– Что у вас нового? – спросила баронесса Клементьева свою племянницу, забыв, как обыкновенно бывает на свете, свою угрозу не принимать её никогда у себя.

– Да нового что же? Цесаревну не принуждают выходить замуж, а самой ей никто не приглядывался; да и маменька ею не больше теперь занимается, как и старшей сестрицей. Тот, кто всем вертит, выдвигает внучка; поперёк никто ничего не скажет: первое дело – никто не послушает, да, чего доброго, и высказать не дадут. Аграфена Петровна в ходу, говорят, но нам видеться с нею не приходится. С нашей половины на большую не пускают, да и самой-то государыне цесаревне не часто приходится видеть маменьку. Один светлейший только и бывает. Аграфена Петровна, говорят, тоже бессменно и днюет и ночует.

– Вот как! Давно бы матушке пора за ум взяться да всяких разных Дунек и Матрёшек по шеям, да по шеям. Всё это ладно… Одно не ладно, что дочерей-то удаляют… вот хоть бы и нашу… Мало ли что муж немец и тянет на свою. Ведь она-то умна, вынослива и рассудительна, как никто.

– Да вот вы так говорите, тётенька, а другие не то бают… Знай одно толкуют, что ваша государыня Анна Петровна, как только вышла за голштинца, так только своей Голштинии и норовит… русскому в ущерб…

– Может статься: кто же себе враг. Коли вредно, не делай по её прошению, а всё же дочери как не принимать? Тут совсем другое дело… ни за что не поверила бы я, да такие люди говорили, что не верить нельзя. Всё мутит светлейший…

– Да, может, тётенька, это и не так. Какая польза светлейшему-то? Рази вот что: дочери, известно, одна выдана, другую – тоже придётся выдавать за иностранца; обе, выходит, пустодомки. Сомнительно, чтоб не стали норовить своим мужьям: муж да жена – одна сатана.

– То-то ты, видно, сатаной-то не захотела быть, оттого-то и удрала такую штуку с Ванюшкой?

– Ничего я не удирала, а нельзя – вот и всё тут. А супротив его, как и он супротив меня, ничего не имеем… Встретимся, поздоровкаемся…

– Я уж и слушать не хочу. Ты лучше не зли меня… не толкуй… О твоём беспутстве знать не желаю, а забыть его не могу.

– Да оставь, тётенька. Может, мы с Иваном Алексеичем и сойдёмся по-старому.

– А выйти за него не можешь? Как ведь это похоже на дело?

Дуня потупила голову, ничего не отвечая. И разговор, по-видимому, должен был прекратиться на самом интересном месте, но в эту минуту вошёл в комнату генерал-полицеймейстер Дивиер. В последнее время он часто захаживал к Авдотье Ильиничне, оставаясь у ней по нескольку минут, иногда по получасу, в ожидании, пока доложат герцогине, Анне Петровне, и она его примет. С ним Авдотья Ильинична любила потолковать и по уходе его чувствовала себя довольною приобретёнными сведениями. Говорил же он охотно, не стесняясь, и простотою обращения заставлял невольно считать себя человеком искренним. Русских и русское он любил и желал всего хорошего намерениям русских патриотов, сочувствуя им, но никак не держа сторону своего высокого шурина. Он, видите, долг ставил выше всего и не желал подслуживаться Меньшикову, который, как известно, выдал за него сестру, только повинуясь Петру, и потом всячески старался вредить зятю. Эти обстоятельства бросили Дивиера в ряды противников светлейшего, и теперь он пришёл узнать: была ли цесаревна Анна Петровна у августейшей родительницы вечером и каков результат этого свидания.

– Ну, что, Авдотья Ильинична, чем вы меня обрадуете? – начал он, показываясь из-за шкафов.

– Да что, ваше превосходительство, наша ездила, да, кажись, с сестрицей просидела. Три раза посылали, да всё один ответ: не могу принять.

– Странно… Всем то же самое. Я даже начинаю думать, что Александр Данилыч намерен держать её величество в заключении.

– Да ведь это не он говорил… женщины…

– Им приказано… это уж мы знаем хорошо… Государыня велела… Государыня этого и не знает: ей и не докладывали, Её величество опочивала до седьмого часа… Да… да это ещё что… – продолжал Дивиер. – Ведь к её величеству в третьем, в четвёртом за полночь наезжают гости. Ваш знакомый Балакирев удалён на половину великого князя Петра Алексеевича.

