Скарамуш - Златоустый шут

— Будем надеяться, что вам не придется пойти на такой шаг, — чуть бодрее отозвался я, и мы возобновили путь.

Святый Боже! Каких только испытаний не выпало на мою долю в течение следующих двух часов, пока мы тащились по равнине, ослепительно искрившейся под лучами встававшего из-за моря солнца.

«Я должен доехать до ворот Пезаро», — беспрестанно бормотал я себе под нос, словно уговаривая сам себя, и — о чудо! — моя истерзанная плоть подчинилась моей воле.

Я смутно помню, как мы пересекли подъемный мост, миновали величественную арку Порта Романа, городских ворот, выходивших на дорогу, ведущую в сторону Рима, и как старший из стражников окликнул нас.

— Боккадоро? — удивился он, узнав меня. — Быстро же ты вернулся.

— Как Персей, спасший Андромеду [Персей, спасший Андромеду» — в греческих мифах рассказывается об Андромеде, дочери царя Кефея, которая была отдана в жертву ужасному морскому чудовищу, но герой Персей убил чудовище и спас девушку], — еле ворочая языком, проговорил я, — и лишь чуть более окровавленный, чем он. Перед вами мадонна Паола Сфорца ди Сантафьор, кузина нашего светлейшего синьора.

Затем все поплыло у меня перед глазами, голос стражника превратился в неразборчивое негромкое гудение, и я, как мне тогда показалось, погрузился в глубокий и желанный сон, от которого я очнулся только спустя два дня. Потом мне рассказали, какое смятение вызвали мои слова, с какими почестями мадонну Паолу сопровождали в замок своего кузена, как она расхваливала мой геройский поступок и как улицы Пезаро оглашались приветственными криками «Боккадоро!», «Боккадоро!», когда четыре солдата проносили плащ с моим бесчувственным телом. Горожане любили меня, и их сильно опечалило известие о моем изгнании. Теперь же, когда их любимец с триумфом вернулся, они обрадовались возможности выразить ему свою признательность, и я сильно сомневаюсь, что имя Сфорца когда-либо возглашалось в Пезаро с таким неподдельным энтузиазмом, как имя его шута в тот день.

Глава VII

ВЫЗОВ В РИМ

Если мадонна Паола и не смогла добиться всего, что она с такой готовностью обещала, ей, однако же, удалось сделать значительно больше, чем я на то надеялся, будучи знаком с характером Джованни Сфорца и зная, как сильно он ненавидел меня. Ее красота буквально очаровала тирана Пезаро, и неудивительно, что он прислушался к ее ходатайству. Но он не был бы Джованни Сфорца, если бы согласился выполнить все ее просьбы, уступая которым он заявил, что простит меня и его личный врач будет ухаживать за мной до моего полного выздоровления. Этого, утверждал он, сейчас более чем достаточно; когда же моя жизнь окажется вне опасности, можно будет решать, в какое русло ее следует направить.

И мадонна Паола, по простоте душевной, поверила этим туманным обещаниям, которыми он всего лишь хотел убедить ее в своем великодушии.

Десять дней я был прикован к постели, терзаемый лихорадкой и страдая от слабости, естественного следствия большой потери крови. Но затем лихорадка унялась, меня стали навещать посетители, и первой среди них была, конечно же, мадонна Паола, пришедшая сообщить мне, что ее заступничество обещало принести плоды.

Но я не стал обольщаться этим — мое положение после всех недавних событий оставалось весьма и весьма двусмысленным.

Другим посетителем оказался мессер Мариани, напыщенный сенешаль Пезаро, всегда симпатизировавший мне и, пожалуй, даже жалевший меня, и я решил воспользоваться его визитом, чтобы выполнить поручение, которое привело меня сюда.

— Своей жизнью я обязан многим счастливым обстоятельствам, — сказал я, — но более всего — доброте синьоры Лукреции. Как вы думаете, мессер Мариани, не согласится ли она посетить меня, чтобы я смог выразить ей свою искреннюю благодарность?

