Скарамуш - Златоустый шут

— Скорее всего, предположили бы, что тело похитил какой-нибудь колдун или дерзкий ученый-анатом.

— Ага! А если мы незаметно выберемся из церкви и до утра покинем Пезаро, они ведь подумают то же самое, верно?

— Разумеется, — согласился я.

— Тогда что же мы медлим? Или, быть может, ты любишь меня недостаточно сильно, Ладдзаро?

В ответ я только улыбнулся, красноречиво посмотрел на нее и вздохнул.

— Я колеблюсь, поскольку прекрасно представляю себе, какими последствиями чревато ваше предложение. И я не хочу, чтобы всю оставшуюся жизнь вы раскаивались в том, что совершили в порыве страсти.

— И это говорит влюбленный, — укоризненно покачала она головой. — Неужели в тебе могут уживаться холодная рассудительность, скрупулезное взвешивание всех «за» и «против» и та буря чувств, которая разыгралась всего минуту назад на моих глазах?

— Да, мадонна, — решительно ответил я. — Это возможно потому, что я люблю вас, и ваша судьба, которую вы собираетесь связать с моей, мне не безразлична. Может ли синьора Паола Сфорца ди Сантафьор...

— Довольно об этом, — резко перебила она меня, вставая. Она шагнула ко мне, положила руки мне на плечи, и ее голубые глаза в упор взглянули на меня, парализуя всякое сопротивление и безжалостно подавляя мою волю.

— Ладдзаро, — чуть понизив голос, проговорила она, — время идет. Пора действовать, а вместо этого ты пустился в размышления и призываешь меня взвесить то, что уже давно взвешено раз и навсегда. Ты дождешься того, что нас застанут здесь и бежать будет поздно. Неужели ты решишься пожертвовать нашим счастьем и упустишь шанс, который не выпадает в жизни дважды?

Она стояла совсем близко от меня; я чувствовал какой-то тонкий запах, исходивший от нее, и, казалось, слышал, как бьется ее сердце. Я был как воск в ее руках, она могла лепить из меня все, что бы ни захотела. И я забыл обо всем на свете. Сейчас мы были не синьора Паола ди Сантафьор и бывший шут Боккадоро, а просто мужчина и женщина, связанные навсегда взаимной любовью. Будучи не в силах сопротивляться неизбежному, я наклонился и поцеловал ее. Несколько показавшихся мне бесконечными секунд мы стояли так, затем я отшатнулся от нее, с трудом вырвавшись из ее объятий, — я всерьез испугался, что упаду в обморок, если не сделаю этого, — и постарался взять себя в руки.

— Паола, — сказал я, — надо бежать отсюда. Я отвезу тебя к своей матери — у нее дом неподалеку от Бьянкомонте — и там ты сможешь жить до тех пор, пока мы не поженимся. Но я не представляю себе, как нам удастся покинуть Пезаро незамеченными.

— Это я уже придумала, — негромко произнесла она.

— Уже придумала? — удивился я. — И что же тебе удалось придумать?

Вместо ответа она отступила от меня и накинула на голову капюшон своей рясы, так, что ее лицо почти скрылось под ним. Теперь, глядя на нее, вряд ли кто усомнился бы в том, что видит перед собой худенького и низкорослого доминиканца. С радостным восклицанием я бросился к шкафу и, выбрав подходящую по размеру монашескую рясу, натянул ее поверх одежды.

— Идем скорее, Паола! — воодушевленно вскричал я, закончив с переодеванием, и, схватив ее за руку, потянул за собой.

Почти бегом мы пересекли погруженную в полумрак церковь, и я осторожно выглянул из-за двери наружу, удостоверяясь в том, что нам ничто не угрожает. Но все было тихо. Пезаро мирно спал, и до рассвета, по моим предположениям, оставалось не менее двух часов.