Авдотья Ильинична посмотрела на племянницу; та потупилась.

– Чем всё это кончится? – как бы про себя молвил в заключение Дивиер. – Надо принять решительные меры.

Он повернулся и хотел выйти.

– Теперь вы к её высочеству?

– Да ведь вы говорите, что её высочество не видала государыню?

–Да.

– Так зачем же я буду беспокоить её высочество?

И, простившись, генерал-полицеймейстер направился по коридору к герцогу. Там была тост-коллегия.

Герцог Карл-Фридрих, увидев генерал-полицеймейстера, встал со своего места, пошёл ему навстречу, взял за руки и торжественно заявил, что он избран в это почтенное общество и может занять принадлежащее ему место. Место было на конце стола, между камер-юнкерами. Как только Дивиер сел, ему тотчас поднесли большую чашу с предложением осушить её, и тот волею-неволею должен был пропустить глоток-другой, хотя он не любил вина. Это принуждение, как видно, было особенно неприятно бравому служаке, зашедшему с единственною целью поговорить о деле; но делать было нечего. Сидя, он должен был выслушать здесь очень много высокопарных глупостей, внутренно проклиная себя, что попал в такое скучное общество, из которого трудно вырваться, тогда как дорога каждая минута. Вынув из кармана часы и видя, что уже половина третьего, Дивиер встал и, подойдя к герцогу, попросил его на три минуты выйти в соседнюю залу.

– Очень был бы рад исполнить ваше желание, любезный генерал, но не могу, не кончив тост-коллегии, и вам не советую нарушать самое главное наше правило.

– Ваше высочество, крайняя надобность…

– Ещё более крайняя необходимость заставляет меня напомнить вам, мой любезный генерал, чтобы вы заняли ваше место… Порядок прежде всего, и я строгий его наблюдатель…

– Но, ваше высочество, крайность…

– Без отговорок, прошу вас: сядьте скорее и не сбивайте очереди тоста…

Дивиер пожал плечами и сел. Прошло ещё битых полчаса. Нелепые риторические фразы так и сыпались из уст почтенных членов как при заявлениях благожеланий, так и в ответах на приветствия. Посмотрев вокруг себя и видя, что пирушка не скоро ещё кончится, Дивиер потихоньку встал и, без шума, по коврику быстро вышел, проклиная и тост-коллегию, и необходимость тратить на неё драгоценное время.

Совсем обескураженный Дивиер отправился к старому другу, графу Петру Андреевичу.

Там было собрание. Все признаки ненормального положения дел и трудности доступа до государыни обсуждались во всех подробностях.

Во всём обвиняли Меньшикова и спорили о том, как бы лишить его власти.

Вдруг в самый разгар спора Толстой, вызванный из комнаты, через минуту возвратился и заявил с заметным дрожанием в голосе:

– Государыня больна… и припадки такого свойства, которые заставляют думать надвое: или всё может кончиться самым обыкновенным порядком, или грозит несчастие.

– А скажи, граф Пётр Андреич, – спросил Скорняков-Писарев, – какого пола особа, передавшая тебе это известие?

– Одна из окружающих её величество женщин…

– А ты не подозреваешь, что слух пущен с особой целью?

– Не только не подозреваю, но прямо отвергаю всякую цель для нас невыгодную. Сашка стережёт и принял все меры, чтобы никто ничего не узнал; стало быть, если мы знаем, то это против его желания…

– Смотрите, так ли?.. Нет ли тут ловушки?

– Ты, Григорий, просто помешан на ловушках!

– Да если бы и так? Вам на это жаловаться нечего. Было бы хуже, если б я верил всем басням, которыми плут Сашка норовит прикрывать свои мошенничества.

– И то и другое, друг, нежелательно; всякое излишество сбивает с настоящего пути, а наше положение не дозволяет нам безнаказанно делать ни одного фальшивого шага. Мы должны бить наверняка. А верного пока – труднее всего добиться, и понятно почему: с той минуты, как дознана будет опасность в положении государыни, управление примет Верховный тайный совет, в котором Александр Меньшиков такой же член, как и все мы. Да он один, а нас пятеро, стало быть, ему придётся выполнять нашу волю, а не нам его; поэтому он и примет все меры, чтобы мы подлинного положения государыни, особенно опасного, не знали, и будет держать нас в таком положении, пока не успеет изворотиться, то есть постарается заручиться таким правом, которое будет давать ему всё-таки перевес над нами. Наше, стало быть, дело – не дать ему времени этого выполнить и узнать немедленно: таково ли положение больной, при котором неподсильно ей бремя управления. Это же могут сделать дочери и зять. Пусть они заставят сказать докторов сущую правду и их крайний приговор, за их общею подписью, пусть явят в Верховном тайном совете, как раз и учреждённом для того, чтобы справляться со всевозможными затруднениями в правлении.