Мессер Мариани пообещал передать ей мою просьбу, и, спустя час, она уже сидела в кресле возле моей постели. Догадываясь, почему я захотел ее видеть, она попросила мессера Мариани, сопровождавшего ее, оставить нас ненадолго наедине; едва за ним закрылась дверь, она обратилась ко мне со словами дружеского сочувствия, и в ее мелодичном голосе звучали нотки искреннего сострадания.

Природа щедро одарила мадонну Лукрецию. Несмотря на то, что ее нос был, пожалуй, несколько длинноват, подбородок, возможно, чересчур мал, едва ли нашелся бы в мире человек, который, увидев ее, остался бы равнодушен к очарованию ее красоты. Ее лицо было свежим, как у ребенка, серые глаза смотрели по-детски наивно, а золотая корона волос заставляла вспомнить о несравненной красоте ангельских локонов, какими их обычно изображают художники.

Я поблагодарил ее за проявленное ко мне внимание и ответил, что поправляюсь и через день-два надеюсь встать на ноги.

— Храбрый мальчик, — негромко произнесла она и легонько похлопала меня по руке, лежавшей поверх одеяла, словно я был не придворным шутом, а ее кузеном. — Впредь можешь считать меня своим преданным другом. Ты расстроил планы моих родственников, но мадонна Паола значит для меня куда больше, чем все они, вместе взятые; она мне дороже, чем родная сестра, а ты рисковал жизнью ради нее.

— У меня не оставалось выбора, мадонна, — честно признался я. — Ваш знаменитый брат задал мне такую задачку, что я не нашел иного способа справиться с ней, — ответил я.

— Вот как? — ее серые глаза испытующе взглянули на меня, и ее лицо посерьезнело и как будто постарело.

— Синьор кардинал Валенсии доверил мне передать вам письмо в ответ на полученную от вас корреспонденцию, — сказал я, отвечая на ее немой вопрос, и достал из-под подушки пакет, который в отсутствие мессера Мариани предусмотрительно извлек из сапога.

Она вздохнула, и уголки ее рта тронула задумчивая улыбка.

— Я надеялась, что он найдет лучшее применение вашим способностям.

— Его высокопреосвященство обещал подыскать для меня более подходящее место, если я благополучно доставлю вам это письмо. Увы, помогая мадонне Паоле, я лишил себя возможности потребовать от него обещанное мне вознаграждение, хотя, с другой стороны, я не представляю, как бы мне удалось проникнуть сюда и встретиться с вами, если бы не она.

Мадонна Лукреция взяла пакет и сломала печать. Затем она поднялась с кресла, подошла к окну и, повернувшись ко мне спиной, стала читать. Вскоре я услышал приглушенное всхлипывание и звук разорванного и скомканного пергамента. Через несколько минут она вернулась ко мне, но за столь короткий промежуток времени ее настроение совершенно изменилось: теперь она выглядела взволнованной и озабоченной, и мне показалось, что, когда она разговаривала со мной, ее мысли витали где-то далеко. Вскоре она ушла, и я не виделся с ней до тех пор, пока мне не разрешили вставать с постели.

Это случилось на одиннадцатый день моего пребывания в замке синьора Джованни. Стояла солнечная, по-весеннему теплая погода, и доктор впервые разрешил мне погулять на открытой террасе. Облачившись в ненавистный мне шутовской наряд — иного в моей комнате не оказалось, но я постарался выбрать наименее кричащие одежды: камзол с черными и желтыми полосами и черно-желтые штаны — опираясь на костыль, я выполз на свет Божий, являя собой бледную тень здорового, энергичного человека, каким я был еще полмесяца назад.

Я устроился на каменной скамейке в укромном уголке, откуда открывался чудесный вид на море, и с наслаждением вдохнул бодрящий воздух Адриатики. Снег уже сошел, и повсюду зеленели ростки молодой травы, дружно пробивавшиеся сквозь прошлогодний перегной к свету и теплу.

