Нет... Кто такой Ильюхин для царя? Бывший матрос бывшего Российского флота. То есть ничто. Взбрендит императору - и он еще, чего доброго, "посоветуется" с Юровским - о таком-де излишне заботливом матросике с "Дианы". И тогда - пуля. Нет. Надобно помалкивать и двигать свой собственный замысел - ну, немножечко, конечно, и Феликсов, будем справедливы. Только так возможно избежать губительных ошибок.
      Поутру застал в ДОНе нервную суету. Авдеев стоял с потерянным лицом и о чем-то докладывал Юровскому. Здесь же горделиво смотрели в потолок Голощекин, Белобородов и Войков. Что-то произошло, догадаться не трудно. Юровский заметил, поманил пальцем:
      - Пожалуйте сюда, товарищ...
      Подошел, Белобородов скорчил рожу.
      - У нас тут, оказывается, крадут!
      Войков театрально поднял руки.
      - Представляешь, братишка Почепахин, наш бывший друг Авдеев и его робяты овеществляют собою пережитки капитализьма, ты можешь это себе представить? Я - нет!
      И только Голощекин стоял молча.
      - Мы отстраняем товарища Авдеева и его людей, - сухо проговорил Белобородов. - Уралсовет постановляет: отныне комендантом Дома особого назначения назначается... Некрасиво сказал... Станет... Нет. Он же не сам по себе - станет. Он как бы от нас? Товарищи, как сказать?
      - Становится по приказу революции! - снова вскинул руки Войков.
      - Ну вот! - обрадовался Белобородов. - Яков Михайлович! Ты отныне становишься. Ты как?
      - Я привык выполнять. Раз вы - по-стано-вили - я и становлюсь.
      - Юровский! - обрадовался Войков. - Ты, оказывается, прекрасно владеешь русского... русским? Да - языком! Какая находка, какое открытие... Кабы не война - прямиком в Москву, в Центр, в науку!
      - Что делать мне? - Ильюхину надоело слушать ерничание советских.
      Юровский сел за стол под рогами.
      - Приказываю: проверить каждый провод, доску, стол и диван. На предмет подготовки побега или чего еще. На все про все даю три дня. Спрошу сурово...
      Чего там... В ДОНе все было в порядке. Диваны, стулья и столы, а также провода и доски подтверждали непреложно: побег невозможен.
      Ночью (под предлогом этой самой проверки) обошел территорию снаружи и изнутри. Наивная то была мыслишка - распилить забор, отодвинуть секцию от столба до столба и вывести узников на свободу. Как это сделать? Подкупить ночной караул? Отравить? Перебить всех дубинами? Или перестрелять? Это же невозможно. Тогда, в запале и зашоре, возможным казалось все. А теперь... Дураки мы были. Все, без исключения. Судили и рядили по поверхности. А в глубину заглянуть...
      Никому и в голову не пришло.
      Как же быть? Что придумать?
      Эта рыжая от Феликса изобрела вместе с товарищем Лукояновым подмену. Ладно. Порассуждаем.
      Допустим, семейство с картины усыпляют и ночью перебрасывают через забор сада. Дом заперт наглухо, караульных в саду и вокруг нет (они совершают обход в твердо установленное время), так что лазейку можно найти.
      Перебросили. Дальше что? Ведь настоящих надобно вывести или вынести из ДОНа. Как это сделать? Тем же путем? Перебить или усыпить...
      Вот! Усыпить всю ночную охрану. Это возможно. Побаловались чайком, венгры - кофейком, достать кофий вполне реально, в городе есть все, как в прежнее, мирное время, только тогда это "все" было для всех, а сейчас - для товарища Войкова-Пуйкова и его супруги и их гостей. Достанем, ничего...
      Ладно. Все спят.
      А захотят ли Романовы покинуть ДОН? Они ведь наверняка воспримут все действо как провокацию и подготовку их собственной ликвидации. Что им ни наплети, что ни объясни - не поверят. Никто бы не поверил...
      Значит, и их тоже - угостить кофейком?
      Допустим и это. Угостили. Подмена спит на своих местах, настоящие погружены... В телеги? В грузовик? Во что или на что они, мать их так, погружены?
