- Но обретение тел страдальцев сих, - Кирста вдруг заговорил, будто с амвона, - поможет и победу - кто знает - обрести?
      - Никто не знает... - грустно возразил благочинный. - И оттого зачем? Да и сможете ли вы доказать принадлежность этих тел? Это я выражаю мнение преосвященного. Только смуту в умы внесете и всё. Наука еще не имеет, так сказать, много гитик, понимаете? И оттого вся ваша затея бесполезна и даже вредна.
      - Что... Что же делать? - растерянно спросил Кирста.
      - Ждать, ждать, ждать... Вот установится когда-нибудь в России твердая и благая власть. Наука получит множество гитик. И тогда тела словно бы и сами, сами придут к своему народу и скажут: вот мы. Во благо.
      - А... что такое... "гитик"? - осторожно спросил Ильюхин.
      - Гитик? Вы думаете - я знаю? Нет! Это словечко такое. Обозначает научный прогресс. До свидания, нет - прощайте, господа...
      Кирста вложил ладонь в ладонь и подошел под благословение.
      Благочинный перекрестил, но свою руку в ладони Кирсты не вложил, словно символизируя некий мистический разрыв.
      Ильюхин не подошел. Подумал: "Большевики страстно и убежденно паяют мозги миллионам. А этим и такой пустяк - лень. Или страшно".
      - Отче... - сказал равнодушно, - мне мой священник в церковной, а также и приходской школе дал как-то из-под полы стишок прочитать. Я не все запомнил, но вот что: есть, есть Божий суд, наперсники разврата. И мысли и дела он знает наперед! Он ждет! Он недоступен звону злата!
      - Браво, - захлопал в ладоши благочинный. - Это срамник Лермонтов написал. По поводу другого срамника - Пушкина. Обоих на стенах церквей изображают среди чертей, в геенне огненной. Но если потомок сатаны обращается к Богу - якобы, конечно, - то к кому он обращается на самом деле? То-то и оно...
      Вышли из резиденции раздавленными и уставшими. Кирста развел руками, вздохнул.
      - Н-да-с, Ильюхин... Н-да-с. Но наше дело - делать свое дело, не так ли? Вперед! Поезд через полчаса.
      И вот - плоский город Пермь. Поезд катил по высокой насыпи, и хорошо было видно сквозь вымытое дождем окно, как врос этот город в землю. Только трубы вознеслись высоко-высоко...
      Кирста сверился со своими записями и приказал извозчику ехать к Мотовилихинскому заводу:
      - Там, на спуске, справа, домишко деревянный, стоит одиноко, не ошибешься...
      Минут через двадцать добрались. Кирста велел извозчику обождать и вприпрыжку поднялся по разбитой и полусгнившей деревянной лестнице, Ильюхин с трудом за ним поспевал. Крыльцо было аккуратное, но старое, почерневшее, очевидно стало, что мужской руки в этом доме нет. Постучали, открыла бойкая женщина лет тридцати на вид - черноглазая, темноволосая, вгляделась.
      - Вы к кому?
      - Вы сестра предчека Федора Лукоянова?
      - Я... - Смутилась, растерялась. - Арестовать... хотите?
      - Нет. Поговорить.
      Вошли в комнату - небольшую, чистую, обставленную кое-как: стол, три колченогих "венских" стула, лампа с керосином под потолком. Кирста огляделся.
      - А ваш братец награбленным, выходит, не баловался?
      Обиделась.
      - Брат хотя и большевик, но человек убеждений. Честный!
      - Ладно. Что он вам говорил об убийстве царской семьи?
      Помолчала сосредоточенно и начала рассказывать. Голос ее звучал негромко, спокойно, и Ильюхин догадался: говорит правду и даже заждалась того светлого мгновения, когда ее можно будет рассказать.
      Выходило так, что брат вернулся в Пермь сразу же после 17 июля и сам рассказал о том, что бывший царь убит, а вся его семья и люди вывезены сюда, в Пермь. По рассказу и голосу брата поняла, что тому тяжело рассказывать о случившемся.
      - Может быть, - спросил Кирста равнодушно, - брат вам сообщил о том, где именно содержались Романовы? Естественно - кроме государя?