Мы вышли из церкви под мелкий декабрьский дождик, и порывы холодного ветра заставили нас потуже запахнуть наши рясы и поглубже надвинуть капюшоны. Свернув с главной улицы, я повел ее узкими переулками, пустынными и грязными, где мне часто приходилось останавливаться и брать ее на руки, чтобы перенести через очередную непроходимую лужу. Наконец мы достигли открытого пространства перед Порта-Венеция — городскими воротами, выходившими на дорогу, ведущую на север, к Венеции. Я хотел было тут же направиться в сторожку, разбудить часовых и, предъявив им кольцо Чезаре Борджа, потребовать от них немедленно выпустить нас из города. Однако Паола мудро посоветовала мне не привлекать к нам излишнего внимания — по этому кольцу несложно было установить его обладателя — и дождаться, пока стражники сами проснутся и откроют ворота.

Мы спрятались от дождя и ветра под навесом, устроенным возле крепостной стены, над самым входом в ворота, и стали ждать. Время еле тянулось, и вскоре я начал испытывать сильное беспокойство. Каждую минуту в церкви могли появиться монахи и поднять тревогу. Кто знает, быть может, они даже обнаружат пропажу двух монашеских ряс и решат, что ими воспользовались люди, укравшие тело мадонны Паолы. Дальнейшее промедление грозило нам неисчислимыми опасностями, и я уже подумывал о том, не постучаться ли мне в сторожку, как вдруг в одном из ее окон блеснул свет.

— Слава Богу, — облегченно вздохнул я, — наконец-то они зашевелились.

Проклиная нас за столь раннее пробуждение — на что я ответил высокопарным «Pax Domini sit tecurn» [Мир Господень да пребудет с тобой (лат.)] — не проснувшийся окончательно страж тем не менее отпер калитку и выпустил нас из города. Я неплохо ориентировался в окрестностях Пезаро и через четверть лиги мы свернули с главной дороги на хорошо знакомые мне обходные тропинки.

Дождь скоро перестал, а затем ветер разогнал облака и появилось солнце, зажегшее мириады бриллиантов на промокших лугах, через которые лежал наш путь. К полудню мы почти добрались до деревушки Каттолика [Каттолика — сейчас это небольшой приморский городок в десятке километров к северо-западу от Пезаро по дороге на Чезену], однако решили остановиться на отдых в отдельно стоящем домике, примерно в полулиге к западу от нее, хозяином которого был бедный старик крестьянин. К тому времени я уже избавился от своей рясы и отрезал капюшон от рясы мадонны Паолы, а она, с помощью непостижимых для меня ухищрений, сумела придать своей монашеской одежде вид женского платья.

Дукат [Дукат — золотая венецианская монета, широко распространенная в других итальянских городах и европейских государствах], предложенный мною старику, единственному обитателю этой хижины, широко распахнул перед нами двери его убогого жилища; он принес нам грубого помола черный хлеб, жареное козье мясо и немного козьего молока, а затем тактично удалился под тем предлогом, что крестьянские заботы не терпят отлагательства. Мы остались одни, и, покончив с едой, которая показалась нам вкуснее, чем самые изысканные яства на званом обеде у герцога, — ведь в течение полутора суток у нас во рту не было ни крошки, — принялись обсуждать, что делать дальше. Мне помнится, ей захотелось узнать, почему я дважды пытался ввести ее в заблуждение, и на сей раз я не стал увиливать от ответа.

— Madonna mia, сейчас мне кажется, что я пошел на это только ради того, чтобы завоевать твою любовь. Когда Джованни Сфорца, подкрепляя свою просьбу угрозами, велел мне написать стихи, я чрезвычайно обрадовался, поскольку мне представлялась возможность излить чувства, переполнявшие мою душу. Я подумал, что, если стихи получатся красивыми, ты полюбишь автора за их красоту. Рассуждая подобным образом, я согласился облачиться в доспехи синьора Джованни, чтобы участвовать вместо него в той доблестной, хотя и бесполезной схватке на улицах Пезаро. Для меня не имело значения, что ты приписывала все эти подвиги ему; самое главное — они не оставили тебя равнодушной, и ты полюбила меня, сама того не зная. Если бы ты знала, каким утешением была для меня эта мысль в годы нашей разлуки, ты не стала бы столь сурово порицать меня за обман.

