Екатерина Великая (Том 1)

      Далее. Мой брат, император Пётр, даёт мне много надежд, однако обольщаться ими я не имею права. Нет! Тому, что мне доносят о Петре, я просто верить не могу!.. Невероятно! Нет таких государей на земле! Это немыслимо… Такие благородные, такие высокие чувства, какие он изливает в письме ко мне, по человечеству невозможны! Ты больше всего, внимательнее всего следи за царём, за ним самим, за его близкими и обо всём доноси подробно… Важнее всего знать – хозяин ли он своих слов либо нет? И при переговорах с ним имей в виду: если он непременно хочет воевать с Данией из-за Шлезвига, – я не поддержу датчан. Пусть он попробует, как воевать… Я думаю, – тут король проницательно прищурил глаза, – я думаю, что он хочет подражать мне. Воевать! Хе-хе!.. Трудное ремесло… Я-то во всяком случае хочу теперь мира…
      Если русские захотят вывести свои войска из Померании, чтобы поставить их в Пруссии, – сразу же соглашайся: из Пруссии их выжить потом будет легче… Но даже если русские захотят остаться в Пруссии навсегда, – то и тогда соглашайся, но с условием, чтобы они нас компенсировали чем-нибудь за счёт союзников, – это поссорит их с союзниками! Главное – ты должен сеять в царе недоверие к союзникам – к Австрии, к Саксонии. Ссорь их, выдумывая всё, что хочешь, но так, чтобы было похоже на правду.
      Ещё одно… Это я не пишу даже в инструкции. Следи, следи, насколько прочно царь сидит на троне… Его жена, прусская принцесса Ангальт-Цербстская, очень умна… Куда умней его! Следи, какие у них отношения. Доноси сейчас же об этом… Очень важно… Передашь два письма – это его величеству императору. – Король взял со стола и протянул Гольцу пакет. – А это – её величеству… Императрице. О втором пакете не говори никому, вручишь наедине. Добейся с нею во всяком случае самых лучших отношений.
      И король стал снимать со своего кафтана большой чёрный орден с оранжевой лентой, передал его Гольцу:
      – При первой же аудиенции вручи императору этот орден Чёрного Орла да скажи ему, что я снял его с моей груди…
      И помни: первый визит в Петербурге немедленно же – англичанину Кейту… Это наш человек. Он на месте даст тебе инструкции… Прощай! Ну всё! Требую успеха…
      А Феофан Куроптев, теперь уже как инвалид с переломом бедра, стоял на посту у въездного шлагбаума прусского города Мариенвенрдера. Опираясь на палку, Феофан думал свою неясную, но крепкую думу. Скоро вот выйдет ему чистая, побредёт он, Куроптев, домой. А что дома? Вернётся в родную Левашовку, к господам Левашовым, что его под красную шапку забрили… «Живы ли отец, мать, жена? Семь лет ничего о них не слыхивал… Крестьянством-то теперь не позанимаешься – как есть калека. Ну, коров буду пасти, в дудочку играть… Тур-туру… О Господи…»
      И ясно увидел Куроптев розовое утро, зелёный луг у речки, над речкой, над камышами да ракитами, белый парок тянется. Свирель где-то играет. И от удовольствия Куроптев и рассмеялся, и прослезился… Хорошо там, где немца нет!.. Ну как они ему тут досадили… Вот чего с ногой сделали…
      Житьё ему стало вовсе плохое – в животе бурчит: ну, какая еда – позеленелые сухари да вода. Аж знобит! Снег тает, разбитая обутка полна водой. Плащ он прожёг ещё на ночёвке у костра, и спину продувало холодком весенним. Кругом всё неладно, всё измена… Генералы да офицеры из дворян – те все за немца… Только солдаты вот немца бьют, как в бубен, ото всей души, ну а встречается-то он им редко… Генералы солдат отводят, чертит…
      «Из-за чего война-то? – продолжал думать Куроптев. – Королю Прусскому крылья надо подрезать! Правильно! Надо! Ну, так ты и действуй… Режь ему крылья, да людей зря не губи, не томи… Сколько русских костей в этой Пруссии положили. И всё потому, что господам нет дела до мужика. Они кормиться хотят, богатства да почестей ждут, а ты, Куроптев, погибай…»
      Со звонками скачет издали тройка к заставе… Ближе, ближе… Остановилась.
