Граф Воронцов обдумал и понял огромное значение данного ему поручения. Вечером, около восьми часов, уже при свечах канцлер входил в дом фельдмаршала Разумовского. Именитый хозяин дружески радушно встретил канцлера, с которым был давно коротко знаком и которого всегда во дни своей силы отличал среди многих и многих петербургских вельмож.
      Теперь Разумовский имел основание ещё более уважать Воронцова за его поведение во время царствования Петра III, когда его родная племянница, графиня Елизавета Романовна Воронцова, была всесильной фавориткой.
      Воронцов не мог предвидеть, как кратко будет царствование нового государя, а между тем не переходил на сторону фаворитки. С другой же племянницей, княгиней Дашковой, был в холодных отношениях, считая её взбалмошной женщиной, пустой, и звал «учёной трещоткой».
      Заслышав стук экипажа, граф вышел и встретил канцлера наверху парадной лестницы.
      – Чему обязан я, что вы, несмотря на важные заботы, посетили эрмита или схимника? – сказал он.
      – По делу, Алексей Григорьевич. Не хочу лукавить. Собирался я давно, да всё откладывал за статскими делами. Но явился казус мудрёный и собрал меня в один день. Не взыщи за откровенную речь.
      – Как всегда искренен, друг. За это и уважаю, – сказал Разумовский. – Всё-таки благодарен и рад. Милости прошу.
      Они прошли несколько тёмных комнат. Люди шли впереди с канделябрами и светили им. Освещать пустые горницы без гостей считалось у здравомыслящих вельмож несообразным с разумом.
      Когда оба сановника уселись в больших креслах около ярко горящего камина – заморского нововведения, а двери затворились за ушедшими людьми, Воронцов вздохнул, провёл рукой по лицу и заговорил:
      – Не было у меня никогда и не будет более никогда к вам, друг мой, такого дела, как нынешнее. Не знаю сразу, как и приступить к нему, хотя много его обдумывал. Я от государыни.
      – Надеюсь, что не ущерб мне… – произнёс Разумовский тихо и тревожно и подумал: «Конфискация».
      – О нет! – воскликнул Воронцов. – Бог с вами! Государыня любит и уважает вас. Хотя дело прямо до вас касающееся, но ни заботы, ни чего-либо худого от него вам не будет. Чувства государыни к вам хорошо вам известны.
      Воронцов смолк на мгновение, как бы обдумывая, с чего начать, и бессознательно оглядывался кругом себя. Наконец он вымолвил:
      – Не смущайтесь вопросу моему, граф. Ведомо вам, чем стоустая, как сказывается, молва ставит вас по отношению к покойной государыне, за кого все привыкли вас почитать.
      – Нет, граф. Я не знаю даже, что вы хотите сказать.
      – Многие, Алексей Григорьевич, почитают вас за… По утверждению молвы всё российское дворянство почитает, что вы были обвенчаны… были в тайном браке.
      – И в этом заключается ваше дело, ваше порученье? – спросил Разумовский глухо и тревожно.
      – И да и нет.
      – Позвольте, Михаил Ларивоныч. Либо да, либо нет. А иначе как же я отвечу. Пожалуй, отвечу, как всегда и прежде случалось отвечать, а однажды даже самому покойному государю Петру Фёдоровичу, спросившему меня о сём, среди вахтпарада, при сотне посторонних лиц, не только генералов, но субалтерн-офицеров и сержантов. Отвечу, что есть шутки и прибаутки смешные, есть умные, есть глупые, есть опасные, есть смертельные. Человек сих последних боится, какой бы он ни был охотник шутить. А люди или общество, толпа, что ли, – их не боится. Толпа не ответчик, потому что её и не называют. Говорят: молва гласит. А кто молва, где молва? Как молву к вопросу потянуть да проучить, чтобы не болтала пустяков и опасных шуток не шутила? Итак, Михаил Ларивоныч, поручила ли вам государыня спросить про эту молву и не приказала ли вам привезти ей мой ответ, правдивый и точный?
