Мертвые мухи зла

.. Я верю вам, Владимир Николаевич, и это не пустые слова. Когда-то наступит будущее. Тот, кто не думает о будущем, уже проиграл. Кратко: мы делали ставку на непредрешенческую позицию, на Учредилку. Наивные мечты... У нас нет идеологии, и это правда, кто бы что ни говорил - о верности, долге, чести и прочем. Да-с... - пожевал губами, желаете курить? Хорошо... (Званцев отрицательно покачал головой - это понравилось.) Между тем настанет время, когда наши преемники окажутся в вакууме. Что мы сможем предложить русскому народу? Я думал над этим давно, и знаете - почему? Потому что народ наш рано или поздно освободится от большевиков. И вот тогда...
      - Когда это будет, Евгений Карлович... - не выдержал Званцев. - Мы с вами не доживем...
      - И не надо! - оживился Миллер. - Ей-богу, вы - чудак! При чем тут мы с вами? Просто мы с вами обязаны обеспечить будущее. Да, работать для будущего трудно. Невозможно даже. Человек так устроен, что живет только сегодняшним днем. Мы ведь православные... А вот, возьмите, большевики. Атеисты. А ведь и те живут только сегодняшним днем. Остальное - сладкие грезы. Вымысел. И это большая-большая ошибка, мой друг...
      Он говорил долго. Его речь сводилась к тому, что русские по своей природе - ведомый, но не ведущий народ, ведомым же всегда и безусловно требуется вожак, вождь. Сегодня он есть - извращенный и омерзительный палач (на этом месте я замерз и медленно-медленно, вдумчиво перечитал еще раз. Да-а... Ничего себе. Как это я сказал там, в Большом доме? "Я верю товарищу Сталину"? Какой молодец... Здесь не то чтобы отчим, здесь сам Лаврентий Павлович, всемогущий Берия меня не спасет. Даже если и захочет. Но он не захочет. Однако страшно...). Не долг ли - дворянский и патриотический вернуть народ в истинное русло? "Православие, Самодержавие, Народность". Вот он, краеугольный камень, на котором будет построена новая идеология. И врата ада не одолеют ее. Ибо русский человек ждет не палача, но управителя, отца. А посему надобно соблюсти и монархические традиции, и Закон о престолонаследии, определить - кто где, кто за кем и так далее и тому подобное. Но самое главное заключается в том, что достоверных, проверенных сведений о гибели царской семьи нет, их никто не опубликовал, "останки" же, представленные следователем Соколовым, вызывают большое сомнение, ибо не подвергались экспертизе, в то же время со всех сторон, из разных источников приходят сообщения о том, что царская семья жива. Конечно, следует отбросить очевидные искажения - например, Анну Андерсен, коя выдает себя за великую княжну Анастасию, и прочих, всяких и разных, инспирируемых ГПУ (а кем же еще?), и вдумчиво, медленно войти в ситуацию и установить либо непреложный факт гибели семьи, либо вступить с нею в контакт. Если государь жив - он должен самолично, именным указом передать бразды правления старшему в роде либо поручить изменить закон о престолонаследии, а уж после этого указать избранника. Эмиграция же (монархическая, конечно), цивильная и военная, подчинится любому решению. Немаловажно и то, что он, Званцев, уже занимался этой проблемой когда-то, по поручению Кутепова.
      - Что скажете, Владимир Николаевич? - заметно было, что генерал взволнован. - У вас остались связи в Москве?
      - Ни единой, ваше превосходительство. Все утрачено.
      - Хорошо, мы дадим. Мы понимаем: без помощи - акция провальная.
      - Я даже не представляю, сколько понадобится денег... И как такую сумму нести через две, а то и три границы? А "окна"? А если они провалены? Я не о своей жизни пекусь. Только. Но и о деле, ваше превосходительство.
      Миллер долго молчал, покачивая округлой головой, словно китайская статуэтка. Тронул усы, вздохнул, развел руками:
      - Мы советовались. Никаких "окон". Поедете официально. Мы изготовим безукоризненные советские паспорта - заграничный и внутренний. Командировочное удостоверение. Деньги советские, настоящие. Возьмете столько, сколько сможете увезти. Лишь бы карманы не оттопыривались, засмеялся, - шучу по-стариковски. Главное: несколько бриллиантов, это всегда деньги, за треть цены сбудете без опаски. Признанный, проверенный большевистский способ: их курьеры везут сюда только бриллианты награбленные, отобранные... Как это? Конфискованные!