      Куроптев заковылял к кошёвке:
      – Стой! Кто едет? По какому виду?
      – По высочайшему повелению! – крикнул из кошёвки гигант, выкатив глаза, выдвинув вперёд челюсть. – Подымай шлагбаум, ррастакой…
      Куроптев смотрел во все глаза. Этот, что орёт, – русский. Должно – хохол. А рядом – кто это с ним, в плаще прусском, в прусской шляпе? Кто таков? Не иначе пруссак!
      – Стой! А куды пруссака-то везёшь?
      Куроптев на войне воевал, знает, как присягу исполнять, врага задерживать… Гигант заматерился, выскочил из кошёвки, сшиб Куроптева кулаком, заорал на немца-инвалида:
      – Баум ауф!
      Лошади рванули, поскакали с места, колокольцы залились… Куроптев трудно поднялся и, держась за правую скулу, кротко подумал:
      «Опять измена! Не иначе! Взять бы их, чертей, под ноготь…»
      21 февраля Гудович и Гольц благополучно пригнали уже в Петербург, и скоро Гудович стоял перед императором. Было за полдень. Пётр только что приехал из Сената, выпил всего одну бутылку английского пива и выглядел совершенно довольным.
      – Как съездил? – спросил он срыву. – Как его величество король?
      – Извольте, ваше величество, письмо его величества короля.
      Пётр весь изменился в лице, схватил синий пакет с печатями, разорвал, читал громко, обводя по временам глазами кабинет:
      – «Особенно радуюсь я тому, что ваше императорское величество получили корону, которая вам явно принадлежала не столько по наследству, сколько по вашим добродетелям. Эти добродетели придадут короне вашей новый блеск…
      Я чувствую, как я обязан вам! Мне доложили, что вы приказали корпусу графа Чернышёва оставить австрийцев. Надо быть бесчувственным, чтобы не сохранить вечной признательности за это к вашему величеству… Вы спасли меня, ваше величество…»
      Император Пётр Третий остановил чтение и крепко-крепко поцеловал письмо.
      – Вот это радость! – визжал он. – Спасибо… Это счастье… Гудович, обними, братец, меня! Спасибо, Гудович, ты верный слуга. Жалую тебе три деревни… Где хочешь иметь?
      – Прошу в Черниговском полку! На Украине! – отрапортовал Гудович.
      – Да, ты ведь хохол… Ну, бери, бери!
      – Ваше величество! Разрешите доложить, что со мною прибыл в Петербург посланник его величества короля, полковник барон Гольц!
      – Ура! – вскричал император. – Ура! Ура! Да здравствует мир! Где же он? Давай его сюда! Я сейчас же приму его! Бери себе ещё три слободы, где хочешь!
      – Ваше величество! Прошу в Стародубском полку!
      – Бери в Стародубском… Забирай себе мужичьё! Ещё много его свободно гуляет! Но где же посол?
      – Ваше величество, он явится во дворец, как только приведёт себя в порядок!
      – Где он остановился? Вези его ко мне во дворец!
      – Ваше величество, он остановился у английского посланника… Отдыхает…
      Но Гольц не отдыхал. Согласно инструкции короля, он уже беседовал с английским своим союзником в его доме на Английской набережной.
      На Неве рубили лёд… За рекой чернел шпиц Петропавловской крепости, Васильевский остров тянулся приземисто, и только дворец князя Меншикова блестел жёлтой краской.
      Посланник Кейт, англичанин с розовым лицом, с серебряными волосами, рассевшись в широком комфортабельном кресле, хохотал так, что его брюхо под малиновым камзолом прыгало вверх и вниз.