      – Нет, Алексей Григорьевич. Этого поручения я не имею.
      – От себя вы, стало быть, спрашиваете?
      – Да.
      – Но позвольте. В чём же тогда заключается поручение государыни?
      – Моё поручение есть просьба её к вам: помочь советом через меня в одном деле.
      – Вот и перейдём, граф, прямо к поручению и к делу государыни. Её просьба мне закон.
      Воронцов молчал и, наконец, выговорил совершенно иным голосом, оттенок которого был неопределим.
      Голос этот как будто говорил: «Моё дело – первой важности. Не упускай ни одного слова из моей речи. Старайся понять, что неясно. Яснее я не скажу».
      – Помогите нам в устроении судьбы одной вдовы, на которой чуть не силком желают жениться. Так что, выходит, грозит ей, как народ сказывает – самокрутка. Но самокрутка особая. Без её собственного согласия.
      Разумовский с изумлением поглядел в лицо собеседника и хотел уже выговорить: «Как? Что?»
      Но Воронцов сам повторил:
      – Молодую вдову, одинокую, без друзей и покровителей, хотят окрутить по-своему смелые люди и повенчать. Вот государыня и просит моей и через меня вашей помощи.
      – Помощи?! Но какой?
      – Всё дело в том, есть ли где и есть ли у кого, по вашему мнению, такие документы, которые смелые люди могут огласить, хотя бы даже силком. И на них потом сослаться, чтобы оправдать своё поведение и якобы узаконить его.
      – Стало быть, моё дело указать, где эти документы, для того, чтобы их уничтожили. Это ли желание государыни?
      – Нет. Её величество этого не сказала. Её величество совета просит, как поступить… Но я думаю, что ваше дело указать на документы… И тогда… Я не знаю, что делать… А государыня тоже не знает. Оттого она и просит вашего, граф, содействия.
      – Совета, а не содействия.
      – Если же вы скажете и докажете, – тонко добавил Воронцов, – что подобных документов нет и никогда не было… Это будет драгоценным советом! Вашего слова будет вполне достаточно… то есть вашей клятвы.
      – Я в священном для меня деле, ради памяти обожаемого мною лица – лгать не хочу! – глухо проговорил Разумовский.
      Наступило долгое молчание.
      – Какой же исход, граф? – выговорил, наконец, Воронцов.
      Разумовский вздрогнул при голосе канцлера, настолько глубоко задумался он, настолько далеко унеслись его мысли от окружающего.
      Он протяжно вздохнул, медленным движением достал платок и отёр слёзы на глазах. Затем он молча встал, отворил потайной ящик в столе и вынул небольшую шкатулку. Открыв её ключиком, который был у него на шее с образками, он вынул свёрток бумаг, обвязанный розовой лентой. Затем он снова запер шкатулку и поставил её на место. Со свёртком в руке тихо вернулся он и снова сел у камина.
      В свёртке, который фельдмаршал развязал, оказались две бумага. Утирая набегавшие слёзы, он начал читать их про себя.
      Воронцов молча ждал.
      Медленно прочитав всё и дочитав вторую бумагу, Разумовский поцеловал её внизу, где видны были подписи… И лёгким движением он бросил бумаги на уголья тлеющего камина.
      – Алексей Григорьевич! – тихо вскрикнул Воронцов и невольно привстал.
      Разумовский не ответил и даже головы не повернул на восклицание.
      Бумажные листы тотчас вспыхнули, свёртываясь в чёрную трубочку, и пламя ярко осветило горницу и двух сидящих. Но тотчас же всё исчезло вновь, только серые пылинки потянуло жаром вверх и унесло в трубу.
      – Гражданский подвиг, Алексей Григорьевич. Слава тебе! Царица не ошиблась в вас. Но что я отвечу?
