Навстречу шел официант в смокинге с полотенцем через руку. Скосил глазом назад: и здесь догонял такой же, в смокинге. Судя по всему, этот должен приблизиться первым. Замедлил шаг, но не сильно, чтобы тот, задний, не догадался, когда же осталось метра полтора - повернулся резко, схватил за руку, вывернул, дуло упер в ухо. Свистящим шепотом приказал - тому, что надвигался: "Ко мне. И чтобы я руки твои видел..." Тот подошел, кивая мелко, на лице испуг. Выпятил ладони - вот, мол, я совсем безоружный. "За мной, оба. Ты - рядом". Довел до двери, пока везло: ни души. Кольнуло: а если этаж еще и блокирован и чекисты и на входе и на выходе? Впихнул обоих в номер, влетел следом. За столом сидел кролик Никодимов с перекошенным лицом, рядом восседал, видимо, Васькин, типичный неврастеник с запавшими глазами, патлатый и бородатый, больше никого не было.
      Приказал "официантам" занять места за столом, встал у дверей.
      - Кто еще на этаже? Внизу? Советую отвечать...
      - Вы... вы... - изобразил прыгающие губы первый официант. - Вы, гражданин, опупели! Чего вы нас схватили? Чего? Вы бандит?
      - Я бандит... - Выстрел хлопнул негромко, скучно, официант свалился под стол. - Вы? - повел стволом. - Будете отвечать? Откуда вы?
      - Контрразведка... - зачастил второй. - Московское управление. Мы располагаемся на...
      - Мне плевать! Только отвечать на вопросы. Еще кто? И где?
      - Никого, никого, только машина у подъезда, с шофером, у нас посчитали, что...
      - Я сказал: только отвечать. Никодимов! Ты донес?
      Нервно икая, Никодимов повел головой в сторону Васькина.
      - Я... ничего... Он... Он велел...
      - Он велел... Ладно. - Выстрел свалил второго официанта. - Ну? Васькин, или как тебя там... Жить хочешь?
      Затрясся, закивал, и тут же выблевал на скатерть отвратительную кучу.
      - Нехорошо... - Званцев широко улыбался. - Борщ кушали? Так. Возьми ложку и все назад. Быстренько...
      Словно завороженный, Васькин сожрал месиво, пуча глаза и безобразно рыгая.
      - И ты, Никодимов, не побоялся расписки, которую мне дал? Ладно... Бросил на стол блокнот, ручку. - Пишите оба. Ручка есть? Вон, торчит в кармашке убиенного... Пишите: "Я, такой-то - все данные о себе и данные паспортов, - ненавидя советвласть люто, а также и лично угристого грузинца и мразь Сталина Иосифа Виссарионовича, помогли агенту разведки РОВсоюза заманить в номер сотрудников НКВД и уничтожить их. В чем и расписываемся..." Расписаться аккуратно, я проверю по паспортам!
      Протянули расписки замороженными пальцами, Васькин приставил кулак к подбородку и пытался унять щелкающие зубы. Званцев прочитал. Текст записали без ошибок, только почерк подгулял. Подписи же были твердые, как в паспорте.
      - И последнее. Вы, Васькин... Подметаете в подвалах Кремля?
      - Не только, не только, - зачастил, - я вхож, я вхож, со мною сам комендант...
      - Заткнись. Банку большую со спиртом видел? А в ней - головы отрезанные?
      Васькин сполз на пол.
      - Это... товарищ... как бы... Смерть для близких. Вы обещаете - если я...
      - Вплоть до царствия небесного, - кивнул Званцев. - Где? Чьи головы?
      - Стоят в подвале Правительственного корпуса. Дверь железная. Ключ у меня есть. Прямо на сейфе жидка етого. Свердлова то ись... Как бы и открыто... Но кроме меня... Может, меня дурачком считают... А так... подписку отобрали, не хуже вас. О неразглашении, значит... А еще говорят, что в сейфе етом - драгоценности империи, то есть... Но сейф открыть нельзя. Я лично... от коменданта слышал, что, мол, утерян. Или украден. Да хоть сам и украл. Янкель этот... Ну - ключик, ключик-с!
      - А ты, значит, жидоед? Ладно. Кто непосредственно заведует этим подвалом, банкой этой? Кто?
