Да и видал-то он их только в карауле. Он думал о солдатстве, а солдатство между тем само шло к нему. Дверь тихо растворилась, в ней появилась приземистая, коренастая фигура мушкетёра «на вестях» Якова Писклова. Правой рукой Писклов локтем отодвигал дверь с тяжёлым блоком, в левой под пропотелой в камзоле мышкой держал кусок хлебного пирога, а обеими ладонями крепко обжимал дымящую паром глиняную кружку со сбитнем.
Он бережно поставил кружку и сказал Мировичу:
– Пожалуй, ваше благородие, вот в команде сбитенька заварили горяченького. Откушай на здоровье.
Писклов рукавом смахнул пыль со стола и положил хлеб, Мирович внимательно посмотрел на Писклова. «Ну что же, поговорим, – подумал он, – узнаем, как настроено солдатство».
– Спасибо, Писклов, спасибо, – сказал Мирович и, заметив, что Писклов хочет уходить, добавил: – Постой, братец, я хотел с тобою поговорить.
Солдат стал, расставив ноги, и тупо смотрел на бледное, возбуждённое лицо офицера.
– Чего изволите, ваше благородие? – тихо и недоумённо спросил Писклов.
– Вот что, Писклов… – Слова не шли на ум. Сказать надо было очень много, а вот как сказать – Мирович не знал. – Да, так вот что… Слыхал ты когда-нибудь про Государя Иоанна Антоновича?..
Солдат тяжело вздохнул и ничего не ответил.
– Ведомо ли тебе и солдатству, что здесь, в крепости, в нескольких шагах от нас, безвинно содержится как простой арестант Государь Иоанн Антонович?.. Знаешь ты, что такое Божия правда?..
Солдат тупо смотрел на офицера.
– Увольте, ваше благородие, – тихо сказал он.
– Наш долг, Писклов, того Государя от лютой тюрьмы освободить. Бог и Государь вознаградят нас за то… Я со многими капралами говорил о том, и они со мною во всём согласны. Ты как о сём полагаешь?..
Желтовато-бледное лицо Писклова, под белым париком казавшееся темнее, покрылось мелким бисером пота. Писклов смотрел на Мировича, как смотрит собака на хозяина, который собирается её побить. Мирович ждал ответа.
– Ну, что же ты скажешь?..
– Ваше благородие… Дык как же… Ежели… с капралами… Ежели солдатство о том согласно, так что же я?.. Я никогда не отстану от камрадов… Как они, так и я… Всем, значит, полком. А только… Увольте…
– Чего там увольнять… Ты запомни, что я тебе про Государя и про правду сказал… Ступай и кого знаешь за верного человека, того склоняй к сему… Говори: нам надо Государя своего освободить.
Писклов, тяжело и сокрушённо вздыхая, точно он был в чём-то уже виноват, вышел из офицерской комнаты, а Мирович не притронулся ни к хлебу, ни к сбитню, но, сняв кафтан, лёг на диван.
Нет… Рано… Ничего не выйдет с такими людьми. Команду исполнят, а сами помыслить не могут…
Мирович ощупал под подушкой завёрнутый в кожаный портфель – у него такой от адъютантства остался – манифест и другие бумаги и глубже засунул их под подушку. Вдруг ясно ему стало, что всё то, что он так тщательно продумал, вовсе не готово и что думать нечего в это своё дежурство что-нибудь делать. Надо и с солдатами до конца договориться, и таких людей, как Чефаридзе – сенатских, – на свою сторону склонить. И как только подумал это, стало тихо и спокойно на душе, ровно стало биться сердце, и сразу ощутил всю усталость дня, проведённого в волнующих мыслях и разговорах.
– Это всё бросить надо… Пока…
Стал забываться в крепком сне. Свеча, нагорая, притухала, и полыхалось её красно-сизое пламя. Отчётливее стало видно белёсое окно, за ним тёплая летняя ночь шествовала, Часы на церковной колокольне отбивали время. Мирович их не слышал, он тихо спал. На мгновение проснулся. Часы пробили один раз. Смены часовых пошли с разводящими, и грузно и тяжело стучали мушкеты. Люди со смен вернулись в кордегардию, и было слышно, как отхаркивались они и тяжело, по-ночному, хрипло кашляли. Потом всё стихло, и Мирович стал снова засыпать.