      – Доложите государыне, дорогой Михаил Ларивоныч, что если бы молва народа была истинною, то были бы документы. А я, граф Алексей Разумовский, верный её раб, свято чтущий память моей покойной благодетельницы и верноподданный государыни Екатерины II, даю моё честное слово, коим никогда кривде не послужил, что никаких документов, могущих подтвердить молву народную, нет на свете.
      – Нет, нет, скажу я. Пусть знает она. Оценит.
      – Зачем. Нет, друг. Я этого не хочу. Спасибо мне за это мало, а награда будет обидой. Иное не продаётся, а только жертвуется. Скажи ей: была бы правда, были бы документы. А их нет. И я, мол, сам могу присягой подтвердить, что их нет.
      – Зачем лишать себя благодарности, признательности монарха, – воскликнул Воронцов, – если заслужил…
      – Поневоле… – ухмыльнулся горько малоросс.
      Воронцов поднялся, протянул обе руки Разумовскому и молча крепко поцеловался с ним три раза.
      Через несколько минут канцлер уже уехал, а фельдмаршал был снова в той же горнице у потухшего и похолодевшего камина. И положив на руки голову, сидел он неподвижно. Спустя час он поднялся и прошептал:
      – По греху – наказание!.. За гордость и тщеславие – Господь наказал. Пред современниками робел похвастать. Желалось пред начальством после смерти безопасно побахвалиться. И вот сгинуло всё!

      На другой день канцлер Воронцов был в Петровском и входил к императрице с бодрым видом и оживлённо-довольным лицом.
      Государыня принимая его, пытливо поглядела ему в лицо и улыбнулась:
      – Ну-с. Как дело вдовы?
      – Ваше величество. Всё дело заключалось в глупой молве, как оно зачастую бывает. Доказательств этой молвы нет никаких. И граф Алексей Григорьевич приказал доложить вашему императорскому величеству, что он даёт честное слово, что документов не существует.
      Воронцов с ударением и оттягивая речь произнёс последние слова.
      – Нет ничего?
      – Нет, ваше величество. Граф даёт честное слово и готов клятву принести.
      Государыня задумалась, но потом, встрепенувшись, прибавила:
      – И не было никогда? Неужели?
      Воронцов молчал и потупился.
      – Как вы сами предполагаете, Михаил Ларивоныч? Скажите ваше мнение о сём?
      Государыня оттенила умышленно слова: «предполагаете» и «ваше».
      – Предполагаю, ваше величество, что были и вдруг сгорели в камине в одну секунду. Но это ведь моё личное соображение.
      – Соображение… Вам это подсказал ваш разум, ваша догадка?.. Или… Или ваши глаза?
      – И глаза, и догадка, ваше величество. Комедиантства в графе я допустить не могу.
      – Стало быть, вдова моя может быть спокойна?..
      – Вполне, ваше величество.
      – Благодарю вас! Я не забуду, чем я вам обязана! – с чувством произнесла Екатерина.
      – Мне? Но я здесь ни при чём. Граф Алексей Григорьевич сам…
      – Нет. Вы всё сделали. Я одна, без вас, никогда бы не решилась… просить этого. Просить такой огромной жертвы, такого доказательства преданности подданного – нельзя, А приказывать? Избави, Боже. Наши повеленья не должны гнётом падать на чувства, на души и сердца подданных. И вот вы помогли. Это ваше деяние важнее по своим последствиям наших с вами хитросплетений по отношению к европейским кабинетам. Благодарю вас и повторяю – никогда не забуду.
      Воронцов вышел, государыня весело улыбнулась. Лицо её засияло радостью. Она тихонько хлопнула в ладоши и почти шаловливо вымолвила вслух пред собой, мысленно к кому-то обращаясь:
      – Да. Oui, mon cher ami. Есть такая французская пословица: «A roue-roue et demie!»