Я захватил с собой книгу, которую мадонна Лукреция прислала мне, пока я еще был прикован к постели: манускрипт с одами и афоризмами некоего Доминико Лопеса [Доминико Лопес — вымышленный персонаж], превосходное чтиво для шута. Оды показались мне не лишенными своеобразного изящества, а среди афоризмов, любопытных как по форме, так и по содержанию, я нашел не мало нового и интересного. Книга была написана по-испански, и я обрадовался возможности освежить свои познания в этом языке. Я настолько увлекся, что даже не слышал, как ко мне подошел синьор Джованни, и поднял голову лишь тогда, когда его тень упала на страницу, которую я читал. Увидев, кто передо мною, я сделал попытку подняться на ноги, но он остановил меня. Затем он спросил, что я читаю, и, услышав ответ, улыбнулся довольной улыбкой.

— Тебя можно поздравить с удачным выбором литературы, — небрежно заметил он. — Продолжай в том же духе, пополни свой запас шуток и заготовь новые фокусы, чтобы развлекать нас, когда твои силы восстановятся.

Иными словами, синьор Джованни дал мне понять, что я окончательно прощен и восстановлен в прежнем статусе придворного шута Пезаро. Таково было его милосердие. И хотя оно было мне не в новинку — однажды он уже пощадил мою жизнь при условии, что я стану увеселять его, — я изумленно уставился на него, открыв рот.

— Я вижу, ты удивлен, Боккадоро? — рассмеялся он, по привычке поглаживая бороду. — Такова награда за услугу, которую ты оказал роду Сфорца, — с этими словами он потрепал меня по голове, как собаку, хорошо проявившую себя на охоте.

Я ничего не ответил ему и даже не пошевелился, словно превратившись в часть каменной скамьи, на которой сидел. Никогда прежде я не был так близок к тому, чтобы нарушить свою клятву ни при каких обстоятельствах не поднимать на него руку, но даже если бы я захотел встать и задушить его, как он того заслуживал, на это у меня просто не хватило бы сил.

Прежде чем он успел добавить что-либо еще, из двери справа от меня показались две женские фигуры. Это были мадонна Лукреция и мадонна Паола. Завидев меня, они поспешили ко мне, выражая удивление по поводу того, как быстро я поправляюсь, и так же решительно, как это сделал чуть раньше Джованни, пресекли мою слабую попытку подняться на ноги.

— Я не знаю, как благодарить Небеса за то, что вы сделали для меня, мессер Бьянкомонте, — сказала мадонна Паола, и лицо синьора Джованни внезапно потемнело.

— Мадонна Паола, — ледяным тоном промолвил он, — вы назвали имя, которое ни при каких обстоятельствах не должно произноситься в Пезаро. Вы рискуете оказать плохую услугу Боккадоро, напоминая мне о его происхождении и о тех печальных обстоятельствах, при которых он появился здесь.

Она повернулась к нему, и в ее голубых глазах отразилось удивление.

— Но, синьор, вы ведь обещали... — начала было она.

— Я обещал, — не дал ей закончить Джованни, — что прощу его, дарую ему жизнь и верну ему свою благосклонность.

— Но разве вы не говорили, что, если он выживет и выздоровеет, вы примете участие в его судьбе?

Непринужденно улыбаясь, синьор Джованни извлек из кармана камзола коробочку с засахаренными фруктами и, щелкнув крышкой, открыл ее.

— Мне кажется, он уже сам все решил, — вкрадчивым тоном произнес он — этот бастард Костанцо Сфорца [Джованни Сфорца был внебрачным сыном Костанцо и госпожи Фьоры Бонн], когда надо, умел быть хитрым, как лиса. — Я застал его здесь в том же самом наряде, который на нем был всегда, и вот с этой книгой испанских острот в руках. Разве сделанный им выбор не очевиден?

Большим и указательным пальцем он взял из коробочки покрытое сахарной корочкой семечко кориандра, вымоченное в майорановом уксусе, и отправил себе в рот. Мадонна Паола и мадонна Лукреция посмотрели сперва на него, затем на меня.