На платформе как-то сонно, негромко ударил колокол. Часовой вызвал караульного унтер-офицера. Мирович прислушался.
Фурьер Лебедев заглянул к нему.
– Ваше благородие, от коменданта прислали, не беспокоя вас, пропустить из крепости гребцов.
– Пропусти… Пошли разводящего…
Стал засыпать.
Опять ударил колокол и прервал начавшийся было сон.
– Ваше благородие, комендант приказали пропустить в крепость канцеляриста и гребцов.
– Прикажи часовому пропустить.
Прошло несколько минут сладкого забытья, и снова пришёл Лебедев.
– Комендант приказали пропустить обратно гребцов.
– Пропусти…
Мирович лежал спокойно на диване. И вдруг отдохнувшая мысль стала работать с необычайною силою и чёткостью, и всё стало ясно. Зачем коменданту ночью понадобились канцелярист и гребцы?.. Да вот оно что!.. Чефаридзе или Власьев, а может быть, оба сказали коменданту о том, что им днём говорил Мирович, и комендант написал рапорт об этом. Он посылал в форштадт за канцеляристом, за печатью, чтобы внести в исходящий журнал рапортов, а потом послал с гребцами рапорт в Петербург… Его дело, не начавшись, кончено… В его распоряжении день, может быть, только сегодняшняя ночь… А там – арест, дыба, пытки и казнь… Как картёжный игрок Мирович тотчас понял, что, если он не будет сейчас – всё равно, готово или не готово, – действовать, он погиб. Тут нет никакого шанса выиграть. На него донесли, и он – конченый человек, но если начать сейчас всё то, что так, казалось, хорошо продумано, и теперь же привести в исполнение, у него есть шансы выиграть. И, как бывало в картёжной игре, когда, решивший играть ва-банк, он начинал лихорадочно понтировать, так и теперь, точно в забытьи, точно в лихорадочном кошмаре, он вскочил с дивана, схватил кафтан, епанчу, шапку и шпагу и вбежал в кордегардию.
Очередная смена лежала на деревянных нарах, пришедшая с постов понуро сидела. Люди клевали носами. Тяжёлый солдатский, караульный дух спёр дыхание Мировичу.
– Караул к ружью, – крикнул задыхающимся голосом Мирович.
Сонные солдаты начали вскакивать. Капралы побежали по соседним избам будить и собирать людей.
Мирович выбежал на платформу. Густой туман стоял над крепостью. Тесные казарменные постройки в нём едва намечались, казались расплывчатыми и призрачными. Часовой, точно прозрачный, стоял неподвижно у колокола. Смоленцы выбегали из изб и строились на платформе. Все молчали, слышалось только тяжёлое со сна дыхание людей.
– Слушай! – скомандовал Мирович.
Шеренги дрогнули, лёгкий шорох пробежал вдоль фронта, стукнули приклады устанавливаемых у ноги ружей, и всё стихло. Стало напряжённо, страшно и весело. Мирович ощутил всю громадную силу караула и вдруг поверил, что всё сбудется так, как он придумал. Он смело стал командовать:
– К заря-ду!.. Открой полки!.. Вынь патрон!.. Скуси патрон!.. Сыпь порох на полки!.. Закрой полки!.. Перенеси ружьё!.. Заряжай с пулею!..
Чётко и резко отстукивали и бряцали приёмы. Шомпола звенели о пули. Караул изготовился к бою.
– Капрал Кренёв с одним мушкетёром к воротам, к калитке, никого не впускать, никого не выпускать!
Tax, тах – чётко отбили приёмы Кренёв и назначенный им солдат, отделились от фронта и исчезли, точно растаяли в тумане. Солдаты во фронте были бледны, скулы были напряжённо сжаты, и была в них та упрямая решимость, какая бывает у солдат, когда они, ничего не понимая, что делается, отдают свою волю офицеру, командующему ими.