      Прошло пять дней, и с чудодеем князем Козельским было два приключения. Своего рода чудеса, но не им совершённые, а с ним совершившиеся.
      В дом явился посланный из Петровского от имени Марьи Саввишны Перекусихиной, потребовавшей к себе молодого князя Козельского. Сашок смутился и оробел.
      Князь решил, что дело касается, очевидно, его, а не племянника. Перекусихина только не хочет его тревожить. И он поехал сам. Он смущался тоже… История с Маловой слишком нашумела в Москве. Неужели ему, старику, будет «передано» замечание?!
      Через два часа князь вернулся домой, тотчас позвал Сашка к себе и объявил:
      – На твой брак с девицей Квощинской даю тебе моё согласие… Почему так вдруг – не твоё дело.
      Сашок вскрикнул и бросился целовать дядю.
      – Только скажу… – продолжал князь. – Чудеса в решете… Должно быть, у Квощинских есть «рука», чтобы высочайшие персоны могли снисходить к их семейным обстоятельствам. Завтра поеду самолично знакомиться с Петром и мириться с Павлом, чтобы оба Максимыча были довольны. И рад бы наплевать на обоих, да не могу. Возбраняется. Чудеса!
      На другой день, действительно, князь съездил к Квощинским в качестве дяди жениха и, конечно, оба брата, польщённые посещением, были в восторге. Пётр Максимович всплакнул от счастья, что брак дочери сладился. Павел Максимович, ввиду Настасьи Григорьевны освобождения и своего примиренья с ней, на радостях примирился и с князем охотно.
      Но затем чудеса в доме продолжались…
      В сумерки князю доложили, что смотритель острога покорнейше просит его принять. Князь догадался, что дело идёт, вероятно, о цыгане. Действительно, худенький старичок, по наружности типичный подьячий, явившись, передал князю, что заключённый цыган, Бальчук, уже три дня всячески молит, чтобы ему разрешили явиться под стражей к князю и доложить о крайне важном деле, касающемся князя. Но было бы много лучше, если бы князь приехал сам и принял его в квартире смотрителя, чтобы не было огласки.
      – Смею доложить вашему сиятельству, – объяснил смотритель, – что на мой толк, извините меня за совет, вам бы следовало Бальчука допустить до себя. Он мне не открылся ни в чём, но у меня большой навык к острожникам за двадцать пять лет моего смотрительства. Этот цыган совсем человек на особый лад. Как он попался в смертоубийстве, мне непонятно, но предполагаю, что не ради простого разбоя. На нём в тот же раз при обыске найдено десять рублей.
      – Что же вы хотите этим сказать? – спросил князь.
      – Было бы нелишне вашему сиятельству выслушать его. Он, очевидно, хочет вам доложить что-то очень важное.
      – Ну что же, пожалуй! – решил князь. – Ведь не зарежет же он меня у вас на глазах. Какой прок?
      И было решено, что сам князь приедет на квартиру смотрителя, чтобы в доме ничего не знали.
      На следующий день утром князь, удивляясь и недоумевая, выехал в тележке и очутился в остроге, в комнате смотрителя. Туда же к нему впустили и цыгана. Князь мысленно подшучивал над собой, что согласился на это таинственное нелепое свидание. У вошедшего молодца и красавца цыгана был вид совершенно иной. В ту ночь, когда он был схвачен, князь помнил хорошо, что у него был дикий, озлобленный вид тигра, попавшего в клетку. Теперь у цыгана лицо было спокойное, взгляд пытливый, ещё спокойнее.
      С первых же слов князь убедился, что перед ним очень умный малый и даже незаурядно умный. Войдя и став у дверей перед сидящим в кресле князем, цыган, по имени Бальчук, не поклонился, а лишь зорко глянул и присмотрелся к князю. И, не дав ему времени сделать какой-либо вопрос, сам заговорил:
      – Я хотел повидать вас не ради своего дела, а ради вашего дела! Вам оно важно, а мне наплевать! Но прежде чем я стану говорить, вы должны дать ваше княжье слово, что вы исполните наш уговор.
