Екатерина Великая (Том 1)

      – Я вас отлично понимаю, Алексей Петрович… Стараться буду… А за успех?.. Ручаться не могу… Сами понимаете, какое деликатное дело.
      – Будет… Будет и успех, – кивая головою и освобождая руки Марии Симоновны, громко сказал Бестужев и неслышными шагами заскользил по дворцовому коридору.

VI

      «..Ужели в мужском костюме и с маскою на лице, прикрывшись епанчою, искать любовных утех с графом Сергеем Васильевичем?.. Позор!.. И… Унижение!..»
      Всё её штеттинское воспитание, строгая школа отца, человека высоконравственного, солдата в жизни, человека долга, суровая выучка Фридриха, короля прусского, были против этого. Беседы о браке с Симоном Тодорским вставали в памяти и возмущались против такого простого решения вопроса. Лицо пылало, и вдруг вспомнились читанные в ораниенбаумском уединении французские романы, лёгкая игривость любви и те эхи, что, возмущаясь и восхищаясь, передавали её фрейлины о всех знакомых и даже о самой Императрице. И сердце билось и трепетало любовью к милому, настойчивому и смелому Салтыкову.
      Кругом – сотни глаз и ушей… Тысячи уст шептунов, сплетников и клеветников. Иностранные посланники через наёмных шпионов и лично следили, подглядывали и подслушивали всё, что делалось при дворе, чтобы донести своим правительствам, падким особенно на альковные тайны. Всё то, что могло как-то унизить русский двор, выискивалось, выслеживалось и покупалось за большие деньги. И уже кто-то видел Великую Княгиню в мужском платье, в плаще, ночью у крыльца салтыковского дома, и кто-то шептал, что доподлинно знает, что горничная Владиславова впускала графа в опочивальню Великой Княгини.
      Эти слухи, эти сплетни, эта клевета, от которой никак не отряхнёшься, доходили до Великого Князя, распаляли его ревность, и вдруг после стольких лет равнодушия к жене он воспылал к ней страстью и, прошедший школу любви у Воронцовой, уже не был холоден к прелестям взволнованной Екатерины Алексеевны.
      На радость Государыни, на утешение шептунов и сплетников, готовых строить всяческие предположения, Великая Княгиня вдруг оказалась «в интересном положении». Она сама была этим смущена, не обращала на это должного внимания, продолжала выезжать, вести светский образ жизни, много танцевала, ездила верхом, скакала на охотах и на третьем месяце выкинула… Прошло немного времени, она опять стала беременна и снова выкинула…
      На святках 1753 года Великая Княгиня призналась тётке, что она опять ожидает ребёнка. Та взволновалась и окружила Великую Княгиню полным покоем. Однако как ни старалась Государыня оберечь племянницу от всякого волнения, ей это не удалось. Болезнь Великой Княгини протекала в заботах и огорчениях. Любимая её фрейлина, тихая, исполнительная и застенчивая княжна Гагарина – казалось, она так преданна Великой Княгине, что готова навсегда остаться старой девой, только чтобы быть поближе к своей госпоже, – в апреле неожиданно вышла замуж за Матюшкина. Ещё не отдохнули от танцев и плясов на свадьбе, как надо было ходить на панихиды. Внезапно тяжело занемог и умер гофмаршал Чоглоков. К беременной Великой Княгине гофмаршалом был назначен Александр Иванович Шувалов.
      «Кто это сделал?.. Кто?.. Кто?..» – думала, плача, Екатерина Алексеевна. Она не терпела Шувалова. Тот долгое время был начальником Тайной канцелярии, в городе его боялись. Курносый, уродливый, краснолицый, обрюзгший от страшных кровавых ночей в застенке, страдающий нервным тиком в правой стороне лица, он был противен Великой Княгине. Когда он волновался, а волновался он всякий раз, как говорил с Великой Княгиней, отвратительная гримаса искажала его лицо, и Великой Княгине всё казалось, что этот курносый нос, коверкающая лицо судорога передадутся ребёнку, которого она ожидает.