Ещё веселее стало на душе у Мировича, он ощутил то хорошо знакомое ему чувство, когда в карточной игре повалит к нему хорошая карта.
Вдруг из тумана, со стороны комендантского дома, сверху, с балкона, раздался сердитый, хриплый, начальнический голос:
– Эй, что там такое?.. Для чего так, без моего приказу, во фронт становятся и ружья заряжают?..
Мирович выхватил из рук солдата ружьё и бросился на крыльцо комендантского дома. Мирович прикладом ударил коменданта по голове и, когда тот упал, крикнул солдатам исступлённым, срывающимся на визг голосом:
– Взять его!.. Под караул его!.. Преступник!.. Невинного Государя в тюрьме держит!.. И не сметь мне с ним разговоры разговаривать!.. Не слушать его речей!.. Не сметь!..
Сейчас же вернулся к караулу. Мирович понимал теперь, что уже нет ему ни остановки, ни размышления, надо действовать до конца.
– Караул на-пра-во!.. Ступай!
Подбежал к правому флангу и повёл караул к той страшной, таинственной двери, за которою была камера безымянного колодника.
Из густого молочного тумана тревожный окрик раздался:
– Кто идёт?..
Мирович громко и возбуждённо крикнул:
– Я, Мирович, иду к моему Государю!
В тумане жёлтой точкой вспыхнуло пламя выстрела. Как-то глухо и печально раздался выстрел, и пуля прошуршала над головою Мировича. И прежде чем Мирович успел подойти к казарме, там раздался быстрый топот многих ног, и стена гарнизонного караула заслонила узкую дверь. Караул Мировича без команды остановился.
В гарнизонном карауле кто-то решительно крикнул: «Пали!..»
Гулко, эхом отдаваясь о крепостные постройки, раздался залп, пули пронеслись в воздухе, посыпались ветки с деревьев на валах, и затрещали доски на крышах караульных изб.
Смоленцы шарахнулись в сторону, отбежали и укрылись за каменным пожарным сараем. В молчание ворвались тревожные возмущённые голоса:
– Царица небесная!.. Да что же такое случилось?.. По своим, как по неприятелю!..
– Брат супротив брата!..
– Звездануло-то как!.. Ну, думаю, пресвятая Богородица… крышка… В самый лоб угодит…
– Ваше благородие, да почему же оно так прилучилось, вы нам ничего такого не говорили? Куда вы нас ведёте?..
– Что замышляете?..
– На смерть ить ведёте… Да за что?..
– Вид-то какой на то имеете?..
– Я имею верный вид, – сказал Мирович. – У меня на то манифест самого Императора.
– А ну, покажи оный манифест.
Белая туманная ночь, точно молочное море, залила крепость. Ни времени, ни пространства не было в ней. Весь мир, вся жизнь вдруг сосредоточились на тесном крепостном дворе между дверью арестанта и гауптвахтой. Тут конец, там – начало. Мирович побежал в кордегардию и притащил свой портфель. Буквы прыгали у него перед глазами, в призрачном свете ночи трудно было разбирать написанное. Мирович знал всё наизусть. Торжественным, слегка дрожащим голосом вычитывал он солдатам:
– «Божией милостью, мы, Император и Самодержец Всероссийский…»
Солдаты сгрудились вокруг него и стояли, опираясь на ружья. И уже не было у Мировича послушного команде караула, но была толпа, которую надо было уговаривать, увлекать за собою.
– Братцы, – крикнул Мирович, дочитав манифест. Слёзы дрожали в его голосе. – Вот вам крест!.. – Он перекрестился. – Правое наше дело!.. Наш святой долг присяжный!.. Идём!.. Скажем им… Объявим всю правду… Поймут нас православные… Не будут стрелять.
Не строем, но толпою вышли из-за сарая и подошли на сто шагов к гарнизонному караулу.