      – Вот как! – воскликнул князь. – Боек ты, я вижу! Бой-молодец! Так у нас уговор должен быть?
      – Да-с, уговор! Я вас от смерти избавлю, коя у вас за спиной. А вы меня из этого острога избавите и на все четыре стороны отпустите.
      Князь рассмеялся.
      – Умный вы человек, князь, все сказывают. А вот ин бывает, разума-то у вас не хватает. Хоть бы вот теперь!
      Князь ещё пуще рассмеялся.
      – Вас должны вскорости, не нынче-завтра покончить, в землю зарыть, а вы вот посмеиваетесь!
      – Живого, что ли, в землю-то зароют?
      – Нет, не живого, а как следует – мёртвого… И ничего не пояснившего… Людям-то! Приказал, мол, долго жить, а почему помер – никто не знает… Хитёр был, а нашлись, что и его перехитрили.
      Бальчук говорил так самоуверенно и твёрдо, что князь поневоле прислушался внимательнее.
      – Ну, говори! Сказывай всё! Может, и в самом деле не врёшь.
      – Нет, сказывать я не буду… Прежде вы сказывайте… Согласны ли, коли узнаете, что я вас упасу от смерти, меня из острога освободить? На волю! Вы человек властный, вам только слово сказать! Сказать, что простили и молодой князь простил. Меня и выпустят.
      – Изволь!
      – Ваше княжье слово?
      – Моё княжеское слово! Если то, что ты скажешь, не чепуха и не враньё.
      – А вот сами посудите! Начну с самого начала, чтобы оно вам было совсем понятно.
      И цыган толково, подробно объяснил князю, почему он решился на верное убийство молодого князя и попался лишь благодаря простой случайности. Не случись здоровенного холопа среди тьмы ночи и полной глуши на улицах, то, конечно, он догнал бы князя и зарезал.
      И когда цыган прибавил ещё несколько слов, князь, внимательно прислушивавшийся к его словам, вдруг побледнел… Цыган сказал, что он был подкуплен Земфирой. Ему было обещано двести, а то и триста рублей, а то и больше, смотря по тому, какие обстоятельства произойдут после убийства молодого князя.
      – Но дело не выгорело! – продолжал Бальчук. – И вот теперь зарезать молодого князя нельзя – некому… Когда ещё Земфира найдёт другого такого дурака, как я. В России наёмных душегубов совсем нет. Это не то что в Молдавии или в Турции. Стало быть, теперь надо начинать дело с другого конца. Надо похерить самого старого князя.
      – Что?! – невольно вскрикнул князь.
      – Старого, говорю, князя надо теперь похерить. Ну, вот его и похерят.
      – Меня, то есть?
      – Вестимо, вас!
      Наступило молчание, после которого князь спросил:
      – Кто же? Ты, что ли? Какой прок, коли ты в остроге… Сейчас, коли вот думаешь, так тогда я тебя предупреждаю…
      – Полно, князь! – перебил Бальчук. – Сейчас? Здесь? Чем? Кулаками, что ли? Да и какой же толк, если бы даже я тут где нож нашёл? Ведь я же сказал уже, что не мне нужно – Земфире нужно. Вы лучше слушайте! Земфира опасается, что не нынче-завтра вы её можете от себя прогнать и уничтожить завещание, которое давно сделали в её пользу. Захотите, чтобы всё пошло молодому князю. Вот, боясь, что не нынче-завтра вы это завещание похерите, она и спешит как можно скорей вас самих похерить. И благодаря завещанию молодой князь останется на бобах.
      Князь сидел с сильно изменившимся лицом, потому что вполне верил каждому слову Бальчука, а верил потому, что глаза, лицо, голос этого цыгана дышали силой правды.