      До июня 1754 года Большой и Малый дворы жили вместе в Москве, в июне переехали в Петергоф, а в конце августа, когда наступила дождливая погода, западные ветры взбугрили Финский залив и сыро и холодно стало в дворцовых покоях, Государыня вернулась в Петербург, в Летний дворец. По воле Государыни Великую Княгиню перевели с половины Великого Князя на половину Императрицы. Здесь, в конце дворца, ей приготовили две угловые комнаты.
      Это были скучные, скудно меблированные и неуютные горницы. Окнами они выходили на двор и на Фонтанку Стены были обиты пунцовою камкою, удобств никаких не было. Старые печи дымили, с Фонтанки несло сыростью и гнилью. Курительные монашки, пахнущие ладаном, лавандовая французская вода, восточная амбра – всё это, любимое Императрицей Елизаветой Петровной, придававшее её великолепному и величественному образу восточный аромат арабских сказок, доводило Великую Княгиню до тошноты и головокружения. Обстановка казалась Екатерине Алексеевне больничной и тоскливой, напоминала ей непрестанно о её положении и наводила на тяжёлые, мрачные мысли. Посетителям ходить к ней надо было через половину Государыни, и многих это стесняло.
      Опять настало одиночество, от которого она за последнее время стала отвыкать. Снова был достан дневник и забытые книги Вольтера, французских философов и энциклопедистов. В тёмные, жуткие, одинокие вечера, тянувшиеся без конца, Великая Княгиня много думала о будущем. Она родит… Теперь, с каждым прожитым днём, она чувствовала, что на этот раз роды пройдут благополучно, она родит всё равно кого – сына или дочь. Этими родами она сама закрывала путь себе, её мечты – «здесь царствовать одной» – были напрасными. По смерти Государыни царствовать будет Пётр Фёдорович, кого она считала недостойным престола, о ком думала, что он не может дать счастия России, кого временами не только презирала, но начинала и ненавидеть. Потом будет царствовать её ребёнок… А она?.. Она уже не любила того, кого носила под своим сердцем.
      Хмурая, тёмная, дождливая петербургская осень, с воем ветра в печных трубах, с ожиданием невского наводнения, пришла, и с нею появились первые боли, предвестники таинственного момента.
      В Летний дворец привезли повивальную бабку Адриану Карловну фон Дершарт и поселили её рядом с покоями Великой Княгини.
 
      Ночью на понедельник, девятнадцатого сентября, Великая Княгиня проснулась от жестоких болей. Она лежала одна в полутёмной комнате. Открыв глаза, с бесконечною печалью окинула она ими свою комнату. С утра принесённая и поставленная у наружной стены особая родильная кровать чернела у окон и казалась мрачным эшафотом. В углу у образов тихо теплилась лампадка. Свеча на ночном столике нагорела, чёрный фитиль согнулся кольцом, красное пламя низко мигало, вонючий дым шёл от него. И такая тишина стояла кругом, что было слышно, как кашлял часовой, стоявший наруже за углом у сада. Екатерина Алексеевна хотела поправить свечу, взяла щипцы с колпачком, но руки не слушались её, щипцы навалились на фитиль, погасили свечу и со стуком упали на пол. Стало темно и страшно. Несколько мгновений Великая Княгиня лежала, тяжело дыша, на спине и чувствовала нестерпимую боль в пояснице. Она застонала – никто не отозвался на её жалобный стон. Она хотела крикнуть и не могла. С трудом дотянулась она до шнура, висевшего над постелью, и потянула его. Резко в ночной тишине звякнул колокольчик. Шмыгая туфлями, из соседней комнаты появилась Владиславова.
      – Зажги свечу, – простонала Великая Княгиня. – Попроси сюда Адриану Карловну. Мне кажется… Начинается…
      Горничная зажгла высокий канделябр, засветила под образами венчальные свечи и пошла будить бабушку.
      Фон Дершарт явилась в длинной тяжёлой шали. Она сейчас же, несмотря на протесты Великой Княгини, вместе с Владиславовой перетащила роженицу на родильную кровать. На ней было холодно, жёстко и неудобно лежать. Фон Дершарт поставила ширмы и послала на кухню за горячей водой.