      - Комендант... Ну... Как бы начкар. Ну... Еще завхоз наш. Курякин. Вилиор Исакович. У него и ключ есть... Дубликат. От подвала.
      - Теперь быстро-быстро, пока я досчитаю до двадцати. Где живет Курякин? Что любит? Где бывает?
      - Да вас то есть и познакомлю! - обрадовался Васькин. - После работы мы зачастую отправляемся в распивочную, что у Грузинской Божьей, на Варварке. Пена, раки, восторг неземной...
      - Согласен. А как он... Курякин? Богатырь?
      - Да мозгляк! - радостно закричал Васькин. - Навроде меня! Мы даже похожи! Разве что баб любит до упаду, а мне - все равно...
      - А семья? Дети?
      - Да один, как перст!
      Два выстрела прозвучали, будто две тарелки лопнули. Никодимов сполз на братски обнявшихся "официантов", Васькин вытянулся рядом. Картина вышла даже трогательная.
      Вышел из номера, огляделся. Никого. Они слишком понадеялись на этих двоих из контрразведки. Слишком. Кто же идет на такое задержание без наружной обставы? Никто не идет...
      Спустился по черной лестнице, толкнул дверь - здесь даже сторожа не оказалось, и сразу увидел пыхтящую у тротуара эмку. Озорство и удаль охватили Званцева. Подошел к автомобилю, кивнул шоферу: "Прикурить не найдется, товарищ?" Тот полез за спичками, опустил стекло. "Держи" протянул коробок. И стало жалко: хорошее русское лицо со вздернутым носом и бровками вразлет. Очень хорошее. А нельзя. Видел и запомнил. Званцев выстрелил, шофера вбило в противоположную дверь. Огляделся: никто и ухом не повел. Все. Теперь надобно попытать счастья в пивной на Варварке.
      ... Евлампий был дома, готовил на кухне нечто острое, пронизывающее, завлекательное. Выслушал, взметнул брови, снял передник, вытер руки:
      - Пять трупов... Плохо.
      - Шесть, - возразил Званцев. - Лицо я менять не стану - даже если художник и нарисует со слов возможных свидетелей - все равно монстр выйдет. А вот одежду...
      - Документы вы тоже не предъявляли. Это хорошо. Одежду найдем. Я приготовил харчо, эдакий грузинский суп. Как вы?
      - С удовольствием... Запах - ошеломляющий. У вас есть план? Как добраться до этого Курякина... Что за фамилия, право...
      - О-о, покойный государь раз в месяц получал прошения с просьбой об изменении... Там Бог знает что было... Сратов, Говнов, Описункин и еще хуже... План есть. Очень простой.
      Званцев улыбнулся:
      - А вот вы и проговорились, дорогой друг. Кем вы были при государе?
      Евлампий смущенно развел руками:
      - От вас не скроешься. Ладно. Тем именно и был, представьте. Собственная его императорского величества канцелярия по принятию прошений на высочайшее имя приносимых. С 1905 года - бессменно. Дальнейший генезис обнародовать? Ладно. А теперь извольте слушать. Я сам, лично, без вас, разумеется, пивнушку эту на Варварке прочешу вдоль и поперек. Не извольте беспокоиться: каждый раз в другом платье, с другим лицом. Грим, парик простые все средства... И когда и если фигуранта обнаружу - далее решим совместно. А вам покамест лучше сменить одежду и из дома не отлучаться. Пять... Шесть трупов - не шутка. Они, поди, с ног, бедные, сбились.
      - Волнение, - вдруг сказал Званцев. - Нервы. Я ведь еще и шофера убил. Значит - семь тел.
      - Тем более... - хмуро произнес Евлампий".
      Я не стал менять тайник, я его переделал. Важно было, чтобы при простукивании не было звука пустоты, полости. После школы я стал приносить песок с детской площадки - очень удобно, в портфеле. Учебников я, конечно же, в эти дни с собой не брал. Потом нашел доску и аккуратно, мучаясь и потея, обстрогал ее по размеру тайника. А в песке сделал нишу точно по размеру рукописи. Сложил все, проверил: глухо и монолитно. Самому Берии не придет в голову. Вместо клинышка ввинтил шуруп, он удерживал подоконник надежно. Правда, хлопот стало больше, зато я приготовился к любым неожиданностям.
