У Бранденбургских ворот Берлина взвился вверх полосатый шлагбаум, караул выстроился во фрунт, и мимо него проехали две кареты, за ними тянулись подвязанные на случай глубокого снега сани. Герцогиня с дочерью ехали во второй, время от времени посматривая то в окно, то на распятие на передней стенке кареты.
      На ночь остановились на почтовой станции в большом селе. Трудная была ночь! Комнаты для проезжающих не были протоплены, пришлось ночевать вместе с семьёй станционного смотрителя в небольшом покое, душном и вонючем, где спали и люди, и куры, и собаки… Стены кишели прусаками. Особенно было много детей, они лежали и пищали везде – на лавках, в люльках, на печке…
      – Мама, – сказала Фикхен, – как смешно! Эти ребята разбросаны, словно репа или капуста в амбаре!
      И она звонко захохотала.
      – Фике, – по-французски отпарировала мать, – вы роняете ваше высокое достоинство! Что за выражения!
      Чтобы избавиться от клопов и тараканов, герцогиня приказала составить посреди халупы скамьи и стелить постели на них. Зажгли пару свеч в шандалах… На ужин повар герцогини, толстый и хромой, принёс блюдо разогретого мяса с лапшой, и обитатели халупы дивились такому пиршеству.
      Улеглись, наступила тишина, лишь за окнами, в трубе на разные голоса завывал ветер, стучал в стены, возился на крыше… По углам кричали, плакали то тут, то там ребята, в стенах шуршали тараканы…
      Герцогиня не могла уснуть.
      – Фике? Ты спишь?
      Нет, она не спала. Она тоже думала.
      – Фикхен! Ты догадываешься, зачем мы едем в Россию?
      – О, я хорошо помню великого князя наследника! – не смутясь, немедленно ответила Фике. – Я видела его тогда в Эйтине, у дяди Адольфа Фридриха… Четыре года тому назад!.. Он понравился мне…
      И Фике лукавой искоркой взглянула на мать.
      – О, ты умная девочка! Ты, значит, понимаешь, чего от тебя хотят. Слушай же, что приказывает твой отец.
      Герцогиня держала в руке несколько листков, исписанных острым мужским почерком.
      – «Прежде всего, – читала вполголоса герцогиня, – вы должны попытаться устроиться в отношении религии, – нельзя ли будет тебе, по примеру Шарлотты, супруги царевича Алексея Петровича, из Брауншвейгского дома, не принимать веры русских? Вот главное и основное…»
      – Ну, это мы посмотрим на месте! – заметила мать.
      – «Дочь моя, тебе придётся жить и действовать в России, – читала дальше герцогиня, – в совершенно чужой стране, где правят цари… У тебя не будет никого близкого, верного человека. Тебе будет очень трудно… Поэтому прежде всего молись Богу. Затем ты, не боясь унижения, оказывай высочайшее после Господа Бога почтение к особе её императорского величества… Ты должна делать для неё всё, служить ей вплоть до того, чтобы пожертвовать своей жизнью, если уж так придётся, если так сложатся обстоятельства.
      После её императорского величества более всего почитай великого князя наследника как твоего повелителя, господина, отца и при всяком случае добивайся его доверия, его любви. Этого государя, всякое его желание, всякую его волю ты должна предпочитать всем удовольствиям, ставить выше всего на свете. Никогда не делай того, что ему неугодно!
      Ты не должна ни в коем случае говорить с кем-либо наедине.
      Ты не должна никогда ни за кого ни о чём просить: ведь тот, кто просит, не получив желаемого, станет твоим врагом, А если просящий просимое даже и получит, то твоим врагом станет другая сторона, против которой ты помогла своим ходатайством добиться просимого.
      Ни под каким видом не мешайся в государственные дела, дабы не раздражать правительства.
      Наконец, никому не оказывай своей дружбы, своего расположения. Ты должна помнить, что твоё дело – есть прежде всего твоё дело…»
      – Вот чему учит тебя отец, дочь моя… Это – сама мудрость! Принимаешь ли ты эти заповеди?
      Фике скользнула на колени прямо – мимо коврика – на земляной пол.
      – Дорогие родители! – шептала она. – Умоляю вас, будьте уверены – все ваши наставления, все ваши заветы хранятся в моём сердце… Я никогда не оставлю нашей святой веры!
      – Встань, подымись, я обниму тебя, моя Фикхен! Со следующей остановки напиши обо всём нашему дорогому фатеру. О, нас только двое, мы женщины, а какая трудная задача лежит на нас!