      – Скажи Её Величеству, – сказал она Владиславовой, – Великая Княгиня скоро родит.
      Екатерина Алексеевна слышала, как оживал и просыпался дворец. По коридору, за стеной, раздавались шаги, шёпот, торопливо и точно испуганно сказанные слова, кто-то пробежал по лестнице.
      Снаружи тихо шествовала холодная, осенняя петербургская ночь.
      Великий Князь с заспанным, сердитым и недовольным лицом в небрежно накинутом кафтане пришёл первым. Фон Дершарт замахала на него руками и зашипела по-немецки:
      – Ваше Высочество, вам нельзя сюда, никак нельзя, нехорошо это.
      Следом за Великим Князем появился страшный Шувалов, и они зашептались за ширмами. Великая Княгиня видела их сквозь щели ширм со своей родильной кровати. Они казались ей страшными фантомами. Высокий канделябр бросал от них трепетные тени на стену. По лицу Шувалова пробегала ужасная судорога. У Великого Князя глаза со сна были как щели, лицо мёртвенно бледно, и Великую Княгиню не покидала мысль: «Ребёнок будет похож на них…»
      У кровати возилась фон Дершарт, она мыла руки, таскала с Владиславовой простыни, за ширмами пахло лавандой. Боли у Великой Княгини становились нестерпимыми.
      Вдруг настежь распахнулись двери опочивальни. Высокая, полная – но и грациозная! – вошла в двери Государыня, В домашнем платье без фижм, причёсанная и завитая без краски на лице, она казалась старше и серьёзнее. Щёки были мягкие и дряблые, маленький, красивого рисунка рот был как увядающий цветок, и только синие, глубокие, громадные, сияющие, молодые глаза лучистым блеском горели. Горничная несла за Государыней канделябр. Государыня быстрым взглядом окинула собравшихся в комнате Великой Княгини людей и грубовато-ласково сказала:
      – Ну, вы тут зачем?.. Вам тут совсем делать нечего… Коли так волнуешься, ступай в комнату Владиславовой и там и ожидай. Нагрешил, батюшка, теперь кайся.
      Маленькой ручкой она толкнула в спину Великого Князя и выпроводила его из спальни.
      – Смотри, ежели не наследник!.. Лучше тогда и на глаза не показывайся. Плохо будет!..
      Государыня зашла за ширмы.
      – Ну как, Адриана Карловна?..
      – Всё идёт правильно… Как следует… Её Высочество молодцом.
      Прохладной, свежей, надушенной рукой Государыня коснулась щеки Екатерины Алексеевны и точно сняла с неё её боли и заботы. Великая Княгиня поцеловала руку Государыни.
      – Мужайся, милая… Не ты первая, не ты последняя страдаешь, Господом за первородный грех так установлено. Твой долг… Нам всем – великая радость… Господь милосерд…
      Государыня подошла к божнице и опустилась на колени.
      – Свечей, – прошептала она.
      Владиславова подала Государыне пук восковых свечей, и та начала возжигать их и ставить, отбивая земные поклоны. Большая тень Государыни металась по стене и пугала Великую Княгиню.
      – Схватки начались, – прошептала фон Дершарт. – Теперь скоро конец.
      Государыня села в кресло подле племянницы.
      – Молись Богу, Катиша, – сказала она. – Легче станет. А уже не в силах будет терпеть – кричи… Люди говорят – помогает.
      И стало томительно тихо. Слышно было, как плескали волны Фонтанки. Казалось, что вот тут, совсем подле будет и вода. Елизавета Петровна сидела, опустив голову на грудь, и думала: «Отец дворец-то строил… Батюшка воду любил. Голландию вспоминал… Каналы… И кто сейчас рождается?.. Правнук его!.. Правнук!.. Анны Петровны сына сынок… Поди, батюшкина-то душа радуется… А вдруг да девочка?..»
      Она пожевала губами, печально покачала головою.