      – Ну, как же меня-то она задумала?.. – произнёс он несколько упавшим голосом, как бы не решаясь выговорить слово «похерить», которое всё повторял цыган..
      – Вот это мудрено пояснить! Боюсь, князь, что не поверите. Обещайте мне послушаться меня, что я вам скажу сделать. И в точности так сделать, как я сказал. Тогда поверите и всё узнаете. А не послушаетесь меня, ничего не будет. Прогнать вам Земфиру немудрено, да как же дело такое делать, полагаясь на слова острожного… Это негоже! А вы сами своими глазами поглядите да своими ушами что-либо послушайте. Тогда будете верно знать и можете без охулки поступать.
      – Говори. Сделаю всё по-твоему! Я тебе верю! – глухо произнёс князь, сильно взволнованный.
      – Извольте! Скажите, есть у вас такая привычка, что Земфира иногда ввечеру сидит у вас в кабинете?
      – Да. И очень часто!
      – И есть у вас такая привычка, что вы какое-то питьё стряпаете и пьёте с лимоном, что ли, или с чем…
      – Правда твоя! Почти каждый вечер.
      – Вот видите ли. Я вот у вас в доме не живал, а это знаю. И знаю, стало, от Земфиры. Так вот, не нынче-завтра вас этим самым питьём на тот свет и отправят.
      – Что?! – воскликнул князь.
      – Да-с! Да погодите. Я не всё сказал! Просьба моя такая: с нынешнего, с завтрашнего ли дня, когда будет Земфира у вас и будете вы попивать ваше питьё, то прежде всего… Ведь ваша спальня рядом, так?
      Князь кивнул головой.
      – Вот пообещайтесь мне… Сейчас же прикажите кому, человеку верному, просверлить дырочку в стене из спальни в кабинет.
      – Зачем? – выпрямился князь.
      – Чтобы в эту дырочку хорошо было видно! И вот пущай, когда вы сделаете ваше это питьё, то, отпив малость, выйдите за каким делом на минуточку в спальню и прямо глаз к дырочке! Ничего не увидите особливого, на другой день то же сделайте, а то и на третий. Но полагаю, что и по первому разу кое-что увидите, потому что она спешит. Хотите знать, что увидите вы в щель?
      – Ну… Ну… Что?!
      – А когда вы выйдете в спальню, то Земфира кое-что достанет из кармана или из-за пазухи и бросит в стакан. Коли вы этот стакан выкушаете, то через час уже будете криком кричать, а к ночи и на том свете будете. Отрава – отравой, опоить – опоили. А кто? Что? Как? Будет неизвестно, потому что пуще всех будет кричать и плакать сама Земфира. Она тотчас же заподозрит в этом деле молодого князя. А там через день и пузырёк с какой-то дрянью окажется у князя или у его дядьки в их квартире. Всё подлажено, князь, давно, и только я теперь всё это разрушил. А вы сдержите княжье слово, не забудьте главного… для меня. Когда вы увидите, что я не врал, вас упас от злодейки, прикажите меня выпустить. Вот и всё! Позвольте уйти?
      Князь ничего не ответил, задумался, сидел понурясь и был бледен. Наконец он выговорил чуть слышно:
      – Вот что значит быть проданной на базаре, купленной и перекупленной.
      Цыган снова попросил позволения выйти и как бы разбудил князя.
      – Ступай! Я своё слово сдержу!
      Но когда цыган двинулся к дверям, князь вдруг вскрикнул:
      – Стой! Почему ты знаешь про яд? Откуда яд? Где она могла добыть его?
      – От полюбовника!..
      – Что?! – хрипло произнёс князь совершенно упавшим голосом.
      – Да-с! А полюбовник этот либо знахарь, либо настоящий дохтур и возится со всякими снадобьями и лекарствами. Сам их стряпает. И зелье смертельное он давно дал ей, и оно всегда при ней.