      И куда мы их повезем?
      Разве мы подготовили место для их передержки?
      Разве мы разработали план - а что потом? Куда? Как?
      Детский лепет это все. Глупость и чепуха.
      И - самое главное: подмену возможно совершить только в ту ночь, в которую Юровский произведет расстрел. Все будут нервные немного, сонные немного, авось и сойдет. Ведь ни раньше, ни позже подменить нельзя. Как бы они ни были похожи, Юровский, имея время для общения с ними, обман обнаружит.
      Куда ни кинь...
      Утром рано он явился в "Американскую" и узнал, что Юровский уехал. Куда и зачем - сказать никто не мог. Лукоянов и Кудляков были на месте, рыжую вытащили из постели - она снимала комнату на Пушкинской, у аптекаря. Явился и Авдеев, а следом - Баскаков и Острожский. С точки зрения конспирации, все это было неверно, но Ильюхин понимал, что задача, поставленная Феликсом, фактически провалена и тут уже не до фиглей-миглей.
      В гробовой тишине изложил свои ночные мысли. Все молчали, только Кудляков почесал затылок.
      - Однако, товарищ... Однако... Все настолько очевидно, что с недоумением констатироваю: а где же были, товарищи, наши с вами головы? И на что мы надеялись?
      Лукоянов встал.
      - Вношу поправку. Я не посвящал всех нас, но Зоя Георгиевна... - повел головой в сторону рыжей, - не даст соврать: деталь, о которой я сейчас уведомлю, решающая деталь, я это подчеркиваю - эта деталь ей, Зое Георгиевне, хорошо известна. Просто мы считали, что время еще не пришло...
      - Давайте по существу, - сказал Баскаков.
      - Планируется сделать Юровского нашим... союзником, товарищи...
      - Этого... пламенного представителя партии и... понятно кого? вскинулся Острожский. - Это, господа, нереально...
      Лукоянов нахмурился.
      - Я понимаю: у двух наших групп разное отношение к... арестованным и к будущему. Но цель у нас - одна. Пусть ради совершенно различных последствий, но ведь настоящее нас объединяет, не так ли? Посему прошу ваше старорежимное "господа" более не употреблять. Товарищи. Это приемлемо для всех нас. У вас ведь были "товарищи прокурора" или "товарищи министра"?
      - Как? Как сделать Юровского... союзником? У меня... у меня язык не поворачивается, гос... товарищи! - выкрикнул Баскаков. - Это... это пьяный бред, уж простите великодушно!
      - Тише... - поднял руку Лукоянов. - И в ваше время и в нынешнее есть только два способа: скомпрометировать и завербовать или... Купить.
      - Он неподкупен... - сказал Ильюхин. - Чепуха...
      - Можно еще и запугать... - обронил Кудляков. - Старая мать, дети, то-се... Он безумный отец. Как и все они...
      Повисло растерянное молчание. Похоже было, что все понимают: предложения слабые. Ненадежные предложения...
      - Кто возьмет на себя... разговор? - спросил Лукоянов.
      - Я, - улыбнулась Зоя Георгиевна. - И я гарантирую: он станет шелковым. И выполнит все, что мы ему укажем.
      Расходились в некотором недоумении. Конечно, дамочка напористая и актерка великолепная, однако Юровский есть Юровский. Его взять не просто. Если и вообще возможно...
      Пошел в ДОН. Здесь время застыло, остановилось. Охранники будто и не сходили со своих мест, из-за дверей комнаты великих княжон доносился веселый смех и пение. Наверное, стелют постели, все как всегда...
      Осторожно постучал, пение смолкло, из-за приоткрывшейся двери показалось настороженное лицо Татьяны.
      - Это вы? Что вам... угодно?
      - Мне... Я хотел... Я должен переговорить с Марией Николаевной.
      Усмехнулась не слишком приязненно.
      - Должны? В самом деле? - Повернулась к сестрам: - Машка, это к тебе, - и отодвинувшись, пропустила Ильюхина в комнату. - Вы уж извиняйте великодушно, придется при нас. Нам выходить из комнаты без приказу невместно...