— Это действительно ваш собственный выбор? — воскликнула мадонна Паола, и в ее голосе мне послышался упрек.

— Это выбор, навязанный мне, — с горячностью ответил я. — В моей комнате просто не оказалось другой одежды, а чтение книг всегда можно истолковать как угодно.

Она вновь повернулась с увещеваниями к синьору Джованни, и на сей раз к ней присоединилась мадонна Лукреция. Он внезапно посерьезнел и величественно поднял руку, останавливая их.

— Я проявил больше милосердия, чем вы думаете, — заявил он. — Что же касается восстановления в правах бывшего владельца земель Бьянкомонте, то это повлечет за собой слишком серьезные политические последствия; такие, о которых вы, как я вижу, даже не подозреваете. В чем дело? — резко обернулся он к приближавшемуся слуге, который сопровождал забрызганного с ног до головы грязью курьера.

— Откуда вы? — не дожидаясь объяснений слуги, спросил Джованни посыльного.

— Из Рима, — ответил тот. — Я привез письма от папы светлейшему синьору Джованни Сфорца, тирану Пезаро, и его благородной супруге мадонне Лукреции Борджа.

Он протянул помрачневшему Джованни письма, и тот, словно нехотя, взял их. Затем, велев слуге позаботиться о курьере, он отпустил обоих и секунду стоял, взвешивая оба пергамента на руке, как будто по их весу мог определить важность написанного там. Шут Боккадоро был немедленно забыт, и у всех — за исключением, наверное, мадонны Лукреции — мелькнула одна и та же мысль: папа требует вернуть мадонну Паолу в Рим. Наконец Джованни подал жене адресованное ей послание и с мрачной ухмылкой сломал печать на своем письме.

Он развернул пергамент, но едва начал читать, как у него на лице отразилось сперва удивление, а затем возмущение и страх; он побагровел, вены у него на висках вздулись, как веревки, и он гневно взглянул на мадонну Лукрецию, не менее своего супруга взволнованную тем, что было написано в ее письме.

— Мадонна! — вскричал он. — Папа велит мне немедленно отправляться в Рим, чтобы ответить на некоторые обвинения, связанные с нашим браком. Вы знаете об этом?

— Да, синьор, — твердо ответила она. — Но папа умалчивает о причинах вызова.

Я подумал, что, возможно, эти причины изложены в другом письме, в том самом, которое ее брат велел мне тайно доставить ей.

— Вы не догадываетесь хотя бы, что это за обвинения, о которых столь туманно намекают мне? — с плохо скрываемым нетерпением продолжал синьор Джованни.

— Прошу прощения, синьор, — с подчеркнутой холодностью произнесла мадонна Лукреция, — но столь интимные вопросы не должны обсуждаться во дворе замка.

Такой ответ подействовал на синьора Джованни словно ушат воды, и от его былой горячности не осталось и следа. Он испытующе посмотрел на жену, но та невозмутимо выдержала его взгляд.

— Через пять минут, мадонна, — сурово проговорил он, — я попрошу вас принять меня в своем кабинете.

Она согласно кивнула; синьор Джованни сдержанно поклонился ей и мадонне Паоле, во все глаза наблюдавшей за происходящим, и, повернувшись на каблуках, быстро пошел прочь. Когда он скрылся в замке, мадонна Лукреция глубоко вздохнула.

— Бедный Боккадоро! — воскликнула она. — Боюсь, что здесь, в Пезаро, тебе больше не на что надеяться. Твои дела придется на время отложить, однако я все же постараюсь уговорить своего брата простить тебя за то, что ты расстроил его планы, — тут она указала на мадонну Паолу. — Если мое ходатайство увенчается успехом, я немедленно дам тебе знать из Рима. Но пусть это останется нашим секретом.