      И на этот вопрос ответила без колебаний:
      - На станции Пермь-2 стоит поезд. В нем и содержали всех.
      И предваряя вопрос, готовый сорваться с уст взволнованного Кирсты, сказала:
      - Я туда хотела пойти, но - побоялась. Уж не знаю и почему.
      - А... куда дели узников, когда в город вошли наши части?
      - Не знаю.
      С лестницы скатились бегом, рискуя сломать шеи. Извозчик, словно заразившись волнением пассажиров, погонял лошадь беспощадно. Когда вышли на запасные пути - увидели безмолвный и мрачный пассажирский состав без паровоза. У запасливого Кирсты оказался в кармане и вагонный ключ, поход начали с последнего вагона. Он был совершенно пуст, как и большинство последующих, но все же в третьем (если считать от несуществующего паровоза) Ильюхин заметил под полкой мятый белый листок, вытащил его и развернул. "Милая Ольга Николаевна, - было написано крупным почерком, сваленным немного влево, - молитесь и просите Бога о благе для всех нас. Мы здесь пока еще на свободе, но руки супостата подбираются всё ближе, и мы ощущаем его зловонное дыхание... Третьего дня арестовали известного вам К. Не знаю - попадет ли это к вам. Храни Вас Господь, Ваша Нина".
      - Загляни-ка туда еще... - попросил Кирста.
      Ильюхин опустился на пол и зажег спичку. Во мгле сверкнуло что-то, дотянулся с трудом, вытянул на свет и положил на ладонь. Это был крест, все его четыре конца, по два острых угла на каждом, были осыпаны синими ограненными камнями и мелкими прозрачными.
      - Это бриллианты и сапфиры, - дрожащим голосом объяснил Кирста и победно взглянул на Ильюхина. - Ну? Что теперь скажешь, Фома неверующий?
      - Скажу, что изъяли этот крест с трупов и бросили сюда. А нужно это все... Неужто - не понимаете? Для чего это нужно?
      Кирста махнул рукой:
      - Я не меньше тебя понимаю... А жаль, если ты прав...
      На следующий день нашли и допросили доктора, который видел и пользовал Анастасию Николаевну. Кирста показал фотографию Анастасии, доктор кивнул утвердительно и весьма удовлетворенно: она.
      Нашли и тех, кто видел императрицу. Слуг. Еще кого-то...
      На обратном пути, в Екатеринбург, Кирста мрачно молчал, а Ильюхин делал вид, что спит. Разговаривать не хотелось, да и о чем? Кирста делает свою работу. И после него ее будут делать. Все упрутся носами в угол, правды не узнает никто и никогда. Эта мрачная мысль овладевала Ильюхиным все настойчивее, все сильнее. И та робкая надежда, которая таилась в глубине души: а если? А вдруг? Ну - хотя бы еще один только раз заглянуть ей в глаза и прочесть в них пусть и безмолвное, но - признание, кто знает...
      Жизнь можно отдать.
      Только кому она теперь нужна...
      Еще через день Кирста влетел в кабинет с озаренным лицом и закричал с безумным блеском в глазах:
      - Вот! Читай, невера! Это сообщение нашего человека из Нижнего Тагила! Он лично присутствовал на местном кладбище в тот момент, когда большевики хоронили Марию Николаевну! Едем немедленно!
      "Это - подарок... - подумал безразлично. - Напоследок, должно быть... Ну что ж: побывать в родном городе и умереть - не каждому выпадает такое. И надо бы возрадоваться. Но только сил нет..."
      Колеса тяжело выстукивали на стыках, за окном проплывали изрядно уже подзабытые сосновые леса. И - пусто в душе и в сердце. Всё растрачено, всё продано во имя и для. Кого? А черт его теперь знает...
      В родной бывший город приехали на ночь глядя двое в цивильном, по лицам и не поймешь, то ли из полиции, то ли от заводского начальства, встретили по-деловому, сразу же отвезли во дворец Демидова, здесь был накрыт стол и приготовлены две кровати с чистым бельем. Есть хотелось очень-очень, без стеснения проглотили по двести мелких пельменей, запили водочкой и улеглись спать. Прощаясь, один из встречавших сообщил:
      - Завтра, значит, часов в восемь и отправимся...