      Она ерничала, надсмехалась, но Ильюхин не огорчился. Мария обрадовалась ему и не скрывала этого.
      - Вы? Какими судьбами? Я рада... - Подошла к окну. Нижняя часть стекол была вымазана белой краской, через оставшуюся нетронутой верхнюю видны были черные доски забора. "Однако... - подумал растерянно. - Юровский их сильно любит..."
      - Я не решился зайти к... вашим родителям... - произнес неуверенно. Вот, решил к вам...
      Татьяна покачала головой:
      - К государю входят только с его соизволения и по его разрешению, проговорила почти по слогам и оттого как-то особенно непримиримо. - Вам следует это знать.
      - Оставь... - Ольга подошла к Ильюхину. - Не обижайтесь. Поставьте себя на... наше место. Что-нибудь случилось?
      - Пока не знаю... Спросите у... отца: не получал ли он каких-нибудь писем с воли. Не в конверте, это важно...
      - А если и получал? - Татьяна сложила руки на груди.
      - Вы можете... прямо сейчас?
      - Я пойду сама. - Татьяна безапелляционно отодвинула Ольгу и Марию и вышла в коридор. Вернулась через мгновение.
      - Нет. Никаких записок или писем без конвертов с "воли" не было. Еще что?
      - Это все. - Ильюхин повернулся, чтобы уйти, но Ольга вдруг остановила его, осторожно тронув за рукав.
      - Вы знаете Распутина?
      - Нет. Но я слышал о нем. Говорили, что он плут и мошенник.
      - Это не так. Когда у мальчика шла кровь - он останавливал ее. Однажды он сказал: "Вы... - Ольга должно быть вспомнила что-то, потому что лицо ее помрачнело и даже постарело. - Вы живы до тех пор, пока рядом с вами я..." "Вы" - это мы, Романовы, семья...
      Она говорила нервно, часто останавливалась и вытирала глаза платком, ей тяжело было вспоминать, Ильюхин видел это.
      - Его убил наш родственник... Он, как и многие, считал, что от него, Григория, все зло. Убили... Я помню, как мы его похоронили - в парке, в специально построенном склепе. Мы приходили к его гробу, он лежал, как живой, его лицо было видно сквозь стекло...
      - Мне только не нравилось, что оно было сильно нарумянено, - вмешалась толстушка Анастасия и, наткнувшись на укоризненный взгляд сестры, виновато замолчала.
      - А потом... потом началось... всякое... - Ильюхин почувствовал, что слово "революция" Ольга произносить не хочет. - И однажды, когда мы все были в маминой комнате, его тело... протащили мимо окна... С бранью, грязной руганью... Они его пинали ногами, потом поволокли за волосы, за бороду... Он переваливался через сугробы, вспахивал лицом грязный снег... А ведь он - святой, святой... - Она зарыдала.
      Ильюхин посмотрел на Марию.
      - Я... зайду к... вашему отцу, как только смогу. Скажите ему, что если будут письма или записки - не надобно торопиться отвечать. Пусть подождет меня...
      Вгляделся в ее прекрасное лицо, вдруг вспыхнувшие щеки, растерянно улыбнулся.
      - Я... не враг вам. И помните... Если что не так... Мне - смерть.
      Выскочил в коридор пулей, только бы не слышать, что они там говорят. О нем...
      И сразу же столкнулся с охранником Медведевым. Авдеев называл его "хитрягой", Юровский переименовал в "Дружочка". Медведев - среднего роста, с мягким овальным лицом и типичными "рабочими" усами, смотрел изумленно:
      - Ты... чего это? О чем это ты с ними?
      Оттащил гаденыша в столовую, к камину.
      - У каждого своя работа, товарищ. Яков что же, не предупредил?
      - А как же! - обрадовался Медведев. - Очень даже! И Яков, и прежде Авдеев! Только одно к ним ходить, совсем же другое - шептаться и плакаться! "Мне - смерть"... - передразнил, скривив лицо. - Тоже мне, сочувствующий нашелся...
      И понял Ильюхин, что есть только два выхода: убить на месте или... все объяснить.
      - Как можно вызнать замысел врага? - прошипел в ухо. - Ну, умник хренов?