Из этих слов я понял, что вряд ли вновь увижу мадонну Лукрецию в наших северных краях после того, как она покинет их. Так оно и случилось; но ее светлый образ не потускнел в моей памяти, несмотря ни на долгие годы, минувшие с тех пор, ни на горы грязи, которой было запачкано ее гордое имя. А если кто-либо, прислушиваясь к завидующим славе рода Борджа клеветникам, продолжает считать ее отравительницей, развратницей и бог весть кем еще, пусть не сочтет за труд заглянуть в архивы Феррары, чьей герцогиней она стала в двадцать один год и где правила потом целых восемнадцать лет [В 1501 г. Лукреция Борджа вышла замуж за Альфонсо д'Эсте, старшего сына герцога Феррарского. Двор герцогини Лукреции стал одним из самых интеллектуальных в Италии. Здесь находили приют многие видные художники, музыканты, поэты, скульпторы и мыслители]. Он обнаружит, что в хрониках о ней упоминается исключительно как о набожной, богобоязненной христианке, верной и достойной жене, благоразумной матери и справедливой правительнице, которую народ любил и уважал за милосердие, благочестие и мудрость.

Синьор Джованни отправился в Рим двумя днями позже, но буквально перед самым его отъездом в Пезаро прибыл блистательный и изящный синьор Филиппо ди Сантафьор, брат мадонны Паолы. Он узнал, что в Ватикане его заподозрили в потворстве дерзкому побегу сестры, и весьма мудро решил на время сменить нездоровую атмосферу Рима на более благоприятный для него климат Пезаро.

Удивительное создание был этот синьор Филиппо, женоподобный, столь похожий на сестру своими тонкими чертами лица; право же, на него стоило взглянуть: весь в переливающемся бархате, дорогих мехах, золоте и драгоценностях, он приехал на палевой лошади, от которой за версту разило мускусом, словно ее выкупали в нем; но больше всего меня поразило, как один из конюхов синьора Филиппо поспешил счистить пыль с великолепного наряда своего господина, едва тот спрыгнул на землю. Изысканные одежды, нарочитая щеголеватость и прочие достоинства этого несравненного франта произвели изрядное впечатление на синьора Джованни, который, надо сказать, и сам не чуждался жеманности, и он поспешил укрепить возникшую между ними с самого начала симпатию тем, что предоставил в полное распоряжение синьора Филиппо и его сестры прекрасный дворец, известный под названием Палаццо Сфорца.

Однако неотложные дела звали синьора Джованни в Рим, куда он и отбыл на следующее утро с небольшой свитой, в которую, к счастью, не включил меня. Еще через два дня за ним последовала мадонна Лукреция, и тот факт, что они путешествовали порознь, а также ее осунувшееся от бессонницы и обильно пролитых слез лицо свидетельствовали о том, сколь мало она разделяла честолюбивые устремления своей семьи.

После их отъезда жизнь в Пезаро, казалось, замерла. Придворные синьора Джованни разъехались по своим поместьям в окрестностях города, и замок опустел. Мадонна Паола оставалась в Палаццо Сфорца и за последующие два месяца я виделся с ней всего однажды, и то мельком.

Я же проводил время, предаваясь чтению, размышлениям и бесцельному хождению по галереям замка, а когда эти занятия мне надоели, начал подумывать о том, не отправиться ли мне к своей старушке матери и не заняться ли честным крестьянским трудом на том крохотном клочке земли, что все еще принадлежал нам.

Еще безрадостнее прошел великий пост, но на Святой неделе внезапное появление синьора Джованни внесло изрядное оживление в наше унылое существование. Он прибыл в одиночестве, грязный и изможденный, и его лошадь пала под ним в тот момент, когда он въехал в городские ворота. Позже он рассказал, как за одни сутки преодолел расстояние, разделяющее Рим и Пезаро, спасаясь от рук убийц, о которых его предупредила мадонна Лукреция. На другой день он отправился в свой замок в Градаре, надеясь укрыться там от опасностей, о которых мы могли только догадываться, и жизнь в Пезаро вновь стала напоминать стоячее болото.

Почему я не уехал оттуда в те безрадостные месяцы, что казались тогда бесконечными? Возможно, причиной тому был чей-то голос — и не был ли он плодом моего скучающего воображения? — неустанно нашептывавший, что мне еще предстоит послужить мадонне Паоле.