      Поутру обнаружили и таз с кувшином, и теплую воду в оном, и полотенца вафельные неописуемой белизны. И завтрак был ничего: икорка, белый хлеб, рыбка копченая и по куску свинины жареной. Когда закончили, Ильюхин оглядел помещение и грустно сказал:
      - Знаете, Александр Федорович, я ведь о таком и мечтать не смел...
      - Вот! - Кирста поднял палец к потолку. - А кто тебе это дал? Не твоя вшивая, рабоче-крестьянская... Ну, и то-то...
      К Лысой горе приехали быстро, родную улицу Ильюхин попросил миновать: чего там... И дом, поди, сгнил, и тополя нет в помине, чего же лишний раз огорчаться...
      Кладбище справа было побогаче, здесь торчали каменные кресты и тяжелые надгробия. Слева почивала нищета. Двинулись направо. Но прежде чем войти в ворота, оглянулся Ильюхин. Далеко-далеко видны были леса, сменяющие друг друга, высоко плыли похожие на паровозный дым облака, и одинокая сосна со своим красноватым стволом темнела всё так же... Как и двадцать лет тому назад.
      Вслед за рабочими подошли к невзрачному холмику, на нем не было ни столбика, ни крестика - ничего. Кирста оглянулся на свидетеля.
      - Здесь похоронили?
      - Так точно. Сам видел всё. От и до.
      - Начинайте.
      Безразлично смотрел, как выкидывают лопаты податливую, еще не успевшую слежаться землю, как яма становится всё глубже и глубже, и, когда наконец показался грязноватый край белого платья, - не удивился, не вздрогнул, потому что кто-то не то в сердце, не то в голове произнес отчетливо: "Не бойся. Это не она".
      Тело подняли и положили рядом с ямой. Тление уже тронуло и лицо и руки - грубоватые, рабочие руки. Кирста с недоумением взглянул на Ильюхина, похоже - всё понял.
      - Нет, - сказал Ильюхин. - Не она.
      - Да ведь большевики просто орали вслух, что это она! - закричал свидетель. - Я вон в тех кустах сидел и все видел! И слышал! Я пришел спокойно бутылку опростать, дома не велят...
      - Поехали... - Кирста отправился к дрожкам.
      ...На обратном пути, в купе, он неожиданно рассмеялся:
      - А знаешь, Ильюхин, я начинаю тебе не то чтобы верить - я тебе безусловно верю. Я начинаю думать, что ты прав, увы...
      Когда вернулся в скорбное свое жилище, увидел на кровати Зою. Она сидела и молча смотрела в потолок. Заметив Ильюхина, сказала сурово:
      - Собирайся. Миссия твоя закончена. Мы возвращаемся в Москву. Тебя ждут...
      - А пройдем ли? - спросил с сомнением. - Ладно. Зачем я там понадобился?
      - Тебе объяснят... - сказала безразличным голосом, и понял Ильюхин, что ничего хорошего в столице его не ждет.
      "Может, кокнуть ее и... рвануть когти? Хоть к чертовой матери на рога?" - пронеслось в голове, и вдруг почувствовал, что она читает его мысли.
      - Пустое, братишка... - лениво ковырнула спичкой в зубе. Наипустейшее, скажу я тебе. Может, советвласть ничего путного пока и не сделала, но одно она сделала выше всего остального мира: она создала нас, ВЧК... Ну, прокантуешься год-другой-третий, и что? А ничего. Найдут. Об этом помни. Все же сейчас шанс у тебя есть. Поспим? В смысле - с тобой?
      - Забудь. - Взял подушку, направился в сени.
      - А зря. Другого случая может и не быть, - сказала ему в спину.
      Оглянулся.
      - Знаешь, Зоя, бабы бывают, которые - да! А ты, которая - нет. Уж извини.
      И закрыл дверь.