      - Подслушать? - радостно заулыбался Медведев.
      - Или войти в доверие, олух царя небесного... Еще раз мне помешаешь пойдешь на фронт.
      - А... а Якову или Лукоянову, к примеру, я имею сообчить?
      - Ты "имеешь" сообщать только лично мне! И знаешь почему? Потому что я действую не по распоряжению Якова или Лукоянова...
      - А... кто же будет их главнее?
      - Дзержинский, дурак. Откроешь рот - расстрел на месте!
      Это вроде бы убедило. Медведев ошеломленно закрутил головой и произнес неуверенно:
      - А тогда почему нельзя? Якову?
      - Когда будет нужно - Яков сам тебе все объяснит.
      Теперь Медведев успокоился окончательно, а Ильюхин подумал о том, что придется - ради спокойствия - все доложить Юровскому...
      И вдруг "хитряга" прыснул в кулак.
      - У тебя мечта есть?
      Ильюхин едва не подавился.
      - Чего-чего?
      - Мечта, парень... У меня - есть. Знаешь - какая? Всех надеть. Понял? Ну, скажем - начнется расстрел засранцев. Я войду и высморкаюсь - в две ноздри. Николашка оппукается от злобы и ненависти и скажет: "По какому праву?" А я: "Съешь девять грамм?" Каково?
      Не знал, что сказать. То ли олух, то ли придуривается? Осторожнее с ним, ох осторожнее...
      А Медведев, словно надувшись воздухом величия или несварения, продолжал откровенничать:
      - Тебе - как самому, самее которого не бывает. У меня браунинг приготовлен. Знаешь, мне когда-то... один человек из партии, еще там, в горах Кавказа, велел одного грузинца вонючего шпокнуть. Тот деньги брал ну, из банков, а ни с кем поровну не делился. Ну, х... с ним. Я к тому, что этим реворужием я царишке башку и отверну! Разделяешь, брат?
      Ильюхин от такого потока дар речи потерял и только смотрел во все глаза - где еще такое увидишь?
      Ушел, не попрощавшись. Подумал: "Все мы здесь - дерьмо. Но ведь даже оное разной напряженности бывает. Этот - совсем бесформенный. А с другой стороны? На таких стоим..."
      Доклад прошел гладко. Юровский добрил. По поводу фразы "если что - мне смерть" долго смеялся и вытирал слезы.
      - Однако ты нашелся идеально! Я бы не нашелся. Молодец! Они поди заплакали?
      - Было.
      Юровский снова схватился за живот, закашлялся и пошел в угол, где стояла урна - отхаркиваться. Внезапно посерьезнев, сказал:
      - Сейчас поедем в академию штаба этого... Найдешь полковничка.
      - А... потом? - Ильюхин почувствовал недоброе.
      - Суп с лягушкой. Пошли...
      Но ехать не пришлось. Полковника увидели у входа, он препирался с часовым.
      - Вот, товарищ Юровский, - пожаловался тот, - прет и прет, как будто у нас здесь штаб чехословаков...
      - Что у вас? - без интереса в голосе спросил Юровский.
      - Понимаете... - зашептал полковник, косясь на входящих и выходящих, вы тогда так со мною поговорили, что многие видели. Некоторые приходили сюда, к "Американской", и выяснили, что люди тогда были от Чека. Меня подвергают остракизму, я не могу переступить порог!
      - Вам боле не потребуется... - Юровский повернулся к Ильюхину. Отвезешь туда, где он сможет переждать хоть до второго пришествия...
      - Очень благодарен! - обрадовался полковник. - Мне все равно нельзя вернуться, а вещи... Какие могут быть вещи в наши скорбные дни!
      С нарастающей тоской Ильюхин усадил полковника в дежурную пролетку, бросил извозчику "Поехали!" и мрачно замолчал. Что теперь делать? Что? Он не знал этого.
      - А... а куда мы? Где я смогу переждать? - встрепенулся полковник.
      - Есть одно место... - отозвался сквозь зубы. - А... что такое этот самый... ну, слово мудреное вы произнесли?