      - А... в Москве?
      - Дадим вам самые надежные явки. Их немного, но они - наша гордость. Проверены и перепроверены многажды. Особенно та, что в Останкино. Если что - вас узнают в лицо. На самый крайний случай, "Х" - позвоните по этим телефонам. В рабочее время. Или позже, домой. Спросите "Федора Алексеевича". Вам ответят: "Набирайте правильно". После звонка встреча через час, в магазине "Мюр и Мерилиз", у отдела, торгующего граммофонными пластинками. Чтобы вас смогли опознать - держите в руке бумажник. Магазин, внимания не привлечет...
      - А первая явка? Кто это?
      - Да-да, извините, увлекся. Первая - милиционер. А? Каково? Новые документы получите у милиционера. Не смущайтесь. Это мой бывший унтер-офицер.
      Приложил платок к вдруг увлажнившимся глазам.
      - Как ждут нас в России... Как ждут...
      - Слушаюсь. - Званцев вдруг почувствовал волнение. Свидание с родиной... Это же счастье! Имение дядюшки неподалеку от Казани можно будет навестить. А почему нет? Такая редкостная удача... Дядюшка, прошлое, первая любовь...
      Миллер подобрался:
      - Когда сочтете, что все ясно и командировка окончена, - милости просим обратно. Надеюсь, - с самыми достоверными сведениями. Бог помочь вам, капитан...
      Облобызались трижды, как некогда там. В России.
      Уже на следующий день Званцев получил на конспиративной квартире РОВсоюза советские паспорта, несколько бриллиантов, деньги. В командировочном удостоверении стояло: "СССР. Государственный Эрмитаж. Дирекция. 25 мая 1937 года. № 14. Научный сотрудник отдела западно-европейской живописи тов. Гузаков Арнольд Анатольевич командируется: Франция-Париж-Лувр - для изучения соответствующих разделов и договоренности об организации выставок. Срок командировки: 26.05.37-1.06.37. Замдиректора по научной работе". Подпись, отметки о прибытии и убытии - все было выше всяких похвал. Паспорта были изготовлены столь тщательно, что Званцев успокоился окончательно. "Надо же... подумал, может быть, впервые после исхода в 20-м, - надо же... Как конкретно и как странно: СССР - не Россия. Не Зимний, а Эрмитаж. Не обитель царской семьи, пусть и покинутая, а музей для "трудящихся". В который они приходят поглазеть на житье-бытье своих исконных, коренных врагов государей русских. Как важно, как необходимо, чтобы быдло глазело и радовалось: стерли. Без остатка. И все, что ни есть под сводами бывшего дворца, - теперь наше. Что ж, пройдет время, и они осознают, что наше - это всего лишь ничье, и что страшнее ничего и быть не может, потому что общее оно и есть "общее": в мерзком, свальном обладании женщиной или разрушительном необладании всем прочим..."
      Я впервые в жизни столкнулся с подобным. Я никогда ничего в этом роде не слышал. И не читал. Не скрою: щеки вспыхнули и слезы брызнули. Для столь неподготовленного индивида, каковым, оказывается, был я - все это звучало непереносимо. Одно дело - фронда, несогласие, бравада (а что же еще?). Другое - откровенная ненависть, лютое неприятие. Да за что же? - вопрошал я себя, и ответ вдруг нашелся легко и непринужденно. У них отняли все: дворцы, дома, заводы, угодья. Это ладно. Один человек не может владеть Кировским заводом - как некогда господин Путилов. Не по пупку. Не в подъем. Но ведь у них отняли землю, на которой они жили. Воздух, которым они дышали. Убили близких. Разорили, разрушили устоявшийся быт. Чего там чеховский "Вишневый сад"... Там было только предчувствие гибели, странное желание закрыть глаза и ничего не видеть, и только звук лопнувшей струны, вдруг донесшийся с неба, предупреждал, взывал: остановитесь. Дело не только в вас и таких, как вы. Дело во в с е х... Но услады Парижа заслонили, желание сладенького - победило и здравый смысл, и традицию. Все кончилось. Что ж... Может быть, этот неведомый Званцев вправе т а к оценивать и СССР, и перемены. Нам что... Мы привыкли. А для него - в диковинку.