      Спал тяжело, душно, сны одолевали, тяжкие и безысходные. То товарищ Войков, улыбаясь мертвецки, протягивал кусок пирога с яблоками и заливался смехом, то Юровский, стоя в углу своего кабинета в "Американской", мочился на пол и внятно объяснял при этом, что мочеиспускание - в тот момент, когда очень хочется, - наипервейшее дело и обязанность члена РКП(б). Проснулся от стука в окно. Зоя взлетела к потолку с револьвером в руках.
      - Живой я им не дамся.
      - Да кому ты нужна, - отозвался скучным голосом; всё же поднадоело оно изрядно, это ладно скроенное тело, от таких баб - в главном деле - одно только огорчение...
      - Кто? - спросил, приоткрывая форточку.
      - Александр Федорович требуют вас незамедлительно к себе! - донеслось с улицы.
      Посмотрел на Зою.
      - Спите спокойно, дорогой товарищ. Вернусь - обсудим. - И, мгновенно одевшись, закрыл за собою дверь. И вдруг улыбнулся странной мысли: "Александр Федорович совпадает с Керенским, а также... и с императрицей. Замкнутый круг получается..."
      Кирста был краток: задержан и помещен в камеру Ивановской тюрьмы начальник караула Медведев. Явился он сам. С раскаянием. Тем интереснее услышать его мнение: живы или нет.
      ...Увидев Ильюхина, Медведев расцвел улыбкой и, показывая в сторону бывшего сотоварища обеими руками, сказал с издевкой:
      - Я, ваше благородие, этого овоща всегда подозревал. Он так и норовил к вам сдуться... что, Ильюхин, сбылось? А ты не дурак... Я вот позднее тебя прозрел и даже в Перми, когда велено было перед ихними войсками мост рвануть - не сделал етого... А почему? Совесть замучила. Я вам, ваше благородие, просто скажу: они все убиты. Убиты, и всё. Я у окна стоял и все видел собственными глазами.
      - Но ведь стекло, наверное, было не совсем чистым? - подозрительно осведомился Кирста. - Далее: перед вами еще и прихожая была, так? Потом открытая дверь той самой комнаты?
      - Прежде как начать - дверь закрыли, лукавить не стану.
      - Их провели мимо вас, когда вы стояли у окна? Или когда вы подошли к окошку в саду - они уже рассаживались на стулья?
      - Так точно. Императрица еще капризничала, а товар... А Юровский ее осаживал. Ну... Издаля - они. А так - что хотите, то и считайте. Я правду говорю...
      Когда арестованного увели, Кирста задумчиво взглянул на Ильюхина:
      - Что скажешь?
      - Он правду говорит. Но его показания - в смысле горькой правды полушка цены.
      - Здесь ты прав... - Сузил глаза: - Мне докладывают, что у тебя постоянно ночует какая-то баба? Кто она?
      - Не беспокойтесь... Я ведь терпел долго. А когда затвердело так, что на крик, - взял первую попавшуюся на вокзале. Пока у меня. Может, я женюсь?
      - Тьфу! - не выдержал Кирста, - ты еще и циник, Ильюхин. Ладно, иди, досыпай...
      Зоя встретила подозрительно, но, выслушав рассказ, успокоилась, сказала, кривя ртом:
      - Я этого Медведева раскусила сразу. И много раз говорила Юровскому: убери его. Но у Якова был свой взгляд... Ладно. Уйдем в ночь. Патрули, конечно, но я изучила - где и как они предпочитают дефилировать...
      - Как? - не удержался Ильюхин. - Что за слово такое?
      - Ходить, - объяснила. - Когда молодая республика Советов пошлет тебя в университет - там тебе расскажут остальное.
      Ушли перед рассветом. В последний раз оглянулся Ильюхин на Татьянин дом, вспомнил равнодушно, как дернулась ее голова после удара, сплюнул под ноги, растер и улыбнулся Зое:
      - Отряхаю прах с ног своих, сестра ненаглядная. Пойдем медленно и станем петь псалмы. Ну, хоть этот... - И затянул дурным голосом: - "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалище губитель не седе. Но в законе Господни воля его..."
      Покрутила пальцем у виска:
      - Ты, наверное, у попа первым учеником был?
      - Угадала...
