Двадцать первого августа, в день, на который «Её Императорское Величество всемилостивейше соизволила назначить и определить время, в которое брачное сочетание Их Императорских Высочеств имеет быть совершено и торжествовано быть». Екатерина Алексеевна вошла в голубую гостиную. Пронизанная лучами комната казалась яркой и весёлой. В ней, точно птички на дереве, её фрейлины весело щебетали. Две княжны Голицыны, две княжны Гагарины и девица Кошелева пёстрым цветником сидели в ней, ожидая невесту.
      Окна на Неву были настежь раскрыты. Свежий осенний воздух бодрил и радовал. Нева под голубым небом казалась синей. Золотыми искрами перекидывались и играли маленькие волны.
      У раскрытых на обе половинки дворцовых дверей стояли рейт-кнехты, державшие в поводу лошадей.
      Камер-юнкера с волосами, убранными «по гашпанскому манеру без кошельков и кос», садились и отъезжали от дворца. На монументальном коне проехал шталмейстер Её Величества, и сейчас же за ним показались пешие арапы в красных, расшитых золотым позументом кафтанах. Они вели под уздцы прекрасных «изабелловых», серебристо белых, с розовыми губами и веками лошадей, в золотой сбруе. Восьмерик попарно цугом подкатил большую хрустальную карету. У её подножки появился Великий Князь Пётр Фёдорович в преображенском мундире.
      – Ваше Императорское Высочество, пожалуйте! – Гофмейстерина подала руку Екатерине Алексеевне.
      Опустив голову и стараясь ни на кого не глядеть, Екатерина Алексеевна спустилась на крыльцо и стала садиться к Государыне. Они заняли задние места, перед ними сели Великий Князь и Разумовский.
      Карета тронулась, но сейчас же остановилась. Весь кортеж стоял. Должно быть, у собора выходили те, кто уже достиг его. Золотые постромки натянулись, карета качнулась и проехала несколько шагов.
      Шествие очень медленно продвигалось к собору.
 
      Оглушительно барабаны били, флейты свистали, гобои и валторны играли «встречу». Неподвижный лес ружей скрывал лица солдат.
      Великий Князь паясничал, высовываясь из окна, порывисто оборачивался к невесте и называл стоявшие «в шпалерах» полки.
      – Преображенцы… Семёновцы… Ваше Величество, – оборачивался он вдруг к Государыне, – у майора Измайловского полка не по форме сделаны букли и шарф небрежно завязан… Ваше Величество, умоляю взыскать!
      – Поди ты! О том ли ныне думать!
      – Ваше Величество, в напольном Архангелогородском полку знамя поздно уклонили. То же и в Ладожском пехотном.
      По набережной, вдоль адмиралтейских, крепостных верков, по Луговой и по Невской перспективе до самого Казанского собора стояли шпалеры полков.
      Кирасиры Его Высочества длинной белой лентой тянулись от Мойки.
      – Ваше Высочество, извольте взглянуть – это мои кирасиры. Каков порядок!..
      Литавры глухо и будто дремотно били, резво трубили трубачи, а по верху плыл, нёсся, гудел, колыхался торжественный церковный перезвон. В пёстрой народной толпе, стоящей за шпалерами войск, то и дело вспыхивало «ура!». По другую сторону, где не было шпалер, конные драгуны сдерживали толпу у панелей вдоль бульвара. Оттуда доносились восторженные восклицания:
      – Невеста-то краля какая! А сказывали, что немка. А нисколько не похожа даже на то.
      – Корона на ней блестит, что звезда в небе.
      – А жених!.. Ну и урод!..
      – Жалко милую.
      – Дети… Совсем дети… Куда им!.. Поди, и несмышлёны в оном.
      – Наука-то небольшая!
      – А всё уменья требовает.
      – Наша-то, петровская… Ай, хороша!.. Ура!..
      Пошло, покатилось притихшее было «ура».
      Жители Петербурга, Сарского, Петергофа, Ораниенбаума, всех окрестных сёл и поместий были в этот день на улицах Петербурга, все, как одна семья, разделяли радость своей Государыни.
      У церкви конные камер-юнкеры спешивались и торопливо снимали на паперти белые штиблеты. Гофинтендант и придворный обер-архитектор Растрелли с наряженными в их распоряжение обер-офицерами следили, чтобы к трону Государыни, Их Высочеств, светлейшей принцессы Цербстской и её брата, принца Августа, был свободный проход, они «упреждали конфузию и тесноту» и пропускали в церковь только по особым билетам, розданным от «Церемониальных дел».