      – Какие отношения между его величеством императором и союзниками? – переспросил он. – Да такие, что они того гляди глотку друг другу перегрызут. В Петербург прибыл его высочество принц Голштинский Жорж, дядя царя… За ним царь послал сразу же после смерти тётки Елизаветы. Дядя Жорж теперь главнокомандующий русскими силами. Царь дал ему титул «императорского высочества»… У дяди голова кругом идёт, и его величество требует, чтобы все союзные представители первыми нанесли визит дяде Жоржу, а те отказываются. Скандал! Тогда император отвечает посланникам тем, что сам не принимает их… Скандал ещё больше. Отношения, таким образом, прерваны. Вот вам вся картина!
      – В чём же дело?
      – Дело в том, что…
      Сэр Джон встал, медленно подошёл к жёлтой, карельской берёзы, двери кабинета, открыл её, выглянул…
      – Дело в том, что… – продолжал он, вернувшись, понизив голос, – что государь безнадёжный дурак… Всё в этом…
      – На что же рассчитывает его величество?
      – Трудно сказать… Русские всё хватаются за голову, бегут ко мне… Жалуются мне на своего царя – русские вообще страшно любят жаловаться иностранцам! Будто мы можем разобрать их путаные дела, в которых они и сами-то не разбираются. Хха-ха-ха! Они все против государя…
      – А кто же за него?
      – Голштинцы… Ну, и дядя Жорж. Ещё бы – ведь он получает сорок восемь тысяч рублей жалованья в год… Бедняк и рад. За него и те, которых император вернул из ссылки… Бирон уже приехал из ссылки из Ярославля, рассчитывает вернуться герцогом в Курляндию. Миних с сыном… Бароны Менгдены. Лилиенфельд. Миниху государь пожаловал дом Лестока. Говорят, будто возвращается до двадцати тысяч сосланных при Елизавете. Конечно, все они – за императора. Да ещё Шуваловы, Пётр и Александр, произведены в фельдмаршалы… Эти двое фельдмаршалов – тоже за императора, хотя трудно сказать…
      – Ну, а другие?
      – Против… Мои информаторы передают, что Иван Шувалов, любовник покойной Елизаветы, дышит негодованием, злобой… Бешенством. Информатор утверждает, что у негодяя что-то страшное на уме…
      – Заговор?
      Лорд пожал плечами.
      – Возможно… И мой предшественник Вильямс, и я неоднократно сообщали его величеству, прусскому королю, что едва ли этот император долго усидит на престоле. Он опирается только на голштинцев… Окружён заговорщиками.
      – А императрица, его супруга?
      Сэр Джон проницательно взглянул на барона.
      – Вы, наверное, привезли её величеству императрице письмо от вашего короля? Не так ли?
      Гольц утвердительно кивнул головой.
      – Совершенно правильно! Императрица настолько же умна и хитра, насколько император глуп. Правда, сейчас она не у дел. Носит траур… Читает… В этом сплошном барабанном бое она молчит. Никого не принимает… И вот это именно и подозрительно. Поэтому мой совет вам – используйте императора, насколько можно, но не оставляйте без внимания императрицу… Ни в коем случае… Как изумительно она держится! Какая выдержка! Царицу Елизавету не хоронили целых шесть недель, она разлагалась, а её величество целые дни выстаивала у гроба.
      Он развёл руками.
      – Она не снимает чёрного платья… Скорбит! Очень умно! Совершенный контраст с тем, как ведёт себя его величество – царь. Ну хорошо… А как себя чувствует его величество король? Полагаю, – он испытующе взглянул на Гольца, – что королевское самое первое ваше поручение здесь – заключить мир. Не правда ли?
      Барон наклонил напудренную голову:
      – Вот именно! Его величество король готов пойти на многое ради мира!
