Дети капитана Гранина

      В сводчатую комнату заглянул капитан, в чьем ведении находились восточные острова. Он спросил с порога:
      - А ну, войско, сознавайся - кто тут "зайцы"?
      Никто не ответил. Капитан покачал головой и ушел.
      - Ш-ары на стоп! - скомандовал Щербаковский. - Орленок, м-ожешь перевернуть фотографию.
      Алеша поднял голову и сел. Щербаковский наслаждался:
      - Иван П-етрович, если захочет, роту спрячет. Сам м-алайский г-убернатор остался в д-ураках перед Щербаковским.
      Никто уже не спал. Гранинцы гордо посматривали на новичков, еще не знающих фантазий мичмана и ждавших подробностей его взаимоотношений с малайским губернатором. Алеша же был доволен. Госпитальная палка осталась на материке. Он зажал меж колен новенький автомат, чувствуя себя великолепно в родной семье "детей капитана Гранина".
      Но "языка" в этот раз не взяли. Мичман, вызванный к самому Кабанову, оправдывался:
      - Хлипкие они, товарищ г-енерал. Его т-ронешь, он с копыт долой!
      Кабанов любил шутку, но тут не до шуток. Гангут в осаде. До блокированного Ленинграда сотни миль. Из Кронштадта по минным полям прорвался тральщик и доставил данные Ленфронта: Гитлер отводит с перешейка дивизию, ее сменяют части союзника фашистов маршала Маннергейма. Необходима проверка. Нужен "язык".
      - Возьмете его за перешейком,-приказал Кабанов.-Живого. А свой кулак поберегите для другого раза...
      О суровости генерала Иван Петрович умолчал. Сказал, что хорошо поговорили и даже распивали чаи.
      Выпал и растаял первый снежок. По октябрьской слякоти матросы хмуро шли к перешейку. Землекопы в противотанковом рву бросили работу: моряки идут на передний край - будет дело.
      Метрах в пятидесяти от землянки четвертой роты Щербаковский остановил свое войско и сказал речь:
      - Чтобы все б-ыли на высоте п-оложения! Вести себя среди пехоты чинно, б-лагородно. К-ому положено - к-озырять. Д-аже начпроду. У тебя есть д-обавления, комиссар?
      - Нет, товарищ мичман, - сказал Богданыч. - Поддерживаю.
      В землянке ждали гостей. Кабанов предупредил штаб бригады, чтобы к разведчикам строго не относились. Когда Щербаковский, войдя в землянку, вежливо поздоровался, ему дружно ответили все, а командир роты показал его войску на плюшевый диван: располагайтесь, мол.
      - К-расиво живете. - Щербаковский с завистью щупал плюш.
      - Как дома, - ответил командир роты.
      Пришел и командир саперов Репнин. Щербаковский с удовольствием пожал протянутую лейтенантом руку и тут же спросил, зачем Думичева из отряда забрали, он теперь гранинец, его хотели переодеть в матросскую форму. Репнин вежливо сказал:
      - Думичев мой верный сапер. Нашу форму он не сменит. Сегодня он будет вам помогать. Любопытно: думаете в поиск в бушлатах идти?
      - А как же моряку идти в бой? - Щербаковский похлопал себя по груди щегольской бушлат сиял начищенными пуговицами.
      - Перестреляют, - отрубил Репнин. - Передний край всю ночь освещен ракетами. Свет - как на Невском до войны. Весь перешеек два километра шириной, на двух километрах у них напиханы сотни солдат и десятки наблюдателей.
      - Я уже приказал принести шинели, - вмешался командир роты.
      Вечером приехал майор из полковой разведки. Скептически оглядел бородатого мичмана и стал инструктировать. Щербаковский дивился, как армейцы готовят поиск - солидно, спокойно. Большой у них опыт. Все хорошо: и прикрытие, и связь; даже батареи отсекут врага артогнем. Только "языков" у них почему-то нет... Майор предложил ему дойти с бойцами до окопа снайпера Сокура и там дожидаться возвращения разведчиков.
      - А г-де я? - не понимая, мичман тыкал пальцем в карту.
      - Вот здесь, за проволокой, - терпеливо объяснял майор,
      - А они? - Щербаковский, бледнея, оглянулся на матросов.
      - Через проход в минных полях и в проволоке они продвинутся вот сюда и тут перехватят дозор противника.
      - Мичман Щербаковский всегда идет в-переди своих матросов!
      Майор помнил приказ своего командира - не мешать инициативе моряков. Он снисходительно улыбнулся:
      - Не совсем грамотно, но смело.