      Путь, который пешком можно было сделать в пятнадцать минут, ехали «в шествии» почти два часа. Лишь в первом часу дня Екатерина Алексеевна вошла под высокие своды храма, смутно напоминавшего ей лютеранскую кирку. Дивное, рвущееся к небу, отражённое в высоком куполе, звенящее дискантами, гудящее басами, торжественное пение её встретило, приподняло и точно понесло к священному таинству. Она позабыла усталость, томление медленной езды с постоянными остановками и серьёзная, сосредоточенная, углублённая в саму себя пошла с Императрицей к ожидавшему её Симону Тодорскому, бывшему теперь епископом Псковским.
      Принц Август Голштинский, шафер жениха, и обер-егермейстер Алексей Григорьевич Разумовский, шафер Великой Княжны, приняли поданные им на блюдах золотые венцы. Симон Тодорский поднял крест и, глядя блестящими глазами в глаза Екатерины Алексеевны, громко, воодушевлённо сказал:
      – Вижу перст провидения в рождении сих двух отраслей домов Ангальтинского и Голштинского и ныне воедино сочетавшихся…
      Он говорил о политическом значении брака, о великих узах, связующих для вечного и долгого мира иностранные дома с домом Петра Великого. Он воздавал хвалу Государыне премудрой, невесте, в её рвении к православию и любви к России, в которой он сам мог убедиться.
      И опять пел хор, потом рокочущими нотами лилась ектения, и Екатерина Алексеевна слышала, как поминали её, как Великую Княжну, и трепетно, тая под куполом, расплываясь и захватывая сердце, неслось непрерывное: «Господи, помилуй, Господи, помилуй… милуй», – замирало вверху, в голубом своде купола, где клубились облака ладанных курений.
      У Екатерины Алексеевны кружилась голова, и она напрягала все усилия, чтобы устоять, чтобы не лишиться сознания. Она казалась себе лёгкой, невесомой и совсем другой, чем была ещё так недавно. Их повели к распростёртому перед ними золотому расшитому ковру, и она, сама того не замечая, первая вступила на ковёр. Рослый красавец Разумовский высоко над нею держал венец, и она стояла под ним, неподвижная и застывшая в молитвенном углублении. Рядом с нею неспокойно стоял Великий Князь, он то оправлял руками шарф, то нагрудный знак, то пояс.
      Вот оно… Когда?.. Как?.. В какой именно момент совершилось это?
      Дьякон вышел на амвон, и, вторя его глубокому, точно ворчащему басу, серебряными колокольчиками зазвенели дисканты и альты певчих; «Господи, помилуй, Господи, помилуй…»
      – И о супруге его благоверной Великой Княгине Государыне Екатерине Алексеевне Господу помолимся…
      Только в четвёртом часу кончился длинный обряд венчания. Екатерина Алексеевна сидела подле Государыни и Великого Князя на тронных креслах под золотым навесом с горностаевым подбоем. Ей было видно, как карета за каретой вытягивались в «шествие». Тем же порядком медленно и чинно ехали назад. Когда проезжали мимо полков, троекратный беглый огонь вверх опоясывал белым кудреватым дымом солдатские ряды. С корабля двадцати четырёх галер, двух транспортов и двух яхт началась пушечная пальба. По вантам и реям были выброшены пёстрые флаги и бабочками заиграли на засвежевшем западном ветру.
      Во дворце караулы били в барабаны и играли на трубах, когда Императрица, сопровождаемая высоконовобрачными и свитой, проходила по залам к своей опочивальне. В дверях её она остановилась. Пётр Фёдорович, за ним Екатерина Алексеевна, принцесса Цербстская и принц Август, «припадая к стопам Её Императорского Величества, воздали высочайшее благодарение».
      От дверей государыниной опочивальни проследовали в большую антикамеру, и там послы, чужестранные министры, придворные дамы и кавалеры и первые особы из генералитета и министерств ожидали Государыню и молодых.
      До шести часов длилось принесение поздравлений, и только потом, не чуя ног под собою, Екатерина Алексеевна прошла в свои покои, где могла наконец переодеться, снять страшно тяжёлую парадную «робу», корону, переодеться в лёгкую парадную «адриену» и уже надо было идти к обеду.