      - Остракизм? - обрадовался полковник. Видимо, в нем снова проснулся преподаватель, учитель. - Это по-гречески - черепок. Много тысяч лет тому назад в Греции, в Афинах, народное собрание изгоняло неугодных на десять лет. Их имена писали на этих черепках. Вы все поняли?
      - Понял. Только теперь будут изгонять навсегда. Вы - нас. Мы - вас. Поняли?
      - Нет. Пожалуйста, поподробнее.
      - Просто все. Примиритесь вы, из прошлого, с нами, за которыми будущее?
      - А может быть, оно - за нами? - усмехнулся полковник.
      - Тем более...
      - Куда править? - повернул голову извозчик.
      - К железной дороге правь. Слева от вокзала - пакгаузы. Туда и правь...
      - Пакгаузы? - дернулся полковник. - Но... зачем?
      - Затем.
      Всю оставшуюся дорогу ехали молча. Кажется, пассажир начал догадываться.
      Когда впереди возникло красное здание вокзала, Ильюхин приказал:
      - Стой. И уезжай. Больше не нужен.
      Извозчик хлестнул лошадь и с ужасом на лице - тоже все понял умчался.
      - Теперь.. куда? - Лицо полковника пошло белыми пятнами.
      - За мной...
      Миновав пакгаузы, вышли к железной дороге. Ильюхин поискал глазами и, заметив вдалеке путевого обходчика, приказал:
      - Ждать меня здесь. Ни шагу! - и побежал к служащему.
      Тот поднял глаза от рельсов и, покачивая здоровенным ключом, спросил:
      - Чего?
      - Вот две золотых десятки... - Ильюхин раскрыл ладонь, на ней скучились два императорских профиля. Позаимствовал на одном из первых своих обысков еще в Петрограде. - Ты сейчас принесешь штаны, куртку, ремень, рубаху и обувь, все старое и форменное, получишь эти деньги и забудешь все, как сон.
      Глаза обходчика влажно и жадно блеснули.
      - Дай-ка... - Покачал на своей черной ладони монеты, они теперь засверкали особенно ярко. - Вор, что ли? Или анархист? От Чека несесся?
      - Вали. Неси. Одна там, другая - здесь.
      Наверное, профиль царя обходчик держал в руках первый раз в жизни. Его словно ветром сдуло...
      "Вот... - подумал Ильюхин. - Учили - "не укради". А получается, что и от краденого может быть толк. Истинное противоречие..."
      Запыхавшийся железнодорожный служащий примчался с грязным замасленным мешком за спиной, восторгом в глазах и холопской усмешечкой на обветренных губах.
      - Как велели... А я от щедрот своих еще добавил и справку эту... У меня новая есть... - Протянул мятую истертую бумажку, Ильюхин прочитал: "Дана Авдухину Ермолаю Тимофеевичу в том, что оный Авдухин является служащим 118 дистанции пути в качестве путевого сторожа". Стояла малограмотная подпись, но печать, похоже, была настоящая.
      Отдал монеты, услышал в спину благодарственное: "не попадись, любезный!" - и быстрым шагом направился к полковнику. Тот ждал в полнейшем недоумении.
      - Вот... - Отдал мешок и справку. - Переодевайтесь. Старую одежду мне. Потом - на станцию и первым же поездом - со всех ног! Иначе вас подвергнут этому самому... Остракизьму.
      Полковник заплакал. Он рыдал по-женски, всхлипывая и размазывая слезы по небритому лицу, давно нестриженные волосы разлетелись от ветра в разные стороны, и стал похож бывший преподаватель академии на святого с иконы, виденной Ильюхиным когда-то в детстве...
      - Храни тебя Бог, служивый... - выдавил сквозь спазмы. - Выходит, бородастенький этот приказал меня... в расход?
      - Выходит, так... Если что - обо мне ни слова!
      - А письма... письма как же? - забеспокоился чудом воскресший. - Здесь же мало кто знает язык галлов...
      - Это ничего... - почти ласково отозвался Ильюхин.
      Потом он взял мешок - уже с офицерской одеждой, отошел за стену пакгауза и аккуратно поджег. Задымило, пламя на глазах уничтожало офицерский костюм. "Так и Россия наша дымом уйдет... - подумал горько. - И сколько еще душ призовет Господь по злобе нашей и ненавистности..."