      На вокзал не пошли - там и патрули, да и кто знает этого Кирсту: ему взбрендит проверить, а Ильюхин - тю-тю...
      Двинулись в сторону Верх-Нейвинской - поезда и там проходят, а если удастся добраться до Перми - там подполье, свои, пересидим как не то, а может, и переправят безопасно, навстречу Красной армии. Правда, далеко до нее пока...
      Но когда благополучно сели в полупустой вагон, поняли: никто и не думает искать, никаких патрулей нет и в помине, и когда поутру вполз состав на насыпь и открылся внизу знакомый вид - спросил Зою:
      - У тебя ход в подполье прямой или щупать надо, искать?
      - Я не Дзержинский, - отмахнулась. - Всего не знаю... Но - найдем. Если надо.
      - У меня другое предложение...
      И рассказал о домике на взгорке, в мотовилихинской низине. Когда Зоя услыхала, что попадет в дом Федора Лукоянова, - смутилась:
      - А нас примут? Опасно ведь...
      - Там сестра его, он меня с нею познакомил еще в прошлые счастливые времена... - И, вздохнув, закатил глаза.
      - Не балагань! - разозлилась. - Поехали.
      ...К домику поднялся первым, Вера возилась на кухне и, увидев гостя, обрадовалась.
      - Вы? Вот, нечаянная радость... А друг ваш где?
      - В Екатеринбурге остался. Вот что...
      И кратко объяснил - с кем, откуда и куда. Вера слушала с интересом и чему-то улыбалась - своему, бабьему, должно быть. Но эта ее невнятная улыбка Ильюхину не понравилась.
      Позвал Зою, женщины обменялись проникновенно-изучающими взглядами, и понял Ильюхин, что отныне станет он ходить по острию бритвы "золлинген"...
      Но вечер и ночь прошли на удивление спокойно, а поутру Зоя, выпив наскоро чаю, отправилась в город. Объяснила:
      - Я - на поиски наших. Здесь кокнули Михаила, царева брата, и его слуг. Если кокнули - значит, кто-то и остался. Я найду. И эти наши товарищи переправят нас дальше.
      Хотел возразить - а зачем переправляться? Лучше пересидеть, дождаться своих, но... Это наверняка бы не понравилось суровой Зое, и потому решил промолчать.
      Чай допили вдвоем с хозяйкой; вымыв посуду, она подошла к зеркалу, мазнула по губам и подвела брови. Вернулась с нехорошей улыбкой.
      - Ты с ней спишь?
      - С чего ты взяла?
      - Я видела, как она на тебя смотрит... Ладно. Пока - раздевайся. И я стану...
      Откинула одеяло, сняла юбку, мгновенно распустила волосы. Была она ничего - в голом виде. Похуже Зои, - но ничего. Особенно хорош был зад: в меру большой, в меру плотный, а главное, чудовищно привлекательный. Ильюхин даже глаза зажмурил. И, словно уловив сокровенные его мысли, она широко расставила ноги, согнулась и оперлась о кровать.
      - Давай... - произнесла задушевно.
      Несколько мгновений он вглядывался и вдруг ощутил такое непреодолимое желание, что потемнело в глазах. Уже готов был броситься на нее, аки тигр, но вдруг в ушах зазвучали знакомые слова: "Верю в солнце Завета... Вижу... очи... твои..."
      - Ты чего там бормочешь? - оглянулась, посмотрела из-за плеча.
      - Ничего. Я не могу. Извини...
      - Не можешь... - Поднялась, уперла сжатые кулаки в бока. - Не можешь. Почему, позволь огорчиться?
      - Другая осталась... - сказал негромко, она наткнулась на его прозрачный взгляд, словно на стену, и застонала.
      - Гад... Если ты сейчас же не поимеешь меня круто и больно - я все расскажу твоей шлюхе: с кем ты был здесь неделю назад, о чем вы расспрашивали, чего искали...
      - Рассказывай... - зевнул и направился в сени. - Я покурю.
      "Это же, по сути, - ее, "шлюхи", задание... Она только порадуется моей сноровке..." - закурил, вдохнул полной грудью, закружилась голова, и вдруг ощутил за спиной нехорошее...