      Мать и дочь сидели, растроганно обнявшись, прижавшись друг к другу. Вдруг на печке захлопали крылья, и неистовый голос петуха загремел оглушительно.
      – Вот и полночь! – сказала герцогиня. – Уснём! Надо отдохнуть… Завтра – в дорогу…
      Следующую ночь ночевали в городке Кеслин в жарко натопленном доме богатого купца, где очень беспокоили мыши, забиравшиеся даже на постель. Фике решила пока не писать отцу – она должна была хорошенько обдумать свой ответ.
      Дальше бесснежной тряской дорогой тянулись по унылым равнинам Поморья – Померании – под неистовым ветром с моря. Реку Вислу переехали по льду у города Мариенвердера. Ночёвки были ужасны. Дальше – снова по льду переехав морской залив Фришгоф, въехали в Кенигсберг.
      Только тут, в комфортабельном доме магистра, в тёплой комнате Фикхен писала до полуночи и наконец запечатала гербовой печатью следующее послание отцу:

      «Государь! С совершенным почтением и невыразимой радостью получила я здесь с курьером вашу записку, в которой ваша светлость почтили меня сообщением, что вы здоровы, вспоминаете обо мне, что вы по-прежнему милостивы ко мне. Умоляю вас быть уверенным в том, что все ваши наставления, увещания, все ваши советы навсегда останутся в моём сердце, как в моей душе – навсегда корни нашей святой лютеранской религии.
      Я предаю себя Богу и прошу Его дать мне утешение стать достойной ваших милостей, а также всегда иметь хорошие вести от моего дорогого фатера. Остаюсь всю мою жизнь с неизменным почтением к вам, государь, вашей светлости всенижайшая и верная дочь
 
принцесса София
Кенигсберг, 27 января 1744 году».

      После двухдневного отдыха в Кенигсберге выехали в направлении на Мемель, затем на Ригу. Утро было туманное, серое. Дорога снова лежала по льду залива Куришгафа. Впереди поезда графини Рейнбек ехали на лошадях местные бородатые рыбаки – разведывали путь, нет ли где опасных полыней. Снегу теперь было много, кареты поставили на полозья, путешественницы надели на лица шерстяные маски с отверстиями для глаз – было очень холодно.
      Уже в нескольких верстах от Риги поезд графини Рейнбек встретили русские кавалеристы, скакали рядом с санями, указывая дорогу. Когда переезжали русскую границу – реку Двину, – загрохотал пушечный залп. Въехали под звуки литавр и труб в крепостные ворота, подскакали прямо к дому губернатора. Тут выйти из саней обеим дамам помогал уже ловкий дипломат Семён Кириллович Нарышкин, долго живший в Лондоне в качестве русского посланника. Его сюда специально командировали из Петербурга – встретить и сопровождать путешественниц. Сам губернатор князь Долгоруков, во главе множества военных и гражданских лиц и представителей населения Риги, в ратуше устроил для высоких гостей торжественный приём.
      При появлении матери и дочери в зале приёма мужчины склонились перед ними в глубоком поклоне, дамы присели в низких реверансах.
      – Ваша светлость! – обратился к Фике губернатор, разгибая спину после глубокого поклона. – Её императорское величество государыня императрица изволит просить вас принять от неё этот маленький подарок!
      Вперёд выступили два лакея и на серебряном подносе поднесли князю парчовую шубу на великолепных соболях. Князь Долгоруков принял шубу на обе руки, с поклоном поднёс её Фике, накинул сверху её немецкого беличьего салопчика.
      Девочка в восхищении захлопала было в ладоши, но сдержалась и только прошептала:
      – Даже у бабушки в Гамбурге я не видела такого меха! Это просто как сон!
      Для герцогини и её дочери были уже приготовлены покои в доме губернатора, где у крыльца были выставлены почётные часовые. Отъезд матери и дочери из ратуши был отмечен звуками труб и грохотом литавр. Среди первых же явившихся к герцогине с визитом в губернаторский дом ожидал уже приёма генерал-аншеф граф Салтыков, командующий армией.
      Кругом шла уже не жизнь, а какой-то волшебный сон! Герцогиня и её дочь неслись теперь в Петербург в длинных красных санях, обитых внутри соболями, лёжа на шёлковых матрасах. В сани запряжена была восьмёрка лошадей. Парча, золотые галуны, позолота ослепительно сияли на зимнем солнце.
