Вставало хмурое рождественское утро. В высокие мёрзлые окна деревянного временного дворца, в котором жила Елизавета, в то время как на месте старого Зимнего дворца Растрелли строил новый, лился поздний рассвет… В приёмной зале, в ожидании событий, тревожно собрались сенат, синод, генералитет, все высокие персоны государства. Чёрные клобуки и рясы духовенства, лиловые мантии князей церкви – архиереев, чёрные парчовые кафтаны гражданских вельмож, мундиры генералов, рота гвардии со знаменем заполняли обширную залу. Говорили шёпотом, все стояли. Сидели только двое стариков – Иван Иванович Неплюев, ещё сотрудник Петра Первого, да князь Шаховской… Умирала Петровна.
      Заканчивалось одно царствование, начиналось другое. «Молодой двор» брал теперь власть несомненно. Безотложно. Вместе с этим выносился приговор всем тем, которые не сумели вовремя унюхать, куда дует ветер. Приговор этот грозил быть нещадным. Приходил новый хозяин… В зале тянуло близкой смертью, холодком близкого неизвестного.
      После полудня – первый вскрик отчаяния, потом женские рыдания, потом глухой мужской плач, вздохи, замелькали крестящиеся руки. Толпа тревожно шевельнулась, когда, шаркая ревматическими ногами в бархатных сапогах по перламутровым инкрустациям паркета, вышел на середину залы фельдмаршал Никита Юрьевич Трубецкой, старший из сенаторов. За ним шли придворные доктора – Круз и Монсий.
      Старость уже согнула широкий стан Трубецкого, седая голова тряслась от волнения, рот ввалился, но глаза ещё блестели. После стука булавы церемониймейстера Трубецкой старческим голосом объявил, что её императорское величество самодержица всероссийская Елизавета Петровна «почила в Бозе» и на престол вступил его императорское величество государь император Пётр Фёдорович Третий.
      Толпа задвигалась, ожила, разбилась на кучки, в кучках стали шептаться между собою. А больше говорили всё без слов – глазами, движениями голов, блеском глаз, то радостных, то встревоженных. Ждали теперь выхода нового императора и присяги.
      Стемнело, внесли зажжённые свечи, когда раздался снова стук булавы церемониймейстера и из белой с золотом высокой двери попарно стали выходить придворные чины. За ними, стуча каблуками ботфортов, быстрой походкой, не скрывая торжествующей улыбки, ещё больше бледный от чёрного бархата кафтана, вышел, поднялся на ступени трона он – новый царь.
      Пётр остановился у трона. Подбоченясь левой рукой, правой он сделал широкий приветственный жест, обращённый ко всем собравшимся. Длинные ноги, маленькое тельце, пудреная белая головка этого «величества», ожесточённые и в то же время смеющиеся глаза, одновременно яростные и слабые, встали как привидение над согнутыми в глубоком поклоне спинами.
      К нижней ступени трона подошёл Волков, развернул лист первого манифеста. Все слушали внимательно, вытянув шеи, приложив к ушам ладони, дабы не проронить ни одного слова.
      Пётр Третий объявил в манифесте всем его «верноподданным»:
      – «Да будет всякому известно, что по власти всемогущего Бога любезная наша тётка, государыни императрица самодержица всероссийская через несносную болезнь от временного сего в вечное блаженство отошла…»
      Снова плач. Ещё бы! Плакавшие ведь всем сердцем хотели бы, чтобы это указанное «временное блаженство» продолжалось без конца. Чтобы вечно вот так и жить – легко, сыто, пьяно, жирно, чванно, на чужом труде, наслаждаясь вечно праздностью, купаясь в сиянии престола, как голуби в лучах солнца, плодя в своих сёлах, деревнях, поместьях, усадьбах такие же дворы, только поменьше, победнее, но и там являясь чванным барином, владыкой перед своими «верноподданными» мужиками, крепостными, над их жёнами и дочерьми… Чтобы вечно так же раболепно, униженно всем им толкаться у подножия этого трона, ненавидя друг друга, думая, чтобы только превзойти, осилить, переплюнуть друг друга в рвачестве богатых и обильных и при этом совершенно не заслуженных милостей… А манифест барабанил про этого не совсем трезвого с утра молодого человека, объясняя, как он попал на трон:
      – «…Всероссийский императорский престол нам яко сущему наследнику по правам, преимуществам и закону принадлежащий…»
      По какому «закону» теперь будет править он, прусский шпион, получивший всемогущество? Он ведь теперь может пожаловать каждому, кому захочет, тысячи рабов. Он может сделать из каждого маленького владыку. Он может каждого казнить, сослать в Сибирь.