      «Как всё сие сложно!.. Как трудно… Ужели за Иваном Антоновичем тогда посылать?.. Малюткой его взяла я тогда из дворца… а любила его… Маленький такой, тёпленький… А ныне писали мне – совсем дурной стал, несмышлёный… Будто ничего как человек и не соображает…»
      Государыня вздохнула.
      «Конечно, оная жизнь какое может развитие дать?.. Ссылка… Тюрьма. И родители… Господи, прости… Что-то Господь сейчас подаст… Милосерд Господь… Да ведь у чёртушки что на уме было!..»
 
      Ночь шла медленная, долгая и таинственная. В Петербургской крепости на соборной колокольне куранты играли. К утру тише стал плеск волн, должно быть, на море стихала буря.
      Великая Княгиня тяжело и прерывисто дышала. Фон Дершарт возилась подле неё. Владиславова плескалась с водой. Государыня тихо задремала…
      – Majeste… Ich gratuliere… Ihnen… Ein Knabe…
      «Knabe… Knabe…» Точно Государыня не сразу поняла, что говорит фон Дершарт. Она встала с кресла и осмотрелась. Фон Дершарт на белых пелёнках держала крошечного ребёнка. Потом его положили в кресло. Три женщины – Императрица, бабушка и Владиславова – нагнулись к нему. Государыня торопливым шёпотом отдавала приказания:
      – Отца Фёдора сюда… Скажи Алексею Петровичу – на лодке бы спосылали человека в крепость коменданту с цедулькой. Сто один выстрел отдать – России, мол, пожеланный наследник на свет родился.
      Они ушли за ширмы и унесли ребёнка. Екатерина Алексеевна одна осталась на кровати. Она лежала в радостном полузабытьи. Она слышала, как пришли Великий Князь, граф и графиня Шуваловы, как они вполголоса говорили подле ребёнка и Государыня весело смеялась. Запах ладана и розового масла проник за ширмы, священник в шёлковой рясе и епитрахили с крестом в руке прошёл к Великой Княгине и остановился над нею. Он показался ей грозным и необычным. Так всё, что только что произошло с нею, было страшно, и она была точно не в здешнем мире. Священник протянул ей крест для поцелуя. Она охотно прикоснулась к холодному металлу и стала слушать, что читал над нею священник.
      – Владыко Господи Вседержителю, – вдохновенно вполголоса говорил священник, – исцеляй всякий недуг и всякую азю, Сам и сию днесь родившую рабу твою Великую Княгиню Екатерину Алексеевну исцели и возстави ю от одра, на нём же лежит…
      За ширмами разговоры стихли. Священник кончил молитву, дал ещё раз поцеловать крест Великой Княгине и прошёл к Государыне. Они зашептались. Государыня говорила еле слышно, священник шептал громко:
      – Обычно, в осьмый день, Ваше Величество…
      – Только молитву во еже назнаменати отрока, – быстро проговорила Государыня.
      – Как повелите… Имя как?
      Государыня говорила так тихо, что Екатерина Алексеевна не слышала её ответа. Она удивилась, что её не спросили ни о чём, её ребёнком распоряжались помимо неё, как хотели. За ширмами засуетились, передвигая кресла, потом стало слышно, как священник читал молитву:
      – «Господи Боже наш, Тебе молимся и Тебе просим, да знаменуется свет Лица Твоего на рабе Твоём Павле и да знаменуется Крест Единороднаго Сына Твоего в сердце и в помышлениях его во еже бегати суеты мира, и от всякого навета вражия…»
      Екатерина Алексеевна с трудом соображала, что происходит. Значит, у неё сын Павел… Павел, наследник престола после его отца Петра Фёдоровича – Павел Петрович… А она?.. Она теперь – ничто. Никто её ни о чём не спрашивает, ей даже не показали сына. Она приподнялась на подушках и заглянула за ширмы. Государыня приняла от бабушки уже спелёнутого младенца и торжественно понесла его из спальни, за ней пошли священник, Великий Князь, Шуваловы, фон Дершарт, Владиславова побежала угодливо открывать двери. Великой Княгине стало страшно и горько, она подняла глаза к потолку. Как всё это случилось, что всё, о чём она столько мечтала и думала, оказалось разбитым, где же её тётя, которая, казалось, её так любила?.. Где её муж, где её сын?.. Сын?.. Не может быть!.. Что же случилось?..