      В голове огромного кортежа скакал эскадрон кирасир полка его императорского высочества наследника великого князя. За ним неслись сани высоких особ – матери и дочери. На передке саней кроме кучера тряслись на ухабах камергер Нарышкин, шталмейстер Болховитинов, дежурный офицер Измайловского полка, и немец Латторф. На запятках стояли два преображенских офицера и два камер-лакея.
      За императорскими санями следовал отряд Лифляндского полка, затем комендант кортежа на коне, сани с девицей Шенк и с туалетами, сани камергера Нарышкина, ряд саней со свитой, сани с продуктами, а затем сани представителей местного дворянства, магистратов, депутатов… Десятки офицеров скакали по обочинам дороги… Вся дорога была обсажена зелёными ёлками, ночами полыхали вдоль неё бочки со смолой.
      Ехали очень быстро, и 3 февраля въехали в Петербург. С Адмиралтейской пристани загремел пушечный залп. Ровно в полдень весь поезд остановился у крыльца Зимнего дворца. На подъезде герцогиню и её дочь встретил петербургский губернатор князь Репнин, в санях – четыре статс-дамы, приставленные по повелению императрицы к её светлости с поручением – немедленно препроводить обеих в Москву.
      Императрица Елизавета Петровна жила в это время в любимой своей Москве.

      Парикмахер закончил убор императрицы, удалился, и Елизавета Петровна, ещё не сняв пудерманта, рассматривала себя при свете свеч в зеркале одного из её золотых чеканных туалетов. Она по-прежнему была румяна, ещё сияли тёмно-серые глаза из-под соболиных бровей, каштановые волосы отливали золотом.
      Царица волновалась. Из поезда Иоганны Елизаветы только что прискакал верховой – герцогиня будет в Москве через час. Через час! Сколько воспоминаний! Перед Елизаветой Петровной так и стоял покойный её жених, брат герцогини епископ Эйтинский.
      Императрица из ящичка туалета достала большое кольцо, алмаз под свечами сверкнул разноцветно: это вот самое кольцо она когда-то хотела надеть на руку своего жениха. Судьба судила иначе!
      И слёзы выступили у ней на глазах…
      Она на русском престоле, она властвует великим народом от Балтийского моря до Тихого океана. А счастья нет… Весёлая, простая, больше всего любящая Москву и своё родное село Коломенское, она долго непротивлённо, скромно жила при дворах императриц Екатерины и Анны, ничего не домогаясь, ни на что не предъявляя прав. Даже тогда, когда скончалась Анна Ивановна и на престол посадили трёхмесячного младенца Ивана Антоновича, она по-прежнему оставалась в добрых отношениях с его матерью, правительницей Анной Леопольдовной из Брауншвейгского дома.
      У забытой было русской царевны, однако, нашлись доброжелатели. Придворный врач Лесток, изящный, самоуверенный француз, оставшись как-то с ней наедине в её покоях, настойчиво убеждал её, что её права на престол – несомненны. Что она должна подумать о своих русских. Ведь уступая Анне Леопольдовне, она даёт возможность немцам окончательно обсесть всю Россию, как мухи обседают кусок сахара. Он сообщил ей, что такого же мнения держится и французский посланник в Петербурге Шетарди, который просит царевну принять его тоже наедине, строго конфиденциально.
      И перед Елизаветой Петровной предстал высокий брюнет-маркиз де ла Шетарди. Розовый кафтан с брюссельскими кружевами сидел на нём превосходно, тупей пудреного парика был перехвачен пышным розовым бантом. Играя фигурным эфесом шпаги, то и дело изящно переступая лаковыми туфлями, маркиз развил перед скромной дочерью Петра такие планы, развернул такие перспективы, что у той дух захватило. В конце концов Шетарди предложил даже средства, чтобы оплатить необходимые расходы по захвату престола.
      В ночь на 25 ноября 1741 года, в два часа, Елизавета Петровна, надев сверх своего платья кирасу, подъехала в санях к деревянным казармам Преображенского полка. В санях с ней сидел Лесток, на запятках стояли Воронцов и братья Шуваловы. В других санях ехали – её любовник Алексей Разумовский, Салтыков. На запятках стояли три гренадера Преображенского полка.