– Братцы!.. Православные!.. – крикнул Мирович. – Не стреляйте!.. Выслушайте, по какому делу идём… Святое, правое наше дело…
– Палить бу-удем, – проревел бас из команды.
– Ваше благородие, а ваше благородие, – раздался негромкий голос сзади Мировича. Тот оглянулся. Капрал с растерянным лицом нагнулся к нему. – Что, ежели устрашить его допрежь пушкою?.. Ить он от пушки должон напугаться.
Мирович послал за пушкою. Он уже потерял свою волю, он плыл по течению, ждал, что само выйдет. Побежали в кордегардию, за ключами, потом в пороховой погреб за зарядами и ядрами. В туманной ночи белыми призраками метались люди, раздавались крики, каждый подавал советы, кто-то угрожал, кто-то истерично плакал. С бастиона людьми катили старую чугунную пушку. Её установили впереди караула и неумело заряжали ядром.
Кругом толпились солдаты, они толкали Мировича и подавали ему советы.
– Ваше благородие, ежели теперя ишшо послать к ним. Увидавши пушку, может, и надумают сдаваться…
И побежали к гарнизонному караулу.
– Эй, вы там, – кричали издали, – гарниза пузатая, что таперя, будете палить аль нет?.. А коли палить зачнёте, так мы вас всех враз из пушки положим.
Мрачный голос от лестницы ответил с какою-то особой печалью и досадой:
– Теперь палить не будем…
Мирович с мушкетом в руке, сопровождаемый нерешительно продвигавшимися за ним смоленцами, быстро пошёл ко входу в тюрьму.
XVIII
Как только раздался выстрел часового у двери каземата с безымянным колодником и затопала ногами выбежавшая на выстрел гарнизонная команда, Чекин, спавший с Власьевым за ширмами, вскочил с постели.
Стены каземата были очень толстые, и выстрел и топот ног были едва слышны в нём. Но долголетняя и однообразная служба при арестанте обострили нервы приставленных к нему офицеров, и сон их обычно был чуток и напряжён.
– Данило?.. А Данило?.. Слыхал?..
Но Власьев уже встал с постели. Оба вышли за ширмы. Арестант спал крепким и спокойным сном. Его дыхание было ровное и тихое. Свеча на столе нагорела, пламя её колебалось, и странные тени прыгали по белой стене над головою арестанта.
– Посмотри, что там такое?.. – сказал Власьев.
В это время горохом прокатился залп. Арестант вздохнул во сне, но не проснулся.
Чекин на носках подбежал к двери и отодвинул засов.
– Данила, – сказал он, задыхаясь от волнения, – с большой командою сюда идут… Кричат, чтобы наши не палили.
Из тёмного каземата в приоткрытую дверь были видны волны белого тумана на дворе. Неясные звуки доходили оттуда. Всё казалось нелепым сном. Крики команд и говор солдат там не умолкали. Слышно было, как сурово ответили гарнизонные солдаты: «Палить будем…»
– Вот и свобода к нам пришла, – прошептал Власьев.
– Ты что, Данила?
– Я ничего. – Власьев кивнул на арестанта и вынул из ножен тонкую офицерскую шпагу.
Чекин выхватил свою. Он понял сразу Власьева. Арестант продолжал крепко спать.
– Присяжную должность исполним, – прошептал Чекин.
– Погоди маленько, – сказал Власьев. – Посмотри, что там делается?..
– Побежали за пушкой, – торопливо, стоя у дверей, передавал хриплым голосом Чекин. – С бастиона скатывают пушку… Заряжают.
– Тогда… – чуть слышно прошептал Власьев, – тогда… действуй!
Он бросился с поднятой шпагой к постели арестанта.
Тот проснулся. Неровным жёлтым светом освещено его бледное, одутловатое лицо. Глаза были вытаращены, он простёр руки с растопыренными пальцами навстречу Власьеву и захрипел, заикаясь, желая что-то крикнуть. Страшные тени побежали по лицу. Пламя свечи заколебалось. В тот же миг Власьев с силою ткнул его шпагой в шею. Кровь брызнула из раны и оросила белую рубашку арестанта.