      Ввалился Кувондык. Путаясь в узбекских и русских словах, растирая по бугристым щекам не то слезы, не то испарину, сообщил, подвывая, что "Цылу" только что задержала в кооперативе (мы так называем по старинке все магазины) милиция. Циля попросила взвесить колбасу, а когда продавец завернул оную в бумагу и положил на весы, принюхалась и громко заявила, что продукт воняет и что мясокомбинат, на котором засели вредители, желает отравить всех ленинградцев. Поднялся шум, кто-то расторопно сбегал за милиционером, тот молча взял идиотку за руку и увел. "Сто дэлт? - вопрошал Кувондык, - я, понимэш, об сибэ валнавайсь. Приддэт мылция, замэтэт, вах?" Успокоил, как мог. Но... Отчима нет, звонить некому, да и телефонов не знаю, вот, черт... Идти же в пикет милиции - ничего, кроме грыжи, не будет. Старая дура... Странно, что не подзалетела в горячие годы.
      Кувондык смотрит вопрошающе-тревожно. Он не отстанет. И тогда, повинуясь внезапному порыву (может, то было озарение?), звоню лейтенанту госбезопасности Дунину. Будь что будет. Цилю нельзя бросить. Хоть и очень хочется...
      Он на месте, обрадованно восклицает, услышав мой голос, он еще не догадывается, что я звоню совсем не для того, чтобы забить в гроб Лены последний гвоздь. Объясняю, что "замели" соседку, что она старая дура и по-русски говорит плохо, так как всю жизнь провела в местечке под Витебском. Вряд ли она - враг. Это недоразумение.
      Он дышит в трубку, молчит, это молчание не обещает ничего хорошего. И тогда я пускаю в ход последний козырь:
      - Я сын погибшего чекиста. Мой отчим - тоже чекист. Через полгода я буду поступать в специальную школу НКВД. Помогите. По-товарищески.
      - По-товарищески... - звучит в трубке иронично. - Ладно. Но - долг платежом красен, Дерябин. Ты знаешь, чего я жду от тебя. Ладно. Через полчаса она будет дома.
      Я не успеваю осмыслить - в какой капкан загремел. Я только утешаю себя тем, что "ради братьев своих, ради ближних своих". Ибо "несть еллин, ни иудей". И вдруг ощущаю, что слова Христовы - не звук пустой.
      Входит рыдающая Циля. Бросает сумку с продуктами на пол. Бьется головой об стену. Кричит: "Гемахт, кус меин тохес!" И я утешаю ее, как могу. Я говорю: "Ты должна жить ради Мони. Он пропадет без тебя!"
      "Пакет-пакет-пакет... - гудит в голове. - Лена-Лена-Лена..." Чертов лейтенант госбезопасности. Подловил. Крепко. И что мне теперь делать? Обратиться за советом? Не к кому. Напрячь извилины? Лейтенант из организации, ей нет равных, мне с нею не тягаться. Никому не тягаться, потому что банальность: сила солому ломит. Как бы поступил на моем месте поручик Бейдеман из драгунского Орденского полка? Революционер и нарушитель спокойствия империи? Листаю книжку, ничего похожего, но внезапно мелькает странная мысль: а если... Если подарить товарищу лейтенанту эту самую книгу? Конечно, обидно. И даже непорядочно по отношению к Лене: это последний, предсмертный подарок, а я... И все же, и все же... Она бы не стала меня ругать. Все же ценой этой книги я спас человека. Цилю спас, будь она неладна. Открыл наугад страницу нумер сто. Вверху: "Важно одно: хотя однажды, хотя на миг, попасть в безбрежное море и над собой увидеть безбрежное небо. И где бы и в чем бы оно ни случилось, нет силы заставить тебя позабыть, что ты видел". Н-да... Ничего. Неплохо. Только уже было. Князь Болконский видел такое небо и все понял. Ольга Форш идет в след, она не открывает новых путей. Но может быть, в романах о революции новых путей и нет?