      У казармы барабанщик ударил было тревогу, но Лесток кинжалом мгновенно прорезал кожу на барабане, тот умолк. Проснувшимся солдатам Елизавета крикнула:
      – Знаете ли вы, чья я дочь? Так вот меня, дочь Петра Великого, немцы хотят заточить в монастырь… Идёте ли вы за мной?
      – Матушка, мы готовы! Прикажи, матушка, всех перебьём! – кричали солдаты, которым до смерти опостылели немцы. – Матушка, веди нас на супостатов…
      Рота преображенцев, подхватив на руки Елизавету Петровну, бегом бросилась во дворец. Правительницу Анну Леопольдовну взяли из постели, посадили под караул, равно как и её супруга принца Антона Ульриха. Младенца Ивана Антоновича забрала в свой дворец Елизавета. «Брауншвейгское семейство» было ликвидировано, сослано позднее на север, в Холмогоры. Иван Антонович жизнь кончил в Шлиссельбургской крепости.
      Красавица, дочь Петра, Елизавета оказалась в одну ночь на русском троне. Вена, столица тогдашней Римской империи, выпустила из своих когтей богатую добычу. Россия оказалась в русских руках.
      Жизнь в стране стала проще, спокойнее. Кончилась бироновщина.
      Чтобы положить конец интригам и борьбе партий, Елизавета Петровна вызвала из Пруссии и объявила наследником русского престола своего племянника, сына её родной покойной сестры Анны Петровны, герцогини Голштин-Готторпской.
      «…Наследника её, внука Петра Великого, благоверного государя и великого князя Петра Фёдоровича!» – было приказано всем дьяконам басить на ектеньях во время церковных служб.
      И дьяконы басили усердно: они-то не знали, что великая княгиня Анна Петровна давным-давно отказалась от всяких прав на престол и за себя, и за своё потомство…
      И вот теперь в Москву едет Иоганна Елизавета, родная сестра её первой любви, её красавца жениха… С дочерью… С Фике… Какое смешное имя – Фике! Но говорят – девочка очень умна, способна… Портрет её давно уже здесь – хороша собой. Она будет хорошей парой для великого князя Петра Фёдоровича… Прекрасно! Будет вокруг неё, царицы, любящая семья… Ведь он, наследник, племянник ей, да и Фике тоже племянница…
      По синей вечерней дороге к Тверской заставе в это время во весь опор летели красные сани, и впереди и позади них ныряли другие сани, рысили конные отряды, по обочинам дороги скакали офицеры, в голове верховые сыпали искры из смоляных факелов. Камер-юнкер граф Сиверс встретил поезд в селе Всехсвятском и, сбросив шубу, стоя в глубоком снегу в чулках и туфлях, приветствовал герцогиню, а потом скромно пристроился на передок её саней. Улицы Москвы были запружены народом, звонили колокола в церквах, и скоро у Головинского деревянного дворца в Лефортове, где жила императрица, загремел пушечный салют. Сани вскакали на двор, подкатили к подъезду, в сенях толпились придворные, генералы, офицеры, духовенство. К ручке герцогини подошли её давний корреспондент, длинноносый, большеглазый обер-гофмаршал Брюммер и граф Лесток. Фике в своих покоях ещё не успела сбросить своей новой собольей шубы, как настежь распахнулись двери и между канделябров в руках камер-лакеев, сияя молодостью, вступил длинный, угловатый подросток, громко топоча ногами в высоких прусских ботфортах, – великий князь – наследник Пётр Фёдорович.
      – Кузина! – пронзительным голосом кричал Пётр Фёдорович по-немецки. – Кузина! Мы с вами давно знакомы… Вы помните меня? Но как долго вы ехали! Мы готовы были лететь вам навстречу!
      И Пётр подошёл к ручке обеих дам. Разговор шёл на немецком, на французском языках, сыпались восклицания, шутки, взрывы смеха следовали один за другим. Это сборище иностранцев было упоено богатой, сытой, счастливой, лёгкой, бездельной жизнью в чужой им стране. Сияли люстры, бра, хрустали на подвесках, жирандолях, золотые багеты на шёлковых обоях.
      На пороге позолоченных дверей вырос камер-лакей в красном кафтане с позументами, в белых чулках:
      – Её императорское величество, государыня императрица просит к себе дорогих гостей…
      – Что такое? Что такое? – засуетилась Иоганна Елизавета – она не поняла ни слова на этом чужом языке.
      Фон Брюммер перевёл ей слова камер-лакея на немецкий.