      Юровскому доложил четко и кратко. Тот выслушал и кивнул.
      - Письма станет теперь писать... другой человек. Я бы мог и назвать, да в таком деле лучше не надо. Твоя забота проконтролировать царишку. Как он? Поверит или что? Предстань перед ним как бы шпионом от "бывших". Посоветуй поверить: мол, единственный способ спастись - бежать.
      - А когда оне поверят, - подхватил, - и в ихних ответах прочтется уверенное желание, тогда - всех к стенке, письма - во все газеты мира, во все страны, и кто тогда обвинит товарища Ленина?
      Юровский посмотрел дружелюбно, почти с любовью. Так смотрит учитель на своего ученика после точного и удачного ответа.
      - Я тебе говорил: далеко пойдешь... Не покидай ДОН. Я ведь вынужден и в Чека находиться. Комендант - комендантом, а контрреволюция в городе и уезде - тоже подняла голову. К развязке идет...
      - Сдадим Екатеринбург?
      - Чехословакия, армия генерала Войцеховского... А у нас пока - пенки с молока. Но ты не горюй, товарищ. Наша все равно возьмет!
      В столовой было пусто: ужин давно закончился, Романовы, доктор Боткин и прислуга разошлись по комнатам. Ильюхин подошел к зеркалу над камином. Оно мерцало странным неземным светом, словно окно в мир иной. Прижался лбом к холодному стеклу - там была бездна, а в ней, словно бледное воспоминание о мире сущем, - его, Ильюхина, воспаленное лицо с безумными глазами обитателя скорбного дома. "Однако... - подумал. - Довела служба... На товарища Войкова или там Голощекина посмотреть - они будто из бани только что вышли. А ты, брат, - как тот сеятель, что вышел сеяти семена свои, только ветер разметал все труды... И не будет урожая, и никто не насладится плодами земными. Скорбь, страдание и слезы - вот что впереди..."
      Надо идти домой... В скучный сиротский приют. Войков любит говорить о том, что революционеру дом не нужен. Мол, отечество нам всем - весь мир. А дом... Это удел буржуазов. Но ведь сам обретается в барском особняке? И кушает стерлядок в соусе.
      Скрипнула дверь великих княжон, на пороге появился Николай. Был он в нижней рубахе, взъерошенный, мятый, в глазах даже не беспокойство - испуг.
      - Я так и понял, что это вы... - сказал тихо и протянул листок. Мелкие буквы, чужой язык - да ведь это...
      - Письмо? - спросил шепотом. - От кого?
      - Подписано - "офицер", - Николай пожал плечами. - Зайдем сюда, дочери уже спят, так что ничего... По этикету невозможно, да ведь какой теперь этикет. Только тише, хорошо?
      Кивнул в ответ, вошли, под иконами горели лампады, сумрачно было, ни лиц, ни фигур - там, на кроватях.
      - Вам незнаком этот почерк? - спросил Николай.
      - Нет. Что в письме? Я смотрю - листок тетрадный, двойной. Просили отвечать на втором листке?
      - Откуда... вы знаете?
      - Все же, что в письме?
      Растерянно пожал плечами.
      - Нужно-де, чтобы одно из окон было отклеено, чтобы в "нужный момент" и прочее... Автор клянется Богом и совестью, что сделает все для нашего спасения...
      - Отвечайте. Только не слишком обстоятельно. Отвечайте так, чтобы вас невозможно было заподозрить в желании убежать. Вы поняли, Николай Александрович?
      - Я понял, понял, а вы что же - догадались, что отвечать надобно на втором тетрадном листке, причем не отрывая его?
      - Догадался. И вы бы догадались. Не отрывая - это для того, чтобы при обыске у вас не нашли этого послания. А самое главное... - Задумался: говорить или нет? Может быть, подождать? - Самое главное в том, что в руках отправителя должны собраться все письма "офицера" и все ответы... вашего величества...
      - Да ведь это понятно! - заволновался Николай. - Наши спасители должны изучить в решающий момент все! Это же понятно!
      - Или... Или иметь в руках все нити вашего заговора. Всю паутину, которую сплели вы и ваши сторонники на воле...