      Я часто смотрел на кольцо. Уля рассказала, что то был подарок мамы. В какой-то момент в маме вдруг вспыхнули признаки атавизма, и она купила два обручальных кольца. Конечно же, дело кончилось тем, что оба надели эти кольца всего на один вечер, затем признак буржуазности был навсегда спрятан в ящик стола. Когда же отец отправился в свой последний вояж - одно кольцо он взял с собою. Для финского унтер-офицера украшение на пальце - это обыкновенно. Может быть, и руководство посоветовало. Чуткое, умное, дальновидное...
      Папа... А ведь в памяти не осталось почти ничего. Я вдруг поймал себя на ошеломляющей мысли: была жизнь, встречи с друзьями, книги, театр - в свободный вечер, если он вдруг выдавался, и вот - ни-че-го... Исчезли Фроловы - так, позвонили под Новый год, на Октябрьские; товарищи по работе, что непременно заглядывали на огонек, - перестали это делать. Может быть, все дело в Трифоновиче? Нет... Он уважаем, к нему хорошо относятся. Или Ульяна. Появилась всего один раз и по такому поводу, о котором лучше не вспоминать. Почему она не бывает у нас? Не приходит - хотя бы иногда? Она поступает так для нашей безопасности? Я понимаю это, но ведь если ЧК не добралась до нее в смертные годы - чего же бояться теперь?
      Нет. Дело не в опасностях. Дело в другом. Когда был отец - он всех объединял, вокруг него всегда был целый хоровод и ведь независимо от того, что представлял папа самую жуткую систему: "Госужас"...
      И вот - отца не стало. И все развалилось, будто никогда и не было. Это ведь несправедливо. Непонятно. Обидно.
      ...И я ловлю себя на мысли, что это - мама. Красивая, яркая даже женщина, на которую все смотрят, мечтают познакомиться. А те, что давно знакомы, - понимают: без отца мама, увы, ничто. Пустая бабёшка в крепдешиновом платье. Куколка. И все...
      И мне горько от этих мыслей. И стыдно. Я не имею права копаться в душе собственной матери. Я не имею права судить ее. Но ведь сужу?
      Отчим принес с работы "Анкету специального назначения на сотрудника НКВД" и торжественно выложил на стол. Первое, что бросилось в глаза: "По заполнении - совершенно секретно". Впечатляет...
      До трех часов утра вывожу аккуратным почерком слова, составляющие "по заполнении" государственную тайну. Ко всем вопросам я готов, они понятны и отторжения не вызывают. Не служил в охранных структурах царского, Временного и Белых правительств, не сидел в тюрьме, и дело против меня пока еще никто не возбудил. У меня нет среди знакомых бывших офицеров и нэпманов, мои родственники - близкие и всякие другие (они тоже интересуют НКВД) - вполне порядочные люди и беспокоиться вроде бы не о чем. Но вот я натыкаюсь на следующее предложение: "Если с вами в одной квартире проживают лица, с которыми вы не состоите в родстве, - отметьте в анкете: пол, возраст, социальное происхождение и положение, степень или уровень вашего общения и кратко охарактеризуйте". И я понимаю: элегантно (с их точки зрения), ненавязчиво, но с меня требуют самый настоящий донос. Или другое: заранее зная всех, кто проживает в нашей квартире (ведь и папа покойный и отчим об этом наверняка упоминали в своих анкетах), потенциальный "работодатель" проверяет мою искренность перед "органами".
      Утром задаю вопрос отчиму. Он долго молчит и смотрит на меня пустыми глазами.
      - Да что же это такое! - вскидывается мама. - Что за мальчишество, Сергей?!
      - Минуточку... - прерывает Трифонович. - Я что-то не понимаю... Ты поступаешь в Систему. Си-сте-му! Ты - в нее, а не она просится к тебе! Почувствовал разницу? Ну, так вот: на поле Системы есть свои правила игры. Ты ступил на поле - играй по правилам. Интеллигентские штучки у нас не проходят! Впрочем... У тебя еще есть время. Чувствуешь, что кишка тонка ступай на завод, в мастерскую, в институт - если тебя, конечно, примут. И не пудри никому мозги!