      – Фике! Дочь моя. Идём, идём сейчас же… Фикхен… Следуй за мной…
      Императрица ждала гостей в покоях рядом со своей опочивальней, стояла посреди большой комнаты, высокая, стройная, в жёлтом атласном платье, зорко смотрела на входивших.
      Герцогиню она признала сразу же по её необыкновенному сходству с покойным братом и сама пошла к ней навстречу. Иоганна Елизавета и Фике присели в глубоком реверансе, поцеловали руку государыни, и герцогиня заговорила по-французски:
      – Государыня! Я приехала только лишь затем, чтобы повергнуть к стопам вашего императорского величества чувства живейшей признательности. Вы излили на мою семью и на меня саму столько благодеяний! Всё новые и новые знаки вашего благоволения сопровождали меня, каждый шаг мой во владениях вашего величества. У меня нет других заслуг перед вами, кроме одной – я так живо чувствую эти благодеяния! И я решаюсь снова просить ваших благодеяний для меня, для моей семьи, для моей дочери, которую ваше величество удостоили дозволения сопровождать меня в этой поездке…
      Императрица обняла герцогиню, усадила в кресло против себя и долго всматривалась в черты её лица, волнуясь, глубоко дыша:
      – Всё, что сделала я, – ничто в сравнении с тем, что я хотела бы сделать для всей вашей семьи. Знайте, что моя собственная кровь мне не дороже вашей. И я хочу, чтобы так продолжалось всегда. Чтобы скрепить эти чувства, примите от меня на память этот перстень, который должен был быть на руке вашего брата в день моего с ним обручения.
      Императрица встала, передала кольцо и быстро вышла в опочивальню: она волновалась, душили слёзы, она хотела их скрыть. Все замолкли, потрясённые минутой. Фике не отрываясь смотрела на мать, а та чувствовала, что у неё словно растут крылья: любовь этой владычицы огромных земель, миллионов людей окутывала её как светлым облаком.
      Императрица скоро вернулась успокоенная, подозвала к себе Фике, поцеловала её.
      – Вы очаровательны, принцесса! – сказала она. – О как я счастлива собрать вокруг себя моих милых, дорогих родных здесь, в моей родной Москве. Смотрите!
      Императрица встала и, подойдя к окну, приподняла тяжёлую гардину. Круглая луна сияла над снежной улицей, под ней повисло светлое облачко с серебряным краем. Далеко, над низкими тёмными грудами домов, блестели под лунным светом башни и соборы Кремля.
      – Смотрите, Фике! Вот она, наша Москва! – сказала она. – Полюбите её так, как я люблю её!
      Завязался опять разговор быстрый, лёгкий с виду, но насторожённый внутри, пока наконец императрица не сказала, блеснув в улыбке жемчугом зубов:
      – Но мы забыли за радостью встречи, что наши гости устали, что им надо отдохнуть с дороги… Завтра уже мы поговорим обо всём…
      Герцогиня, удалившись к себе, долго сидела в шлафроке в кресле у постели, уронив руки на колени, пока девица Шенк тараторила без умолку, раскладывая вещи в гардероб.
      – Какие люди! А как грубы! Как смешны! Все на улице в овечьем меху. В шерстяных сапогах! И лица у мужчин тоже все в шерсти. Хи-хи! Здесь славно бы поработали немецкие цирюльники. Женщины накрашены, как ситцы. Всё время крестятся… И знаете, ваша светлость, они смотрят на нас, чужестранцев, как на ангелов с неба. Или как на колдунов?..
      Иоганна Елизавета болтовни не слушала. В её душе всё ещё музыкой звенели слова: «Моя собственная кровь для меня не дороже вашей…» Так, так она сказала. Она, наша милая тётушка Эльза! О, эти русские! Они готовы на какие угодно жертвы ради семьи. Это значит, что и задача, возложенная на неё его величеством, королём Прусским, будет выполнена без труда. Я попрошу просто тётку Эльзу сбросить этого, как его… Бестужева… Выгнать… Пруссия тогда будет иметь такие отношения с Россией, какие ей нужны.
      – Да, русские особенные люди! – отозвалась наконец герцогиня на болтовню своей камеристки. – Посмотрите, дорогая, спит ли Фике? Пододвиньте кресло к столику и дайте бумагу и перья…
      Девица Шенк, неслышно скользя по паркету, заглянула в соседний покой. Там было темно, лунные пятна лежали на паркете. Фике не отозвалась.