      – Не торопитесь, полковник! Не уступайте ничего! Император Пётр Третий очарован королём Фридрихом Вторым! Влюблён в него, как женщина… Готов на всё… Вы можете запрашивать как угодно…
      Сэр Джон вскочил с кресел, бросился к окну:
      – Обратите внимание, барон. Идёт деташмент русских солдат. Они уже в прусских мундирах… Х-ха-ха! С брандербурами… Они уже стали пруссаками? Как их император? Убеждён, этот человек натворит необыкновенных вещей… На аудиенции у него держитесь твёрдо, но льстите, льстите ему, говорите, что король Прусский без ума от него…
      На следующий день император Пётр Третий в своей карете мчался по набережной из Сената во дворец, торопясь принять Гольца. В Сенате был сегодня большой день – был зачитан «Указ о Вольности Дворянской…». До этого февральского, ростепельного дня 1762 года каждый российский дворянин был обязан государству пожизненной службой «двором», то есть предоставленной ему землёй, и людьми – «поместьем», службой по гроб его жизни. Обязательность каждого такого «дворянина» заключалась в управлении этим своим двором-поместьем, в управлении «прикреплёнными» к земле крестьянами, в доставлении в случае нужды государству солдат, продовольствия, конского состава, вооружения даже… Дворянин был обязан безоговорочно ехать в какие потребуются командировки – поручения от правительства… Он был готов каждую минуту скакать на север, в Сибирь, на Амур, чтобы управлять городами, налаживать пути сообщения… Дворянин до этого дня не был свободен, он никогда не мог распоряжаться собой, он всегда был занят государевой службой… Только под старость, в болезнях он доживал года, наконец, в своём поместье…
      И месяц тому назад император объявил в Сенате, что он жалует дворянству «вольность», то есть освобождение от обязательных служб.
      «Дворянам службу продолжать только по своей воле, – объявлял тогда император. – Служит каждый столько, сколько пожелает… На службу все являться должны лишь в военное время, на таком основании, как это в Лифляндии с дворянами поступается».
      Одним таким словом императора освобождалось, становилось независимым от государства целое сословие. Свободные дворяне делались теперь как бы собственниками, хозяевами «своих» земель, «своих» крестьян. Дворяне теперь оказались «без крепости», свободны, а крестьяне – горше закрепощены. Служилый по старому московскому образцу на всю свою жизнь боярин обращался теперь в бездельного «барина»…
      Восторженными криками встретили сенаторы это заявление царя. Ещё бы! Вместо всеобщего московского государственного поравнения с «подлым» народом в общей службе государству они становились «благородными», «свободными» по западному, феодальному образцу!
      На ближайшем же докладе царю статс-секретарь Волков доложил его величеству, что восхищённые дворяне готовы в благодарность за свою свободу воздвигнуть ему статую в Сенате, отлитую из золота!
      Пётр Третий от такой чести отказался, но целый месяц его Указ оставался лишь словесным, что уже вызывало в дворянах тревогу… В день приезда Гудовича император собирался снова пировать со своими немцами, и чтобы отделаться от любовницы своей Воронцовой, он сказал ей, что всю ночь будет занят делами в своём кабинете, с Волковым. Волкова и заперли в кабинет, и император приказал ему написать этот Указ…
      К утру Указ был готов. У императора с похмелья кружилась голова, всё плыло, скользило перед глазами; жёлтый, мутный, он едва слушал дробь языка Волкова, читавшего артикул за артикулом.
      По Указу выходило, что Пётр Первый, посылая дворян учиться за границу, вынуждал их к этому. Так же самодержавно обращались с дворянами и другие цари и царицы. В особенности – Елизавета. Но так как «науки теперь умножились», читал Волков, «и истребили грубость и нерадивость к пользе общей, невежество переменилось в единый рассудок, полезное знание и прилежание к службе умножили в военной службе искусство храбрых генералов, а в гражданских делах оказалось теперь много людей, сведущих и годных к делу», то – гласил Указ – «не находим мы больше той необходимости принуждения к службе, которая до сего времени потребна была».