 
      В конце стеклянной галереи был накрыт «покоем» особый стол. В верхнем, смыкающем его конце было поставлено большое золочёное кресло, крытое малиновым шёлком, расшитым золотыми травами. По правую и левую стороны этого кресла были золочёные стулья, крытые зелёным шёлком с травами. Над ними был парчовый балдахин с горностаевым подбоем. Далее стояли золочёные стулья пониже, крытые розовым шёлком. Стол был накрыт на шесть приборов золотой посуды. По всей галерее стояли столы для гостей.
      По троекратному призыву трубами началось шествие в антикамеру В ней Государыню ожидал гофмаршал, торжественно возвестивший ей:
      – Ваше Императорское Величество, кушанье на стол поставлено!
      Государыня села в кресло, по правую её руку сел Великий Князь, по левую – Екатерина Алексеевна, рядом с Великим Князем сели принцесса Иоганна и принцесса Гессен-Гомбургская, против граф Алексей Григорьевич Разумовский.
      Томительный парадный обряд начался.
      – Прекрасное слово сказал владыка, – сказала Государыня по-русски, обращаясь к Разумовскому. – Как тонко отметил он значение брачных союзов для мира народов. Когда все между собою породнились бы, то, чаю, для чего и войнам быть?..
      – Ваше Величество, – сказал Разумовский. – Между родственниками ссоры бывают, однако, ещё лютее, чем между посторонними.
      – Пожалуй, – снисходительно ответила Государыня.
      Разговор не шёл. Княгиня Цербстская и принцесса Гессен-Гомбургская не говорили по-русски, Разумовский не знал ни французского, ни немецкого языков. Екатерина Алексеевна изнемогала от усталости, Великий Князь, стараясь быть серьёзным, очень много пил и ел Принцесса Иоганна, только что узнавшая, что все её и Мардефельда письма вскрывались и прочитывались Бестужевым, и понявшая, почему Государыня её так нелюбезно выпроваживала из Петербурга, сидела красная, надутая и важная. Вокруг стола стояли «во услугах» обер-гофмейстер барон фон Миних, граф Лесток, форшнейдером при Государыне господин Шепелев, за стулом Великого Князя камергер Балк, форшнейдером – камергер Мартын Скавронский, за Великой Княгиней камергер граф Пётр Шереметев и форшнейдером при ней камергер граф Андрей Гендриков. За столом суетились люди. Пажи приносили кушанья, метрдотель Фукс принимал их и передавал тем, кто были «во услугах». Всё это чрезвычайно стесняло и смущало Екатерину Алексеевну, она сидела строгая и почти ни к чему не притрагивалась.
      Кругом на тридцати трёх «штуках» сидело сто тридцать две «персоны». Шёл непрерывный гул голосов, слышался звон посуды и шаги подававших лакеев.
      Как только подано было жаркое – седло дикой козы – и форшнейдеры золотыми ножами нарезали его и положили куски, состоявшие у вин разлили по кубкам шампанское. Итальянская музыка, игравшая на хорах, смолкла. Великий Князь поднялся, все гости в стеклянной галерее и в зале встали. Детским, ломающимся голосом Великий Князь возгласил, поднимая кубок:
      – Про здравие Её Императорского Величества!..
      – Виват!.. Виват!.. Виват! – закричали гости.
      Трубачи и литаврщики заиграли. Пушки полевых батарей, поставленные вдоль набережной, начали салют – шестьдесят один выстрел.
      Когда наконец всё это смолкло, и звон стоял в ушах от пальбы и резких звуков труб, и странной казалась вдруг наступившая тишина, Государыня встала с кресла и подняла перед собою плоский петровский кубок.
      – Про здравие Их Императорских Высочеств, – сказала она сочным, сильным голосом.
      И опять загрохотали выстрелы.
      Третий и последний тост возгласил Великий Князь:
      – О благополучном государствовании Её Императорского Величества.
      Сто один выстрел салюта продолжался до самого конца обеда.
      В половине девятого обед окончился, и гости перешли в большой зал. Музыканты заиграли менуэт, принц Август подошёл к Государыне, и они открыли бал. За Государыней шли высоконовобрачные.
      В шестнадцать лет для какой девушки музыка и танцы не имеют магической силы? Поддалась этой силе и Екатерина Алексеевна. Всё было позабыто – усталость, волнение, страх, кровь забила ключом в жилах, и, чувствуя себя центром внимания, ощущая на себе ласковый и внимательный взгляд Елизаветы Петровны, сидевшей у дверей Арабской комнаты, Екатерина Алексеевна отдалась магии танцев. Менуэт сменила бесконечная и замысловатая кадрилия, за ней последовал только что появившийся англез.