— Думаю, что теперь-то я знаю, — тихо ответила она, потупив взор. — Мне кажется, такой поступок лишний раз свидетельствует о твоей преданности и любви, Ладдзаро.

В таком духе мы беседовали довольно долго, все больше и больше убеждаясь, сколь сильно мы, сами не подозревая о том, всегда были привязаны друг к другу.

Наконец я встал и сказал, что хочу прогуляться в Каттолику, чтобы раздобыть для Паолы более подходящее платье, а также занять денег у одного моего знакомого и купить мулов для поездки в Бьянкомонте. Каттолика, как я уже говорил, находилась примерно в полулиге отсюда, и я собирался вернуться назад через час-полтора, еще до наступления темноты. Я попрощался с мадонной Паолой, велев ей в мое отсутствие отдыхать и набираться сил, а еще лучше — поспать, и с легким сердцем отправился в путь.

Надо ли говорить, какая огромная радость переполняла мою душу в тот день. Я готов был петь и плясать от восторга, и будущее представлялось мне столь же безоблачным и ясным, как холодное декабрьское небо над моей головой. Пускай мне суждено до конца дней своих работать, как простому крестьянину, — с такой подругой рядом это было несравненно лучше, чем царствовать на троне, но без нее. Слава Богу за все! Созданный Им мир оказался не так уж плох, в конце концов. Да что там говорить, этот мир был чертовски хорош, настолько хорош, что и на Небесах навряд ли могло быть лучше.

Предаваясь подобным мечтаниям, я прошел, наверное, половину расстояния до Каттолики, как вдруг заметил впереди группу всадников, быстро приближавшихся ко мне. Поначалу я не придал этому большого значения: даже если это были люди, посланные из Пезаро на поиски исчезнувшего тела мадонны Паолы Сфорца ди Сантафьор, какое отношение имеет к этому происшествию идущий по своим делам Ладдзаро Бьянкомонте? Нас разделяло не более сотни шагов, когда я наконец решил присмотреться к ним. То, что я увидел, заставило меня застыть на месте и наполнило мою душу безотчетным страхом — небольшую кавалькаду, состоявшую примерно из двух десятков всадников, возглавлял губернатор Чезены собственной персоной. Он тоже заметил меня и, что самое плохое, сразу же узнал. Он пришпорил свою лошадь и поскакал прямо на меня, словно намеревался растоптать копытами. Но, не доезжая трех шагов, он резко затормозил и подозрительно оглядел меня с головы до пят.

— Черт побери! — взревел он. — Никак это ты, Боккадоро?

— Меня уже давно все называют Бьянкомонте, ваше превосходительство, — вежливо напомнил ему я — не стоило выводить его из себя.

— Мне плевать на то, как тебя называют другие, — презрительно огрызнулся он. — Откуда ты бредешь?

— Из Пезаро, — сказал правду я.

— Из Пезаро? — удивился он. — Но ведь ты направляешься как раз в сторону Пезаро.

— Верно. Я шел в Каттолику, но сбился с пути, пытаясь сократить его, и теперь хочу вернуться на большую дорогу.

Мое объяснение, казалось, удовлетворило его, и он спросил меня, в котором часу я покинул Пезаро.

— Поздно вечером, — сказал я после секундного колебания, что не укрылось от него.

— В таком случае, — предположил он, — тебе, наверное, ничего не известно о том, что произошло в Пезаро.

Я посмотрел на него так, как если бы его слова удивили меня.

— Если вы имеете в виду смерть мадонны Паолы, то вчера об этом было много разговоров.

— Каких именно? — спросил он, нахмурившись.

— Говорят, что ее отравили, — ответил я.

— Это я слышал, — безразлично отозвался он. — Но меня интересует другое: ходят слухи, что ее тело было украдено ночью из церкви Святого Доминика. Странная история, верно?

Он вновь подозрительно уставился на меня, словно догадываясь, что именно я мог быть тем человеком, который опередил его. Увы, вскоре мне пришлось убедиться в том, что у него были более веские основания для подозрений, чем просто предположения.

— Действительно, странная, — неуверенно согласился я, несмотря на то, что мне удавалось сохранять внешнее спокойствие, внутри я начинал ощущать растущее беспокойство. — Неужели это правда? — добавил я.