      Она приближалась с топором в руках. Лицо исказилось до неузнаваемости, щелочки, за которыми скрылись глаза, извергали пламя.
      "А вот это уже ни к чему..." - подскочил, ловко отнял топор, но тут же выронил, она рванулась, пытаясь ухватить за горло, тогда увернулся и толкнул ее наземь. Она упала, вскрикнула и затихла. В левом углу рта появилась тоненькая струйка крови и потекла на подбородок, шею. Цепенея, наклонился, поднял враз отяжелевшее тело и, уже догадываясь о том, что произошло самое страшное, - провел рукой по ее спине. Пальцы натолкнулись на обух топора...
      Положил ее на траву лицом вниз, выдернул топор. Он вошел глубоко между лопаток. Оглянулся: на земле - на том месте куда она рухнула, была глубокая узкая ложбина. Надо же... Топор словно живое существо попал точно в эту ложбину и выставил свое смертоносное лезвие вверх. Она и упала на него.
      Побежал в сарай, принес лопату и, благодаря Бога за то, что дом стоит особняком, до ближайших соседей сажен сто, а то и более, с трудом выкопал яму, погрузил в нее то, что еще полчаса назад было сестрой предвэчека Екатеринбурга, забросал землей и долго утаптывал, добиваясь, чтобы и малейшего бугорка не осталось. Потом нарезал дерну, уложил и снова утоптал тщательно, насколько смог.
      Если не знать, что здесь произошло, - не найти никогда...
      Зою прождал до утра, но она не пришла. Утром отправился на базар единственное место, на котором можно раздобыть хоть какие-нибудь сведения.
      Народу здесь было немного - время не то, война, но все же, потолкавшись с полчаса, услыхал разговор двух торговок. Они живо и заинтересованно обсуждали вчерашний арест какой-то женщины. Та наводила справки о Мясникове, его здесь хорошо знали - скандалист, бандит и убийца, гнусный человек. Ходил в большевиках и лично убил великого князя Михаила и двоих, что были с ним. Кто-то в цивильном за эти расспросы и увел красавицу под белы руки.
      Улыбнулся бабёшкам, те весело ответили и стали зазывать:
      - У тебя, поди, и остановиться негде, солдатик? Давай к нам! Мы девки весе-елые...
      Им было лет по сорок на вид, и потому подумал с грустью: "Тает спрос на меня. Молодым я уже и не нужен..."
      Пробирался окольными тропами, столбовых дорог и даже более мелких, расхожих, избегал. Счет времени потерял уже на третий день и возобновить не стремился. Вопрошал себя: "А зачем я иду?" и отвечал: "Исполнить свой долг до конца". Но понимал всё отчетливее, что никакого "долга" у него нет и никогда не было, и жизнь, которая шла без затейливых перемен до февраля 17-го - была настоящая, а та, которая наступила потом, - та была уже соломенной, ненастоящей. Что же говорить о той, после октябрьских событий в Петрограде... То было всеобщее болезненное восхищение собственными пороками и мерзостями, когда всё дозволено одним и ничего - другим. Перевернулась монета, и то, что было "орлом", - стало решкой.
      Понимал: не попади он волею судьбы, которую явили собою Свердлов и Дзержинский, в Екатеринбург, не окунись в явную и тайную жизнь советского отребья (а оно как было отребьем - так им и осталось, чего уж тут петрушку валять...) - никогда бы, наверное, не стал задавать себе и другим глупых и неудобных вопросов. Дослужился бы в Чека до чинов и орденов и тихо закончил бы свои дни в почете и умилении. Или, скорее, шлепнули бы боевые товарищи под шумок или просто так, и можете жаловаться...
      Теперь же, когда под ногами хрустел валежник, напоминая об урочище Четырех братьев, казалось Ильюхину, что все понял и во все проник, но оставалось туманное, необъяснимое место: а зачем тогда идти на встречу с "боевыми товарищами"?
      Ответа не было, но шел, и шел, и шел...
      И зрела где-то глубоко-глубоко мыслишка странная: надо дойти. Во что бы то ни стало. Потому что ответственен за их безвинную гибель, за их крест страшный, и должен, видит Бог, должен принять и свой, искупительный.