– Злодеи, – крикнул арестант и выскочил из постели. – Кого!.. На кого покушаетесь?!
Власьев тонкой, гнущейся шпагой нанёс удар в бок. Арестант пошатнулся и привалился к столу. Кровь заливала его. Власьев и Чекин, обезумев от вида крови, стали наносить уколы куда попало. Арестант упал и, хрипя, стал дёргать ногами.
– Теперь готово, – сказал Чекин, рукавом стирая пот с лица.
– Дверь отложи, – прохрипел Власьев.
Чекин пошёл по узкому коридору к наружной двери и только открыл, как в проход вскочил Мирович с мушкетом в руке.
– Где Государь? – задыхаясь, крикнул он.
– У нас Государыня, а не Государь, – сурово сказал Чекин.
Мирович левой рукой толкнул Чекина в затылок и крикнул:
– Поди укажи Государя… Отпирай двери.
– Дверь отперта и так.
Налетевший от хлопанья дверьми ветер задул свечу, и в каземате был густой мрак.
– Принеси, братцы, кто огня, – приказал Мирович. Он левой рукой держал Чекина за ворот, в правой у него был мушкет.
– Другой бы тебя, каналья, давно заколол, – прохрипел он.
– Колоть меня не за что, – хмуро сказал Чекин.
Из кордегардии прибежали с фонарём солдаты. Мирович вскочил в каземат и остановился, мушкет выпал из его рук и с грохотом упал на каменный пол. У стола, в луже чёрной крови, лежал бледный молодой человек в окровавленном белье. Над ним, спокойно скрестив руки, стоял капитан Власьев.
– Ах, вы… Да что же это вы такое сделали? – хватаясь за голову, закричал Мирович. – Совести в вас совсем нет… Как могли вы невинную кровь т а к о г о человека пролить?..
– Какой он человек, – глухим голосом сказал Власьев, – того нам не объявляли… Для нас он только арестант… И поступили мы с ним по нашей о том присяге.
Мирович медленным театральным движением опустился на колени, перекрестился и поцеловал руку и ногу арестанта… Вошедшие за ним солдаты снимали шапки и крестились. Благоговейная тишина смерти вошла в полутёмный, едва освещённый фонарём каземат. Унтер-офицер Лебедев распорядился, чтобы тело убитого положили на кровать.
– Несите его за мною, – приказал Мирович.
– Ваше благородие, а с ними как поступить прикажете? – спросил капрал.
– Оставьте их, – с глухим рыданием в голосе ответил Мирович, – они и так никуда не уйдут.
Он пошёл за телом убитого арестанта. Земля колебалась под его ногами. Всего ожидал он, всё, казалось, продумал и предусмотрел, но только не это. Всё было сорвано. Карта опять была бита. Он всё проиграл. А ставкою была – жизнь… Платить придётся… Мёртвое тело вынесли из каземата, пронесли через канал и поставили на площади против кордегардии.
– Построиться во фронт, – приказал Мирович.
Молча становились люди караула в четыре шеренги, барабанщик стал на правом фланге. Солдаты были потрясены, они смотрели на офицера, все надежды возлагая на него. В туманном утре была томительная тишина.
Писклов подал Мировичу шапку и епанчу, оставленные в каземате. Мирович надел шапку и вынул шпагу из ножен. Епанчою накрыл по грудь покойника. Красной епанчи он не припас, и Государь лежал под простой офицерской голубой епанчой. Потом Мирович вышел перед середину фронта караула и сказал с печальною торжественностью в голосе:
– Теперь отдам последний долг своего офицерства. Барабанщик, бей утренний побудок…
Глухо и коротко прозвучала барабанная дробь.
– Караул, – командовал Мирович, – на пле-е-чо!.. Шай на кра-ул!.. Барабанщик, бей полный поход!..