      Он еще ни разу не разговаривал со мной так. Ни разу... Что ж, я понимаю: в чужой монастырь со своим уставом только дурак идет. Если же я сейчас начну доказывать безнравственность подобных вопросов - отчим рассмеется. Пустой разговор. Такие вопросы полезны и выгодны рабочему классу, если, конечно, товарищ Берия видел когда-нибудь хоть одного рабочего ближе чем метров на сто...
      Плевать. Меня не остановят мерихлюндии. Чем больше понимаешь - тем скорее надобно окунуться в поток. Кто знает... Может быть, я стану... ну, не святым, конечно, а так... Закаленным. Ведь я давно уже выбрал принцип жизни: мятежный - он ищет бури. Он в бурях находит покой. Лермонтов ошибся. Именно в бурях и обитает самый великий покой. Ибо он - следствие бури.
      После уроков иду на Екатерининский, к Николе Морскому. Я никогда здесь прежде не был, не случилось как-то. Сам не знаю - почему. Прекрасный город, я тебя не знаю... Долго стою на набережной, у парапета. Колокольня взлетает высоко-высоко, и вечерний звон плывет над водой долго-долго. Неужели храм еще работает? Ведь закрывали все подряд...
      Слышу шаги за спиной:
      - Сережа...
      Это Таня. Милая маленькая девочка. Впрочем, уже в прошлую встречу я поймал себя на странной мысли: уже не девочка...
      - О, Таня... - Я даже взволнован немного. - Ты как меня нашла?
      - Иду за тобой от самой школы. У тебя такое задумчивое лицо. Я не хотела мешать.
      - Что-нибудь... случилось?
      - Нет. Просто... Лены больше нет. Мои одноклассники... Им со мною скучно (скажи на милость... какой такт: не мне с ними, а им со мной. Замечательная девочка).
      И вдруг нечто невозможное:
      - Я знаю, как ты относился к Лене. И она - к тебе. Ты переживаешь. Не можешь забыть. Я все понимаю, Сережа... Я ведь не Лена.
      Как будто в романе, написанном до революции. У нас, современных, подобных чувств нет.
      - Хочешь, пойдем на Офицерскую, к Блоку? - поднимает глаза.
      - Ты любишь... стихи Блока? - вырывается у меня.
      - Теперь - да. Очень. Я люблю гулять. В прошлом году я забрела на Пряжку, там, в подворотне, стояли студенты и читали стихи. Я остановилась, они читали по очереди и завывали, будто ветер в трубе. Я ничего не поняла. Но потом один сказал тихо: "Он умер, потому что кроме немой борьбы не осталось ничего..." А другой показал портрет. Такое лицо... Теперь таких нет. Ну... - улыбнулась. - У меня книга с его стихами. Вначале было трудно, я ничего не понимала. Но я... вчиталась. Послушай: "Сдайся мечте невозможной, Сбудется, что суждено. Сердцу закон непреложный - Радость Страданье одно!"
      Я смотрю на нее:
      - Таня... Это ведь только кажется, что тебе четырнадцать. А на самом деле...
      - Ты прав... - кивает. - Я и сама так думаю.
      Мистика, таинство...
      Мы бродим вокруг блоковского дома, Таня показывает балконы с ажурными решетками, трехэтажный домик наискосок.
      - Здесь он стоял. Это он видел. Когда я читаю его стихи - я понимаю: он был одинок. И мы теперь. Мы тоже одиноки. Разве нет?
      Милая девочка, спи, не тревожься, ты завтра другое увидишь во сне. Это Блок. Эти слова звучат во мне, и звук нарастает, нарастает. Может быть, оттого, что я боюсь потерять ее?
      - Таня... Мы сходим с ума. Мы погружаемся в сны. Зачем? Эта жизнь, наверное, не такая, какую мы хотели бы, но ведь не мы ее выбрали?
      Молчит. Мне жаль ее, так жаль...
      - Я знаю... - говорит вдруг и смотрит, смотрит. - Зачем тебе продолжение Лены? Лена ушла, и все кончилось. Прощай...