– Да… заставите вы дочерей и зятя сделать что-нибудь толковое…

– Отчего ж и не заставить? – ответил решительно граф Пётр Андреевич.

– Если, граф, вы так искусны, явите божескую милость! Сжальтесь над бедной Россией! Блументроста вам не так трудно будет заставить высказать правду, – заметил Шафиров.

– А я так думаю, – возразил Скорняков-Писарев, – от Блументроста-то вы не дождётесь ничего толкового. Он всегда держался Сашкой Меньшиковым. Стало быть, скажет нам только то, что он ему подскажет или прикажет. А другого, коли подлинно больна государыня, и не пустят к ней.

– Затруднительное дело, коли так. Как ни кинь – всё будет клин. А надобно не тратить попусту время. Всё-таки надо убедиться… действительно ли больна. А убедиться можно только при требовании дочерей. Другого средства нет. Это всё-таки самое надежное. Поезжай ты, Антон Мануилыч, и постарайся внушить Анне Петровне, чтобы она, с сестрою вместе, была завтра в приёмной, перед опочивальней…

– Да что же им двум? Нужно и Нарышкиных прихватить, да и племянниц Скавронских. Как огулом-то налетят, так Сашке поневоле придётся бить отбой.

Дивиер согласился, но в свою очередь просил, чтобы Толстой подготовил герцога.

– Хорошо, быть так. Принимаю поручение, – отвечал граф. – С моей стороны и это сделаю, и Головкина настрою. К нему заеду от герцога. Коли бить в набат, так бить во всех концах. И коли велите делать, так прощайте. Увидимся завтра… в приёмной… Каждый понимает: как и что делать. Ты, Антон Мануилыч, останься… Нам в одно место ехать: ты – к жене, я – к мужу.

Наступило 16 апреля 1727 года. Рано утром приехала цесаревна Анна Петровна с мужем к цесаревне Елизавете Петровне, не совсем ещё убравшейся.

– Что ты так медлишь, Лиза!.. Говорят, тратить времени нельзя…

– А мне только сейчас прислали сказать, что мама заснула и чтобы мы её не беспокоили. Я и собралась, но опять готова была раздеться.

– И неужели ты поверила? Разве не знаешь, кто это делает?

– Да его нет… Я посылала к Аграфене Петровне… Та ночевала здесь…

– Мне и твоя Аграфена Петровна подозрительна. Она явно тянет на сторону светлейшего.

– Но ты не можешь сказать, чтобы она была бесчестная женщина и не любила мамашу. Я не вижу вреда в том, что она предана светлейшему… Ни я, ни ты не можем сказать, чтобы и он нам вредил чем-нибудь особенно. Другой на его месте сделал бы нам больше неприятностей.

– Однако нельзя позволить ему хозяйничать, – перебил герцог. – Мы должны вступить в управление, а не он…

– Кто это – вы? – иронически спросила Елизавета Петровна.

– Ну, разумеется, я… ты… Анна… – и запнулся, не зная, что сказать далее.

– Не другие ли кто? – насмешливо переспросила младшая цесаревна.

– Кто-другие? Я никого не знаю… Я сам это решил! Других я знать не хочу! – надменно отозвался Карл-Фридрих и прикинулся оскорблённым.

При этих словах неожиданно появился граф Гаврило Иванович Головкин, ведя под руки двух племянниц императрицы – Анну Карлусовну и Софью Карлусовну Скавронских.

– Что же вы, ваши высочества, не изволите быть поближе к спальне болящей нашей монархини? – спросил он цесаревен после обычных приветствий.

– Если хотите, граф, мы пойдём с вами…

– Ваши высочества! Долг ваш – находиться теперь там. Об этом униженно докладывает ваш преданнейший слуга – канцлер…

– Ступайте же… Я сейчас приду, – сказала цесаревна Елизавета Петровна, скрываясь в уборную.