      Как девочка-ребёнок, Екатерина Алексеевна всё позабыла под звуки музыки, под ритмичный шорох башмаков танцующих пар. Она чувствовала себя снова сильной, молодой и прекрасной.

      Во втором часу ночи Екатерина Алексеевна сняла все драгоценности, заплела по-ночному волосы, освободилась от корсета, фижм и платья и в рубашке и горностаем подбитом шлафроке, со свечою в руке прошла в супружескую спальню.
      Из медоточивых наставлений принцессы Иоганны, из шаловливой беседы «царь-девицы» и от гофмейстерины Нарышкиной Екатерина Алексеевна знала, что её там должно ожидать. Архимандрит Тодорский в беседе о таинстве брака осторожно коснулся и житейской его стороны и объяснил ей всю политическую важность для неё, как супруги наследника Российского престола, иметь детей.
      Усталая, оглушённая музыкой и пушечной пальбой, с натянутыми до последней степени нервами, трепещущей рукой она открыла дверь.
      На передзеркальном столе горел канделябр. Девушка и камердинер Великого Князя торопливо вытирали что-то на ковре. При виде Великой Княгини они испуганно выскочили в боковую дверь. В спальне терпко и противно пахло спиртным запахом вина.
      Медленно, точно ноги у неё стали пудовыми, Екатерина Алексеевна подошла к тяжёлому балдахину постели и открыла занавес. С края низкой и широкой постели, на боку, зарывши голову в подушку, лежал её муж. Он подогнул неловко ноги и спал крепким, тяжёлым сном.
      Екатерина Алексеевна обошла кровать, задула свечу и при свете ночника, осторожно, не снимая шлафрока, прилегла с края постели.
      И долго стыд, краской заливший её прелестное лицо, слёзы, страх за будущее мешали ей заснуть, несмотря на то, что ноги и всё тело ломило от усталости. Она неподвижно лежала на постели и сквозь щели занавеси смотрела на окно. Осенним холодом веяло от него.
      «Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего мы желаем!»
      Сколько раз говорил он ей это за последние месяцы, и как охотно она за ним повторяла эти слова при каждом тосте. Вот это и случилось… Случилось то, о чём она мечтала с любовью и нежностью, всё прощая своему жениху. Теперь?.. В эти холодные ночные часы одиночества, подле крепко спящего мужа Екатерина Алексеевна начала понимать, что кроме любви на свете бывает… и ненависть!
      Усталость после двадцати часов, проведённых на ногах и на людях, овладела ею. Натянутые, почти до разрыва, нервы как-то вдруг, как струны на ослабевших колках, опустились, ещё несколько мгновений было сознание, когда она видела, как начало светлеть за опущенной шторой, и ещё свежее стало в комнате, потом она вздохнула, закрыла глаза и заснула крепчайшим сном молодости и горя.
      Горничная Шенк её разбудила.
      Шёл девятый час, а в десять был назначен приём поздравлений. Надо было торопиться. Великого Князя давно не было в спальне.
      Екатерина Алексеевна ещё не была вполне готова и сидела в уборной, предоставив свои руки и волосы горничным, когда, как ни в чём не бывало, мальчишкой-шалуном, ворвался к ней Великий Князь.
      Он нежно и почтительно поцеловал ей руку и передал ей свой свадебный подарок – полный убор из сапфиров и бриллиантов – брошь, серьги, ожерелье и подвески.
      Он непременно хотел, чтобы она сейчас же и надела на себя эти украшения.
      «Бес полунощный» оставил её, она не могла сердиться на мужа.

      Все послесвадебные дни и ночи были расписаны церемониалом по часам.
      Двадцать третьего и двадцать четвёртого августа были балы и народное гулянье, двадцать пятого августа в Оперном доме смотрели итальянскую оперу «Сципион», двадцать шестого августа был бал с маскарадными кадрилиями, с лотереей, иллюминацией и фейерверком.
      Великий Князь с интересом ребёнка отдавался всем развлечениям, всё смотрел, всем интересовался, но слабого здоровья его хватало только до ужина. За ужином он выпивал лишнее и торопился добраться до постели, чтобы заснуть крепчайшим сном, совсем забывая о жене.
      Балы и обеды, маскарады и спектакли сменялись утомительными церемониями и службами.