      Царь молчал, по его растерянному лицу было видно, что он ожидал чего угодно, только не подобного поворота.
      - Как же быть? - спросил растерянно, и почудилось Ильюхину, что губы у царя дрогнули...
      - Просто быть... Отвечайте. Только так, чтобы не могли вас обвинить в подготовке побега. Удовлетворяйте как бы праздное любопытство "офицера", и не более того.
      Закивал мелко, потер лоб, зябко скрестил руки на груди. Все же он был потрясен.
      - Зачем эта игра?
      - Вы взрослый... Подумайте. - И жестко, почти жестоко: - Побег и в ваших тюрьмах и каторгах иногда карался очень тяжко. Или не знали?
      - Не... интересовался. Наверное, зря... Я сожалею об этом.
      - Получите другое послание - без меня ничего не решайте. А почерк... Я его запомнил. Я выясню - кто это писал.
      Домой вернулся под утро. На ступеньках сидела Зоя Георгиевна, поджав колени к подбородку.
      - Новые новости... - сказал, открывая дверь. - У вас-то что стряслось?
      - Надо посоветоваться.
      - О чем?
      Повела плечами:
      - Ну... хотя бы о том, как обаять Юровского.
      - Его нельзя. Обаять. И ваши мечты лечь под него и сделать своим рабом - ерунда окаянная, вот что...
      Потянула ручку двери.
      - Что же мы на улице стоим? Открывайте...
      Без особой охоты (что ей надо, стерве этой...) отворил и пропустил вперед. Она рассмеялась.
      - Хочется быть галантным? Я понимаю. Но хозяин всегда идет первым. Он показывает дорогу. Что у вас тут? Горница? Что ж, бывало и хуже. Сядемте и поговоримте. Итак: почему же Якова Михайловича нельзя сделать рабом на почве сладостных утех? Для начала? Ведь позже можно незаметно-ненавязчиво доложить, подсунуть, отвлечь, скомпрометировать. Я не права?
      - Он с вами не ляжет.
      Удивилась:
      - Как это? Не бывало. Все укладывались.
      - Вы не поняли. Он был иудеем - верующим евреем. Потом, за границей, крестился, стал лютеранином. Кто-то считает, что из-за тактики какой-то там. Ан - нет. Он - ищущий. Он ищет веру, дело, которому можно отдать всю жизнь. Я смотрел на него, я размышлял, я думал, и я не ошибаюсь. Ваш путь паровозный тупик.
      Подошла к настенному зеркалу, поправила прическу, тронула пальцем кончик курносого носа.
      - Что вы предлагаете?
      Ч-черт... То, что вынашивал долгими днями и ночами суеты и рваного, болезненного сна (не оставляла идейка с того самого мгновения, как показала она ему в театре романовских двойников), было таким невероятным, таким несбыточным, что даже себе не смел сказать: сделаем. И похуже бывало. Нет, вранье. Похуже не бывало. И сказочнее - тоже. А с другой стороны? Идею эту предложила именно она, так чего же скрывать? Он ведь только уточнил и развил.
      - Рожайте, товарищ, - уселась на лавку у стола, опустила подбородок на ладонь. Она собиралась выслушать сказку.
      Положил на стол планы первого и полуподвального этажей ДОНа и начал рассказывать.
      - Нетрудно догадаться, - говорил, стараясь унять волнение, - что однажды ночью Юровский соберет всех Романовых в столовой и чего-нибудь наврет - в том смысле, что надо, мол, спуститься в полуподвальный этаж и там обождать. К примеру, авто для дальнейшей перевозки. Куда не то. Сонным людям будет не до вопросов, это понятно.
      - А вы - аналитик... - И, заметив недоумение, объяснила: - Аналитик от слова анализ. Сдавали ведь на флоте мочу для анализа?
      - А-а... - протянул, - а я и не сопоставил. Вот вам пример: Юровский однажды при мне сопоставил слово "постановили" со словом "становлюсь". Там общее - "стан". Мне бы и в голову не пришло...
      - Вам другое пришло, как я понимаю... Более ценное. А "стан" ваш - это называется "корень". Юровский ничегошеньки не знает, но уловил созвучие. У него музыкальный слух. Так что же?
