Иван Долгоруков начал переводить и сбился, замолол несуразное, всеми овладело настроение смешливое. Оглядывались на деревенскую родню царицы, фыркали. Граф Карл ел вилкой, но держал её в кулаке, локтём заехал в тарелку графини. Под сурдинку разносилась новость – обнаружен первый муж царицы, пленный драгун. На русской службе он, в каком-то сибирском гарнизоне, да там и останется.

Данилыч опьянел, ещё не пригубив бокал. Победы вошли в историю, войдёт и это торжество. Вернулись прежние времена… Огорчил лишь Пашка – морда, как ни взглянешь, кислая. Не смотреть туда, не смотреть… Упиваться властью над – этой толпой жующих, хохочущих, спесивых и робких, учёных и невежд, трусливых, завистливых, гнусных… Довольны жирным куском, хмельным напитком, чего им ещё?

Возгласил тост за императрицу, отпил глоток, бокала хватило до конца пира.

– Холла, холла!

Екатерина захлопала в ладоши, знак подала подняться. Гости разбрелись по комнатам, слуги кинулись расчищать место для танцев. Выносили столы, выметали кости, корки, битую посуду, выгоняли собак. Музыканты вытирали пот, глотали прохладительное.

Хозяин не горазд скользить в менуэте, открыла бал царица, подозвав Ягужинского. Вскоре бросила его – не твёрд на ногах – и пошла с Сапегой. Отобьёт, пожалуй, у Марьи, – подумал Данилыч добродушно. Говорят, заманивала в спальню… Сменилась музыка, грянул стремительный, топочущий польский. Самодержица опустилась в кресло, отказывает кавалерам.

– Устала, Александр.

Призналась весьма ласково. Протянула веер, князь обмахивал, потом носил ей конфеты, лимонад. А Сапегой завладела Елизавета – прыг к нему, изогнулась, оголённая, как всегда, до крайности. Машке куда до неё! Отошла в сторонку, веер висит, равнодушие полное. Ей в куклы ещё играть… Но дело сделано.

В приданое за дочерью князь Меншиков отдаёт село Горки Горицкие с деревнями, фольварками. Родовое именье, так и сказано в документе, хотя куплено его светлостью три года назад. Странно? Ничуть, ведь Менжик – знатный предок, некогда жил в Литве, что указано в родословной. Сотни лет тому, никто там не помнит пращура – поди проверь. Родовое, родовое… Так записано, не вырубишь топором. И молва подхватит – из уст старого, сговорчивого графа Яна – и отзовётся кругом. Союз двух древних фамилий…

Исчезает Алексашка-пирожник, словно пыль, уносимая ветром. И нечего считать, во что обошлись деревни, подарки семье жениха. Понравился Яну набор серебряных турецких кувшинов – на, не жалко! Престиж дороже.

Полонез грохочет. Подлая родня царицы в креслах, рядком. Граф-мельник, граф-огородник… Истуканы, ощупывают на себе позумент, пуговицы, дивятся. Улыбнёшься им – отвечают взглядами обожающими. Удостоил, пригласил… Красавчик наконец увернулся от Елизаветы, протолкался к невесте. А Машка – фу-ты! – вялая, будто дремала!

Впрочем, сердится князь ласково. Дитя ещё, даром что долговязая. Зато покорна, Бога боится и родителей. С младшей, поди, труднее будет.

В апреле Нева распорядилась круто, почти две недели спроваживала льды. Не было переправы, и в Тайном совете некоторые кресла пустовали. Светлейший опять в авантаже, успел переправиться на левый берег, поселился в кордегардии своей, у пристани, иногда ночевал во дворце. Царица прихварывала, лечилась – к ужасу лекарей – обильными дозами венгерского. Забавляясь, опускала статс-дамам в бокал червонцы – покуда не осушишь до дна, не достанешь. Требовала карту, рисовала план кампании, заливала карту вином – пятнала, словно кровью, впадала в ярость. Накажет она Данию, Англию, супруг ей велел.

– Бог свидетель. Пока я жива…

Князь пытался отвлечь, разложил чертёж иного рода – новых флигелей Зимнего.

– По желанию твоему, матушка.

Пристройка, под углом к набережной, увеличит дворец вдвое. Переместится спальня царицы, окна её – на тихий каналец, подальше от прохожих и проезжающих.

– Оно и безопасней, матушка. Весной и начнём, ежели изволишь. К зиме и окончим.

Рад бы был губернатор изловить хоть одного английского агента. Увы, похвастаться нечем! Попадаются юроды, хмельные смутьяны, мелкота, о которой и говорить не стоит. Напомнил о себе кавалер Лини.

«Сие письмо такой важности, что, надеюсь, Ваша Светлость Ея Императорскому Величеству объявит. Начальник той злой компании от коришпондента своего из России получил недавно письмо, в котором обязует его, чтоб для лучшего и безопасного исполнения намерения своего за некоторыми причинами пообождал даже до Рождества Христова. И чтоб я в будущем ноябре ехал в Гамбург, где сам с товарищем прибыть обещается и, соединившись со мною, ехать в Санкт-Петербург. Шефу той компании обещана из России довольная сумма денег, и он обещал мне шесть тысяч фунтов стерлингов».

– А просит у нас, – сказала царица, читая перевод. Усмехнулась при этом недобро.

– Просит, матушка.

«Только мне, светлейший князь, за долгами из Брюсселя отлучиться невозможно. Прошу прислать с верным человеком вексель, если Ея Величеству житье мило».

– Он оч-чень ловкий.

Выронила листок брезгливо. Данилыч кивал – ловчей некуда, плати ему, до Рождества корми. Доколе ещё? Нашёл кормушку… Да есть ли в цидулах хоть крупица правды? Вряд ли… Ловок, ловок… Обманывать – тоже талант нужен.

– Отпишу банкиру своему…

Сделать милость в последний раз. Выдав деньги, проследить за ним, выведать подробно, кто таков. Настоящее имя, точно ли дворянин, звание, подданство, не замешан ли в чём худом.

Нева очистилась, дохнуло тёплом. В покоях монарших – новые ружья, сработанные сестрорецким заводом, башмаки, сшитые для пополнения. Пахнет смазкой, дёгтем. Никаких дел, кроме военных, самодержица знать не хочет. Луг едва подсох – повелела вывести преображенцев.

Гвардейцы натужно месили грязь. Светлейший был простужен, командовал, срывая голос. Выстроил полк в линию, побежал, забрызганный до пояса, рапортовать государыне. Стояла в открытом экипаже, подняв жезл, в одеянии необычном, почти мужском – треуголка с белым пером, офицерский галстук, кафтан с широкими обшлагами поверх жилета, юбка без обручей.

Столица увидела амазонку.

Ещё более поразило то, что за сим последовало. Полк двинулся под барабанный треск, печатая шаг, взвод за взводом. Поворот налево перед царицей и залп. Стреляли, стоя к ней спиной. Депеша Кампредона сообщила об этом Европе. Полиция, шнырявшая среди зрителей, уловила речи нескромные.

– Бережёного Бог бережёт.

– Было ведь… Извести хотят.

– Бес путает кого-то… Помазанницу… Грех-то!

– Губернатор наш…

– Чего мелешь, чего?

– Сказывают… Высоко метит…