      Вдруг гулко и громко, так, что задребезжали стёкла в окнах и зазвенели подвески на свечах, раздался густой пушечный выстрел.
      Так вот оно что случилось: «России пожеланный наследник» родился. Это она, Великая Княгиня Екатерина Алексеевна, его родила. Где он, где же он?.. Я хочу его видеть!.. Великая Княгиня крикнула, но никто не отозвался на её зов. Она лежала одна в душной комнате, где пахло ладаном и лавандой.
      Мерно и долго били пушки, и каждый их удар страшною болью отзывался в голове и в самой душе Великой Княгини.
      Наконец пришла Владиславова. Великая Княгиня попросила её помочь ей сесть в кресло и перевести её в постель.
      – Мне здесь неудобно, – жалобно и капризно говорила Великая Княгиня. – От окна дует. Мне холодно. Сыро. Жёстко…
      От Владиславовой пахло вином.
      – Не могу, Ваше Высочество… Не смею-с… Бабушка не приказывали трогать вас…
      – Где Адриана Карловна?.. Позовите сюда Адриану Карловну…
      – Они-с при ребёнке.
      – Покажите мне ребёнка… Дайте мне пить. Я так хочу пить…
      – Без бабушки никак сие невозможно-с.
      Великая Княгиня не настаивала. Она знала упрямство своей горничной. Она лежала на спине. Затылок неловко упирался в жёсткие подушки. Пальба продолжалась. Каждый выстрел был новым мучением, и конца, казалось, им не будет. Штора на окне бледнела – новый день наступал. Холодом тянуло от окна. Нога от бедра до щиколотки ныла от ревматизма и мешала уснуть. За дворцом по улицам и по двору гремели кареты. По Фонтанке лодки шли, и мелодичен был ритмичный всплеск вёсел. Петербург съезжался ко дворцу принести поздравления с радостным событием. Великая Княгиня одна оставалась вне этого события. Ею никто не интересовался. И так прошло три часа. Стал день. Через поднятую Владиславовой штору было видно серое небо и деревья сада с редкими жёлтыми листьями на чёрных сучьях. Гофмейстерина Шувалова в парадной, красной шумящей робе, с громадными фижмами, счастливая, расфуфыренная и, Екатерине Алексеевне показалось, хмельная, пожаловала в горницу к роженице. Екатерина Алексеевна пожаловалась ей на все свои неудобства.
      – Боже мой, – воскликнула Шувалова, – да вас так могут совсем уморить.
      Но и она не решилась что-нибудь предпринять без бабушки. Шурша платьем и задевая фижмами за кровать, она пошла за фон Дершарт. И ещё прошло полчаса. Бабушка, разодетая, нарядная, шумящая фалболами и пьяная, явилась к Великой Княгине. Она сейчас же стала оправдываться:
      – Ах, Ваше Высочество, – по-немецки говорила она, – Ach lieber Gott!.. Я никак не могла раньше прийти к вам. Её Величество были при ребёнке. Я не могла их покинуть. Ganz unmoglich. Великий Князь маленькую пирушку устроил… Помилуйте – такая радость.
      И никто, никто не подумал, кто же виновник всей этой радости, никто не побеспокоился устроить виновницу такого торжества поудобнее! Её забыли.
      – Великий Князь придёт ко мне?.. – спросила Великая Княгиня, устраиваясь в постели и принимая из рук Владиславовой кружку с питьём.
      – Ach lieber Gott… Ну, натурально, я побегу сказать ему, что теперь это можно.
      И опять долгие часы Великая Княгиня была в одиночестве. Только шумы дворцового пира доносились до неё. Когда уже стало темнеть и надо было зажигать свечи, прибежал Великий Князь. Он был ребячески счастлив, оживлён и сильно пьян. Да, он был очень рад, безумно счастлив и доволен… Тётя исполнила его заветное желание. У него будут в Ораниенбауме наконец свои солдаты. Своё собственное войско – голштинцы!.. Он сам будет ими командовать, устраивать им парады и манёвры.