      Путаясь в длинной шинели и чертыхаясь, Щербаковский шел за провожатым к переднему краю. За ним - Богданыч, Бархатов, Алеша и остальные матросы. На перешейке не осталось живого места. Не стронуты только огромные гранитные валуны, щербатые от частых ударов стали. Под одним из таких валунов находился секретный окоп- блиндажик снайпера, на удивление просторный, даже освещенный коптилочкой. На опушке леса провожатый спрыгнул в траншею, накрытую сверху бревнами и землей и, освещая фонариком туннель, пошел согнувшись вперед. Моряки, ошеломленные такой роскошью, шли по туннелю не дыша. У входа в блиндажик провожатый остановился, жестом показал-всем вылезать наверх, погасил фонарик и осторожно открыл лаз. Матросы по одному выскакивали и залегали за камнями. Щербаковский следил за их исчезновением с тревогой.
      - Здесь переждем до ночи, - сказал провожатый. Заметив нерешительность мичмана, он рассмеялся: - Не беспокойся. Без тебя матросы не уйдут. Идем. Пусть пока лежат и присматриваются к той стороне...
      Через короткое время донесся хрип включенного репродуктора. Нерусский голос с акцентом заговорил: "Внимание! Передаем приказ маршала Финляндии барона Маннергейма гарнизону Ханко..."
      - Сейчас самое время переходить фронт, - сказал снайпер.
      Щербаковский молча согласился и вышел из блиндажика.
      Матросы переползали просеку. Над перешейком повисли десятки осветительных ракет. Ночь тут беспокойнее, чем на островах; она расцвечена зеленым и белым мерцанием, прострочена красными трассами, а под конец вспыхнула желтым пламенем канонады.
      - Тихо. К-то там ржет? Не дышать!
      - Иван Петрович, вот сюда, - шептал кто-то.
      - Что еще? И т-тут знакомые?
      - Это я, Думичев, - неожиданно появился сапер. Он повел разведчиков через открытый им проход в проволоке противника.
      - Оставайся здесь и стереги, - шепнул ему Щербаковский.
      У траншей, где полагалось перехватить дозор, он шепнул:
      - З-десь не дождешься до скончания века. А г-енерал приказал: умри, а "языка" взять... Алеша, живо бери мою шинель, дуй к лейтенанту. С-кажешь, мы п-ошли к д-доту, который помечен на карте. П-усть п-еренесут огонь батарей за д-от.
      Алеше горе - опять связной. Он подхватил шинель и повернул к окопу снайпера, надеясь все же вернуться и догнать товарищей. А Щербаковский повел войско в направлении, куда н.аши батареи бросали осколочные снаряды.
      Серые суконные бугорки обозначали путь войска по вражеской земле: по примеру мичмана то один, то другой боец сбрасывал солдатскую шинель. У дота залегли. Обождали, когда ближе подойдет часовой. Грузный, с одышкой. Постоит, прокашляется, опять пройдется.
      На него навалились скопом. Куча тел, свалка, в рот - кляп за кляпом, да еще связали. И вдруг - истошный крик:
      - К-то меня стукнул? Ты, Б-архатов?.. Ты, М-ошенников?
      Кто-то в свалке стукнул мичмана, да так, что на лбу - шишка. Он забыл все: рядом дот, у ног связанный "язык", три индивидуальных пакета в глотке, надо тащить его к себе, пока дышит.
      - Я тебя стукнул, - сказал Богданыч тихо. - И заткнись. Вернемся - дашь сдачи. А сейчас - скорей. Потащим его...
      Из дота выскочил солдат, дал очередь и скрылся. Началась перестрелка. Всюду шум, ракеты. На разных участках были в поиске армейские группы. А из дота через амбразуру уже бил пулемет.
      Алеша давно выполнил приказание мичмана и возвращался по вражеской земле от бугорка к бугорку - вдоль брошенных серых шинелей. "Как мальчик с пальчик домой", - подумал он и устыдился, Но вот последняя шинель. Куда дальше?.. По привычке, выработанной за месяцы, когда из мальчика он стал бойцом, Алеша ощупал автомат, гранаты за пазухой и пошел вперед, хотя не был уверен, что правильно идет. Плутая по чужой земле, он забрел за тот самый дот; при выкрике Щербаковского рванулся в сторону и чуть не столкнулся с солдатом, беглецом из дота. Ударом приклада Алеша сбил его, подскочил сбоку к стреляющей амбразуре и бросил в нее одну за другой две гранаты. Дот смолк, Алеша упал.
      Он очнулся, когда Щербаковский и Богданыч несли его уже к блиндажику снайпера. Позади тащили связанного "языка".
      У блиндажика их встретил майор из полковой разведки.
      - Ну и молодцы! С шумом, но дело сделали. Спасибо, Иван Петрович, спасибо. А пленного - ко мне. Вынуть кляп. Развязать ему руки, ноги, он и так не сбежит.
      Щербаковский обернулся на "языка" и яростно потребовал:
      - Уберите этого М-аннергейма с глаз долой. Рук не развязывать, п-усть так идет... Д-октор у вас есть в п-ехоте?
      - Что случилось?
      - Орленка р-анили. - И поправился: - М-атроса Г-орденко.
      - Живо к машине! - приказал майор. - Возле КП роты дежурит машина из военно-морского госпиталя...