Следующий год, 1497-й от Рождества Христова, можно без преувеличения назвать роковым для семейств Сфорца и Борджа. В июне пришли известия о смерти герцога Гандийского [Герцог Гандийский — Джованни Борджа (1476-1497), брат Чезаре. В 1494 г. отец (папа Александр VI) назначил его командующим папскими войсками, которые вели тогда борьбу с родом Орсини, что вызвало зависть и неудовольствие Чезаре, которому молва приписала убийство брата. Титул герцога Гандийского Джованни получил в 1488 г. Убийству герцога Джованни автор посвятил рассказ «Ночь ненависти» (см.: Сабатини Р. Капризы Клио. СПб.; М., Прибой, 1994)], сопровождаемые слухами — насколько упорными, настолько же и необоснованными — о том, что в ней повинен не кто иной, как его старший брат, Чезаре Борджа. В том же месяце в Пезаро из Рима зачастили курьеры, и из обрывочных сведений, которые удавалось выудить из них, стало ясно, что папа Александр [Папа Александр VI — под этим именем в 1492-1503 гг. Святой престол занимал испанец дон Родриго де Борха Доме; итальянцы переделали звучание его фамилии на свой лад — Борджа] в категоричной форме требовал от синьора Джованни Сфорца дать согласие на развод с Лукрецией Борджа. Синьор Джованни вновь уехал из Пезаро, на сей раз в Милан, посоветоваться со своим могущественным кузеном Лудовико по прозвищу «Мавр» [Герцог Лудовико Мария Сфорца, прозванный Мавром (1452-1508), правил в Милане в 1494-1500 гг], и вернулся оттуда еще более угрюмый и мрачный, чем прежде. Подобно отшельнику, он вновь уединился в Градаре, и в декабре мы услышали, что развод состоялся. Эта новость, а также преданные гласности причины (о них, из соображений благопристойности, лучше все-таки умолчать), повлекшие за собой столь решительный шаг, отозвались взрывом презрительного хохота, который прокатился по всей Италии, долго еще потом потешавшейся над несчастным синьором Джованни.

Глава VIII

МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН

[ИСЧИСЛИЛ, ВЗВЕСИЛ, РАЗДЕЛИЛ (библ.)]

При всем желании не утомлять читателя излишними подробностями я не могу не рассказать, хотя бы вкратце, о событиях последующих трех лет.

В начале 1498 года синьор Джованни вновь появился во дворце, и теперь это был капризный, жестокий и самовлюбленный тиран, мало напоминавший угрюмого отшельника, каким он фактически являлся весь предыдущий год. Мадонна Паола и Филиппо ди Сантафьор все еще оставались в Пезаро, решив, видимо, обосноваться здесь надолго. Мадонна Паола удалилась в монастырь святой Екатерины для совершенствования в науках, к занятию которыми она как будто имела некоторую склонность, а ее легкомысленный братец стал настоящим украшением, arbiter elegantiarum [Arbiter elegantiawm — арбитр элегантности (лат.); так римский император Нерон называл своего придворного Гая Петрония Арбитра, предполагаемого автора знаменитого в древности романа «Сатирикон», от которого до наших дней дошли лишь незначительные отрывки], нашего двора.

События, происходившие в Риме, нас непосредственно не затрагивали, но, по общему мнению, там затевалось нечто важное, и вскоре эта догадка подтвердилась известием, что Чезаре Борджа, давая волю обуревавшим его амбициям, сменил ризу кардинала на рыцарские доспехи.

Что касается меня, то моя жизнь текла так, словно не было той страшной январской ночи, что застала нас с мадонной Паолой на дороге из Кальи в Пезаро, да и сами воспоминания о ней постепенно изглаживались из моей памяти. Я вновь был Боккадоро, Златоустым Шутом, чьи высказывания повторялись его коллегами по всей Италии, и более не помышлял бунтовать против выпавшей на мою долю судьбы, как это случилось в краткий период моего изгнания из Пезаро. Денег у меня было в избытке — синьора Джованни никак нельзя было упрекнуть в скупости, и большую часть заработка я по-прежнему отправлял своей матушке, хотя я думаю, что она скорее согласилась бы умереть с голоду, чем покупать хлеб на дукаты, которые Ладдзаро Бьянкомонте зарабатывал своим постыдным ремеслом.