      Долго-долго вижу ее легкую фигурку над зеленой водой, она медленно уходит, нет - плывет, будто завиваясь в туман, исчезая. Да было ли это все?
      И я понимаю: детство, прошлое - все ушло без возврата. Впереди жизнь. Какова-то она станет... Поди - сотрет в порошок, и пройдет ветерок и - ничего...
      Ночью, привычно, антисоветчина и контрреволюция. С усмешечкой убеждаю себя, что погружение в контру - это всего лишь профилактика. Чтобы помнить: враг - не дремлет. Но с первых же строчек забываю обо всем...
      "Званцев проснулся, когда Евлампий уже ушел. Подумал: старик славный такой... Кто знает, может быть, и удастся ему.
      Позавтракал - как всегда бутерброды лежали на тарелке и кофе был горячим. В записке стояло: "У меня есть твердое намерение данную стадию Общего дела завершить. Все беру на себя. Отдыхайте. Ключ оставьте на подоконнике справа, никто не возьмет, трижды проверено". Подписи не было, Евлампий бдел.
      ...А день сиял и радовался, и казалось Званцеву, что утро его встречает и прохладой и улыбкой. Славная песенка. Хороший композитор. Хотя во время оно мало кто радовался пенью гудка. Черт их знает... Может быть, теперь, совсем не так, как во первых строках известного романа Пешкова: "...в дымном масляном воздухе, дрожал и ревел фабричный гудок..." (дальше не помнил точно, что-то там было о выбегающих из домов испуганных тараканах). Прочитал по случаю, когда-то, еще в военном училище. Полузапрещенная литература... Но почему, почему по каждому поводу и безо всякого встревоженная мысль все время возвращает в прошлое? Вот и сейчас низенькие домики, каменистая дорожка, мятые, усталые, встревоженные лица, то и дело возникающие (о, конечно, среди них и улыбчивые встречались, радостные), напоминали: т о г д а иначе было. Во многом трудно, плохо даже, но - и н а ч е. "Завинтил их всех НКВД в тугой узел, загнул в бараний рог. Малограмотная сволочь властвует в России, и гибнет, гибнет народ русский..." - подумал горько. И шел по траве парка (некогда шереметевского), по дорожкам ступал, и вспоминалась черноволосая женщина с гладкой прической, в полосатом черно-красном, траурном халате, в чепце актриса, жена владельца усадьбы. И художник с мольбертом перед нею кистями по полотну вжик, вжик - и остался навеки портрет, запечатленное мгновенье. А души отлетели... "Неужели усилия наши, - думал, - создадут условия, трамплин, повод хотя бы - для возвращения на круги своя? Ох, вряд ли... Но тогда - зачем? Зачем эти семь тел? И другие, новые, - они ведь наверняка будут?"
      Прост ответ: у каждого свой долг. И надобно выполнять. Но какая тоска.
      Решил съездить в центр. Юность, вихри любви, юнкеру, конечно, служить нелегко, зато свободные минутки - как они прекрасны! На трамвае добрался до Арбата, здесь все было как бы и на месте, разве что безумные лозунги да красные знамена на домах будоражили воображение, возвращая в Крым, к последним ступеням траурной лестницы Великого исхода...
      К храму Христа Спасителя отправился пешком. Знал, что давно снесен (писали все газеты), что болезненное предстоит зрелище, но заставлял себя идти: борющийся с недугом обязан преодолеть и понять все. То, что открылось взору, превзошло самые мрачные ожидания. Огромный котлован, заполненный арматурой и бетонными опорами; на огромном щите строитель чудотворный изобразил нечто, должное заменить Храм-Мученик... "Однако... - подумал, рассматривая рисунок сооружения, напоминавшего огромную подзорную трубу или космический телескоп. - Ну и архитектура! Надгробие, что ли, в новейшем вкусе? С Ульяновым наверху?" Когда же прочитал о том, что высота пролетарского кумира составит аж сто метров, а внутри истукана планируется разместить залы заседаний и библиотеки - показалось, что разум отказывает. Неужели им надо сидеть внутри своего идола, чтобы не сбиться с пути? Что же это за путь такой... Увы, приведший к уничтожению души человеческой. Зачем это все? Монстры и живут и строят как монстры, нелюди. А ведь поют: "Нам песня строить и жить помогает!" Хорошие у них песни.