– Не будем тратить времени, – продолжал Головкин. – Врачи решительно сказали мне, что сегодняшний день у её величества должен последовать пароксизмус… Чем он разрешится при её тяжёлой болезни, ведает один Господь.

Таинственный голос и расстроенный вид канцлера не только тронули, но и привели в ужас цесаревну Анну Петровну, и она, всхлипывая, взяв супруга под руку, двинулась за канцлером в коридор.

Дойдя до дверей передней, они нашли их запертыми и, только принявшись в третий раз сильнее трогать ручку, отворили дверь. Там уже был Балакирев, а во второй приёмной на маленькой кроватке спал перенесённый сюда ночью великий князь Пётр Алексеевич. То, что он находился здесь, было явно подготовлено… Сестры его высочества, однако же, не было. Внук государыни был одет, что немало изумило как Головкина и цесаревну, так и её супруга.

Когда они появились в передней, двери в опочивальню её величества были заперты. Звуки движения, по-видимому, заставили выйти из спальни княжну Аграфену Петровну, почтительно доложившую Анне Петровне тихим голосом:

– Государыня императрица после тяжких страданий, продолжавшихся всю ночь, теперь в забытьи; но это, кажется, не сон, потому что тело государыни постоянно вздрагивает и порою открываются глаза… Жар очень сильный… С минуты на минуту ждём врачей… Не благоволит ли ваше высочество немного помедлить у себя, а потом пожаловать… Я буду иметь счастье явиться к вам при малейшем изменении положения её величества…

– Я, пожалуй, уйду, ваше высочество, – сказал Головкин, – а вы можете оставаться, я думаю… От вас шума может быть не более чем от ребёнка, если он проснётся. – И, указав на спящего великого князя, ушёл, оставив Скавронских и цесаревну с супругом в приёмной её величества.

Чрез несколько минут явилась цесаревна Елизавета Петровна. К ней, с таким же докладом, как к сестре, вышла опять княгиня Волконская; выслушав её молча, Елизавета Петровна последовала за нею в коридор и задним ходом, через него вошла в опочивальню. За нею прошла и старшая сестра. В комнате, где остались спящий великий князь, две девицы Скавронских и герцог Голштинский, воцарилась такая тишина, что можно было слышать полёт мухи, если бы это была не весна, а лето. В переднюю, где бодрствовал Балакирев, беспрестанно стали легонько стучаться разные высокопоставленные лица; но усердный слуга умел, однако же, всех их спровадить не впуская. Вдруг явились: граф Толстой, Скорняков-Писарев, барон Шафиров и генерал-полицеймейстер. На лёгкий стук их Балакирев отворил дверь, и не спрашивая его нисколько ни о чём, Толстой и Дивиер вошли первые, а за ними Шафиров и Писарев.

– Её величество находится теперь в забытьи, – загораживая дорогу, решительно сказал Балакирев.

– Мы, члены Верховного тайного совета, – сказал Толстой, – при таком трудном положении государыни должны находиться тут непременно.

– Вы, граф, один член совета, и, если угодно войти, я не смею перечить… – попробовал заметить Балакирев.

– Я, главный блюститель порядка, тоже должен быть, – отозвался Дивиер и, отведя руку царицына слуги, вступил в приёмную.

Остальные последовали за этою парою.

Движение и шаги четырёх мужчин разбудили мальчика, великого князя, и он сделал недовольную мину, увидев себя не в своей комнате. Осматривая сперва с недоверием место, где он находился, Пётр Алексеевич сел на кровать и не вдруг узнал Скавронских; а что касается герцога, он так на него посмотрел, что тот потупился. Полагая, что тут между ними может последовать столкновение, несмотря на разность возраста, Дивиер поспешил принять роль посредника и ласково спросил великого князя:

– Хорошо ли почивали, ваше высочество?

– Не скажу… Холодно что-то… Почему я одет? Неужели я так спал всю ночь? Оттого-то мне и было так неловко. Голова что-то болит.

– Можно, если угодно будет, прогуляться. А теперь можно приказать подать вам чай. Вы любите кататься?

– Ещё бы!

– А скакать?

– Как – скакать?

– А вот так… Садитесь ко мне на колени.

И Дивиер сел на кровать и начал его качать.

– Хорошо, хорошо. Какой же ты мастер! – поощрительно отозвался великий князь.