      – Кто же этот знахарь?! Где он?
      – Этого я не знаю! Она не дура, чтобы одного Каина другому Каину выдавать. Он обо мне, поди, никогда не слыхал от неё, а я о нём ничего не знаю.
      Вернувшись из острога домой, князь был настолько странен лицом, что не только Сашок, но и люди заметили это. Спустя некоторое время, Александр Алексеевич приказал позвать к себе раненого Семёна и, к удивлению всех, приказал привести прямо в кабинет. Прежде всего он спросил, как себя чувствует Семён, слаб ли? Ражий детина объяснил, смеясь:
      – Помилуйте, он меня только царапнул! А что крови много вытекло – важность какая! Будто без крови человек жить не может! Это всё враки! Я даже себя много лучше чувствую. Вот он меня ковырнул – и спасибо ему. Может, от какой болезни избавил.
      – А что же? Может быть, и правда? – через силу улыбнулся князь, вспомнив, что ражий детина всегда был чрезмерно красен лицом, с красной шеей, а теперь стал совсем благообразен, как и все другие.
      Князь спросил Семёна, сумеет ли он, будучи кучером, заняться столярным делом. Семён замотал головой…
      – Погоди! Можешь ты достать сейчас в лавке, а не дома, скрытно ото всех, а не явно, эдакий нужный инструмент, чтобы затем просверлить мне вот эту стену?
      – Немудрёное дело!
      – Ну так сейчас же берись! Съезди на извозчике в город и купи. Коловорот, что ли…
      Через два часа Семён снова был в кабинете князя, к величайшему изумлению всей дворни, хотя, по приказанию князя, он объяснил, что дело идёт о его поранении, что князь посылал его к знахарю и приказал явиться и доложить, что знахарь сказал.
      Семён достал из-за пазухи спрятанный большой инструмент и принялся за работу. Князь вызвал его предпочтительно перед всеми дворовыми и даже не счёл нужным предупредить его, чтобы никому ничего не говорил. Когда подобное предупреждение случалось, то Семён обидчиво качал головой, морщил брови и только раз ответил грубо:
      – И как не надоест обижать человека? Проболтался ли я когда в чём?
      С тех пор князь уже никогда не говорил Семёну промолчать о чём-нибудь.

      По вечерам, когда князь бывал дома один, Земфира всегда приходила в кабинет.
      На этот раз, когда она явилась к князю, он, несмотря на всё своё желание быть спокойным, казаться даже весёлым, никак не мог овладеть собой. Он начал шутить, но чувствовал сам, что и шутки, и смех – всё выходит фальшиво и может выдать его.
      Кончилось тем, что князь решился прямо сказать, что он взволнован.
      – Что с вами такое сегодня? – тотчас заметила Земфира.
      – А то, голубушка, – придумал солгать князь, – что у меня некий московский сановник просит сейчас ни больше ни меньше, как сто тысяч взаймы и безо всякого документа. И эти деньги, конечно, пропадут. А если я не дам, то он мне много худого наделает. Вот меня это и обозлило. Так что даже руки трясутся по сию пору со злости.
      И, по пословице «на всякого мудреца довольно простоты» и на всякого хитреца найдётся «протохитрец», Земфира поверила. Ей казалось только странным, что князь, соривший всегда деньгами, вдруг жалеет ста тысяч.
      – Что же вам? Не Бог весть уж какие деньги для вас.
      – Верно! – спохватился князь. – Наплевать бы. Не в том дело! Дело в том, что он попроси, покланяйся. А он с меня горделиво берёт их. Точно я у него по оброку хожу холопом.
      Объяснению этому Земфира уже совершенно поверила. Она знала, что главное оружие против князя была просьба. Его надо было и можно было взять во всем добром, лаской.