      В Останкино вернулся, когда на узеньких улочках затеплились грязные лампочки под жестяными абажурами. Евлампий был дома и сидел, развалясь, в кресле. По умиротворенному взгляду и помолодевшему лицу резидента Званцев понял, что все в порядке. Впрочем, Евлампий и не скрывал своего глубокого удовлетворения.
      - Значит, так... - начал, вглядываясь цепко в лицо собеседника. - Все оказалось правдой.
      - Я только хотел спросить, - перебил Званцев. - А что мадам Титкова? Не возникла, как тень отца Гамлета?
      - Спите спокойно... - махнул ручкой. - Такие полные, упитанные дамы к тому же и проститутки, плюс к тому - воровки - они, знаете ли, себя любят больше всего на свете. Не извольте беспокоиться. Опыт свидетельствует: Анисья, или как ее там, и во сне не проронит ни слова. Итак: мне удалось выйти на фигуранта. Представьте - описание дано точное. Я пил пиво за соседним столиком. Объект спокоен, сдержан, он человек с достоинством. Заказал подряд восемь кружек и выпил, представьте. Кушал белорыбицу, баранки и еще какую-то дрянь. Главное: обставы ГПУ я не заметил. Полагаю ее и нет. Из пивной он пошел домой, адрес я установил.
      План Евлампия предусматривал разделение функций. Портрет Вилиора (на самом деле он Зосима, имя сменил из верноподданических побуждений) Исаковича Курякина имеется - Евлампий его запечатлел (под видом фотографа-газетчика) крупным планом. Кстати, в такой момент истина и открывается. Если бы ГПУ реально следило - не обнаружить наружное (здесь Евлампий даже улыбнулся и попросил извинения за невольный каламбур) просто невозможно. Возраст "Владимира Ильича Ленина и Октябрьской революции" (именно так расшифровывается имя "Вилиор") соответствует до года возрасту Евлампия, внешне - во всяком случае. Рост разный, но комплекция - одна, худощавая. Что требуется от Званцева? В определенный день блокировать фигуранта в его квартире: вколоть хорошую дозу снотворного, забрать документы и особенно пропуск в Кремль, ключи, если они есть; испортить телефон (или не давать к нему подходить - это так, на всякий случай, еще до укола). Надобно выпытать, с кем общается в Кремле, мимо кого проходит, как себя при этом ведет. Если ключи от подвала на специальной доске в каком-то помещении охраны - получить подробный план на листочке. Что отвечать, если кто-нибудь заговорит, задаст вопрос. И тому подобное, как можно подробнее. Если все получится комильфо - дать сигнал через окно: например, открыть форточку. Тогда Евлампий зайдет в квартиру, загримируется и выйдет уже новым человеком. Чувствовался во всем этом некоторый сумбур, но Званцев понял, что план рождается на ходу, и не возражал.
      - А может быть, нам следует прийти вдвоем? - спросил осторожно. Смотрите: узнаем все, что требуется, он рисует все планы, потом колем его и вы уходите. А я остаюсь окарауливать. Когда сделаете - вернетесь?
      - Опасно... И вместе заходить к нему - тоже опасно. Сначала вы, потом - я. Теперь о Кремле. Когда закончу - позвоню? Вы включите телефон, скажем, в 18.15? Раньше нельзя, мало ли кто потревожит? Да и изматывают звонки, если трубку не брать... Нет. Что-то во всем этом не то... Скажем: а если нагрянут? Зачем и вам еще погибать?
      - Тогда объясняем ему все до последней запятой, берем подписку, в которой он подробно расскажет, как вы вместо него войдете в Кремль, ну и так далее, говорим открыто, что ему лучше теперь поспать - в его же собственных интересах, и уходим.
      Евлампий почесал в затылке - простонародный жест, видимо, сильно нервничал.
      - А... если ликвидировать? Его все равно расстреляют. Нет?
      - Да, - жестко кивнул Званцев.
      Ну, что ж... Турусы на колесах тоже иногда полезно городить. Из шелухи рождается истина.