Синьор Джованни вскоре зачастил с визитами в монастырь святой Екатерины, куда его неизменно сопровождал Филиппо ди Сантафьор. Летом 1500 года мадонне Паоле исполнилось восемнадцать лет, и трудно было найти в Италии девушку, которая красотой могла бы соперничать с ней. Уступая уговорам своего брата, она согласилась вернуться в Палаццо Сфорца, и с тех пор синьора Джованни можно было увидеть там чаще, чем у себя в замке.

Что за веселье царило в то лето в Пезаро! Казалось, не будет конца бренчанию лютен и декламированию стихов, в сочинении которых упражнялись десятка два поэтов, паразитирующих на щедрости Джованни, неожиданно ощутившего влечение к изящной словесности; балы, маскарады и комедии сменяли друг друга, и все мы веселились так, словно в Италии не было Чезаре Борджа, герцога Валентино, рвущегося со своими непобедимыми наемниками на север. Ходили слухи, что таким образом синьор Джованни пытался добиться благосклонности своей родственницы, мадонны Паолы, но она, даже находясь в самом центре веселья, чаще пребывала грустной и подавленной, чем оживленной.

Теперь мы виделись и разговаривали почти ежедневно, а иногда, оставшись со мной наедине, она изливала свою душу, рассказывая такие вещи, которые, я уверен, поверяла только мне. Со стороны могло показаться странным, почему синьора Сантафьор, Священный Цветок Айвы, как я мысленно называл ее, выбрала себе в наперсники шута. Возможно, одной из причин было то, что в моих репликах зачастую оказывалось больше здравого смысла, чем в разглагольствованиях людей ее круга, мнивших себя мудрецами, но от этого не становившихся ни на йоту мудрее. Выпавшее на нашу долю приключение, казалось, связало нас навсегда, и под шутовским колпаком и притворной улыбкой Боккадоро она умела разглядеть Ладдзаро Бьянкомонте, истинная сущность которого однажды приоткрылась ей на краткий миг. Наедине она всегда называла меня моим христианским именем — не рискуя, впрочем, делать это в присутствии посторонних, — и никогда не пыталась подогревать мои былые амбиции вернуть свой прежний титул. Однако, мне думается, она была отчасти даже рада тому, что мое положение в Пезаро не изменилось, ведь в противном случае я уехал бы отсюда, и она лишилась бы общества единственного понимающего ее человека, пускай им был всего лишь простой шут.

Именно в те дни я ощутил в своей душе любовь, чистую и горячую, как пламя свечи, и слишком безнадежную, чтобы запятнать ее плотскими помыслами. Да и мог ли я любить ее иначе, чем собака любит свою хозяйку? Это было бы безумием, и поэтому я старался не давать волю своим чувствам и удовлетворился тем, что пользовался ее доверием и регулярно виделся с ней. Право же, и в незавидном существовании шута имелись свои светлые стороны, и я неустанно возносил хвалу Господу за то, что Он позволил мне испытать, сколь возвышенной может быть любовь к женщине, — ведь будь я равным ей по положению в обществе и надейся когда-нибудь завоевать ее сердце, навряд ли я познал бы счастье бескорыстной жертвенной любви.

Однажды — я хорошо помню, что это было вечером, в августе, когда ветви виноградников сгибались под тяжестью созревших плодов, а цветущие розы наполняли теплый воздух сладким благоуханием, — она вытащила меня из толпы веселящихся придворных и повела за собой в дворцовый сад. Она шла молча, с низко опущенной головой, словно объятая глубокой печалью. Я же почтительно следовал за ней в нескольких шагах, наслаждаясь красками предвечерней поры и время от времени украдкой посматривая на нее.