      - Из столовой Юровский поведет всех в полуподвальный этаж - через две комнаты, через площадку перед кухней, по "стеклянной" лестнице вниз, потом во двор, а оттуда снова в дом. Там понадобится пройти еще четыре комнаты. Последняя - прихожая, перед выходом на улицу, это видно на плане...
      - Я пока не улавливаю сути... - Торопливо закурила, видно было, что "аналитический" рассказ ее задел.
      - Суть простая. Вы были в ДОНе?
      - Да. И с наслаждением прочитала весь мат на стенах. И рисунки похабные рассмотрела.
      Ильюхин раскрыл глаза.
      - С... наслаждением?.. Да разве слова... разве они... дают?
      - Слова - итог или предчувствие. Выражается крепко российский народ, и гуляет по свету метко сказанное русское слово...
      Обомлел:
      - Как красиво... Это вы сами... сочинили?
      - Это другой сочинил. Дальше, дальше!
      По Ильюхину выходило так, что во всем особняке есть только одна-единственная комната, в которой можно всех порешить, и при этом шума будет очень даже мало.
      - Там окно.
      - Оно забито досками или даже заложено кирпичом.
      - Я все равно не понимаю. Ну, допустим: Юровский повторит ваш маршрут. А если нет?
      - Посмотрите сами. А где же еще?
      Да... Получалось так, что матросик безоговорочно прав.
      - Но я все равно не улавливаю.
      - А комната под нумером "три"? Здесь же дверь, не видите?
      - Ну и что? И потом в этой комнате - вещи прежнего владельца? Это кладовка!
      И вдруг лицо вспыхнуло, в глазах пробежали всполохи. Закусив нижнюю губу до крови (закапало на платье), она почти прокричала:
      - Романовых проводим в дверь на улицу! Там уже ждет авто! Из кладовки выводим сонных и опоенных, заранее загримированных и одетых "лже". Весь фокус только в том, чтобы каким-то образом на время удалить Юровского и чтобы сопровождающая охрана не шла дальше лестницы.
      - А расстрельная команда ожидала как бы естественно - в комнате за нумером "пять" - видите, она ближе к проспекту! Они ничего не увидят!
      - Как удалить Юровского? Наверх, в его кабинет? В такой момент? - Зоя шумно потерла ладонь о ладонь.
      - Ему должен позвонить Дзержинский! - крикнул Ильюхин.
      - Чушь... Город на грани сдачи - будет в тот час... И связи с Москвой - рьен1... Я понятно говорю?
      - Кто-то из Совета? Из Перми? - придумывал Ильюхин.
      - Юровский на такой звонок не пойдет, - вздохнула.
      Долго молчали. "Светлых" мыслей не было.
      - Да просто все! - вдруг сказал Ильюхин. - Из Чека позвонит Лукоянов, трубку возьмет охранник, Лукоянов скажет: "Здесь Дзержинский! Юровского на связь! Немедленно!" Охранник - вниз, с криком: "Дзержинский! Дзержинский!" А когда Юровский возьмет трубку - там шум, треск, ничего или почти ничего не слышно. Он ничего не заподозрит. А мы успеем. Мы все успеем, товарищ Зоя!
      Она встала, подошла, обняла за шею:
      - Песенку такую знаешь? "Зоя, Зоя, кому давала стоя..."
      Ильюхин покрылся пунцовым цветом.
      - Завлекательно. Только щас я опустился в полшестого. Уж извиняйте, товарищ начальник.
      Она фыркнула, оттолкнула, он отлетел к стене, с грохотом и треском рассыпалось зеркало, и, сползая спиной по известке, подумал - вдруг даже с некоторым уважением: "Напористая какая... Только неженственная совсем. Красивая, а гипсовая. Фефёла чертова..."
      Стукнула входная дверь, и все смолкло.
      Стал вспоминать, как говорит Феликс, когда волнуется. Вот! Акцент. Польский акцент! К примеру - так: "Товаржищ Юровски? Тутай Дзержински. Депешу може достаць?" И все! Разве засомневается Юровский? Ни в жизнь!