      На выбритом до блеска, на всём в длинных складках лице канцлера Воронцова во время чтения было написано самое напряжённое и в то же время потрясённое внимание – он ещё не был предварительно ознакомлен с этим текстом. Шувалов тоже таращил глаза до чрезвычайности – ему как начальнику Тайной канцелярии было хорошо понятно, что нёс с собой такой Указ… Уже и так после словесного его оглашения дождём сыпались от дворян прошения об увольнении их в отставку со службы… К чему подвергать себя всяческим превратностям служебной карьеры, когда теперь можно жить бездельно и спокойно у себя в Деревне, за счёт своих рабов – крепостных, читая иностранные журналы и книги, играя в дурака с соседями, собирая гаремы из крепостных девушек либо выпивая крепкие настойки?
      – «Мы надеемся, – читал Волков своё произведение, уже подписанное императором, – что всё благородное российское дворянство по своей к нам верноподданной верности и усердию не будет ни удаляться, ни тем более укрываться от службы, но с ревностью и охотой в таковую вступать и честным, незазорным образом оную до крайней своей возможности продолжать…
      Всех же тех, кои никакой и нигде службы не имеют и своё время проводят в лености, в праздности, – тех мы, как не радеющих о добре общем, повелеваем всем верноподданным и истинным сынам отечества презирать и уничтожать…»
      По мере чтения лица государственных первых персон каменели всё более и более. Выслушав его, сенат – старики с ввалившимися ртами, пожилые здоровяки с красными щеками, багровыми носами, в расшитых мундирах, в седых пудреных париках, что придавало им вид существ необыкновенных, – поднялся за вставшим с кресел императором и склонился в поклоне, когда он уходил широкими косыми шагами. Потом осторожно смотрели друг на друга, подымали вопросительно плечи, разводили руками.
      – Или мы Лифляндия? – говорили они. – Эдак-то чего же с неё пример брать? Мы, чать, посильнее!
      – Что же это будет, когда Указ будет в действие приведён полностью?
      И у всех была одна, самая страшная, самая далеко запрятанная мысль:
      «А чего же нам, дворянам, ждать, ежели и наши мужики себе свободы потребуют? Что тогда?»
      А император мчался во дворец – сколько ведь лет не бывало прусского посланника в Петербурге… Теперь он прибыл, теперь между Россией и Пруссией можно установить прямую общность интересов…
      Прусский посланник, барон Гольц, вступил в аудиенц-залу, приблизился, отчеканивая шаг, к трону, на котором сидел Пётр Третий, отсалютовал и преклонил одно колено.
      – Ваше императорское величество! – сказал он звонким голосом. – Мой повелитель, его королевское величество король Пруссии, просит ваше императорское величество принять, возложить на себя и носить эти знаки ордена Чёрного Орла.
      За ним на одном колене стояли два голштинских генерала, держали на алой подушке большую звезду с оранжевой лентой.
      Когда император, весь сияя удовольствием, торопливо бросился с трона и, схватив пакет и орден, стал надевать его, барон Гольц спокойно и ловко ему помогал.
      После приёма состоялся обед, на котором барон Гольц сидел за императорским столом рядом с императором. Пили много, и особенно много – за здоровье короля Прусского. Против кресла царя, как всегда, висел на стене портрет Фридриха II в мундире, в треугольной шляпе. Подымая бокал, царь показал Гольцу, что и в его перстне был тоже портрет короля Прусского.
      – Если вы говорите, что его величество беспокоится, сдержу ли я свои обещания, которые дал ему, то вы сами увидите, сами увидите, что я честный пруссак! – шептал он прямо в ухо Гольцу.
      Пили много. Допьяна. Император всё время разговаривал с Гольцем, удивлял его своей осведомлённостью в прусских делах, знанием всех полков прусской армии, знанием их истории, всех их прошлых и настоящих шефов.