Барабанный бой, отдаваясь эхом о стены крепости, раздавался в тумане. Мирович отсалютовал шпагой и прошёл на правый фланг караула. Когда барабанщик перестал бить, Мирович вложил шпагу в ножны, подошёл к убитому арестанту, снял шляпу, перекрестился и, став на колени, поцеловал руку покойника. Глубокая, давящая тишина стояла на дворе. Мирович встал и скомандовал на плечо и к ноге. Он медленно подошёл к караулу. Безумными, широко раскрытыми глазами обвёл растерянные лица солдат. «Вот всё и кончено, – думал он. – Остался ещё мой офицерский долг… Смерть так смерть… Казнь так казнь… Они не виновны… Не везло мне в картах – не повезло и в жизни…»
Чувствовал в торжественной тишине неподвижно стоящего фронта нечто зловещее. Видел, как в тупых лицах солдат точно сознание начало проявляться, будто от тяжёлого сна они просыпались. На фланге плутонга сержант пошевелился. Мушкетёр перебрал пальцами по погонному ремню. Сейчас всё будет кончено.
– Вот, братцы, – протягивая руку к постели с арестантом, тихо сказал Мирович, – наш Государь Иоанн Антонович. Ему ничего больше не надобно. Не нужно ему и государства.
Мирович перевёл дыхание. Солдаты шевелились во фронте. Мирович понимал – конец его наступал.
– Ныне мы не столь счастливы, – продолжал Мирович, – как бессчастны… А всех больше за то перетерплю я. Вы не виноваты. Вы не ведали, что помыслил я сделать. Я уже за всех вас ответствовал и все мучения на себе сносить должен… Простите меня, братцы.
Глухое молчание было в карауле. Сняв шапку, Мирович подошёл к правофланговому мушкетёру и троекратно поцеловал его. Целуя так каждого солдата, Мирович обходил шеренгу за шеренгой весь фронт. Послышались тихие всхлипывания, солдаты плакали. Мирович подходил к четвёртой шеренге. Строя уже не было. Люди смешались в толпу. От этой толпы отделился капрал Миронов – самый преданный человек был он Мировичу – и, зайдя сзади офицера, схватил его шпагу.
– Нет… Нет, Миронов, что ты?.. – растерянно сказал Мирович. – Шпагу я сам… Коменданту… Как же так?.. Солдат?.. Ты солдат?.. Я сам… Сам…
Миронов его не слушал. Он отцепил шпагу и понёс её к комендантскому дому.
Как только в комендантском доме узнали, что безымянный колодник убит, – часовые, приставленные Мировичем к полковнику Бередникову, освободили его, тот привёл себя в порядок, надел кафтан и послал в форштадт к командиру Смоленского полка, полковнику Римскому-Корсакову за сикурсом.
Было раннее летнее утро. С голубого неба солнце золотые лучи на землю посылало. Туман, клубясь кверху, поднимался, и становилось светло и радостно. В этом утреннем свете серокаменные и кирпичные постройки крепости казались не такими безотрадными. На ветках в берёзовой аллее бриллиантами загорались мокрые листья деревьев. Там весело и радостно пели и гомонили птицы.
Через канал на лодках подходил сикурс. Римский-Корсаков
с секунд-майором Кудрявым, поручиком Васильевым и прапорщиком Жегловым с двадцатью тремя рядовыми смоленцами спешили к комендантскому дому.
Они пошли с Бередниковым на крепостной двор. Последние остатки ночного тумана съедались солнцем. Косые золотые лучи ласково скользили по кровати, на которой лежал на спине окровавленный покойник, накрытый синей офицерской епанчой. Сзади кровати толпою стояли, понурив головы, вооружённые люди смоленского караула. От этой толпы отделился невысокий офицер без шпаги с бледным лицом и пошёл нетвёрдым шагом к командиру полка. Остановившись в четырёх шагах от него, как для рапорта, он резким движением сорвал с головы шапку и сказал ломающимся хриплым голосом:
– Быть может, вы не видели живого Императора, нашего Иоанна Антоновича, – смотрите ныне на мёртвого… Он уже не телом, но духом всем кланяется.
Бередников, с кровавым шрамом на голове, злой и раздражённый, бросился на Мировича, сорвал с него офицерский знак и крикнул караулу:
– Под стражу его!.. В караул!..