      И все смотрели со страхом на сделанного ими же самими идола, на монарха «Божией милостью», за которым стояла сама церковь, все бесчисленные святые, изображённые на иконах, за которого вступались в своих громовых проповедях, угрожали всеми молниями неба, всеми муками ада люди в чёрных длинных одеждах, стоявшие здесь в первых рядах и белыми пальцами придерживающие драгоценные, алмазами и жемчугами усыпанные панагии на тугих и впалых животах.
      В глубоком трауре, накрытая чёрным вуалем с ног до головы, в плерезах, слушала эти слова манифеста императрица Фике. Слушала и бледнела от негодования. Всё время шла речь о том, что он, Пётр Третий, и есть истинный наследник, что он по праву занимает «прародительский престол»… Ну, а она? А её сын, Павел Петрович? Что же ей делать? Или ей придётся подражать Елизавете Петровне, чтобы «правильным образом» вернуть себе «похищенный престол»? С «помощью» верных сынов российских?
      Из-под вуаля она незаметно обвела взором ряды насупленных лиц. Вон стоит он, надёжный «верный сын российский», молодой, двадцатисемилетний красавец, герой самых рискованных в Петербурге шумных любовных похождений, трижды раненный под Цорндорфом – Григорий Орлов – очередной любовник императрицы Фике. Орлов стоял, высоко подняв свою красивую белокурую голову на мощной шее, и с высоты своего роста смело оглядывал это мрачное собрание.
      А Волков читал и читал про этого молодого человека, который с улыбкой, лихо вывернув ноги в ботфортах, смотрел с высоты престола на своих подданных, читал про мужа императрицы Фике.
      Этот молодой человек обещал всё, себе требуя взамен одного: чтобы она клялась, что будет ему всегда и во всём покорна.
      Торжество распирало впалую грудь Петра Фёдоровича. О, он теперь больше не попадёт под опеку разных Бестужевых… Брюммеров… Нет! А сколько он может сделать теперь для своего идола, для своего обожаемого монарха – для прусского короля Фридриха II… О, он пошлёт русских солдат драться за свои голштинские владения. Он заберёт Шлезвиг у Дании. Он омочит свою шпагу в датской крови… Какое счастье!
      Наконец Волков закончил чтение, поставив жирную точку словом-подписью: Пётр.
      – Виват! – грохотало собрание. – Виват! Виват!
      Но многие думали:
      «С какой же достойной скорбью стоит императрица Екатерина у подножия нового трона! Как величественно она несёт свой траур… Своё горе… Не то что этот неумный, полупьяный молодой человек… Что-то думает она, матушка Екатерина Алексеевна?»
      Началась присяга, строго по чинам, и Екатерина Алексеевна первой на кресте и евангелии поклялась в неизбывной верности своему супругу, императору, повелителю…
      Тело Елизаветы Петровны было положено в чёрный бархатный гроб, поставленный на высокий катафалк, тоже обитый чёрным бархатом. Чёрный бархат затянул и стены, покрыл все окна большой дворцовой аванзалы. Золотой парчовый с серебряным шитьём покров покрыл гроб… В чёрных подсвечниках пылали вокруг гроба ослопные свечи. У гроба посменно дежурили четыре дамы, и волны их глубокого траура лежали на полу. Тут же четыре гвардейских офицера каменели в почётном карауле. У изголовья гроба, на алом бархате, лежали четыре короны: шапки Казанская, Астраханская, Сибирская и отдельно – усыпанная бриллиантами – корона Всероссийская.
      В зале горело 6 тысяч свеч. Бесконечные толпы народа – крестьяне, солдаты, мужчины с бородами, женщины в платках, кто в овчинном тулупе, кто в серой сермяге – подходили боязливо к гробу, валились на пол, крестились, целовали холодную руку дочери Петра Великого, слушая, как звенящими голосами очередные архимандриты всё вновь и вновь перечитывали отчаянные, истошные вопли псалмов царя Давида, примостясь на освещённом свечкой аналое.