      А когда перепившаяся застольщина наконец поднялась из-за столов, то стали играть в любимую игру Петра Третьего: прыгая на одной ножке, старались коленкой под зад друг друга сбить, заставить стать на обе ноги… Кто не удерживался, обязан был выпить штрафной бокал вина… Хохотали до слёз. Барону Гольцу удалось сделать так, что император сбивал его два раза и хохотал уже совершенно счастливо…
      «Дело идёт на лад! – думал барон Гольц, скача на одной ноге. – Хорошо! Хорошо!»
      Императрица Екатерина приняла Гольца в своём кабинете, где со шкафов смотрели мраморные бюсты великих людей, где на полках, стояли толстые книги в тиснённых золотом переплётах. Фике. была вся в чёрном, и это очень шло к ней. Её глаза подпухли от слёз, складка над переносицей сдвинулась резко, она была бледна.
      Они были наедине.
      После целования руки она просто указала барону на стул около себя.
      – Садитесь, барон! Как здоровье его величества короля?
      – Отменно теперь! – с– улыбкой ответил барон. – Имею поручение передать вашему величеству это письмо… Совершенно доверительно!
      Он вынул из-за большого обшлага письмо, встал и с поклоном передал его императрице.

      «Мадам моя сестра! – писал Фридрих. – Поздравляю вас от всего сердца, ваше императорское величество, с вашим восшествием на престол. Вы можете быть убеждены, мадам, что я в этом чрезвычайно заинтересован. Я не могу удержать себя от того, чтобы не смотреть на вас и на императора как на самых одинаково мне близких людей. Я не могу в настоящее время объясниться с вами более откровенно, но льщу себя надеждой, что мои чувства и намерения вполне совпадают с вашими.
      В надежде на многое последующее, я остаюсь, мадам моя сестра, вашего императорского величества верный и добрый брат
 
Фридрих- Rex».

      Императрица вздохнула, опустила руку с письмом и посмотрела в водянистые глаза Гольца.
      – Что же я должна ответить его величеству? Я напишу ему сама… Но и вас прошу передать, что я чрезвычайно благодарна ему ещё раз за то его участие, которое помогло мне стать тем, что я теперь… Этого я никогда не забуду… Считаю, что и его величество король должен вполне полагаться на мою с ним дружбу и на расположение к нему. Но мне очень тяжело… Простите меня за этот короткий разговор, но я так убита кончиной её величества императрицы, что пока вам ничего сказать не могу. Я ведь никого не принимаю…
      Когда после приёма у Екатерины барон Гольц вернулся к лорду Кейту, тот ещё более улыбался и похохатывал, расхаживая после завтрака по лаковому полу своего кабинета.
      – Не понимаю, что творится! – говорил он. – Не по-ни-маю! Император на днях только что освободил от работы всех своих дворян… Это породит недовольство среди крестьян. Те захотят тоже освобождения от крепостного состояния… Будут бунты… Будут бунты… А сегодня – ещё новость… Государь – хе-хе-хе – уничтожил Тайную канцелярию, которая правила железным порядком в стране…
      – Каким образом?
      – Указ его, прочитанный сегодня в Сенате, говорит, что Пётр Первый учредил эту канцелярию по «тогдашнего времени обстоятельствам», из-за «неистребимых в народе нравов».
      – А теперь?
      – Теперь, очевидно, царь думает, что нравы изменились… Я так не думаю… Всеми делами Тайной канцелярии приказано ведать Сенату… Теперь эти старики будут разбирать «слово и дело»! Барон, у меня такое впечатление, что государь сам рубит сук, на котором он сидит.
      – Как же он усидит?
      – А может быть, мой друг, он и не хочет сидеть? А если он всё это делает для того, чтобы сдать царство в чужие сильные руки?
      И, засунув руки глубоко в карманы кафтана, сэр Джон выпятил нижнюю губу и стал смотреть в глаза барону Гольцу.
      Тот отошёл к окну.
      – О… лёд-то на реке почернел! – сказал Гольц.

Глава десятая
ХЛОПОТЫ КОРОЛЯ

      Весна в 1762 году в Силезии пришла дружная, в марте месяце уже сошли снега. Из окон высокого замка в Бреславле королю Прусскому видно, как на полях пашут крестьяне, как они медленно идут за тяжёлыми плугами, как перелетают за ними чёрные грачи.