      Вдруг мелькнуло сомнение: он, Званцев, был "Курлякиным". Этого зовут "Курякин". Похоже. Неужели они такие идиоты? Бездумно сочинили фамилии, полагая, что он не обратит внимания? Или это совпадение? И все проще простого? А если... А если это - предупреждение? Неведомого друга? Может, и объявления Пелагеи - его рук дело? Н-да...
      Задал вопрос. "Друга" на всякий случай не упомянул. Евлампий надул щеки, выдохнул:
      - И я вам, не обинуясь: сов-па-де-ни-е. После моей службы в канцелярии государя я понял и до сих пор убежден, что русские фамилии все, абсолютно все, понимаете? Вышли из одного гнезда! Как человечество - от Адама и Евы. Убедил я вас?
      - Да. Забудем.
      Но червячок сомнения точил..."
      - Анкету перелистали! - радостно сообщил отчим, усаживаясь за стол. Торжественный вечер. У мамы день рождения. В былое время стол ломился от яств, хлопотала на кухне Уля, стулья трещали от обилия гостей и друзей. Сегодня мы только втроем.
      - Даже лучше, - улыбается мама. - Меньше посуды мыть.
      Но я замечаю, что улыбка вымученная. Что-то у них с отчимом не так, не клеится что-то.
      - Я разговаривал с замначем кадров, - отчим старательно режет торт с фруктами (мамин любимый) на элегантные тонкие куски. - Анкета твоя принята. Теперь два-три месяца, пока проверят.
      - Да чего там проверять? - удивляюсь раздраженно. - Ты да я, да мы с тобой! Тоже мне, работа...
      - Не понимаешь... - качает укоризненно головой. - Спецпроверка в нашем деле - всему голова! Она - основа основ! Да ты пойми: сотрудник отдела кадров - тот же оперативник! От него одного зависит - проникнет в органы враг, балласт, бездельник или прочий хлам, создающий качественный некомплект.
      - Хм... - Мама бросает быстрый взгляд. - Абракадабра, чепуха какая-то?
      - В том-то и дело - нет! - Отчим горд тем, что выступает просветителем. - Понимаете - если кадры ошиблись, хотя бы чуть-чуть, сотрудник вроде бы и есть, работает, а на самом деле его нет! Тем более если пьет, скандалит в семье. Качества тогда нет. - Смотрит на меня. Сергей... Ты по какой линии хотел бы трудиться?
      "Линией" у них называется главное направление деятельности: разведка, контрразведка, техническое обслуживание, а внутри подразделения - всякие тонкости. Есть еще 1-й Спецотдел, так называемые "учеты", собрание сведений о каждом, кто хоть один раз попал в поле зрения НКВД. Впрочем, знания мои отрывочны, в них нет системы, просто я всегда держал ушки на макушке, выхватывая из пустых вроде бы разговоров за столом, во время отдыха, на прогулках нужную информацию. Мне интересно было, любопытно. Однажды приятель отца, нисколько не стесняясь моим присутствием (подумаешь, мальчик), обронил: "Это мы получили по линии "ПК". Позже я спросил у отца: "Что такое ПК?" Папа смутился и сказал, что дети не должны слушать разговоры взрослых. Прошли годы, но я запомнил, и когда на уроке истории возникла тема падения царского режима - мне в руки попали книги с аналогичным названием. Разбирая завалы на антресоли, я нашел семитомник, аккуратно перевязанный ленточкой. Ульяна? Неужели она стремилась понять причины крушения прежнего строя? Или искала на этих пожелтевших страницах вчерашний день?
      Книги эти открыли бездну. Я узнал, как работали охранные отделения. Я прочитал о том, что охранка вначале "ставила" типографию для революционных изданий, а потом сама же ее и "ликвидировала", сообщая "наверх", что работа по выявлению и уничтожению революционного подполья идет "полным ходом". Я много всякой грязи узнал. Главное: охрана боролась с революцией методами и способами едва ли еще не более грязными, нежели применяли сами революционеры. Это стало откровением, я задумался. И наконец на странице 293 (потом и других) в томе третьем (и прочих - уже позже) я и прочитал и домыслил - что же такое "ПК". Перлюстрация, негласное изучение писем и прочей корреспонденции. Что ж... Проклятый царский режим крал чужие письма и изучал их, чтобы вовремя обнаружить опасность. Бог с ним. Но ведь оказывается, что и наши строители вселенского рая делают то же самое? Невероятно...