      Тридцатого августа, в день ордена Святого Александра Невского, было торжественное шествие с крестным ходом в Александро-Невскую лавру. Государыня с новобрачными прибыла в каретах к Аничкову мосту, где они ожидали крёстный ход, вышедший из церкви Казанской Божией Матери.
      Екатерина Алексеевна с мужем пешком шла за Государыней через весь бесконечный Невский. Преосвященный Платон, архиепископ Сарский и Подонсхий с сонмом чёрного духовенства и монахов ожидал крестный ход у лаврских ворот. У драгоценной раки святого Александра Невского была бесконечная монастырская служба. Преосвященный Платон говорил проповедь и, поминая заслуги святого князя Александра, победителя шведов и тевтонов, сравнивал его победы с победами Петра Великого, «чью дочь мы имеем счастье видеть счастливой водительницей народа российского».
      Свежая августовская ночь надвигалась на Петербург, когда на галере «Жар» высочайший двор возвратился из лавры. На судах, стоявших против Зимнего дворца, по мачтам, реям и вантам, по бортам и пушечным амбразурам горели огни иллюминации. Петербургская крепость расцветилась огнями по фасам.
      И только переоделись в бальные «робы», начался бал. После бала Великая Княгиня с мужем, княгиней Цербстской и принцем Августом переехали на жительство в новый Летний дом.
      Свадебные празднества были кончены.

      В Летнем доме обстановка была проще, комнаты меньше. От окон с Фонтанки тянуло сыростью. По другую сторону печально, по-осеннему, роняя листья, шумел Летний сад.
      Серые будни наступали. Уже два раза после интимных завтраков в своей семье Императрица отводила в сторону Екатерину Алексеевну и намёками спрашивала невестку, всё ли обстоит благополучно в браке и скоро ли утешит её Великая Княгиня надеждою, что так нужный России наследник престола должен будет родиться.
      Что могла ответить на это Великая Княгиня?
      Она краснела, молчала и чувствовала себя бесконечно униженной в глазах тёти.
      Всё такие же были ночи и такие же пробуждения.
      Екатерина Алексеевна встала, по обыкновению, рано. Быстро одевшись без помощи горничных, она прошла в свой рабочий кабинет. Она раздёрнула оконные занавеси. Серое, тихое, мутное петербургское утро гляделось в окно. Густой туман стоял над городом. Под самым окном чёрными и неподвижными казались воды Фонтанки. Золотые и бурые листья медленно плыли по реке. У стен дома они собрались кучей и стояли неподвижно. Чуть намечались низкие, длинные дома голландского типа на противоположном берегу. Нигде никого не было видно. На глазах Екатерины Алексеевны туман становился всё гуще, съедал контуры домов, и скоро ей стало казаться, что она стоит перед беспредельностью.
      Она отошла от окна. Мраморные с бронзой часы, стоявшие на камине, показывали девятый час, но в комнате было темно. Екатерина Алексеевна сама выбила огонь, разожгла трут и фитилём засветила две свечи на своём бюро. Она достала шкатулку, маленьким ключиком, висевшим на шейной цепочке, открыла её и взяла там большой бронзовый ключ и, открыв им ящик бюро, вынула тетрадь своего дневника. Она сняла золотую крышечку с фарфоровой чернильницы, взяла из высокого стакана гусиное перо, попробовала его ногтем, умокнула в чернила, и быстрые строки неровного тонкого письма побежали по плотной, слегка шероховатой бумаге.
      Давно она не писала дневника. Давно не поверяла своих мыслей заветной тетради. Она описала свадьбу, праздники, следовавшие за нею. Чуть дрогнуло перо… Она приостановилась, потом продолжала писать решительно и смело:
      «…Мой дорогой супруг нисколько не занимался мною… Я зевала, скучала, мне не с кем было перемолвить слово…»
      Екатерина Алексеевна взяла песочницу и присыпала написанное. Она закрыла и бросила в ящик дневник. Задула свечи. Снова выявилось окно, туман и беспредельность. Такая будет жизнь!.. Великая Княгиня вздохнула, откинулась на спинку кресла, прищурила глаза, точно хотела сквозь туман разглядеть своё будущее.
      Так прошло некоторое время. Точно что-то уловила она в своей душе. Она встала, заломила руки, хрустнула пальцами и прошептала:
      – Если я здесь буду царствовать… Я буду царствовать одна!..

I