      Крамольная мысль...
      И здесь замечаю отметки резкие ногтей. Пассаж отчеркнут. Ноготок дамский. Острый. Вряд ли Лены. Но вспыхивает безумное чувство. Любви. Утраты. И я целую едва заметную полоску. Я, оказывается, сентиментален...
      Итак: к Анатолию. Немедленно. Хотя... Поздно уже. Вряд ли он в школе. А его домашнего адреса я не знаю...
      Но мне везет: Анатолий проверяет наши сочинения, написанные накануне. Тема общая: "Я и страна Советов". Моя мысль в этом опусе заключается в том, что сто пятьдесят миллионов "я" и есть "страна Советов".
      - Неплохая мысль, Сергей, - поднимает голову учитель. Он впервые меня так называет, и мне приятно. Это означает, что в хорошем смысле он чем-то выделил меня среди остальных.
      Начинаю:
      - Анатолий Вячеславович, у меня к вам весьма серьезная просьба. Если кто-нибудь, где-нибудь спросит вас о книге, которую вы мне дали, - так вот: вы мне ее никогда не давали и вы не понимаете, о чем идет речь. Я могу просить вас о любезности?
      Молчит. Смотрит. Сомнений у меня нет, он выполнит мою просьбу. Он просто колеблется: спросить - в чем дело, или оставить так, как есть?
      - Скажи... - начинает медленно. - Это связано... с Леной?
      - Прежде всего - с нею. И с еще одним человеком. Это очень важно, иначе я бы не решился обеспокоить вас (хитро - он любит старинные обороты, фигуры. Пусть. Мне ничего не стоит).
      - Хорошо. Мое молчание в любых обстоятельствах - поступок нравственный?
      - Да.
      - Я хотел сказать тебе... Ты много читаешь и уже немало знаешь. Только помни: знания закабаляют. Чем больше знаешь - тем труднее жить. Но тем и легче...
      Мы прощаемся. Теперь я знаю, как поступить.
      Еду к дому Лены. У нее во дворе типография. Всегда разбросано много бумаги: упаковочной, писчей. Лена вполне могла подобрать любой кусок, запечатать в него Ольгу Форш и прислать мне с нарочным. Этот нарочный, я это помню твердо, был парень лет шестнадцати, блондин с вздернутым носом и ярко-синими глазами. Главная примета: ямочка на подбородке, как у отчима... Пусть ищут...
      Все складывается как нельзя лучше. Во дворе (уже смеркается, на меня вряд ли обратят внимание) подбираю хороший кусок упаковочной бумаги, но не с булыги, а из помойки, из глубины. Так надежнее. Вряд ли они станут проверять и сравнивать, ну, да ведь небереженого вертухай, то есть охранник, стережет...
      Дома упаковываю, клей - стандартный гуммиарабик, в любом писчебумажном - навалом. На всякий случай беру тюбик и иду на Невский, там нахожу фаянсовую урну около Пассажа и бросаю улику на дно. Все.
      Контрразведчик (как бы не преступник?) из меня получится несомненно. Теперь - позвонить. Я это сделаю завтра, перед школой. Литературы завтра нет, остальное... Будет "уважительная" причина пропустить.
      А пока - к столу. Ярко светит настольная лампа, вдалеке, над площадью Урицкого синий сумрак и черный силуэт с крестом. Что-то там поделывает капитан Званцев?