— Сплетни часто оказываются враньем, — пожал плечами Рамиро. — Но вряд ли у кого хватит воображения, чтобы сочинить столь чудовищную выдумку; именно поэтому я склонен верить ей. Жаль, что ты покидаешь Пезаро, — мы будем скучать без поэтов. Кстати, в котором часу ты вышел из города?

— Наверное, не позднее, чем в первом, — не задумываясь выпалил я — начни я сейчас колебаться, это могло быть истолковано им, как если бы я что-то скрывал от него. И потом, какое значение имело то, о чем он спрашивал?

В глазах Рамиро промелькнуло странное выражение.

— Ты и в самом деле сильно уклонился в сторону, если за это время успел добраться только досюда. Быть может, тебе мешала тяжелая ноша? — злобно ухмыльнулся он, и я похолодел от страха.

— Мне мешали разве что мои собственные ноги да неспокойная совесть.

— Тогда где же ты замешкался?

Тут я решил, что с меня хватит. Если я и дальше стану безропотно позволять ему допрашивать меня, такое поведение только даст пищу для подозрений.

— Я уже сказал, что сбился с пути, — устало произнес я. — И хотя мне льстит интерес, проявленный вашим превосходительством к моей скромной персоне, я до сих пор не могу догадаться о его причине.

Но его ухмылка лишь стала еще шире, а брови удивленно поползли вверх.

— Тебе объяснить, жалкий фигляр? — с неприкрытой угрозой произнес он. — Ты что-то скрываешь от меня, и я хочу знать, что именно.

— Что же я могу скрывать от вашего превосходительства?

На это он ничего не ответил, видимо, из опасения неосторожно выдать себя.

— Почему тогда ты лжешь? — хитро прищурился он.

— Я? — возмущенно воскликнул я. — В чем же я солгал вам?

— Ты сказал, что покинул Пезаро в первом часу ночи. Но еще в третьем часу тебя видели в церкви Святого Доминика, куда ты пришел вслед за похоронной процессией.

Теперь настала моя очередь нахмуриться.

— В самом деле? — удивился я. — Что ж, вполне возможно. Но при чем здесь это? Если я сказал, что был первый час ночи, значит, мне так показалось. Смерть мадонны Паолы настолько потрясла меня, что мое чувство времени, должно быть, притупилось.

— Ты принимаешь меня за дурака? — неожиданно вскипел он. — Как ты смеешь утверждать, что вышел из города после третьего часа ночи, когда ворота Пезаро закрываются во втором часу? Болван, куда подевалась твоя смекалка?

Лениво, словно нехотя — кто бы знал, чего мне это стоило, — я протянул ему руку, на которой поблескивало кольцо Чезаре Борджа.

— Вот ключ, который откроет любые ворота в Романье [Имеется в виду Эмилия-Романья, историческая область Северной Италии] в любое время.

Он взглянул на кольцо, и нетрудно было догадаться, какие мысли пронеслись в этот момент в его голове. Возможно, он вспомнил, как я однажды уже обвел его вокруг пальца с помощью этой безделушки. А может статься, он предположил, что я являюсь тайным агентом Чезаре Борджа и похитил мадонну Паолу, действуя в его интересах. Так или иначе, но одного вида кольца оказалось достаточно, чтобы привести его в ярость. Он повернулся к всадникам и прокричал:

— Луканьоло!

Один из них, вероятно офицер, тут же отделился от своих товарищей и подскакал к нему.

— Шесть человек поедут со мной в Чезену, — распорядился Рамиро, когда Луканьоло оказался рядом с ним. — А ты с остальными обшаришь всю округу в радиусе трех лиг отсюда. Хорошенько осмотри каждый дом. Ты знаешь, что нам нужно?

Офицер утвердительно кивнул головой.

— Да, ваше превосходительство. Если то, что мы ищем, находится здесь, можете не сомневаться в успехе, — с уверенностью в голосе ответил он.