      – Ваше Высочество, это не лакеи!.. Не деревянные солдаты… Вы это понимаете?.. Настоящие солдаты! И я буду их муштровать по-своему… И барабан бьёт там-там-там-та-там… Тррр…
      Он хотел принести в спальню барабан и показать, как он будет бить в него перед голштинцами.
      – Это, Ваше Высочество, не русские какие-нибудь, это голштинцы… Дисциплина и выправка!..
      Он, казалось, совсем позабыл, что у его жены только что родился сын, что это его сын и что его милая, прелестная жена, только что оправившаяся от мучений родов, лежит перед ним. Он об этом не думал…

VII

      И потянулись дни выздоровления, полные оскорблений и унижений. Великая Княгиня так и не видела сына. Государыня как завладела ребёнком, как унесла его в свои покои, так и не приносила его к матери. И уже дошли, через милых фрейлин, конечно, петербургские «эхи», распространяемые в посланнической среде иностранцев, падких на всякую скверную для России выдумку, что будто бы подменили ребёнка, что родила не Великая Княгиня, но сама Государыня от Разумовского… Потому-то Государыня теперь и держит ребёнка у себя, не отдавая его Великой Княгине…
      Было скучно в эти осенние дни. Великая Княгиня хотела видеть друзей, и прежде всего Салтыкова, – их к ней не пускали. Наконец пришёл граф Захар Григорьевич Чернышёв и по секрету сказал, что по высочайшему повелению Салтыкова отправляют в Швецию с известием о рождении Великого Князя Павла Петровича и что ему невозможно прийти к Великой Княгине.
      «Но этим только усугубляют неосновательность сплетни и подозрения», – подумала Великая Княгиня, но ничего не сказала Чернышёву. Она улыбнулась ему, и много тихой грусти было в её улыбке. Кирилл Григорьевич Разумовский, как только его допустили, явился с большой игрушкой – девизом – мохнатым зайчиком над барабаном, и Великая Княгиня невольно подумала, уж не намёк ли то на её супруга?
      Двадцать пятого сентября были торжественные крестины ребёнка. Восприемницею от купели была означена австро-венгерская императрица и королева Мария-Терезия. Но самым мучительным днём для Великой Княгини было первое ноября, когда было назначено принесение поздравлений иностранных послов. Если и были какие-нибудь раньше надежды – ну, хотя бы просто на чудо, на то, что Великая Княгиня когда-нибудь будет царствовать одна, – в этот день в каждой речи, в каждом поздравительном слове эти надежды разбивались, рассеивались и уничтожались.
      Всё было, как всегда, когда принимали иностранцев, очень парадно и торжественно. В этот день Великая Княгиня наконец увидала своего сына, виновника того, что рушились её воздушные замки. Ребёнка поместили подле неё в золочёной колыбели, в кружевах и лентах. Он был прелестен. Великая Княгиня искренно восхищалась им, но восхищение её было не материнское, материнского чувства она к нему не испытала.
      В парадном алом шлафроке из атласа, выложенном белыми брабантскими кружевами, в широком собольем палантине, причёсанная и завитая, с длинными локонами, спускающимися мимо ушей, надушенная, необыкновенно похорошевшая после родов, с бриллиантовой малой короной в волосах, Великая Княгиня поместилась несколько позади колыбели в широком золочёном кресле. За нею стали её камер-юнкеры Нарышкин и Дараган. Они должны были отвечать за Великую Княгиню на приносимые поздравления.
      В первом часу в покои шествием в сопровождении чинов двора проследовала Государыня и села в кресло рядом с Великой Княгиней. Церемониймейстер пошёл приглашать послов и посланников «чинить» поздравления.
      Первым от имени крёстной матери, Её Императорского и Королевского Величества на немецком языке говорил речь римско-императорский камергер и директориальный надворный советник граф Цинцендорф.