      Звонок телефона, Циля кричит, чтобы я подошел. Голос дрожит и глохнет на другом конце провода, я вижу, как прыгают губы у отчаянно испуганной Тани. "Сережа, приезжай, я на Конногвардейском, стою у окна, а там внизу девица и парень. Дом 6, квартира 8. Только на бульвар не ходи. С Галерной, через Замятин, там увидишь вход во двор. И два черных хода. Слева - наш, третий этаж, ты постучи".
      Мама возмущена: "Единственный раз в году ты не в состоянии..." - "У меня серьезное дело... Не сердись". Но я вряд ли ее убедил. Отчим укоризненно качает головой: "Нет, ты определенно странный. Там, что же, не могут час-другой обождать?" - "Нет", - и я лечу с лестницы, прыгая через две ступеньки. По улицам мчусь, сломя голову. Меня гонит ощущение приблизившейся вплотную опасности. Бедная Таня... Перепуганная до смерти девочка...
      ...А Александровский сад красив в своем облетающем осеннем убранстве, сквозь сплетение веток таинственно проступает Адмиралтейство, открывается на другой стороне Невы Васильевский. Красивый город, из сна...
      Галерная; вот и Замятин, вход во двор, черная дверь, выщербленная лестница, третий этаж...
      Открывает пожилая женщина в голубом платье, она зябко кутается в цветастую шаль.
      - Вы Сергей? А я - Серафима Петровна. Таня ждет... - Пропускает меня, слышу, как лязгает крюк за спиной. Таня у окна робко придерживает тяжелую штору.
      - Вот, посмотри...
      Девочка по облику, но как обманчива внешность. Это молодая женщина: манеры, движение, поворот головы... Откуда это в ней?
      Смотрю в окно. Ну... Да. Конечно. Федорчук делает мне ручкой. Кузовлева, поставив кулак на кулак, демонстрирует, как откручивают голову.
      - Что делать, Сережа? - Таня волнуется, с трудом подавляет дрожь.
      - Успокойся... Они ничего тебе не сделают.
      - Я беспокоюсь не о себе. Я - как Лена. От земли быша и в землю отыдеши.
      Значит, обо мне? Вот это да-а... Я смущен.
      - Я знаю: они ненавидят тебя. Много ли сегодня надо, чтобы человек исчез? - печально произносит Таня.
      Хозяйка квартиры тактичный человек. Слышно, как она позвякивает посудой на кухне.
      - Ты предлагаешь их убить? Заранее? Чтобы уж наверняка, никаких ошибок?
      Мой пассаж встречен без усмешки:
      - Спустись к ним. Пригласи: пусть скажут - что не так. За что. Почему.
      Не девочка это произносит. Взрослая... Мне становится не по себе.
      Цирлих и Манирлих пританцовывают на краю газона. Здесь ветрено, оба одеты легко. Подхожу.
      - Кого пасете? Чье задание? Попрошу за мной, - направляюсь к парадному, они так обалдели, что плетутся следом, словно два утенка за мамкой. Молча поднимаемся на этаж, двери распахнуты, здесь Кузовлеву одолевает сомнение:
      - А куда он нас ведет? Может, здесь гнездо каэров1 или СВЭ2? Догадываюсь: употребляя понятия, принятые в НКВД, хочет подчеркнуть свою связь с органами - так, на всякий случай.
      - Заходите, вам ничего не грозит... - Они жмутся по стенке, наконец входим в столовую. Таня и ее тетка чинно сидят за круглым столом.
      - Чаю хотите? - Серафима Петровна смотрит улыбчиво, ее ничто не беспокоит, внешне - во всяком случае. - Соглашайтесь. За чаем - разговор легче пойдет.
      Они садятся, переглядываются, все еще не пришли в себя. Таня уходит: "Я поставлю чайник".
      - Давно следите? - В моем голосе ничем не прикрытая насмешка.
      - Давно, - злобно отзывается Кузовлева. - Мы также знаем, что ты, эта твоя Таня и вы... - смотрит на Серафиму. - Так уж получается - подпольный центр белогвардейщины.