Солдаты безмолвно сомкнулись вокруг офицера и повели его в кордегардию.
Началось следствие.
XIX
Императрица Екатерина Алексеевна вторую неделю путешествовала по Лифляндии. Как не походило это путешествие на те кочевья, которые совершала она с покойной Императрицей Елизаветой Петровной по югу России и Малороссии. Там были гомон и шум больших становищ, спаньё в шатрах на матрацах, положенных на землю, свежий воздух утра, пение птиц, долгие сборы, неудобные телеги с теми же матрацами и подушками, множество людей кругом, дымы костров, шумные обеды на зелёной мураве, песни песельников, ржанье лошадей и природа кругом.
По Лифляндии Императрица ехала в удобной венской карете, на висячих рессорах, от именья к именью, от замка к замку. Иным постройкам было более двухсот лет. Каменные дома хранили уют целых поколений. Раскрывались тяжёлые ворота, и за ними были прекрасные парки с тенистыми аллеями столетних лип и дубов, богатые цветники пёстрым ковром расстилались подле входа. Императрицу после торжественной встречи вели в ароматную прохладу комнат, где всё было приготовлено для её отдыха и работы. На мызе Большой штроп Фитингофа,
где был ростах, Императрице показывали образцовое молочное хозяйство и сыроваренный завод. В громадном мызном стодоле Государыня любовалась тремястами красно-бурыми – все, как одна, – коровами ливонской породы, стоявшими на свежей соломе. В Риге, девятого июля, Государыню ожидала торжественная встреча… Генерал-губернатор Броун,
епископ Псковской и Рижский Иннокентий, местное рыцарство и генералитет выстроились на крыльце отведённого Государыне дома. Она прибыла в Ригу в девять часов утра и, милостиво побеседовав с встречавшими её людьми, прошла во внутренние покои. Там на столе была положена только что прибывшая с курьером из Петербурга почта. Сверх всего, поверх свежих номеров «Ведомостей» лежал небольшой пакет, припечатанный пятью сургучными печатями, на средней три голубиных пера. Императрица кинжалом с рукояткой из ноги оленя вскрыла пакет и углубилась в чтение. Ничто не выдало её волнения, и подававший ей пакеты, состоявший при ней в качестве секретаря во время поездки генерал Пётр Иванович Панин ничего не мог заметить на её лице. Похлопывая ножом по пакету, Государыня повернулась к Панину и сказала:
– Сядь, Пётр Иванович… В ногах, люди сказывают, правды нет. Скажи мне… – Она помолчала, как бы затрудняясь, как начать, и продолжала: – Скажи мне… Что, это у тебя был адъютантом поручик Мирович?..
– Как же, Ваше Величество, недолгое время был такой. Я был принуждён его прогнать.
– Что же – он нехороший был человек?..
– Он – лжец, Ваше Величество.
– Лжец?..
– Отчаянный лжец… Бесстыжий человек и великий трус. Сумасброден не в меру и не по чину обидчив.
– Вот как! Что же ты такого взял?.. Ты не знал его раньше?..
– Пожалел его. Страдал и разорён был за измену деда… Дед был при Орлике, а Орлик был при Мазепе.
– Ах, вот что…
– Чем, Ваше Величество, маленький Мирович заслужил внимание Вашего Величества, что вы его вдруг вспомнили?..
– Я не вспомнила о нём, ибо никогда про него не слыхала раньше и самого его тем паче не видала. Ты знаешь меня – я слух свой закрываю от всех партикулярных ссор, ушинадувателей не держу, переносчиков не люблю и сплетнейскладчиков, кои людей вестьми же часто выдуманными приводят в несогласие, терпеть не могу… Но… Тут уже не сплетни… Тут тяжкое преступление и потрясение основ государства и благополучия российского. На мне лежит долг Государыни… Пока ничего больше… Я хотела только тебя спросить самого, как ты, оказывается, того Мировича знавал… Можешь пока идти, остальную почту после разберём, я должна ехать с Броуном осматривать гидравлические работы на Двине.