      – Милостивейшая Государыня, – напыщенно и красно говорил он. – Рождением России принца исполнили вы желания подданных её народов и августейшей их самодержице подали причину к несказанной радости. Ваше Императорское Высочество взошли ныне на верх благополучия своего, в котором союзные державы одна перед другою с большим усердием соучастною себя показать стараются. Но между всеми, кои о славе и благосостоянии сей империи усердствуют, никто столь искренно и по обязательствам только сходного взаимной пользе союза, вам, Милостивейшая Государыня, не предан, как их Величества Римский Император и Императрица-королева!
      Он говорил о том, что «их Величества усерднейше желают, дабы Всевышний сохранил сей первый общего благополучия залог, и притом уповают, что вы, Милостивейшая Государыня, умножите оное произведением на свет ещё и других августейшему сея державы престолу подпор…»
      Великая Княгиня слушала всё это, с трудом удерживая на своём лице официальную благосклонную улыбку. Её сердце разрывалось от всех этих слов и пожеланий на части. Ей казалось, что она обманута. Не на то она училась, не на то она так страстно полюбила эту громадную Россию, чтобы производить всё новые и новые подпоры престолу, который сама она хотела занять.
      Дараган смело и уверенно говорил сзади неё по-немецки:
      – Государыня Великая Княгиня с крайнею благодарностью уведомилась о благосклонных Их Величеств Императора и Императрицы римских сентиментах по случаю рождения Великого Князя Павла Петровича. Её Императорское Величество не может сомневаться, чтобы сей принц, когда придёт в совершенный возраст, не вступил в степени предков своих и паче всего, исполняя намерения и повеления Императрицы, своей самодержицы, не употребил всевозможное старание к всегдашнему утверждению счастливого обеих империй союза…
      Граф Цинцендорф говорил приветственное слово Государыне, и на него за Государыню отвечал Бестужев-Рюмин. Потом говорилась речь Великому Князю, на эту речь отвечал Нарышкин.
      Косые, осенние, золотые солнечные лучи низали комнату и казались Великой Княгине печальными. Рядом с залой звенели посудой. И когда уже на французском языке прозвучала – и всё на ту же тему, что Великая Княгиня исполнила свой главный и единственный долг перед Россией и родила сына, – последняя речь, в залу вошли вереницей придворные лакеи и стали обносить гостей шампанским в хрустальных бокалах и устанавливать на серебряных подносах чашки китайского порцелина с чаем.
      Стоя пили шампанское. Из соседней комнаты доносилась сладкая и нежная музыка – играл итальянский квартет.
      Недавно прибывший к русскому двору английский резидент Вильямс, маленький, толстый, с красным носом-пуговкой, в алом, шитом золотом кафтане, в белых панталонах и чулках, бесцеремонно громко, так, что Великая Княгиня могла слышать, на грубом французском языке говорил французскому послу:
      – Elle est superbe!.. 3-зам-мечательна!.. Какая тонкая красота! Какие очаровательные манеры! Она сделает честь любому трону. Совсем европейское воспитание. Мне говорили, она со дня своего приезда в Россию старалась заслужить любовь народа…
      – Теперь ей это более не нужно. Она сыграла свою роль.
      – Н-ну!.. Кто знает… Мне говорили, что она старательно применялась ко всем странным и грубым обычаям страны и изучала русский язык. Мне даже сказали, что она на нём говорит.
      – О да!.. В совершенстве.
      – Положительно у неё талант царствовать.
      – Теперь – кончено… В наследниках Государыне недостатка нет.
      – Вы думаете?..
      – Какой очаровательный малютка…
      – О, yes!..

VIII

      По утрам Екатерина Алексеевна оставалась одна. Это были часы раздумья, планов, писем, чтения. Переписка у неё была большая – с Гриммом, Вольтером, Дидро.