      "Восточная граница Франции, поезд замедляет ход, огни станции. Сейчас пройдут жандармы, проверка формальная, но там, у немцев... Там все по правде. Там Новый порядок и каждый пограничный наряд теперь - это люди гестапо. Где-то неподалеку (по масштабам галлов, конечно) городок Мезьер. Здесь родился славный поэт - Пайен: "...приходит время, мрак встает..." Первый раз в жизни оказался Званцев в подобной ситуации. Казалось, прежнее бытие отнюдь не готовило к шпионской работе, к борьбе - сын небогатых родителей, дворян из Луги, давно уже лишившихся и родового поместья неподалеку от Казани - по разделу досталось брату отца, и двухэтажного домика с мезонином - все пошло во время оно за долги, отец был жуир, прожигатель жизни, мать тихо сносила художества супруга единственно по великой к нему любви, - легко поступил в Первый кадетский корпус на Первой же, "Кадетской" линии Васильевского, окончил с отличием и выбрал не Специальные курсы Пажеского корпуса (отец все же был генерал, приняли бы), а Московское Александровское училище - по стопам отца. Кто не тянул юнкерской лямки, не прошел сквозь "цук" - неуставные отношения, унижения и издевательства, - тот никогда не поймет армию, не сможет стать настоящим офицером. Из училища вышел по Первому разряду, имел право в гвардию, но выбрал фронт, окопы, должность сначала взводного, а через неделю - по гибели в бою ротного командира - сам сделался ротным, самым молодым, наверное...
      Еще через неделю атаковал немцев, взял в плен гаубицу и прислугу в полном составе, за что и был высочайше пожалован Святым Георгием четвертого класса, или "степени". Шел предгрозовой 1916 год, немцы наступали безостановочно, ползли слухи об измене. Появились большевистские агитаторы, раздавали листовки: царь, царица и Распутин - служат Вильгельму, военный министр - изменник, всюду воруют и раздевают армию догола, она не способна противостоять врагу...
      Другие, из числа "правых", обвиняли Ленина и его партию в национальной измене, в том, что фронт пропагандировался на деньги кайзера. Кричали, что "жиды распродают Россию жидам", что борьба бессмысленна, что надобно все менять. Когда долетел слух об убийстве Распутина - взял короткий отпуск и приехал сначала в Лугу, повидаться с родителями, а потом и в Петербург.
      Отец ничего не понимал, пил и плакал пьяными легкими слезами, размазывая их по небритым щекам. Мать сидела за столом напротив и пыталась - когда отец отворачивался или подходил к буфету за новой порцией закуски - подменить штоф другим, с разбавленным напитком, но это удавалось плохо. Отец костенел, наливался и начинал орать, как некогда на плацу.
      Вернулся в Петербург и решил развеяться. В ресторане "Селект", на Лиговке, увидел на эстраде худого, высокого молодого человека с декадентской прической, тот выбрасывал правую руку в зал и читал совершенно невероятные стихи: "...как вам не стыдно о представленных к Георгию Вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие..." Поэт или артист (кем он там был?) звал пьющих и жующих к суду. Покаянию. Из зала свистели, швыряли тарелки, кто-то виртуозно ругался матом. И вдруг Званцев понял - пронзительно и ясно, - что война у немцев не будет выиграна; что потрясения, о которых все чаще и чаще говорили на фронте, стоят на пороге и итогом этих потрясений будет падение России в такую яму, из которой выхода не найдется никогда. Прямо из ресторана отправился на вокзал и уехал в свой полк. Но было уже поздно. Развал армии начался.
      ...И замотало раба Божьего Званцева по дорогам и весям Гражданской. Воевал против убийц и святотатцев, за созыв Учредительного собрания. За то, чтобы именно оно, несмотря на большевиков и вопреки им, решило, как жить русскому народу дальше. Республика? Пожалуйста! Монархия? Кто знает... Но в глубине души Званцев уверен был: война идет за то, чтобы восстановить на троне законного императора. Николая II. Когда же в 1918-м пополз слух о злодейском убийстве всей семьи - понял: краеугольный камень утрачен навсегда. Далее - позорный конец и еще более позорный исход.
      И вот - на тебе. Оказывается, и для Миллера монархия не только корона, скипетр, орел двуглавый. Но идея. Она объединит всех.
      ...Поезд миновал границу. Беспокойно вспоминались немецкие пограничники: "Евреев нет? Евреям запрещено пересекать рейх транзитом". Надо же... Опять евреи. Званцев не сочувствовал идеям Союза русского народа, но не мог не обратить внимания на бесконечные еврейские фамилии, мелькающие в советских газетах: там, где дело касалось правительства, партии, профсоюзов - там эти фамилии возникали неудержимо... А Германия за окном летела тщательно распаханными полями, аккуратными домиками и крестьянами в черном; иногда маршировали штурмовики и что-то слаженно и истово пели. Все это было неинтересно.