— Немедленно приступай, — скомандовал он и пристально посмотрел на меня. — Ты что-то слегка побледнел, Боккадоро, дружок, — усмехнулся он. — Скоро мы узнаем, не пытался ли ты одурачить нас. Клянусь, тебе не поздоровится, если это так. У нас, в Чезене, правосудие творится скоро.

— Если оно столь же скоро, сколь и справедливо, то вас можно поздравить, синьор Рамиро, — невозмутимо отозвался я. — А сейчас позвольте откланяться: мне пора в путь.

— Зачем же так спешить? — ведь нам по пути.

— Не совсем, ваша светлость, я направляюсь в Каттолику.

— Не совсем, чучело, — грубо передразнил он меня, — ты едешь, в Чезену и не вздумай сопротивляться, если не хочешь познакомиться с методами принуждения, которые практикуются у нас. Эрколе, — вновь крикнул он одному из своих всадников, — посади этого малого к себе. Помоги ему, Стефано.

Через несколько минут я уже ехал позади закованного в стальные доспехи Эрколе, с каждой минутой удаляясь от Паолы и с ужасом думая о том, какая судьба ее ожидает.

Глава XVI

В КРЕПОСТИ ЧЕЗЕНЫ

Мы мчались так быстро, что добрались до крепости Чезены еще до наступления сумерок. Когда мы спешились, Рамиро вновь заговорил со мной.

— Сейчас ты убедишься, обезьяна, насколько несправедливы те, кто обвиняет меня в необузданной свирепости и излишней жестокости, — безапелляционно заявил он. — Вместо того чтобы сразу же отправить тебя, как ты того заслуживаешь, на дыбу, которая помогла бы тебе развязать свой лживый язык, я подожду до тех пор, пока вернутся с поисков мои люди. И если окажется, что ты хотел обмануть меня, твое тело без промедления отправится на флагшток Рамиро дель Орка.

С этими словами он указал рукой на башню, на самом верху которой была укреплена балка, отягощенная каким-то ужасным грузом; тело несчастного повешенного слегка раскачивалось на ветру, и на таком расстоянии, да еще в надвигающейся темноте, действительно чем-то напоминало флаг. Что и говорить, губернатор Чезены вполне был бы достоин носить серебряный панцирь Вернера фон Урслингена [Вернер фон Урслинген (ит. Гуарньери ли Урслинген; умер в 1354), герцог — жестокий и безжалостный кондотьер, организовавший около 1340 г. один из первых отрядов наемников в Италии; последовательно воевал на службе правителей Пизы, Романьи, Неаполя, Фаэнцы, Форли] с вычеканенным на нем девизом: «Врагам Господа ни жалости, ни пощады».

Молчаливые, угрожающего вида солдаты грубо схватили меня за руки и потащили в сырое, темное и зловонное подземелье, где для узника не было предусмотрено даже простого табурета. Дверь закрылась, заскрежетал замок, и я остался почти в полной темноте, наедине со своими мрачными мыслями.

А в это время Рамиро вместе со своими офицерами уже садился ужинать. По своей привычке он много пил и, основательно нагрузившись вином, вспомнил, что в одной из его темниц томится Ладдзаро Бьянкомонте, некогда прозывавшийся Боккадоро, самый смешной шут во всей Италии. Ему захотелось, чтобы его развеселили, — а когда Рамиро дель Орка веселился, окружающие крестились и втайне шептали молитвы, — и он велел одному из своих сбирров пойти и привести сюда из подземелья шута Боккадоро.

Когда я вновь услышал скрежет ключа в замке, я похолодел от страха, решив, что мадонну Паолу уже доставили в Чезену и Рамиро приказал повесить меня, как и обещал. Меня повели наверх и втолкнули в огромный зал, пол которого был устлан свежесрезанным камышом. Два солдата в доспехах и с пиками в руках застыли неподвижно, словно статуи, возле дверей, в огромном очаге ярко пылали корявые дубовые поленья, а в центре зала находился тяжелый дубовый стол, весь уставленный бутылями и чашами; за ним и восседал Рамиро с парой дружков столь отталкивающей наружности, что трудно было не вспомнить пословицу: «Сперва Бог создал человека, а потом его окружение». Увидев меня, губернатор издал громкое нечленораздельное восклицание, которым, как я догадался, выражал свою радость.