В это время Толстой тихонько сказал:

– Не лучше ли вашему высочеству будет у себя горячее испить… и Дивиер с вами пойдёт.

– Пожалуй, – согласился великий князь, и они пошли.

В передней Балакирев доложил великому князю:

– Я уже послал за чаем. Сюда принесут. Неравно простудитесь…

– Нет, я лучше дома. Здесь скучно.

– Разве вам не жаль вашей маменьки-государыни? Она тяжко больна, а вы хотите забавляться.

– И оставаясь здесь, великий князь нисколько не облегчит положения больной, – перебил Дивиер.

– Но государыня может спросить ваше высочество… По воле её величества вы остались здесь ночевать.

– Как же тут быть? – спросил в нерешимости князь-ребёнок.

– Ведь мы скоро придём, ваше высочество, – наставительно подсказал Дивиер, и великий князь готов был сдаться на этот совет; но в это время к полуотворившейся двери в опочивальню её величества бросились все находившиеся в зале. Цесаревны стояли в дверях и тихо плакали. По комнате раздавалось болезненное хрипение тяжко страждущей. Заплакали Скавронские, а Елизавета Петровна, обыкновенно живее чувствовавшая как радость, так и горе, предалась глубочайшей печали. Слёзы полились у неё из глаз порывистыми потоками, и она, почти теряя силы, покачнулась. Толстой поспешил усадить её на стул, а Дивиер, подлетев, сказал довольно громко:

– Я бы советовал вашему высочеству подкрепиться рюмкою вина. – Не сообразив неприличности своего предложения.

Видя всех плачущими, заплакал и великий князь. Желая развеселить ребёнка, Дивиер опять стал качать его, приговаривая:

– Напрасно плачете. Если Бог судил лишить вас маменьки, мы все, ваши верноподданные, постараемся утешить вас в потере. А то головка будет болеть. Пойдёмте-ка отсюда. Прикажем коляску заложить. Я ещё не так вас покатаю.

Утешившись и утёрши слёзы, великий князь стал утешать Софью Карлусовну и говорил ей:

– Полно и ты плакать… Авось, Бог даст, и поправится маменька. Дивиер правду говорит, что печалиться много вредно. Не плачь!..

– Не могу удержаться, – всхлипывая и несколько жеманясь, отвечала Софья Скавронская.

– Если не перестанешь, я тебя заверчу… рассмешу, – не отставал настойчивый Пётр Алексеевич, нетерпеливый от природы и любивший поставить на своём. – Не плачь же! Я приказываю. – И сам топнул ножкой, разумеется неслышно на мягком ковре.

Софья Карлусовна старалась не плакать и вызвала на лицо полуулыбку. Великий князь взял её за руку, дружески промолвив вполголоса:

– Вот и умница!

Дивиер, сидевший на кроватке, поощрительно молвил:

– Вот и давно бы так… Поглядишь – и пара выйдет.

– Какая пара? – робко спросила Софья Скавронская.

– Да хоть бы и ваша… рука с рукой, как жених с невестой, стоите. Глядишь, и свадьба у нас сочинится ещё. Лучше ведь его высочество, чем Сапега какой-нибудь? Не правда ли?.. – задал прямой вопрос импровизированной невесте Дивиер.

– Конечно… Сравненья нет! – отвечала она, обратив на генерал-полицеймейстера свои прекрасные чёрные глаза.

– Вот, ваше высочество, я и в сваты стал за вашу милость… усердствую с полною готовностью!

– Вижу… и всегда почитал тебя хорошим человеком, с кем-нибудь не сравниваю. Ты отца моего не губил! – произнёс вдруг запальчиво князь-ребёнок, и глаза его засверкали гневом.

Толстой невольно отшатнулся, а Шафиров заслонил Скорнякова-Писарева, придвинувшись ближе к великому князю.

Цесаревна Анна Петровна в это время горько заплакала, и на подвижном лице великого князя вновь изобразилась скорбь, а в глазах показались слёзы.

– Где же Наташа? – выговорил он голосом, полным тоски. – Её всё нет со мной!

– Пойдёмте за ней, если угодно! – предложил снова Дивиер.

– Не пустит ведь он? – полугневно, полугрустно выговорил великий князь, указывая на Балакирева, стоявшего в дверях передней и смотревшего на заботливость Дивиера с недоверчивостью.