      – Принцесса почивает! – прошептала девица Шенк, ставя на столик золотую чернильницу, кладя лебединое очинённое перо и бумагу. – Барышня умаялась с дороги… А правду ли говорят, ваша светлость, что её светлость принцесса приехала, чтобы выйти замуж за принца-наследника? О, какое счастье!
      – Фрейлейн! – строго прикрикнула герцогиня. – Предупреждаю, если вы будете повторять такие глупости, я отправлю вас обратно в Штеттин.
      – Ах, нет! Ах, нет! – воскликнула та, молниеносно хватая с кресел и убирая разбросанные принадлежности туалета герцогини.
      А когда она уходила и оглянулась на госпожу, брови на её носатом лице играли лукаво.
      Перо герцогини быстро бежало по бумаге, описывая супругу грандиозную встречу и приём в Москве:
      «…Мне говорили, что когда мы с принцессой, вашей дочерью, подъехали к подъезду дворца и проходили сенями, то императрица вышла инкогнито нам навстречу, набросив на себя шубу и кружевную шаль на голову, и, смешавшись с толпой придворных, сквозь кружева рассматривала нас… О, мы будем жить теперь, как королевы…»
      Фикхен же не спала. Она свернулась клубочком под шёлком и пухом, в душе её росла уверенность, что она должна выиграть так счастливо начатую игру. Игра наверняка. Она могла только выиграть… Что ей было терять? Дом в Штеттине, на Домштрассе, № 761? Бедное детство? А она могла бы стать… Ух, подумать страшно! Стать супругой такого могущественного царя, как Пётр Фёдорович!
      Когда Фике наконец уснула, сон её не был спокоен. Ей снилось бурное море, серое, зелёное, тревожное, над ним звенел унылый колокол… Его звон потом разросся до неистового трезвона, который она слышала в России. Бурное море сменилось снежными бесконечными полями, над которыми свистела, выла снежная метель. Метель эта наваливалась ближе, ближе, кружилась, плясала вокруг постели, и было уже видно, что это не буран, не снег, а люди, бесконечные люди, мужчины с бородами, женщины в платках… Потом из метели вынырнуло бородатое лицо мужика, которого она встретила в последнем яме перед Москвой под странным названием Чёрная Грязь. Мужик смотрел на неё грозными, огненными очами…
      Фике проснулась оттого, что и впрямь гудели, трезвонили московские колокола и девица Шенк стояла перед ней, повторяя:
      – Ваша светлость! Извольте же проснуться!
      Фикхен потягивалась, тёрла кулачками глаза, выгибала свой девичий торс. А девица Шенк тараторила:
      – Вам надо одеться и идти к обедне… Вам и вашей матушке сегодня будет пожалован самый большой орден в России для дам – Святой Екатерины. – И округлив глаза: – Весь в бриллиантах.
      Тоненькая Фике скоро стояла перед высоким зеркалом, окружённая толпой дебелых русских девушек и дам… Две камер-дамы помогали девице Шенк.
      – Как это называется по-русски? – вдруг спросила Фике, оборачиваясь к камер-даме Нарышкиной и указывая на платье.
      Тучная дама присела в реверансе:
      – П л а т ь е, ваша светлость!
      – П а л я т ь е! – повторила Фикхен и всплеснула руками, отчего её худые лопатки прыгнули и задвигались. – Хи-хи! П а л я т ь е! Я буду учить русский язык! – заключила она решительно.
      Камер-дама, баронесса фон Менгден, говорила важно и осанисто:
      – Вы будете учить всё, ваша светлость! И русский язык. И в особенности русскую веру… Православие! К вам уже назначен учитель – архимандрит Симон.
      – Но как же мне учиться, если я ещё не знаю ни слова по-русски?
      – Ваша светлость, архимандрит Симон окончил богословский факультет в Галле!
      – П а л я т ь е! – твердила Фике, надевая через голову облако голубой материи. – О, как смешно! П а л я т ь е! Хи-хи!
      Обедня в придворной церкви прошла громово, блистательно. Фике смирно стояла за крупной императрицей, смотрела, как та усердно крестилась, била поклоны… Вот она стала на колени… Это было, конечно, смешно, но все сделали так же, и Фике тоже легко, пушинкой, опустилась за императрицей на колени. Все окружающие были приятно поражены и сочувственно затрясли головами. Только наследник, стоявший чуть сбоку, вдруг сделал ей смешной жест рукой, Фике увидала, что он удерживал смех.