— Боккадоро, — неторопливо начал он, — не помнишь ли, как во время нашей последней встречи в Пезаро, когда ты соблаговолил отпустить несколько колкостей в мой адрес, я пообещал, что, если наши дорожки вновь пересекутся, ты будешь возведен в сан придворного шута в Чезене?

О Боже, какие красноречивые оговорки заставляет иногда делать неуемное тщеславие! Его двор в Чезене! Свинья оказалась бы более уместной в будуаре [Будуар — гостиная хозяйки в богатом доме для неофициальных приемов (а также обстановка такой гостиной)] принцессы. Но на сердце у меня немного полегчало — слава Богу, мои опасения насчет мадонны Паолы пока не подтверждались.

— Разве у вас в Чезене не хватает шутов? — набравшись храбрости, спросил я.

Секунду Рамиро угрюмо глядел на меня, словно не зная, сердиться или нет. Затем он грубо рассмеялся и повернулся к одному из своих компаньонов.

— Разве я не был прав, Лампаньяни, хваля его сообразительность? Только посмотри на этого плута. Глядя на тебя, он сразу догадался, кого видит перед собой.

Довольный своей остротой, он вновь зашелся оглушительным смехом, а когда немного успокоился, ткнул пальцем в кучу разноцветного тряпья, сваленного на пустовавшем кресле рядом с ним.

— Примерь-ка вот это, — велел он мне. — Когда переоденешься, возвращайся и будешь развлекать нас.

— Прошу извинить меня, ваше превосходительство, — отступив на полшага, твердо ответил я — мог ли я после всего того, что произошло между мадонной Паолой и мной, осквернить себя подобным нарядом? — Я поклялся никогда более не прикасаться к таким одеждам.

Он окинул меня критическим взглядом и сардонически улыбнулся, словно предвкушая удовольствие от того, что сейчас произойдет. Он поудобнее устроился в кресле и закинул ногу на ногу.

— В крепости Чезены, — доверительным тоном произнес он, — мы не боимся ни Бога, ни дьявола, и клятвы для нас — ничто. Я не собираюсь извинять тебя, Боккадоро.

Я, должно быть, слегка побледнел, но сдаваться не собирался.

— Речь идет не о том, как относитесь к клятвам вы, — возразил я, — а как к ним отношусь я. Свои клятвы я не нарушаю.

— Sangue di Cristo! — зарычал он. — Тебе придется сделать это, или ты поплатишься головой. Выбирай, скотина: колпак или петля — или же, если тебе больше по вкусу, дыба.

С этими словами он указал в дальний конец комнаты, где висело несколько крепких веревок, очевидно предназначенных для пыток. Что же за чудовищем был этот губернатор Чезены, превративший свой банкетный зал в пыточную камеру!

— Пускай плут сперва познакомится с дыбой, — рассмеялся Лампаньяни, обнажив неровные желтые зубы. — Его корчи, я уверен, позабавят нас куда больше, чем его остроты. Подвесьте его, ваше превосходительство.

Но его превосходительство был иного мнения.

— Даю тебе пять минут на размышление, — заявил он. — Многие обвиняют меня в жестокости, а напрасно. Смотри, как я терпелив с тобой. За твою дерзость тебя следовало бы немедленно вздернуть, и, заметь, большинство правителей так и поступили бы на моем месте, я же предоставляю тебе целых пять минут для того, чтобы здравый смысл успел восторжествовать в твоей упрямой башке.

— Вы можете не утруждать себя, — пренебрежительно заметил я. — Ни пять минут, ни пять лет не изменят моего решения.

Он сердито нахмурился.

— Увидим, — проскрипел зубами он.

Воцарилось молчание. Рамиро потянулся за бутылью, но в ней не оказалось ни капли. Давая выход своему раздражению, он размахнулся и с силой запустил ею в стену. Раздался звон разбившегося стекла, и тысячи осколков усеяли покрытый камышом пол.

— Беппо! — позвал он.