Наконец она заговорила, и когда я услышал ее слова, мне почудилось, что сердце на секунду замерло у меня в груди.

— Ладдзаро, — сказала она, — меня хотят выдать замуж.

Я молча стоял перед ней, не в силах что-либо ответить. Я всегда считал, что мое отношение к ней сродни монашескому почитанию какого-либо особенного святого на небесах, но, как оказалось, платонизм моей любви не уберег меня от приступа ревности.

— Ладдзаро, — повторила она, — вы меня слышите? Меня хотят выдать замуж.

— Я слышал разговоры об этом, — почти заставил я себя ответить, — и еще о том, что вам прочат в мужья синьора Джованни.

— Это правда, — согласилась она. — Именно синьора Джованни.

Вновь воцарилось молчание, и вновь ей пришлось нарушить его.

— Ладдзаро, разве вам нечего сказать? — спросила она.

— А что здесь можно сказать, мадонна? Я рад, если он вам пришелся по сердцу.

— Ладдзаро, Ладдзаро! Вы ведь знаете, что это не так.

— Откуда я знаю это, мадонна?

— Потому, что вы умны, и еще потому, что вы знаете меня. Или вы думаете, что я способна увлечься этим ничтожным тираном? Я благодарна ему за убежище, которое он предоставил нам, но свою любовь я отдам совсем другому человеку: благородному и доблестному рыцарю, возвышенному и внимательному кавалеру.

— Превосходные критерии для выбора мужа, о, madonna mia [Моя госпожа (ит.)]. Но где найти такого в нашем падшем мире?

— Неужели их совсем нет?

— На страницах произведений Боярдо и прочих поэтов, которыми вы зачитываетесь, мадонна, они все еще встречаются .

— В вас сейчас говорит цинизм, — упрекнула она меня. — Пусть я витаю в облаках, но могу ли я с высоты своих идеалов пасть до уровня синьора Джованни, бесхребетного труса, позволившего Борджа по своему усмотрению помыкать им, жестокого и несправедливого тирана, кем он проявил себя по отношению к вам, слабохарактерного, невежественного, сладострастного дурака, начисто лишенного остроумия и честолюбия. Вот за кого мне предложено выйти замуж. Не пытайтесь убедить меня, Ладдзаро, что невозможно найти человека получше.

— И не собираюсь, мадонна. Мое дело — шутить, но никто не заставит меня лгать. Мне кажется, мадонна, что вы нарисовали верный и точный портрет синьора Джованни Сфорца, заслуживающий того, чтобы оставить его в назидание потомкам.

— Ладдзаро, перестаньте! — с укоризной в голосе воскликнула она. — Мне нужна помощь. Поэтому я пришла к вам с рассказом о том, что со мной хотят сделать.

— Сделать с вами? — удивился я. — Неужели они осмелятся обвенчать вас помимо вашей воли?

— Да, если я стану сопротивляться.

— Тогда не сопротивляйтесь, — усмехнулся я.

— Ладдзаро! — обиженно вскричала она, словно усмотрела в моих словах неприличествующее случаю легкомыслие.

— Поймите меня правильно, мадонна, — поспешил объяснить я. — Я советую вам не сопротивляться только потому, что иначе вас действительно могут заставить вступить в брак, причем немедленно. Постарайтесь потянуть время; дайте синьору Джованни понять, что вы не отвергаете его ухаживания, и, может статься, все еще обойдется.

— Но это ведь обман... — возразила она.

— Совершенно верно, — согласился я, — именно обман всегда считался самым надежным средством в борьбе с тиранией.

— Ну хорошо, а потом? — спросила она. — Такое положение дел не может длиться бесконечно долго. Рано или поздно придется расставить все точки над «i».

— Вполне возможно, что такой день никогда и не настанет, — возразил я. — Разве что синьор Джованни окажется чересчур нетерпелив.

Она озадаченно взглянула на меня и сдвинула свои тонкие брови.

— Я не понимаю вас, друг мой, — пожаловалась она.

— Я поясню, — сказал я.