      И тут же, почти сплошь всё время, на глазах бесконечной очереди проходящего народа, скорбно склонив голову, вся с головы до ног в чёрном крепе, у гроба стояла императрица…
      – Ишь как убивается, матушка! – шептали в ползущей очереди. – Ишь ты, душа-то какая…
      Пётр Третий первым простился с покойницей, поцеловал ей руку и, топоча ботфортами, удалился. Уехал в Сенат. Дела! И в тот же вечер он уже сидел во главе стола за весёлым ужином.
      Весело пировать, когда сам хозяин! Золотые канделябры наводили блеск на камчатные скатерти, сверкали в золоте тарелок, в хрустале… Рядом с царём сидела его подруга – толстая, дурная лицом Елизавета Воронцова. В дверях на часах стояли свои голштинцы, прислуга в гербовых ливреях мелькала крутом.
      Среди гостей – русских было немного – Воронцовы, Шуваловы, Трубецкие. И, конечно, Волков. Было несколько итальянских актрис и актёров, два переводчика. Густой выпившей толпой обсели стол пруссаки – советники царя по его голштинским делам: тайный советник Пфениг, советники фон Левенбах, фон Бромбзен, Цейс, генерал Брокдорф, полковник Катцау, Ферстер. Грубые, напористые голоса звучали упоённо – пивом и успехом, – теперь-то все их дела в России пойдут блестяще. Пруссаки ревели, похлопывали друг друга по спинам.
      Пьяный бледный император, покрывая все голоса, кричал попугайным своим, резким голосом:
      – Нет, его величество король меня не забудет! не оставит своей милостью! Пусть тётка меня не допускала на заседания Военной Конференции – я ведь всё равно знал всё, помогал королю, чем только мог! Король – гений! Лучше быть командиром полка в прусской армии, чем царём в России. Да, если бы я был в прусской армии, я бы показал, на что я способен! А тут приходится жить с этими русскими… Говорить на их варварском языке… Меня воспитывал Брюммер! О, это прохвост, Брюммер! Попадись он мне – я его посажу на кол – ха-ха-ха, на кол, как сажал своих врагов мой дед… Я Пётр, и мой дед тоже Пётр! Это кое-что значит! Брюммер заставлял меня стоять в углу на коленях… Он вешал на шею мне осла! А вот его величество король Прусский мной доволен. Я сильно помог ему… Волков! Волков! Ты слышишь?
      Волков, взметнув бровями, свесив букли, спрятался окаменевшим лицом в большой бокал.
      – А, ты не слышишь? Да ты не бойся! Волков! Старухи-то больше нет! Тебя не сошлют в Сибирь. Теперь я царствую. Я! Помнишь, как мы работали? Как провертели дырку в стене? Как пересылали распоряжения Военной Конференции его величеству королю? Ха-ха-ха! Да ты не смущайся. Брось! Тут все свои люди! Тебя никто не тронет! А как мы с тобой смеялись над приказами в армию… Ха-ха-ха! Они «секретные», а уже давно в Берлине. У его величества… Хха-ха-ха!
      Царь хохотал пронзительно, то наклоняясь к столу, то откидываясь на спинку кресла. Как же он был доволен, как счастлив!
      – Ха-ха-ха! – густыми голосами смеялись пруссаки. – Да здравствует наш Питер… Парень славный! Наш человек… Хох, хох, ур-ра-а!..
      …Бледная луна скользила за тучами, мутно озаряя снег, в воздухе сверкали ледяные иголки, звенели колокольцы, тройка летела как птица, мелькали полосатые верстовые столбы. Ещё не остыло тело императрицы Елизаветы, как бригадир и камергер, наперсник нового царя полковник Андрей Гудович скакал в лёгкой кошёвке из Петербурга в Ригу и дальше, в Пруссию, с важнейшим поручением. Он вёз радостное извещение герцогу Ангальт-Цербстскому Христиану Августу, что императрица Елизавета Петровна скончалась, что его дочка Фикс и его зять вступили на русский престол. Он вёз указ нового императора, которым его тестю жаловалось звание фельдмаршала русской армии…
      Огромный Гудович подскакивал на ухабах, мёрз на морозе, но благословлял свою удачу. Теперь-то будет всё – и золото, и чины, и поместья, и крепостные… Послание к фатеру императрицы было что – лишь предлог, прикрытие для его командировки… Главное же поручение было – секретное письмо к королю Прусскому. Озабочивала, правда, мысль, как проскочить через фронт русской армии, и с таким деликатным поручением, как письмо вражескому королю. А потом – где же он найдёт короля?