Бездельничавший у буфета паж мгновенно обратился в слух. Это был худощавый белокурый подросток, не более двенадцати лет от роду. Стоявший рядом с ним пожилой мужчина — в котором я узнал Мариани, некогда бывшего сенешалем в Пезаро, а теперь исполнявшего ту же должность в Чезене — с озабоченным видом посмотрел на мальчика.

— Принеси мне вина! — рявкнул Рамиро. — Разве ты сам не догадываешься, что надо делать? Пошевеливайся, ублюдок. И впредь не смей спать, иначе твою пустую голову однажды украсят твои же пустые глазницы.

Старик достал из буфета полный кувшин вина и передал его пажу.

— Держи, сынок, — негромко сказал он. — Поспеши к его превосходительству.

Дрожа от страха, паренек взял кувшин из рук своего отца и с готовностью ринулся вперед. Но в спешке он на чем-то поскользнулся, пытаясь сохранить равновесие, зацепился за ногу одного из алебардщиков, охранявших меня, и во весь рост растянулся на полу, залив сапоги и штаны Рамиро вином.

Трудно описать весь ужас того, что произошло потом. Глаза Рамиро, устремленные на лежащего паренька, сверкнули, как у одержимого. Он резко встал, шагнул к нему и, наклонившись, взялся одной рукой за его пояс, а другой — за воротник его камзола. Почувствовав, что его поднимают, и догадываясь, кто это делает, бедный Беппо издал пронзительный крик. Легко, словно играючи, Рамиро повернулся на каблуках со своей ношей, на секунду замер, словно не зная, куда ее деть, а затем размахнулся и швырнул мальчика в самое пекло очага, пылавшего в нескольких шагах от него.

С жутким треском Беппо ударился о горящие поленья, подняв тысячи искр, которые тут же исчезли в дымоходе. Рамиро вырвал пику из рук одного из моих стражников и, довершая начатое, насквозь пронзил ею несчастного мальчугана.

Застывший возле буфета Мариани с выпученными от ужаса глазами взирал на происходящее. Казалось, он лишился дара речи, и его лицо стало белым как мел. Можно ли представить себе, что он чувствовал, взирая на корчащиеся и подергивающиеся конечности своего сына, которые высовывались из пламени, быстро пожиравшего остатки одежды и саму плоть? Агония продолжалась недолго; последняя судорога исказила тело мальчика, затем оно бессильно обмякло, и жуткое, тошнотворное зловоние заполнило всю комнату.

— Пощадите, синьор, пощадите! — вырвался наконец крик боли у Мариани.

Резким движением губернатор Чезены выдернул пику из тела своей жертвы и возвратил ее стражнику. Затем он вернулся к своему креслу и вновь уселся в нем.

— Принеси вина, — небрежно, словно ничего не произошло, бросил он Мариани.

Наступила мертвенная, напряженная тишина, нарушаемая лишь шипением пламени факелов, укрепленных на стенах зала, как будто неведомое чудовище хищно облизывалось после кровавой трапезы.

Все присутствующие, включая офицеров, сидевших за столом вместе с Рамиро, оцепенели; как бы они ни привыкли к злодеяниям, творившимся в этом разбойничьем гнезде, только что разыгравшаяся трагедия не шла ни в какое сравнение с тем, что им доводилось видеть раньше. Их угрюмое молчание вновь вывело из себя мессера Рамиро. Он мрачно, исподлобья оглядел своих товарищей и громко выругался.

— Ты принесешь мне вино, свинья? — рявкнул он на почти бесчувственного Мариани, и в его голосе прозвучали столь угрожающие нотки, что старик, забыв о своем горе, схватил с буфетной полки другой кувшин и, двигаясь, как сомнамбула, поспешил обслужить своего кровожадного господина.

— Твои руки что-то дрожат сегодня, Мариани, — цинично усмехнулся Рамиро. — Ты, часом, не замерз? Если так, пойди погрейся к огоньку, — добавил он и, безжалостно рассмеявшись, ткнул пальцем в сторону пылавшего очага.