      Бывшая русская территория смотрелась приятней. Еще студентом побывал здесь однажды - пригласил знакомый поляк. Много спорили: поляк утверждал, что Польше и России не по пути. "Вспомни Пушкина! - кричал. - Даже он призывал раздавить нас!" Усмехался в ответ: "Куда вы без России?" Разошлись корабли в море. Ну и черт с ними. Пся косць...
      Приближалась советская граница. Предстоял экзамен. Еще и еще раз проверил багаж: все на месте, ничего лишнего - так, скромный совслуж, обзаведшийся привычно-желанным заморским барахлом: бритва "золлинген", помазок, зубная щетка, фотоаппарат "кодак". Все "нормально", как они это называют. Бриллианты (в трусах, под резинкой) не мешали, Званцев даже не замечал валика у живота - вряд ли красные надумают раздеть догола..."
      "Обыкновенный человек... - подумал я. - Не фабрикант, не заводчик, не камергер высочайшего двора. Ему бы с нами вполне по пути. Вот если бы я поступил не в НКВД, а на филфак в университет - он преподавал бы мне французскую литературу. Вместо этого он едет в СССР, чтобы восстанавливать царизм. Во всяком случае, чтобы выяснить - возможно ли это. Или нет? Ведь он едет, чтобы узнать: а жив ли Николай II?
      Время им девать некуда. Разве мог уйти плененный царь от ВЧК? Глупости... Вам бы это понять, господа хорошие. И не суетиться зря. Во мне поднимается чувство гордости: фиг вам, вот и все.
      Я, наверное, не признавался себе, но одиссея капитана Званцева захватила меня, хотя я не находил в скромном повествовании ничего такого, о чем предупреждала Лена (пока не находил). Но вот: что будет дальше? Что случится с героем? Это затягивало. Сразу вспомнил объяснения Анатолия: если в литературном произведении нет ничего, кроме "а что потом?", - это вряд ли феномен общественного сознания.
      Может быть. Но мне интересно. Кроме того, велено той, которой уже нет на свете. И этим сказано все.
      ...Утром звоню по знакомому телефону, он снимает трубку сразу и на этот раз четко называет фамилию: "Дунин". Хорошая фамилия, она образована от хорошего русского имени.
      - Дерябин. Я по вашему поручению.
      Он оживляется.
      - Можешь прямо сейчас?
      - Могу. Только уроки...
      - Это ерунда. Дело государственное, получишь отмеченную повестку. Пропуск внизу, тебя встретят.
      И снова знакомый путь наверх. Дунин взвешивает пакет на руке.
      - Не вскрывал?
      - Нет. Любопытно было, но - удержался.
      - А почему сразу не отдал?
      - Так ведь вышло к лучшему? - пытаюсь уйти от ответа откровенно-шутливо. - Человека спас.
      Он хмыкает.
      - Зеленый ты еще... Ладно, откровенность на откровенность. Но: замри. Если распустишь язык - я так и так узнаю. Глаза и уши, понял?
      Чего же не понять... И он сообщает страшную весть. Никогда бы милиция не отпустила Цилю. Себе дороже. И он, Дунин, никогда бы не распорядился подобным образом. Если бы...
      - Она - наш человек, - произносит хмуро. - Это все. Умерло. Тебе говорю, потому что ее категория связи с нами не столь уж и... Ладно. Как видишь, я с тобою по-прежнему откровенен, откровенен, как с будущим товарищем по работе. Почему не вскрыл пакет?
      Отвечаю с заминкой, так правдоподобнее.
      - Такое дело... Парень принес (описываю приметы, подробно, он торопливо водит ручкой по листку), я подумал - необычный способ. Не дай бог - в пакете что... Ну? Понимаете? (Он охотно кивает.) Мне бы пришлось к вам идти. Есть вещи, о которых молчать права не имеешь. Я пожалел этого парня. Может, и виноват. Рассказать обязан, вы бы его потащили, на душе скверно. Не знаю, что в этом пакете.
      - Ладно, иди. В конце концов, это формальная проверка. Если дело сделаем. Если ерунда - забудем. Тебе - спасибо.
      Ухожу с подписанным пропуском и отмеченной повесткой. Дунин в последний момент смотрит хитро:
      - Тебе попозже или всклянь?
      - Попозже, кому охота на уроках мучиться...
      Знакомый маршрут. Выхожу на набережную, медленно бреду к Кировскому. Мост невесомо завис над Невой, темнеют обелиски, однажды няня сказала, что прежде на их вершинах взмахивали крыльями царские орлы. Тогда, - года четыре прошло с тех пор, - мне было все равно. Сейчас я не могу не признать, что орлы были органичнее звезд. Колюча наша звезда...
      Иду через сад, он совсем облетел, кое-где застряли желтые листья. И возникает глупейшая аналогия: желтые умирающие листья - это все бывшие, их немного и скоро не будет совсем. А деревья без листьев - это мы, все, бесплодные, иссыхающие.
      Выхожу за ограду, загадочен Инженерный замок на другой стороне канала, дворец Павла Первого. Вышагивают курсанты, доносится песня: "Стоим на страже всегда-всегда!" У меня дурное настроение. Зачем это все? Зачем, если рядом с тобою живет Циля и за слова, за которые каждого упекут за Полярный круг, - ей ничего?
      И вдруг догадываюсь: госбезопасность связана с тысячами людей, неприметных, незаметных, обыкновенных. Они слушают, смотрят, иногда подслушивают и подсматривают. И обо всем сообщают. Таков их "уровень связи", как выразился Дунин. Наверное, НКВД обобщает и анализирует сообщения и подглядывания своих людей. И возникает картина. Скажем: в газетах пишут, что вся страна, в едином порыве, строит, едет, желает, отдает. И это - как должно быть. А из картины видно - как есть на самом деле. Где нажать, где надавить, где раздавить. Анатолий с грустной усмешкой рассказывал, что во времена Пушкина III отделение и Отдельный корпус жандармов следили за всеми, особо - за самим Пушкиным. Интересно: а какой же писатель сегодня удостоился такой чести? А может быть, они все под стеклышком?
      С этими мыслями прихожу домой. Циля нянчит Моню, кормит, уговаривает "съесть еще кусочек". И вдруг мне хочется спросить: "Ну? Кого еще продала за тридцать сребреников?"
      Но улыбаюсь, щекочу Моню за ухом и закрываю за собой дверь. Званцев, где ты?
      "Граница. Первой в мире республики рабочих и крестьян. Венгрия не в счет: задавили вовремя. "Какое невероятное ощущение... - ошеломленно думал Званцев. - И раньше приходилось бывать во Франции, в Финляндии, даже в Англии один раз побывал. Конечно, на одной станции заканчивалась западная цивилизация, на другой - начиналась русская нищета. Верно. Но теперь..."
      Люди на перроне шумные, с наглыми рожами, милиция вышагивает, словно собственный конвой императора. И яростный, сумасшедший восторг в глазах.
      Пограничники в зеленых (таких знакомых, увы, фуражках) степенно двигались сквозь поезд, дотошно, даже истово проверяя документы. Что там немцы... Эти рассматривали фотографии в паспортах, по два-три раза сверяя изображение с "подлинником", бумаги возвращали с таким видом, словно величайшее одолжение делали; показалось на мгновение, что в холодных серо-голубых глазах мерцает хищное превосходство над всеми, безо всякого исключения: захочу - верну. Не захочу - наплачешься...
      "Да-а..." - Званцев не мигая смотрел в лицо то ли коломенского, то ли рязанского паренька и грустно ловил себя на печальной мысли: раньше солдат или вахмистр всегда з н а л разницу - даже если и о б л а д а л полномочиями. Для этих же он, ответственный совслуж, был куском дерьма, не более... Но вскоре настроение изменилось - Россия была вокруг, долгожданная и трепетно любимая. Эти русские лица, глаза - ни с чем не перепутаешь, этот говор, вдруг всплывший в памяти из далекого детства, когда судачила о чем-то прислуга или дворник Василий докладывал почтительно матушке о том, что коляска вычищена и смазана (была ведь и коляска!) и можно выезжать. И тогда, сменив свою хламиду с фартуком на приличный казакин, превращался Василий в степенного кучера и, сбрасывая бывшую отцовскую фуражку (вид нелепый, но бойкий), приглашал с поклоном: "Пожалуйте, барыня". И мать искренне радовалась, в этот миг торжества возвращалось к ней прошлое, когда супруг, только что получивший в командование Бежецкий полк, усаживал любимую жену рядом и отправлялся делать визиты. Начинали, как и положено, с предводителя... Давно это было.
      Дорога прошла без приключений.
      И вот Москва, ситцевая столица. К шуму и гаму, от которых давно отвык, отнесся философски: если шумят - значит, живы. А если живы... Тогда есть надежда. Тогда миссия в СССР отнюдь не глупость Миллера - бесплодная и опасная, но в самом деле тщательно продуманная акция, которая в будущем, кто знает, принесет обильные плоды.
      Неторопливо пройдя по перрону и радостно ощутив, как медленно, но верно исчезает напряжение в спине - этим местом Званцев исстари чувствовал приближающуюся опасность, - вышел на площадь. Здесь и вообще было столпотворение: приезжающие, отъезжающие, куры жареные с лотков, бутерброды с икрой черной и красной, водочка в стаканчике - ну, словно и не было революции, голода - рай земной, а не жизнь. "А если так по всей России? спросил себя не то иронично, не то тревожно. - Тогда нам, бедным, не светит..." И так тихо вдруг стало на душе, так странно благостно, что захотелось просто войти в эту родную бывшую жизнь, скушать бутербродик, водочки глотнуть и раствориться, исчезнуть без следа...
      Но преодолел. Подумал было добраться до нужного места привычно, на такси, благо этих черных не то "фордиков", не то гибридов местных вытянулась длинная вереница, но сдержался: приезжий, милиция разгуливает, наверняка и люди ЧК есть. Зачем привлекать внимание? Местной иерархии досконально не знал - одно дело сведения, полученные в организации, другое - реальная действительность. Мало ли что... Вон, некто в черном костюме и пошлом галстуке садится рядом с шофером (хам...), победно оглядывая все вокруг. Другой - этот, к примеру, юркий, тоже в костюмчике, глаза зыркают - ворюга, наверное, кто ж еще. Он в такси ни за что не сядет, не по рылу, это очевидно.
      Между тем юркий приблизился, окинул цепким взглядом.
      - Из-за границы, товарищ? Как там? Скоро ли мировая революция?
      Он говорил вполне серьезно, Званцеву даже показалось, что он, здоровый, нормальный человек, вдруг начинает сходить с ума. Юркий, не получив ответа, продолжал напирать:
      - Очень интересно: рабочие и крестьяне заграницы намерены объединиться? - Почти стихи, занятно... - А у вас - случайно, конечно, не завалялось остаточков? Ну, там, франков, гульденов, марок или долларов? Всякое бывает...
      "Это скупщик, уголовник, - подумал Званцев. - Или провокатор. Если так - плохо, очень плохо, я отличаюсь от толпы, выделяюсь, эдак долго не протянуть..."
      - Товарищ... - начал назидательно. - Вы сами только что обозначили проблему...
      - Я? - Юркий всплеснул руками. - Какие проблемы, какие проблемы, вы нормальны?
      - А такие, что республика напрягается в пароксизме... В пароксизме, одним словом... Созидания! - нужное словцо выпрыгнуло из глубин естества так, словно только что возникло там по случаю. - Каждый валютный мизер... То есть - малость - может спасти китайских кули, африканских рабов и местные профсоюзы! Это смысл нашей работы. Вы преступник? Я вызываю полицию... То есть милицию, это одно и то же!
      Буффонадный разговор возымел самое неожиданное действие: юркого словно ветром сдуло. Дождавшись трамвая, Званцев постоял несколько мгновений, чтобы войти грамотно: в Париже забыли сообщить - с первой или с задней площадки теперь входят в трамваи в Советской России. Все обошлось: входили как попало, при этом ругались и оскорбляли друг друга нещадно. Званцев догадался: трамвайный парк Москвы не изобилует, а может быть, и с кондукторским кадром не все в порядке: прежние состарились, а новых еще не успели научить.