      Много пришлось Гудовичу метаться по Пруссии, пока наконец он глубокой ночью не достиг города Магдебурга. Луна уже заущербилась, глядела оранжево и дымно, замок высоко на горе среди равнины чернел своими башнями, шпицами, колокольнями… Почтовая карета пронесла Гудовича гулкими воротами на замковый двор. Узкие стрельчатые окна в кабинете короля были освещены.
      Оттирая намороженные уши, обгоняя чиновников, прыгая через ступеньку, Гудович вбежал в приёмную. Чиновники бросились с докладом, и сейчас же в приёмную выскочил маленький встревоженный человек в скромном тёмно-коричневом кафтане, при звезде.
      Это был первый министр короля – граф Финкенштейн – самого короля в замке не было, но министр знал, где его найти.
      – Я привёз его величеству пакет от императора всероссийского! – сказал Гудович. – В собственные руки… Где я найду его величество?
      – Что такое вы говорите? – ахнул Финкенштейн. – Что-о? От императора? Почему от императора? А императрица?
      Сердце под коричневым кафтаном забилось, затрепетало.
      – Её величество императрица Елизавета скончалась двадцать пятого декабря! – докладывал Гудович. – Но где же король? Моя эстафета величайшей важности!
      У графа Финкенштейна от радости подкосились ноги, он опустился в ближайшее кресло…
      – О! – сказал он. – Величайшая новость! Его величество в Силезии. В Бреславле. Скачем туда немедленно… О-о! Какую же новость привезли вы, молодой человек!
      Только лишь спустя две недели после своего выезда из Петербурга Гудович наконец добрался до короля. Он нашёл его в деревне, под Бреславлем, в гостинице «Под Белым Лебедем»… Зимнее солнце серебряным кругом снова светило сквозь серые тучи, деревья были белы от инея. Над входом в гостиницу, под черепичной крышей болтался, покачивался ржавый железный лебедь… Кругом по унавоженному снегу суетились адъютанты, ординарцы в плащах, в треуголках. Привязанные у коновязей лошади хрустели овсом в торбах, дёргали головами… Издалека доносились удары пушек. У входа рослые гусары играли, хохоча, в орлянку. У дверей охрана – широко расставив ноги, стояла пара гренадер. Когда из кареты выскочил русский офицер, всё кругом всполошилось, бросилось было к нему, но остановилось, увидя, как за ним из кареты лез граф Финкенштейн.
      – К его величеству! – важно бросил министр. – По самонужнейшему делу!
      …Король сидел в большой общей кухне, около очага, вытянув на решётку ноги, и платком заботливо чистил свой крупный нос. Вытянувшись почти под самые балки потолка, Гудович отсалютовал, вручил королю пакет:
      – От его величества, императора всероссийского!
      Король сверкнул взглядом на Гудовича, сломал орлёные печати на пакете, вскрыл его. Выпуклые глаза короля скользили по готическим строчкам, лицо становилось всё радостнее. Всё радостнее становилось и лицо Финкенштейна, следившего за королём.
      В собственноручном письме император Пётр сообщал королю, что его тётка скончалась.
      «…Не хотели мы промедлить – настоящим письмом ваше величество о том уведомить, в совершенной надежде пребывая, что вы, по имевшейся вашей с нашим престолом дружбе, при новом положении возобновите старую дружбу. Вы изволите быть одних намерений и мыслей с нами, а мы все старания к этому приложим, так как мы очень высокого мнения о вашем величестве…»
      Так писал Пётр Третий Фридриху II.
      Гудовичу тут пришлось нагнуться, потому что низенький и толстый король проворно подскочил и восхищённо клюнул его носом в щёку.
      – Спасибо, спасибо! – кричал он, сверкая глазами. – Благодарение Богу! Ты – голубь, принёсший мне в клюве первую ветку мира… Первую! Наш тыл теперь свободен… Ты очень устал, да? Голоден? Эй, друзья! Адъютанты! Накормите этого русского медведя! Этот медведь, верно, ест по целому барану зараз, а? Да вина, вина ему! Хха-ха!