      Сомнений, как с ним поступят, - не было. Он - свидетель. А свидетели этой власти не нужны во веки веков...
      На двенадцатые сутки он уже не шел, а полз, переваливаясь через кочки и канавы, и даже ягоды собирать перестал - сил не было совсем. В какое-то мгновение потемнело в глазах, подумал - всё... И даже не ощутил, как сильные руки подхватили его и густой голос произнес внятно: "Лазутчик, должно быть". А второй ответил весьма насмешливо: "И уморил этот лазутчик себя до смерти, чтобы ты, умник, ни о чем не догадался!" Выходя из сна, поднял глаза, увидел на их фуражках красные звезды и понял, что путь пройден. Через два часа умытый, накормленный и переодетый, он уже давал объяснения в Особом отделе воинской части Красной армии. Начотдела, тоненький и юный, неуловимо напоминал Федора Лукоянова. Слушал внимательно и даже доброжелательно, но когда Ильюхин замолчал - насмешливо улыбнулся.
      - Вы или врете, или недоговариваете.
      Сопляк... Чего возьмешь с сопляка?
      - Вы одежду мою не сожгли часом? Вот молодцы, вот умники! Тогда распорите подкладку слева. Там - мандат. Он подписан Дзержинским.
      Как хорошо, что Зоя и Лукоянов не потребовали вернуть, как хорошо... И как хорошо, что сохранил. Это называется "опыт".
      Ошеломленный начальник долго жал руку и извинялся. Ответил "ребенку" просто:
      - Я вам только то сказал, на что имел право. Отправляйте в Москву.
      И подумал: "Знал бы ты, как мне густо на все это нап-ле-вать..."
      В Москву добирался с комфортом, в отдельном купе вагона первого класса. Деньги выдали - довольствие на полмесяца. Хватило, чтобы не экономить на продуктах и покупать на станциях всё, на что лег глаз. Через три дня и три ночи поднялся с полки, оделся, вышел на перрон и оказался в новой столице РСФСР. От нервной тряски (а ведь и не уймешь, что тут поделаешь...) купил себе в зале ожидания бутерброд с ржавой селедкой и кружку пива, похожего и цветом, и запахом на конскую мочу, сел и решил еще раз все обмозговать. Но когда развернул кусок газеты, в который был завернут бутерброд, увидел сообщение, набранное крупным шрифтом: "Москва, 30 августа, 1918 года. Сегодня, 30 августа, на заводе Михельсона неизвестная женщина совершила покушение на товарища Ленина. Выстрелы произведены из пистолета "браунинг" с близкого расстояния". Вынесся на привокзальную площадь, увидел милиционера, подбежал.
      - Братишка, Ленин жив?
      Тот оглядел внимательно-подозрительно.
      - Ты кто будешь?
      - Чекист. Я был в тайге, в командировке... - И протянул мандат. Милиционер отдал честь.
      - Жив. Стрелявшая Каплан задержана. Показаний она никаких не дала.
      - И... всё?
      Милиционер заколебался, потом наклонился к уху Ильюхина:
      - Три дня ее допрашивали в МЧК, а потом - расстреляли. Случайно знаю, что труп сожжен в кремлевском Втором саду...
      - Спасибо тебе... - Зашагал, покачиваясь, как пьяный. Ленин... Да наплевать на него сорок раз. Ведь не убили? Заговоренный, что ли... И что странно: все мероприятия Феликса кончаются чушью собачьей. А впрочем... Черт их там разберет, этих вождей. Как будто по случаю 25 октября грызня у рода человеческого должна прекратиться навсегда. А фиг без масла не желаете?
      И то, давнее уже, сообщение - о возможном покушении. Все всё знают, один Ильюхин в говне. По уши...
      На трамвае добрался до Лубянки. Решил идти прямо к Феликсу. Но передумал: формально направлял Свердлов. Вот и пойду к Якову Михайловичу.
      Путь недалек - по Ильинке прямо на Красную площадь. И через Спасские ворота - к Судебным установлениям.
      Так и сделал.