      Мир!
      Удача!
      Теперь-то он, прусский король, наверное удержит за собой Силезию: перемирие с русскими заключено, русские понемногу отходят. Гольц в Петербурге ведёт переговоры о мире.
      Король стоит у окна, смотрит, как на привязанное к крыше колесо, в своё гнездо тяжело садится аист… Прилетели! В природе всё идёт очень быстро… Своим порядком… Правильно. Без потери времени…
      А в политике бывают, к сожалению, задержки.
      Впрочем, Пётр Третий в Петербурге делает всё ради интересов Пруссии. Он уже обещал освободить все занятые его войсками прусские земли… Отлично!
      Король подошёл к столу, схватил, перелистывает проект мирного договора… Вот. Будет заключён союз, по которому Россия обязуется помогать Пруссии, если на неё нападёт другое государство: это значит, что Австрия уже никогда не нападёт больше на Пруссию… Теперь Польша. Август Саксонский, поставленный когда-то польской шляхтой, слишком долго сидит польским королём. Теперь он очень стар, скоро умрёт. А кто будет королём в Польше? Согласно мирному договору, польским королём будет снова ставленник России, и тогда с Польшей можно делать всё что угодно… Россия охватывает её с востока, Пруссия – с запада, и в таких тисках Польша расколется, как орех… По этому Договору Пруссия поддержит русского императора в защите православных, живущих в Польше, которых притесняют католические попы. Россия же поддержит взаимно его – прусского короля, который тоже вступится за своих лютеран в Польше. Будет как раз так, как было уже с Силезией двадцать лет тому назад… Католики помогли тогда королю прибрать к рукам Силезию, чтобы освободить лютеран из-под католического ига… Ха-ха! Теперь очередь за Польшей.
      Какая удача этот договор. Пруссия благодаря ему освобождается из проигранной войны, в которой она до полного изнеможения боролась семь лет. И выходит, не только ничего не потеряв, а с расширенными перспективами. Какая удача! Пруссия явно теперь на пути великой державы.
      Нехорошо одно лишь, что Гольц всё время доносит, что Пётр Третий непременно хочет идти воевать в Европу… против Дании! Кому и зачем нужны русские войска в Европе? Чтобы повторять грозные времена Петра Первого? Нет, это Европе больше не нужно! Впрочем, возможно, что такой войны не будет, – донесения из Петербурга говорят, что против императора Петра – вся его страна… Однако Фридриху II удалось использовать эту ситуацию в интересах Пруссии: за признание своих будущих завоеваний в Европе в войне против Дании Пётр Третий уже заранее согласен по этому договору признать права короля Прусского на завоёванные им Силезию и Глац. Даже и впредь – на все будущие прусские завоевания!
      Однако Гольц доносит, что в России всё время вспыхивают крестьянские бунты… Если Пётр Третий действительно бросится на Данию – о, в России могут быть события! Пётр Третий так торопится с этой войной, что даже откладывает свою коронацию! Как неумно! Или царь не понимает, что эта шумная, блестящая церемония смирит, оглушит народ, усмирит, заставит его повиноваться? Коронация – дело попов, именно попы поддерживают царей в народе! Следует его предупредить – это действительно опасно! Надо написать всё ему, императору Петру!
      Король взялся за письмо Гольца и снова раздумчиво прочёл его ещё раз:
      «Только вы, ваше величество, только ваше письмо может удержать царя от того, чтобы не натворить непоправимых ошибок».
      И, сев за стол, король начал письмо императору Петру Третьему.