      Грохоча сапогами, гремя саблями, Гудовича окружили прусские офицеры, увели с собой.
      Король же сразу поблёк, взглянул на Финкенштейна, сделал ему знак присесть к столу и вновь стал перечитывать письмо.
      – Ничего нового! – сказал он разочарованно. – Ничего!
      О кончине Елизаветы Петровны, своего непреклонного противника, король знал уже давно: ещё 7 января он получил уже об этом донесение от английского посла Кейта. Естественно, что запоздалое послание Гудовича не могло повысить настроение короля. Напротив – оно встревожило. Пётр в нём не сообщал ничего, кроме своих чувств, но ведь это были лишь его личные чувства! А Пётр не один в Петербурге. У Петра были ещё и союзники. А как они отнесутся к его чувствам? Король боялся быть оптимистом…
      – Поймите, граф, – тихо говорил он Финкенштейну. – Я просто не знаю, как же дело пойдёт дальше? Ведь дворы Вены и Версаля гарантировали уже императрице Елизавете владение Пруссией. Да фактически русские уже ею владеют… Как же теперь царь откажется от таких завоеваний? Ради чего? Для кого? Ведь это бы значило просто капитулировать! Надо разведать положение в Петербурге! Надо немедленно послать туда своего человека! Кого? А?
      Гудовича широко принимали, чествовали, он в Бреславле прожил до февраля месяца. А тем временем подошли и более существенные вести: графу Чернышёву с его воинскими частями из Петербурга приказано было отделиться от австрийской армии и уходить к Висле, прекращая, таким образом, военные действия против Пруссии.
      Князь Волконский, командующий русскими войсками, занимавшими Померанию, донёс императору Петру Третьему, что получил от вновь назначенного штеттинского губернатора, герцога Бевернского предложение – заключить перемирие между русскими и прусскими войсками, и просил соответствующих распоряжений. На это получил от Петра резолюцию: «Дурак! Заключить немедленно!» Перемирие было заключено, и русские ушли на зимние стоянки в Померании и в Неймарке, с границей по реке Одеру.
      Пленные с обеих сторон были освобождены.
      И когда в начале февраля Гудович сломя голову снова скакал уже в обратном направлении, пробираясь через зимние стоянки русской армии, – рядом с ним сидел посланник короля Прусского, барон Вильгельм Бернгард Гольц.
      Это был длинный двадцатишестилетний адъютант короля Прусского, безусый, с водянистыми синими глазами, большой пьяница и жуир, человек ни перед чем не останавливавшийся. Настоящих дипломатов в Петербург послать не удалось: как ехать старому и со стажем дипломату в страну, с которой находились ещё в состоянии войны, с которой целые двенадцать лет были прерваны и не возобновлены дипломатические отношения? Этот Гольц был по чину всего лишь капитаном, которого ради такой оказии произвели прямо в полковники. И теперь он, укутанный в серый плащ до самого длинного носа, в треуголке, повязанной шарфом по ушам, торчал коломенской верстой в русской кошёвке, подскакивая на ухабах.
      Их путь лежал по Померании, прочно оккупированной русскими войсками, на Мемель, на Ригу. Приходилось избегать встреч только с австрийцами. Тянулись скучные, заваленные снегом места, из которых подымали свои ветви чёрные ветлы, перепутанные морскими ветрами. Снег ослеплял под весенним, начинающим пригревать солнцем, дорога портилась уже кое-где. Гудович косился на своего молчаливого спутника и всё время перебирал в голове: что ему просить у императора за точное выполнение столь важного поручения? «Надо будет просить деревни на Украине, поближе к родным местам! – думал он, – Подальше от Петербурга…»
      А Гольц обдумывал наказ, который дал ему накануне отъезда король Прусский. В комнатах замка в Бреславле, где жил король, было жарко, солнце светило прямо в окно, а король, выставив своё брюшко и рубя указательным пальцем воздух, наставлял своего посла:
      – Помни – главное – это немедленное прекращение войны с Россией… В этом всё наше спасение! Прежде всего нужно оторвать русских от их союзников. От французов и от австрийцев…