Мне случалось бывать свидетелем весьма мрачных происшествий, и я слышал столь жуткие истории, что они казались почти невероятными. Я читал о том, что происходило в былые времена при дворе синьора Бернабо Висконти [Висконти Бернабо (1323-1385) — итальянский феодальный правитель, унаследовал власть над рядом городов и территорий на севере Италии, с 1355 г. в его руках оказалась вся Миланская область. В этом же году он получил патент на имперский викариат, продолжил завоевания и создал централизованное государство. Хронисты и писатели не раз упоминают о его жестокостях, нарушениях законности и издевательствах над подчиненными] в Милане, но, по моему мнению, даже изувера Бернабо можно было назвать невинным агнцем в сравнении с губернатором Чезены. Почему только он был жив до сих пор? Как могло случиться, что ему не подсыпали яда в вино или не воткнули кинжал в спину? Этого я не в силах был понять. Неужели те, кем он окружил себя, были ничуть не лучше его самого? А может статься, феноменальная жестокость Рамиро внушала всем суеверный страх, так что никто не осмеливался поднять на него руку? Решение этой загадки я оставляю тем, кто лучше меня разбирается в тонкостях противоречивой человеческой природы.

Налитые кровью глаза Рамиро вновь уставились на меня, и он лениво погладил свою рыжую бороду. Казалось, он немного остыл и теперь способен обуздать свою дикую натуру. Пошатываясь, Мариани вернулся к буфету, обессиленно прислонился к нему, и его блуждающий, как у безумца, взор уперся в пламя, быстро пожиравшее останки его ребенка. Вот человек, подумалось мне, который, если не сойдет с ума от горя, может стать непримиримым и опаснейшим врагом губернатора Чезены.

— Боккадоро, теперь ты знаешь, как мы обращаемся с неловкими слугами здесь, в Чезене, — сказал Рамиро. — Можешь не сомневаться, к ослушникам мы не так снисходительны, им у нас уготована куда более медленная кончина. Но довольно об этом, — перебил он сам себя. — У тебя было более чем достаточно времени для размышлений. Твой наряд ждет тебя. Отвечай же...

Дверь внезапно отворилась, и в зал вошел слуга.

— Прибыл посыльный от синьора Вителоццо Вителли, тирана Читта-ди-Кастелло [Читта-ди-Кастелло — городок в верхнем течении Тибра, в Умбро-Маркских Апеннинах, на севере провинции Умбрия], — объявил он, сам того не желая прервав речь своего господина. — Он доставил срочное послание его превосходительству губернатору Чезены.

При этих словах Рамиро буквально подскочил в своем кресле, и циничное выражение на его лице сменилось деловым и озабоченным.

— Немедленно впусти его, — велел он и, дожидаясь курьера, принялся с задумчивым видом расхаживать большими шагами взад и вперед по комнате. Я тоже воспользовался паузой, чтобы поразмышлять о ситуации, в которой неожиданно оказался. Вспоминая об этом сейчас, мне кажется, что вовсе не страх заставил меня уступить желанию Рамиро дель Орка и вновь облечься в ненавистные мне одежды.

Я не боялся смерти — я боялся последствий, которыми моя смерть могла быть чревата для мадонны Паолы ди Сантафьор. Сколь бы безвыходным ни представлялось мне тогда собственное положение, я, однако, считал, что не все еще потеряно. Судьба иногда делает странные и неожиданные подарки тем, кто не оставляет надежды на спасение; стоило ли ради удовлетворения своего тщеславия упрямо совать голову в петлю и придавать значение таким пустякам, как облачение на несколько часов в шутовской наряд, когда на карту было поставлено наше с мадонной Паолой будущее?

Помнится, после таких рассуждений я несколько воспрянул духом, и тут дверь в зал вновь отворилась и на пороге появился утомленный и перепачканный грязью курьер. Он приблизился к мессеру Рамиро, почтительно поклонился ему и подал пакет. Рамиро немедленно сломал печать, развернул послание и, встав спиной к очагу так, чтобы огонь освещал написанное, начал читать. Затем он поднял глаза на посыльного, и мне почему-то показалось, что его взор задержался на шляпе, которую тот держал в руках.