Письмо, расстроившее Государыню и побудившее её говорить о Мировиче, было первое поспешное донесение Никиты Ивановича Панина о том, что офицеры Мирович и Ушаков составили заговор и хотели, освободив из Шлиссельбургской крепости безымянного колодника, возводить его на престол как Императора Иоанна Антоновича. В донесении было ещё сказано, что Мирович с командою при пушке напал на караул при безымянном колоднике и что Власьев и Чекин в силу данной им инструкции закололи колодника. Донесение было краткое, составленное по словесному докладу, и было прописано, что вслед едет полковник Кашкин и везёт подробные данные о происшествии.
Внимательно, удивив всех своими познаниями в гидрографии, Императрица осматривала дамбы, задавала вопросы инженерам, потом поехала на банкет лифляндского дворянства. Она была ласкова ко всем, много расспрашивала о приближённой фрейлине правительницы Анны Леопольдовны, Юлии Менгден, которая была заточена недалеко от Риги и умерла в заточении, она прерывала рассказ восклицаниями сожаления и негодования:
– C'est formidable!.. Cela fait fremir!..
Она осталась в Риге. На другой день, когда полковник Кашкин привёз ей подробное, но всё ещё неверное донесение, она закрыла двери своего кабинета и писала то по-русски, то по-французски письмо Никите Ивановичу Панину, которое тот же Кашкин должен был немедленно везти в Петербург.
«Никита Иванович, – писала Императрица. – Не могу я довольно вас благодарить за разумныя и усердныя ко мне и отечеству меры, которые вы взяли по Шлюссельбургской гистории».
Она продолжала по-французски:
«La Providence m'a donne un signe bien evident de sa grace en tournant cette enterprise de la facon dont elle est finie…
Le jour de mon depart de Petersbourg une pauvre femme avait trouve dans la me une lettre de main contrefaite ou il en etait parle; cette lettre fut remise au Prince Wesemski et elle est chez lui. Il faudra questionner ces officiers, si ce sont eux, qui l'ont ecrit et repandue. Je crains que le mal n'aye d'autre suite encore, car Ton dit cetУшаковlie avec nombre de petits gens de la Cour. Enfin il faut s'en remettre au soin du bon Dieu, qui voudra bien decouvrir, je n'ose en douter, toute cette horrible attentat…
Вспомните так же врания того офицера, что Соловьёв привёл, да с Великаго поста более двенадцати подобных было и всё о той же материи. Велите, пожалуй, разсмотреть не оны ли тому притчины были…
Хотя в сём письме я к вам с крайнею откровенностью всё то пишу, что в голову пришло, но не думайте, чтобы я страху предалась. Я сие дело не более уважаю, как оно в самом существе есть, сиречь дешператной и безразсудный coup,
однакожь надобно до фундамента знать, сколь далеко дурачество распространилось, дабы, есть-ли возможно, разом присечь и тем избавить от нещастия невинных простяков.
Радуюсь, что сын мой здоров, желаю и вам здравствовать.
Екатерина.
Из Риги 10 ч. июля 1764.
Стерегите, чтоб Мирович и Ушаков себе не умертвили».
Императрица сама вложила письмо в конверт и опечатала его своею печатью. Потом взяла ещё лист и написала на нём размашистым почерком:
«Указ генерал-поручику Веймарну.
По получению сего немедленно ехать вам в город Слюсельбург и тамо произвесть следствие над некоторыми бунтовщиками, о которых дано будет вам известие от нашего тайнаго действительнаго советника Панина, у котораго оное дело, и потому он как вам все наставления дать, так и вы всего что касаться будет от него требовать можете.
Екатерина».
Императрица сократила своё пребывание в Риге и пятнадцатого июля поехала в Петербург, «дабы сие дело скорее окончить и тем дальных дурацких разглашений пресечь…»
Семнадцатого августа особым манифестом был объявлен над Мировичем верховный суд. В этот суд было назначено пять духовных и сорок три военных и гражданских высших сановника. Суду этому было повелено:
