Мертвые мухи зла

      И это знает, гад... А ведь это все было во сне. В мыслях. Вот ведь дельфин...
      - Так вот: наши интересы в этой истории совпадают полностью. И хотя ты лично - чекист, а я - офицер Департамента...
      - Нет больше твоего "департамента"! - завопил яростно. - Нет!
      Кивнул согласно. Нет. Улыбнулся.
      - А это важно? Ну? Будем трудиться? Или... сдашь меня?
      Как же... Тебя "сдашь"... А то ты позволишь... Вон - рука в кармане, напряглась, там, поди, такой же браунинг, как и у Якова.
      Кудляков (или как его там звали на самом деле) отрицательно покачал головой.
      - Карман - обман, а револьвер - вот он... - И медленно-медленно почесал шею под затылком, а потом молниеносно выдернул из-за воротника маленький, черненький. Вороненое дуло уставилось Ильюхину прямо в глаз.
      Понял: стрелять не станет. Глаза выдали. Когда до выстрела полсекунды - глаза другие. Мертвеют они на мгновение...
      - Понял, я все понял! - покачал головой. - Смотрю на тебя и лишний раз удивляюсь: вы ведь такая сила... А мы вас - тю-тю?
      - Против лома - другой лом. У нас были знания, умение, числа только не было.
      - А Суворов сказал - не числом, а умением?
      - Это на войне. У бунта толпы, жестокого и беспощадного, иные законы, товарищ Ильюхин... Работай с государем, с семьей. Не теряй времени.
      - А... может, ты - порекомендуешь меня? - И, уловив в глазах холодный блеск, замахал руками: - Корабельная шутка, товарищ Кудляков. Ладно, последний вопрос: как на вашем языке птичьем называется все, что Юровский учиняет с... царем?
      Кивнул, улыбнулся.
      - Любознательность уместная... Так вот: офицеры и письма от их "организации" - это легенда, вымысел. Организация легендирована. Ведь на самом деле ее нет. Но Романовы должны поверить, и ты их предупредил. Государя, так? Ну, вот... Ты его, значит, инспирировал оной мыслью, идеей, задачей. По-русски - внушил.
      - А... Как называется - ну, мое знакомство, что ли? С... государем?
      - Называется "внедрение секретного агента". Точнее, в твоем случае, Юровский тебя "подставил" семье. Впрочем, это одно и то же. Потому что "подстава" - это один из методов "внедрения"; все понял, товарищ? Тогда запомни: у меня документы Кудлякова. Но я не Кудляков.
      Брызнула первая, такая долгожданная зелень. Вспомнился дом на Гальянке, и Лысая гора вдалеке, и тополь у ворот - он с каждым годом набирал и набирал... Когда в двенадцатом призвали на флот, тополь поднялся так высоко, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть верхушку. Шесть лет прошло, от родных ни слуху ни духу. А ведь осталась мать, сестра... Наверное, живы. Съездить бы, всего ничего - сто восемьдесят верст, да ведь не отпустит товарищ Юровский. А лайка Ярила, наверное, уже того... Когда уезжал, ему, бедолаге, было тринадцать. Для пса это предел...
      С Вознесенской колокольни доносился унылый звон. Вот ведь церковь наша, умереть не встать! Ни одной веселой ноты. От рождения до смерти сплошные похороны. Ну ладно - Спаситель умер за нас. Для чего? Чтобы мы жили, и жили с избытком - сам читал в Евангелии. Улыбались, смеялись, ели-пили и рожали детей. А как в храм войдешь - повеситься, и только. Такое уныние, право...
      С этими нелепыми мыслями подошел к забору. Уже хотел было позвонить, как вдруг калитка распахнулась, и выскочил бледный Юровский:
      - Ты? Десять минут назад Николашка высунулся в форточку, и внешний часовой засветил ему из винтовки. Идиоты, мгла кромешная в мозгах!
      - Мы же... хотим их... кокнуть? - изумился. - В чем же ваша печаль?
      - Ладно, умник... - ощерился Юровский. - А то не понимаешь: задача всех одномоментно, понял? Если мы начнем по одному, по два... Товарищ Ленин этого не поймет. Никто не поймет. Усвой: мы их казним так, что весь мир содрогнется! Отчего, спросишь? От зверства нашего? Ничуть! Мы все сделаем так, что мир этот сраный будет еще сто лет гадать на кофейной гуще, что и как именно мы с ними сделали. И мочиться под себя от неведения, недоумения и ужаса! А наши лучшие писатели, газетчики, ораторы будут все время подливать, подливать - доходит? Один про то, другой - прямо противоположное, третий - на этих обоих обильным дерьмом. Мир никогда не узнает правды! Никогда! И в этом величие партии рабочего класса! - Похоже было, что Яков Михайлович оппился спирта или скипидара - глаза вылезли из орбит, голос охрип, ступни ног притоптывают, руки ходят ходуном. Ильюхину стало не по себе...
      - Мне что велите?
      Юровский словно выходил из предутреннего кошмара.
      - Я тут наговорил... Забудь. Это государственная тайна, так что нишкни. Я тебе... Да хоть всех дочек - по очереди! Хоть с царем - содомским грехом! Хоть что, понял? Тебе партия приказывает идти на все и жертвовать собою, лишь бы замысел партии, наш замысел - прошел. Любой ценой!
      - Есть... - Приложил ладонь к бескозырке. Ладно. Ты - погибай. А меня - уволь. И мы еще сыграем в игру. Только не по твоим правилам.
      По лестнице за стеклом1 поднялся на второй этаж. Из-за дверей кухни доносились веселые голоса, внезапно они замолкли, и стройное пение возникло как во сне, когда рассказанная на ночь сказка вдруг становилась явью...
      Осторожно приоткрыл дверь. Четыре девушки с распущенными волосами пели что-то незнакомое, печальное, рвущее душу. Две подавали выстиранное белье, две развешивали. Они были так похожи, так похожи в своих одинаковых юбках и кофтах, что в нарастающем недоумении никак не мог понять: а где же... Она?
      Они заметили его и замолчали, застыв изваяниями. Только Мария - вот она, вот! - улыбнулась:
      - Вы? Я рада... А мы постирали белье и развешиваем. Для просушки. Оля, Таня, Настя, вы ведь помните этого господина? Он охраняет нас.
      - Стережет... - непримиримо уронила Татьяна.
      - Я слышал из-за дверей ваш голос... - признался Ильюхин. - Вы читали стихи. "Верю... в солнце Завета... - проговорил, и показалось, что свет померк, - вижу... очи... твои..."
      Она смутилась, бросила быстрый взгляд на сестер:
      - Это из Александра Блока. Мне случайно попался его сборник, такие удивительные стихи... Вот, послушайте: "У меня в померкшей келье - Два меча. У меня над ложем - знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Золотых очей..."
      Анастасия, маленькая и толстенькая, сморщила нос.
      - Глупость какая-то... То ли дело: "Ласточки пропали, а вчера порой..."
      - Послушай, Швибз1, это из гимназического курса... И не "порой", а "зарей", - насмешливо проговорила та, которую Мария назвала "Таня". Высокая, лет двадцати, неприступная и высокомерная, это чувствовалось. - Я не люблю стихов. В них одна только лень ума и глупость. Разве что стихи в прозе: "Как пуст и вял и ничтожен почти всякий прожитый день! как мало следов оставляет он за собою..."2 Разве не так?
      Ольга невесело улыбнулась:
      - Мы наскучили нашему гостю... Как вас зовут?
      - Матрос... То есть... Сергей. Вы извините. Я просто услыхал и запомнил. Это так... Не могу объяснить. Это из другого мира.
      - И... эти самые очи вам, конечно, нравятся больше, чем, скажем, пресловутые... ласточки? - насмешливо улыбнулась Татьяна.
      Пожал плечами. Что им сказать... Насмешничают... А ведь не хочется уходить. Не хочется.
      - Понимаете... Ласточки эти... Это - увиденное. Из жизни. А солнце Завета... Это из самого сердца, разве не так?
      Они снова переглянулись, Ильюхин понял... что его слова прозучали неожиданно, возникла даже некоторая растерянность. И вдруг Мария ободряюще улыбнулась...
      - Извините... - Ильюхин попятился и взялся за ручку двери. - Если вам что понадобится - вы без стеснения... Обращайтесь, значит. Я здесь часто бываю. Препятствий не будет.
      - А... комендант? - удивилась Татьяна. - Он строг до невозможности.
      - Это ничего... - сказал с усмешечкой. - Комендант ничего не заметит.
      - И письмо можно отправить? - спросила Ольга.
      - Нет, к сожалению... На почте изымут. Но если придумаете адрес и прочее, то можно. Ваш адресат интересен, если письмо отправляете вы. А если не вы... - улыбнулся. - Революция не разорится и не падет.
      А про себя подумал: от этого - нет. Она падет от другого. Она просто сожрет себя. Без остаточка...
      Восстание чехословацкого корпуса стало реальностью, один за другим уходили под власть полубелых социалистов красные доселе города и деревни. В Сибири формировались повстанческие отряды, возникала новая армия - на руинах старой. В середине июня Юровский получил шифровку из Москвы и вызвал Ильюхина. Сказал, наливаясь синюшно:
      - Тебя касается в первую очередь...
      Подпись Ленина. Слова страшные: "Возникает впечатление, что вы так ничего и не поняли. Дело не в кучке отбросов, ранее именовавшихся "династией". Дело в возможном прицеле врагов и недругов советской власти. На политическом поле России много всего. Но Романовы олицетворяют трехсотлетнее благоденствие российских подданных - мы можем не играть словами и понятиями, это так. И это самые широкие слои населения уже начинают понимать. Что это означает? Пусть сегодня Николай никому не нужен. А завтра? Мы можем поручиться, что завтра он не станет знаменем контрреволюции и все отребье - от юга России до ее севера не хлынет под эти подмоченные, но - знамена? Посему предписываю вам незамедлительно изыскать способ и метод ликвидации Романовых, а также всех причастных. Революции не надобны свидетели! Главное: центральная власть должна остаться абсолютно непричастной".
      Поднял глаза.
      - А вы ожидали поздравлений с успехом?
      - Не дерзи. И так тошно. Твои предложения?
      - Переписка... Смешно. Если сработает - вперед!
      - А нет?
      - Есть одна идейка... Реквизируйте и просмотрите их драгоценности. Там должны быть особо ценные, понимаете? Мы обвиним их в краже из государственных хранилищ, этого достаточно для пули в лоб всем.
      - Но это их личные, личные, ты что, не понял?
      Нахмурился.
      - Ни у кого из нас нет ничего личного. У них - тем более. А Владимиру Ильичу что ответите? Ну, и то-то...
      Юровский сжал голову ладонями.
      - А фотографии передать во все газеты всего мира?.. Мы еще послужим под твоим началом, Ильюхин... И откуда это в тебе...
      - От нашей партии, товарищ...
      Юровский ошеломленно вскинул голову, всмотрелся. Это было похоже на издевку. Но - нет... Глаза сияют неземным пламенем, губы сжаты, ноздри дышат, как паровоз. Н-да... - поднес спичку, шифровка вспыхнула и рассыпалась в прах.
      Кудляков расхохотался, но как-то странно:
      - Он... поверил?
      - А то...
      Помолчал. Вздохнул.
      - Но ты понимаешь, что предложил беспроигрышный вариант?
      - Не дрейфь, подруга... Мы их до этого варианта семь раз спасем.
      - Ну... Твоими молитвами. А знаешь, Ильюхин? Тебе бы лет десять-двенадцать тому к нам, в Охранное - тебе бы цены не было. Кто знает... Может, ты бы один придумал такое, что и Ленин, и Троцкий, и эсеры эти... Все бы передохли, как мухи, а?
      - А чего же не позвали?
      Кудляков только руками развел.
      Войков сделался совсем тощим и стал похож на жердь с нелепо напяленным на нее костюмом. Встретились случайно. Ильюхин приходил в Кафедральный собор - на встречу с Баскаковым и Острожским. Во время службы проще было передать задание и деньги от "Кудлякова". Священник размахивал кадилом, с детства знакомые слова все равно воспринимались панихидой по покойнику. Не любил Ильюхин православные храмы. Чудилось ему что-то ненастоящее, неискреннее во всем обиходе, в людях, в словах. Однажды признался матери, та начала мелко креститься, прижала голову сына к груди: "Что ты, что ты, Сереженька, это великий грех, великий!" - "А как батюшка по ночам к Нюрке шастает?" Нюрка была легкая женщина через дом. "Ну... - растерялась мать. Это в нем человеческое, дурное взыгрывает. А когда он служит - он с Господом говорит. И мы вместе с ним". - "А как же евонная попадья, Евдокия, матушка? Она, поди, рада несказанно!" Дала затрещину, расплакалась: "Ты в кого такой растешь? В Антихриста? Им и станешь, если не уймешься!" Давно это было... Уж и бедной мамы поди нет на свете, и отец затерялся на просторах Сибири - как уехал на заработки, так и пропал.
      Вслушивался, напрягался, батюшка уже заканчивал: "Осанна в вышних, на земли мир, в человецех благоволение..." Вышел из храма первым, забыв повернуться к иконе и перекрестить лоб, наказание последовало мгновенно. Расхристанная женщина в рваном платке сильно пихнула в спину и прошипела: "Прихвостень жидовский!" Н-да, где найдешь, где потеряешь... Добр верующий человек и любит врагов своих по заповедям.
      Да ведь не все враги? Ну - Войков, Голощекин, тот же Юровский? Эти да! А другие? Их тысячи, и они маются, как и все остальные. Почему же они враги?
      Но исстари привык видеть в каждом черноволосом с выпуклыми глазами чужака, способного предать, отнять, пересечь дорогу в самый острый момент. Так уж сложилось. А что делать?
      С этими мыслями вышел к Гостиному двору (решил дать "кругаля", чтобы осмотреться и избавиться от "наружки", если что). Здесь и увидел Войкова. Тот наблюдал, как на потрепанный "фиат" грузят какие-то коробки, ящики и свертки.
      - А-а, та-ащ Ильчухин, собственной персоной! Давно не виделись, Силантий Викентьевич?
      - Я - Сергей Иванович, - уронил хмуро. Эта дурацкая манера не то шутить, не то общаться привела в ярость еще в прошлый раз.
      - Да Адонаи с ним совсем, тащ мой дорогой. Я вот к чему: сегодня ввучеру моя дает отходную...
      - Помирает, что ли? - решил пошутить и Ильюхин.
      - Не умеете, не получается у вас! - почему-то обрадовался Войков. Учитесь у меня, таращищщ Кучухин. Посидим, потанцуем, там есть одна... М-м-м... - поцеловал сжатые кончики пальцев. - Умрете из-под нее, на ней и сбоку, ручаюсь. Она вас приметила и вся из себя. Страдает, значит. В восемь вечера. Ждем.
      Подумал: а что? Уклоняться от такого - слабость проявлять. Их замыслы открываются незаметно и в самых разных местах и обстоятельствах. Пойду.
      Не заметил, как о недавно еще самых родных и близких вдруг стал говорить "они", "их", "у них". Отделил себя.
      - Ладно. А... Адонаи... Это что?
      - Это кто, товарищ. Так евреи называют своего бога. А что?
      - Любопытно.
      - Вы еще от своего Христа не избавились, а уже заинтересовались Адонаи. Вы склонны к мистицизму, товарищ. В чем урок? А в том, что все эти иеговы, адонаи, махметы и аллахи, а также и христы-кресты - чушь собачья! Запомните и не подавайтесь! Товар Ульянов все это пре-зи-ра-ет! И мы должны.
      Рассказал Кудлякову. Тот поморщился:
      - У нас в Охране евреев полагали источником всех бед. Не знаю... Я не склонен так думать. К примеру: самые лучшие, самые талантливые наши агенты были евреи. С одной стороны, большинство этого народа сеяло революцию и участвовало в ней. И участвует. Страшно участвует, сам знаешь. С другой... Был, скажем, один такой, член союза офицеров этой национальности. При Временном правительстве многие евреи стали офицерами. Так вот: большевики его арестовали, посадили в Таганскую тюрьму, а он захватил автомобиль во дворе тюрьмы, расстрелял охрану и бежал. Так-то вот... Помнишь, Христос сказал: "По делам их узнаете их..."
      Вечером Ильюхин погладил брюки и форменку, почистил ботинки и отправился на бал.
      Нынче манер был другой, заметил сразу. Супруга стояла у входа, величественно подняв красиво посаженную голову, в руке у нее была винтовка со штыком, приходящие отдавали честь и насаживали на штык мятые николаевские купюры.
      - Проходите, товарищ... Проходите... А почему вы рвете о штык советскую ассигнацию?
      - У меня нет другой... - затрепетал совслуж, наверное - из Совета, но "часовая" была неумолима.
      - Это акция по дестабилизации советской денежной системы! Взять его!
      И то ли взаправду, серьезно, то ли в шутку, в поддержку театрального действа, два чекиста в кожанках уволокли бедолагу в дом напротив.
      Подошел, поздоровался, пожал плечами.
      - У меня денег вообще нет. Никаких.
      Она отдала честь:
      - Вас приказано безденежно. Проходите, товарищ Папухин.
      "И черт бы вас всех взял..." - миновал тамбур, и сразу же наткнулся на хозяина. Тот расцвел, как роза.
      - Трищ Почепухин! Аллюр полкреста! Атас, Атос и всяко-разно! Я счастлив. У нас вечер революционного сопровождения! Прошу!
      Оркестр играл "Марсельезу", несколько пар пытались танцевать, но не получалось, немыслимый ритм сбивал с толку.
      - А вы, вы сможете? - Войков заморгал.
      - А вы? - выдавил улыбку. Жердяк хренов. Петрушка чертова...
      - А ну-ка... - Войков подхватил под талию, облапил, поволок, раскачиваясь, словно маятник каких-то немыслимых часов, и вдруг ощутил Ильюхин, что... получается. Вихляющий, ломкий, спотыкающийся танец самым необыкновенным образом укладывался в гимн революционной Франции.
      - Вот, - назидательно поднял палец, отпуская Ильюхина. - Из чего мы делаем вывод о том, что все полы... пола?.. полы имеют реальную возможность к сожительству! Но вас, товарищ, я не совращаю, нет. Слишком ответственна ваша задача... А вот и ваша фифочка, какова?
      От стены отделилось некое существо в красном платке и пестрой ситцевой кофточке, огненно-рыжие взлохмаченные волосы жестко закостенели в изначально приданной им форме, губы ярче флага, брови цвета сажи - она была образцовой девкой революции, только с панели.
      - Чего тебе? - ощерился. - У товарища Пуйкова живот пучит?
      - Иди за мной, идиот с "Авроры"...
      Вихляя довольно пухлым задом, начала подниматься по лестнице вверх, вверх - знакомый путь...
      - К диванчику, что ли? - осклабился Ильюхин. - Я свой... не на помойке нашел, чтоб ты себе имела.
      - Во-о, дурак... - Она покачала головой. - Если ты не разыгрываешь спектакль - то я не понимаю, что в тебе нашли... наши люди...
      - Ваши? - обомлел и даже отступил в угол знакомой ниши.
      - Наши-ваши, садись, глупец безмозглый...
      - Не дерзи, а то...
      - Медицина, олух! - Ухватила за причиндалы, да так крепко, что взвыл, отпустила, поморщилась. - Я права. Есть за что подержаться. А это, согласно Гиппократу, означает: здесь - много, - показала, - там - пусто, - постучала Ильюхину по голове. - Но это только преамбула...
      - Пре... Чего?
      - Вступление, умник. Я от Феликса.
      - Ну?
      - Он просил передать, что...
      - Ну? - сделал нарочито глупое лицо. Рожу. Она взбеленилась:
      - Не играй, артист... Третья стража.
      - Ну?
      - Что "ну"?
      - Это вы от ВЦИКа, товарка.
      - Пароль общий для всей операции.
      - Я пошел...
      Схватила за руку, вывернула, стало так больно, что вполне всамделишно застонал.
      - Феликс и это предусмотрел. Так вот: он велел сказать тебе, недоверчивому, напомнить велел... Ты взял со стола, из пачки листов, один. И подал Феликсу. На этом листочке Феликс нарисовал схему ВЧК.
      Вот это да... И крыть нечем.
      - Какое задание? И зачем этот маскарад?
      - Слушай сюда! Войков - он как многие. Ни туда, ни сюда. Жуир, прожигатель жизни. Здесь Юровский ничего искать не станет. А задание... Вот, послушай. Есть мнение найти похожих на Романовых, на всю семью - он, она, четыре сестры, мальчик. Людей одурманить. Расстрелять и закопать. Настоящих - вывести из дома и вывезти из города. Если надо - до поры спрятать.
      - Поговорим... - План показался диким, несбыточным. - Ты лучше скажи, под каким соусом ты заявилась в этот дом?
      - Да просто все... Неделю назад представилась купеческой дочкой Варфоломеевой, из Златоуста. Подарила "на революцию" его жене золотой сервиз - вилки, ложки, ножи и прочее на двадцать четыре персоны. Сказала, что "следю" за тобой давно, желаю в объятья. Она и устроила.
      - Это все... ради нашей... встречи?
      - Любимый, хочу! Прямо сейчас! - завопила дурным голосом и, повалив Ильюхина на диван, начала покрывать его лицо безумными поцелуями.
      - Какая страсть, какая страсть... - проворковал Войков с предпоследней ступеньки. - Зной, восторг и маргазм, или как там?
      - Спасибо тебе, тариванищ! - проорал Ильюхин. - Не забуду по... гроб и мать родную - тоже!
      - Продолжайте, товарищи! - Войков ушел, видимо ничего не заподозрив.
      Она поднялась, отдуваясь.
      - А ты на баб падкий... - сказала равнодушно. - Чувствуется и ощущается. У вас все мгновенно затвердело, ситуайен1 Ильюхин. Завтра утром я ожидаю тебя у театра. Оберегайся. Ты должен прийти без хвоста.
      Переспрашивать не стал, догадался: "хвост" - люди Юровского.
      Ах, как не хотелось вставать... Разводить полудохлый примус, кипятить чай, доедать вчерашнюю горбушку с затвердевшей рыбиной неизвестного происхождения. "Вот, - думал, - нехорошо вышло. Пробил голову хозяйке и некому теперь разогреть, подать, убрать и купить. Что мы, мущины, без женщин? Пусто дело, как ни крути. И срамной вопрос... Удобно было. Неудобно стало. А удобство - оно превыше всего!" Но поднялся, умылся, взглянул на часы - до театра топать минут пятнадцать, так что пора. Отправился не евши, не пивши, в самом дурном расположении духа. Где теперь заправиться? Негде. И пропади все пропадом...
      Пришел вовремя, она уже ждала. Узнал по стреляющим глазам, пронзительным и бездонным. А вот одежда была совсем иная. Перед ним стояла не то учительница из реального, не то курсистка. Препятственная дамочка, жаль, что призыв Войкова отведать сладенького был только выдумкой...
      - Ступай за мной... - Открыла дверь служебного входа, начала подниматься по лестнице. Послушно двигался следом, понял: лишние разговоры ее раздражают. Наконец вошли в какую-то залу. Здесь у огромного, во всю стену, зеркала дергали ногами девицы в коротеньких юбочках, Ильюхину они показались совсем голыми.
      - Сейчас... - осторожно приоткрыла двери, заглянула и поманила пальцем: - Смотри...
      На длинном диване сидели: купец в старинной одежде, его жена в сарафане, четверо дочерей в старинных платьях и сыночек лет четырнадцати в солдатской одежде. Все они позировали художнику. Тот суетился у мольберта видимо, рисовал семейный портрет.
      - Есть картина художника Рябушкина: "Семья купца". Не видел? - Ильюхин не успел даже рта раскрыть, как она уже оглядывала его с головы до ног сквозь прищуренный глаз и гадко улыбалась. - Хотя что это я? Ты вообще хоть одну картину в жизни видел?
      Ильюхин рассвирепел: шалава, дешевка чертова.
      - В одна тысяча пятнадцатом был я в Петрограде, в увольнительной. Оказался на набережной, у Зимнего. Дай, думаю, зайду...
      - Ты мне макароны не развешивай... И встретил тебя сам государь и повел, повел, а ты...
      - Не государь. Не знаю кто. Но пустили. Всех в этот день пускали. И я смотрел и смотрел... - Вгляделся в лицо "шалавы". - А я еще вчера заподозрил, что ты на одно лицо с этой... как ее? Дева Мария, только у итальянцев?
      - Мадонна? - спросила, каменея.
      - Вот! Мадонна Литта! На одно лицо. Только у тебя обиход поганый и похабный. Вчера. Сегодня уже получше...
      - Одарил, матросик. Ладно. Вглядись...
      Он почувствовал, что пол уходит из-под ног. Купец и царь - на одно лицо. Приодеть - так и вовсе. Жена... Помоложе царевой, конечно, но ведь всякие там пудры, то-се... Девочки... Не слишком, но сходство есть. А вот байстрюк... Он самый-самый...
      - Есть контакт. И что?
      - Мне подсказал Федя. Ну - Лукоянов. Он тут всех знает...
      - Значит, он понял - для чего это все нужно?
      - Он наш человек. Понял-не понял... Он в обморок от ужаса упал. Невинные люди, все же... Но, матрос, - ре-во-лю-ция! Раз. Спасение миллионов - два. Сам Ленин посоветовал: пусть-де погибнут еще тысячи, но страна будет спасена! Так-то вот... Да и потом: тебе, что ли, стрелять? На это другие есть...
      Спросил: придумали или - как? Ответила: придумали. Понял: пока ничего не скажет. И правильно, наверное. Чтобы голова не болела... Но рассуждения о безвинных, столь необходимых большевизму жертвах - не убедили. И раньше сомневался. А теперь и вовсе взяло за душу. Как? Жил человек, был, страдал, существовал как мог - и нате вам. Пожалуйте бриться. Справедливо это? Никак! Но с другой стороны - кто был ничем и так далее? На всех все равно не хватит. Но ведь Ленин и другие всегда говорили о чуждых рабочему классу помещиках, капиталистах и богатеях. А эти - кто? Жаль, не спросил... Наверняка невелики шишки, раз согласились за сиротские совзнаки позировать этому маляру...
      Здесь он задал себе прямой вопрос: а готов ли ты и впредь стрелять, стрелять, стрелять? А может, это в тебе червоточина или попросту червь от буржуазов завелся? Эдакий глист в душе, который, подобно искушающему дьяволу, шепчет, шепчет... Ленин ведь щастия хочет. Миллионам. Может, и в самом деле смерть этих - пусть несчастных, да-да, к чему лукавить, - есть славная жертва на алтарь всеобщей и отдельной радости?
      А на душе было мутно и тяжко, тревожно было, и тревога эта все нарастала и нарастала.
      Юровский ходил по кабинету-номеру, засунув по-ленински большие пальцы под мышки.
      - Я чего тебе вызвал, Ильюхин... Сейчас ты войдешь в соседний чулан, вон его дверь. И будешь сквозь щель слушать мой и товарища Федора Лукоянова разговор с доктором Деревенко. Ты спросишь меня: а кто это такой? И я тебе отвечу: врач семьи Романовых еще с петроградских времен. А зачем он нам понадобился? Вот, слушай, впитывай, тебе пригодится...
      Ушел в чулан, через мгновение в кабинете появился высокий, полный человек в цивильном, борода у него была рыжая, клинышком, усы тоже рыжие, роста он был высокого и носил пенсне. Следом вошел Лукоянов. Несколько мгновений Юровский молча, с весьма значительным видом вглядывался в лицо посетителя, потом сказал:
      - Не угодно ли вам сесть?
      Деревенко послушно и даже излишне торопливо подвинул стул и, поелозив задом, обосновался на краешке.
      - У вас здесь, в Екатеринбурге, кажется, жена и... сын?
      - Так точно. Ребенок. И... она. Да-с. А... что?
      - У нас мало времени... И я буду краток. Скажу не обинуясь: у властей большие к вам претензии.
      - Претензии? Но... отчего же? Я послушен, исполнителен, я не делал ничего против... рабочего класса! Ничего!
      - А теперь вам надлежит сделать нечто в пользу рабочего класса, товарищ...
      - Вы... назвали меня... товарищем? О, это так... так...
      - Это - так. Вы вхожи в семью Николая на правах врача и давнего знакомого.
      - Да-да, они... Они знают меня, как почетного лейб-медика.
      - Вот! - Юровский поднял указательный палец к потолку. - Мы будем давать вам... письма. На французском языке. Вы знаете французский язык?
      - Как все интеллигентные люди. Несколько... Читаю со словарем, перевожу с Божьей помощью... А... А... О чем? Там, в письмах?
      - Этого вам лучше не знать. Жена, ребенок... Вы меня поняли?
      - Так точно. Но... при чем здесь... они?
      - При том, что если вы хоть единожды прочтете текст письма и посмеете обсуждать... Ну хоть бы и с Николаем - жену и сына мы расстреляем. За контрреволюцию. Это понятно?
      Ильюхин видел, как наливается мертвой бледностью лицо Деревенко. Лукоянов стоял рядом с Юровским. Молча.
      - Вы все поняли?
      - Я... Я понял. Я... я все сделаю. Но... вы гарантируете безопасность моей семьи?
      - До тех пор, пока вы исполняете наши поручения.
      - Как я должен объяснить госуда... Николаю Втор... То есть бывшему ему, что это за письма и откуда они у меня?
      - Разумный вопрос... Вы скажете, что к вам на улице подошел офицер из академии Генерального штаба и вручил это письмо. Вы были удивлены, но офицер назвал вас по имени-отчеству и вы поняли, что это не провокация. Можете добавить, что помните этого офицера по Петербургу. Скажете, что он у вас лечился. Фамилию назовете любую.
      - Но... царь знает всех офицеров!
      - Скажете, что это был Борис Соловьев, зять Распутина.
      Деревенко вышел, пятясь и кланяясь, словно китайский болванчик. Лукоянов следом, все так же молча.
      - Ну! - обозначил Юровский приглашение войти.
      - Вы же говорили, что письма буду отдавать я? - удивился и расстроился Ильюхин.
      - Мы посоветовались и решили разделить процесс. Он будет отдавать. Ты будешь нагнетать и убеждать. Нам нужно, чтобы этот выродок согласился бежать! Ты понял? Тогда их расстрел будет абсолютно оправдан даже в глазах кайзера Вильгельма!
      Взял себя в руки, успокоился. Произнес с усмешечкой:
      - Изощренный план... Поздравляю. Или - как говорила моя покойная Танечка - проздравляю.
      Юровский метнул из-под бровей подозрительный взгляд:
      - Что это ты? Как понимать?
      Рассмеялся:
      - Уж простите за подробность, товарищ Юровский, но когда Татьяна бывала мною сильно довольна - она говорила: проздравляю!
      - Ладно. Свободен.
      Спускался по лестнице, и в голове стучало в такт каблукам: они знают, чего хотят. И знают, как достичь. Что противопоставить их напору? Задумку товарища Дзержинского? А отдаст ли железный Феликс контрибуционные деньги голодным и сирым? Про него ведь рассказывали шепотком, по углам, что когда он на партийные деньги скрывался в Швейцарии, в Женеве, то совсем не скучал, а прохлаждался со своею женой и кушал, что хотел, и жил очень даже красиво... Такие привычки не способствуют жалостности к голодающим. И это значит, что...
      От мелькнувшей мысли стало жарко и струйки пота потекли по лбу.
      Это значит, что спасать надобно... очи ее. Ибо так велит солнце Завета. И спасая ее - спасай и всех остальных, товарищ, только от души, от души, а не по заданию нашей партии.
      Он обнаружил очень странный и внятный изъян в замысле Юровского. Все было настолько очевидно, что вспотела спина. Что, Юровский забыл? Ведь письма должен писать полковник из академии? И почерк этого полковника Николай знает. А теперь - зять Гришки Распутина? Тут что-то не так. Тут не сходятся концы с концами. Ну, с Деревенко - ладно. Все же врач - против него, Ильюхина, - свой человек. И не просто знакомый, а друг дома. Это как бы и верно. Но вот зять, Борис Соловьев...
      Может, лучше незамедлительно предупредить Николая, раскрыть карты, вместе придумать контрмеры?