      Главное было сделано, и князь уже не боялся, что выдаст себя и лицом, и голосом. Нравственное его состояние было таково, что он чувствовал себя начеку, насторожившись, ввиду каждую минуту ожидаемого, а всё-таки как бы неожиданного удара: докажет ли Земфира, что цыган не солгал?
      И чем ближе подходила роковая минута – убедиться в том, что эта женщина способна быть отравительницей в награду за многолетнюю привязанность, заботу и ласки, – тем более князь был взволнован. Он начал умышленно болтать, заговорил о вечере, от которого отказался и который теперь, вероятно, в полном разгаре в палатах графа Разумовского, куда ждут и императрицу.
      И вместе с этим князь принялся за своё стряпанье, налил горячей воды, рому, накрошил лимона. Но всё то, что он делал ежедневно, теперь делалось как-то иначе. Или, быть может, ему лишь казалось, что во всех его движениях есть что-то нервное, порывистое и подозрительное.
      Отпив несколько глотков, князь стал прохаживаться по кабинету… И сердце начало сильно биться в нём, даже в висках отстукивало. Приближалось это роковое мгновение… Сейчас он выйдет вдруг за дверь спальни и тотчас станет глядеть в отверстие, проделанное в стене. И князь, шагая, думал:
      «Чего же волноваться?.. Может быть, не сегодня?.. И почти наверное не сегодня! А если она своё зелье постоянно носит при себе?..»
      И вдруг он вспомнил нечто, что его смутило ещё более. Он вспомнил, что за последние пять дней благодаря разъездам по вечерам он не оставался так наедине с Земфирой. Она, может, думает, что с завтрашнего дня опять пойдёт так на несколько дней. Поэтому ей надо пользоваться случаем, если она спешит. И князь выговорил мысленно:
      «Да, наверное… Непременно!.. Сейчас!..»
      И вместе с тем, тихо шагая по комнате, он чувствовал, что не имеет силы выйти за дверь и подставить свою голову под топор. Да. Это была ведь действительно нравственная казнь! Веря словам цыгана, уже как бы веря, что Земфира способна на такое дело, он будто всё-таки на что-то надеялся. Ему всё-таки не хотелось верить.
      «Да, хочется, чтобы не верилось!» – повторял он про себя.
      И вдруг, сломив в себе нерешительность, он вышел в спальню и, притворив гулко дверь за собой, тотчас же припал глазом к просверленной стене…
      И он увидел два луча, синих, сверкающих, направленных на него… Так показалось ему. Он увидел взгляд двух чёрных глаз, устремлённых на столик, где стояло питьё.
      Земфира быстро поднялась, отстёгивая ворот платья, потом рванула, спеша, что-то оторвала… Что-то мелькнуло в её пальцах… Она остановилась на мгновение и прислушалась, приглядываясь к двери…
      Князь так сильно дышал, почти задыхаясь, что испугался, не услышит ли она это дыхание и остановится. А уж стук сердца, наверно, слышен в той комнате. Сердце стало будто большущее, захватило всю грудь и отбивало молотом…
      Но, остановившись и замерев на месте на мгновение, Земфира протянула руку к питью. В пальцах её была белая бумажка… Ещё через мгновение она отошла от столика и села в то же кресло, в той же позе.
      И опять показалось князю, что два сверкающих луча направлены на него и освещают комнату сильнее свечей… Взор злодейки действительно горел и вспыхивал. И произошло странное, быть может, даже редкое явление… Князь выпрямился, перестав глядеть в щель, и сразу стал спокоен. Вопрос был решён… Сомнения не было никакого. И поэтому всё казалось уже совершенно просто, ясно и будто даже именно так, как и быть следует…
      Войдя в кабинет, князь Александр Алексеевич был совершенно спокоен, холодно спокоен, и только… Только горло сдавило и слёзы будто просятся на глаза. Ведь он вмиг похоронил единственную в жизни долгую и глубокую привязанность. Князь чувствовал, однако, что его спокойствие ужасное, смертельное…