      Подошел к дверям приемной - вдруг заволновался. Почему - на этот вопрос вряд ли ответил бы. Когда входил в Кремль и во ВЦИК - даже забыл, что он, Ильюхин, теперь совсем другой человек. Латыши-победители деловито проверили мандат, почтительно откозыряли. И охрана ВЦИКа сделала то же самое, и показалось на мгновение, что ничего и не было. И идет он, Сергей Ильюхин, на встречу с гением революции товарищем Свердловым, чтобы посоветоваться по поводу дальнейшей судьбы отщепенцев Романовых.
      И вдруг у самых дверей Свердлова зашелестели в ушах ее слова...
      Тихие. Нет - едва слышные: "Вот скоро вечер продвинется, И ночь навстречу судьбе: Тогда мой путь опрокинется, И я возвращусь к Тебе..."
      - Я возвращусь... - повторил вслух. Но откуда? Она никогда не говорила так. Не произносила этих слов. Ладно. Пусть. Но разве меняется что-нибудь? Это она предупреждает: скоро встретимся...
      Секретарь кинул на мандат быстрый взор и молча распахнул двери кабинета. Свердлов оторвался от бумаг, взглянул подслеповато, водрузил на нос пенсне и поднялся со стула, словно пружина:
      - Товарищ Ильюхин, боевой товарищ! Посланец вечности! Как успехи, мой друг?
      Его голос звучал так тепло, глаза так сияли, а руки - о, эти руки были устремлены к Ильюхину, словно курьерский поезд на всех парах, и всё это было так искренне-громко, проникновенно и радостно, что Ильюхин вдруг почувствовал себя отменно гадко. Оглянулся на секретаря, словно хотел найти поддержку у этого безликого человека в полувоенной одежде, и вдруг...
      Секретарь смотрел ненавистно, злобно, смотрел так, как, наверное, смотрит на полицейского застигнутый в момент кражи карманный вор. Это длилось всего мгновение, и тут же улыбка расцвела на бесцветных губах, и в глазах зажегся огонь безудержной и даже безумной любви.
      Успел подумать: "Театр. Петрушку ломают. Им просто чего-то надо..."
      Свердлов радушно усадил, попросил чаю и "сухариков", угощал истово и, прихлебывая крепкий ароматный чай, приговаривал сквозь спазм в горле: "Сахару только нет. Голодаем. Как вся республика. Вы уж не взыщите..."
      Напились, отодвинули чашки, Свердлов попросил рассказать. Слушал внимательно, не перебивая, делал какие-то пометки остро отточенным карандашом. Выслушав, замолчал надолго. Потом придвинулся, взял Ильюхина за руки - через стол - и спросил:
      - Какой же вывод сделали вы, товарищ Ильюхин, в результате всего? В итоге, так сказать... Сосредоточьтесь. Это архиважно.
      Сосредоточился. Что сказать? А-а, была не была!
      - Я не сделал вывода, товарищ предвцика.
      Свердлов удовлетворенно потер ладони и заулыбался.
      - То есть - если я, конечно, вас правильно понял - вы, имея на руках... То есть - в голове все сведения и все действия екатеринбургских властей, зная, как именно мы стараемся ввести противника, врага, точнее, в заблуждение - вы тем не менее вывода сделать не смогли? Да?
      - Я не понял - живы они или умерли.
      Свердлов повел рукой:
      - Следуйте за мной...
      Шли залами, переходами, спускались и поднимались по лестницам, наконец Свердлов открыл обитую железом дверь и, распахнув, вошел первым. Вспыхнула тусклая лампочка. Это было какое-то подвальное помещение одного из кремлевских дворцов.
      Подошел к старинному сейфу в углу, открыл тяжелую дверцу - она отодвинулась медленно и торжественно.
      - Подойдите...
      На полке сейфа Ильюхин увидел... знакомые банки. И головы в них. Свердлов, улыбаясь, попросил - словно фокусник перед исполнением самого "народного" фокуса:
      - Выбирайте... Какую скажете - ту я и достану.
      Ткнул в среднюю. В ней белело лицо Александры Федоровны. Волнения не чувствовал и только злился, что не может угадать - на кой черт все это понадобилось товарищу Свердлову.