      «Вам самим ехать в Данию на эту войну ни в коем случае не следует! – писал он. – Подыщите способного генерала. Вы не можете всюду сами совать свой нос! Я серьёзно настаиваю на том, чтобы ваше величество поскорей короновались, – такие церемонии очень импонируют народу. Я уже ведь писал вам – я не верю русским! Всякая другая нация благодарила бы Бога, пославшего им такого государя, с такими исключительными качествами… Разве русские понимают своё счастье? Как вы не боитесь выехать из вашей страны, оставить её? Разве не может случиться, что чьё-нибудь задетое оскорблённое самолюбие соберёт кучку недовольных, а там возникнет и серьёзный заговор? В чью же пользу? – спросите вы. Это ясно! Конечно, только в пользу брауншвейгского принца Ивана, который сидит в Шлиссельбурге… Да вы представьте себе только, ваше величество, что во время вашего отсутствия из России какая-нибудь горячая, но пустая голова составит заговор – найдутся на это и чужие деньги – и вытащит Иоанна Антоновича из тюрьмы! Разве вашему величеству тогда не придётся прерывать самые удачные, самые важные военные операции, чтобы броситься домой тушить пожар? О, меня просто охватывает дрожь от этой мысли! Я бы всю жизнь упрекал сам себя, если бы не написал так откровенно всего этого вашему величеству…
      Поймите меня правильно, почему я пишу так! – продолжал Фридрих. – Я ведь душой и телом заинтересован в сохранении вашей жизни… Да как же мне и не посылать тысячи благодарностей тому, кто один во всей Европе протянул мне руку помощи в моём несчастье в то время, как союзники мне изменили, тому, кто заключает со мной такой благородный и великодушный мир…»
      Фридрих бородкой пера почесал клювастый нос. Посмотрел в окно. Весна! И какая счастливая весна! Сегодня можно будет немного помузицировать – где же моя флейта? Давненько я не играл! О, не до музыки было…
      И перед королём пронёсся снова невыносимо жаркий августовский день. Куненсдорф. Топот кавалерии Зейдлица, идущей в атаку… Вот она вся с маху валится в овраг. Русские гаубицы громят прусские ряды в кровавое месиво, в кашу из мяса, костей, внутренностей, среди которых ещё блестит чей-то медный кивер… Стальная стена русских. И он сам, прусский король, подпрыгивающий от страха на месте, истошно вопящий:
      – Притвиц! Ротмистр Притвиц! Спасай, спасай твоего короля!
      «Нет, – думал король. – Больше производить таких рискованных опытов нельзя! Пруссия теперь – это человек, израненный, ослабленный от потери крови, всего более нуждающийся в лечении… В бережливой заботе. Такой человек отдохнёт и снова станет сильным. Пруссии нужен бальзам мира… Политика должна быть мирной. Никаких войн! Тем более что ты теперь свободен, и с русским царём можно делать что угодно… Но, допустим даже, если этого дурака и сбросят с трона, кто же его заменит? Только юродивый Иванушка из Шлиссельбурга, в своей тюрьме не видевший за всю жизнь человеческого лица… Или… Она? О, какая бы то была удача!
      Фике – на троне! Вот это мог бы быть мастерский ход моей политики! Моей прозорливости! Гениально? О, она – она имеет шансы… Она умна! Она ведёт себя, словно кружево вяжет… Ха, недаром везде говорят, что Фике моя дочь… О молодость, молодость, где ты? Стихи!.. Луна! Любовь! Ну, и всё, что было когда-то… Иоганна была тоже молода. Всё это в прошлом. Или в будущем? А теперь прежде всего надо полностью использовать царя Петра…»
      И 24 апреля граф Воронцов и прусский посланник кавалер барон Гольц подписали договор о мире между Пруссией и Россией.
      «Для того, чтобы доказать всему свету явное и несокрушимое доказательство бескорыстия своего, равно доказать и то, что его действия проистекают из полного его миролюбия, император всероссийский сим обещается и обязывается формально и торжественно – возвратить его королевскому величеству все области, города, места, крепости, земли, его королевскому величеству принадлежащие, кои в течение сей войны российским оружием были заняты. И выполнить это в срок два месяца, причём император всероссийский признаёт всё возвращённое справедливо и законно прусскому королю принадлежащим…»