      Из Франции ей писали о свободе… Она должна освободить крестьян. Она читала эти письма и задумывалась. Картины недавнего прошлого вставали в её памяти. Десять полков малороссийских казаков на поле у Есмани. Голос точно сонный, чуть в нос, поющий что-то, чего она не понимает и чему весело и заразительно смеётся Государыня. Золотое облако высокой пыли над бесконечными колоннами конных казаков. Кочевья, шатры, степь и бездна услуг какого-то «простого» народа, без которых не проживёшь и дня в этих прекрасных и жутких степях. Вольтеры и Дидро этого не знают. Если тех освободить, на кого обопрётся она?.. Жалость… Ни жалости, ни чувства. Жалость и чувства не нужны Государю. Нужно быть – как герои древности.
      Она перелистывала «Всеобщую историю» Вольтера, она изучала, делая выписки, «Дух законов» Монтескье, хваталась за «Летопись» Тацита во французском переводе… Она проникалась духом истории.
      Им дать свободу? Государыня Елизавета Петровна могла это сделать – ей никого не было нужно, кроме солдат. Она сама была цесаревна, дочь Петра Великого, русская до мозга костей, обожаемая всеми простыми людьми… Великой Княгине нельзя этого. Народ её не знает.
      Для народа она – немка. Она чужая ему. Она опирается совсем на других людей, и для этих других людей она должна пожертвовать свободой простого народа. Надо уметь различать главное от неглавного, надо найти таких людей, кто поймёт её и, поняв, вознесёт.
      Надеяться на Государыню было нельзя. Не та Государыня стала. Она по-прежнему не любит своего племянника, «чёртушка», «урод» – не сходит у ней с языка, но наследник Павел Петрович – Пуничка – всё для неё. Он затмил, вытеснил из сердца Государыни Великую Княгиню-мать. Екатерина Алексеевна вспоминала то, что было, когда она только что приехала в Россию, как со смехом и шутками русские девушки, по повелению Государыни, в Риге закутали её в драгоценную соболью шубу, как, когда она уезжала из Москвы, сама Государыня накинула ей на плечи дорогой горностаевый палантин, сняв его со своего плеча. Екатерине Алексеевне никогда не забыть той доброй и милой усмешки, какая была тогда на лице разрумянившейся от мороза Императрицы. А какие подарки она получила в день своей свадьбы! Ей совестно было получить все эти драгоценности – она их тогда не заслужила… Теперь, когда она исполнила всё то, чего желала от неё Государыня, она получила такое колье, какое ей стыдно было бы подарить своей горничной. Государыня разлучила её с сыном, точно недостойной считает мать растить наследника Российского престола. Когда встречается Государыня с Великой Княгиней, голубой огонь любви и ласки не горит больше в её прекрасных глазах. Смотрит Государыня хмуро, подозрительно, точно говорит со свойственной откровенной грубоватостью: «Теперь ты нам больше не нужна… Зачем ты ещё здесь?..» А в серо-синих глазах Великой Княгини, после родов ставших особенно прекрасными, так и горит задорный пламень. «Нет… Здесь я буду царствовать одна… Одна!.. Одна!..» И точно читает Государыня самые сокровенные мысли своей племянницы, хмурит соболиные брови, сердито молчит, и сквозь молчание это Великая Княгиня слышит упрямый и гневный голос Государыни: «Не будешь!.. Не будешь!.. Не будешь!.. Кто ты?.. Ты – немка, а он – правнук Петра Великого – Павел Петрович! Не будешь… Народ тебя не допустит…»
      Бестужева и Алексея Разумовского нет больше при Государыне, при ней другие люди – Шуваловы и Панины, они не друзья Великой Княгини, и им нельзя довериться.
      Надо снова искать людей и опираться на тех, кто недоволен. Нет, при таких временах разве можно думать об освобождении рабов… Рабы нужны господам, а господа нужны ей… Ей не на кого больше опереться, как на тех людей, кого она сама себе сделает друзьями…
      День проходит в придворной сутолоке. Каждый день что-нибудь да есть: куртаги, карусели, приёмы посланников, балы и обеды, хочешь не хочешь, а появляться на них надо, это её долг, долг Великой Княгини. Но вечера с тех пор, как стала прихварывать Государыня, у Великой Княгини свободны. На половине Молодого дворца собираются «свои» люди.