      Щербаковский и его товарищи донесли Алешу до командного пункта и передали санитарам. Санитары внесли Алешу в эвакомашину. В темном кузове суетилась молоденькая медсестра.
      Щербаковский недоверчиво глянул на нее: "Куда такой девчонке справиться!" Все ему казалось неладным: и сестра молода, и машина - телега, тряская, скрипучая, и шофер - растяпа, без году неделя права заимел, угодит, чего доброго, в воронку...
      - С-ам поведу. - Щербаковский отстранил шофера. - С-адись в кузов. Я п-первого класса шофер.
      - Да вы что, товарищ, в своем уме? - Из машины выскочила и подбежала к кабине медсестра. - Раненого надо срочно доставить в госпиталь.
      - Ну, см-отри, шофер, - сдался Щербаковский. - Г-оловой отвечаешь. А ты, сестрица, б-ереги орленка!
      - Орленка? - Голос медсестры дрогнул. -Как его фамилия?
      - Г-орденко Алексей. Самый храбрый разведчик из роты мичмана Щ-ербаковского, отряда капитана Гранина. П-онятно?
      - Садитесь, товарищи, садитесь в машину, до госпиталя довезу, заволновалась Катя. - Вы в кабину, товарищ мичман. А я в кузове поеду. Я лучше в кузове...
      В госпитале Щербаковский выложил дежурному врачу все заслуги раненого, настойчиво требуя гарантий: когда Горденко вернется в отряд? Врач на это не ответил, только сказал, что всех тяжело раненных приказано отправить в Кронштадт. Если успеют, отправят с теми тральщиками, которые пробились к Гангуту через минные поля. Только не надо шуметь и мешать...
      - Вы мне про т-ральцы не объясняйте! - зашумел Иван Петрович. - Мне Г-орденко тут нужен, не п-озволю его с Г-ангута выпроваживать!..
      Врач ушел, еще раз попросив не шуметь и не мешать.
      Прибежала Катя, сказала, что рана тяжелая - Алешу взяли в операционную. Щербаковский и его товарищи вышли из подземелья, присели, закурили, ожидая исхода операции.
      Снова прибежала заплаканная Катя. Щербаковский давно узнал ее. Матросы окружили Катю, она сказала:
      - Доктор сказал, что жить будет. Операция прошла хорошо. Только плохо, что вторая рана подряд, - и расплакалась.
      - Так жить б-удет? - сердито спросил Щербаковский.
      - Сегодня отправят в Кронштадт, - сказала Катя. -И я с ним пойду. Эвакуируемых будут сопровождать...
      - С-пасибо, девушка. - Щербаковский, желая ее утешить, добавил: - Он вашу к-арточку т-рижды заслужил...
      Когда Катя привезла Алешу в порт, на причалах творилось что-то непонятное. С тральщиков сгружали раненых, кого на носилках, кого в обнимку; сползали по сходням инвалиды; по другим сходням шел встречный поток бойцов с винтовками, пулеметами, в новеньком, точно на парад выданном обмундировании. Катя искала знакомых, но все были заняты и чем-то обозлены.
      Проникшись тревогой, она бросилась к причалам искать кого-либо из медицинского начальства. На причале стоял генерал Кабанов, обычно спокойный, а сейчас до того злой, что она не решилась к нему подойти. Катя вернулась в машину, где спал в беспамятстве Алеша, и попросила шофера отъехать в сторонку, к побитым пакгаузам, она верила - снаряд второй раз туда не упадет. Шофер объяснил ей, что перед самым уходом кораблей всем пассажирам было приказано сойти на берег, что случилось - он не знает, но вместо раненых грузят воинскую часть.
      Ночью Кабанов получил радиограмму комфлота: погрузить боеспособный батальон и тут же отправить конвой в Кронштадт. Кабанов решил: и батальон отправить, и самых тяжело раненных. Он приказал для этого вызвать к причалам из бухт Густавсверна пограничные катера.
      Тральщики и катера ушли на восток. Финские снаряды неслись им вслед. Открыли огонь батареи Гангута, и финны замолчали.
      В кают-компании "Двести тридцать девятого", на узком диванчике под портретом Ильича, в полутьме лежал Алеша. Рядом, на краешке дивана, сидела Катя - в белом халате поверх черной шинели, в синем берете, под который убрала стриженые волосы. Катер набирал ход, и волны гулко бились о борта, много раз латанные в последнем бою, в котором погиб командир. Бронекрышки иллюминаторов были по-боевому задраены, и Катя не видела уходящих назад берегов Гангута. Дверцы в коридорчик были раскрыты, там тоже стояли носилки. Кто-то открыл люк с палубы, сверху заструился свет пасмурного дня. Показались ноги в грубых ботинках; это спускался по трапику сигнальщик Саломатин.
      - Белоус, - тихо позвал он, - командир приказал передать: отец провожает.
      Катя вскочила, подбежала к трапику, выглянула в люк. В небе беззвучно парили два истребителя, и она не знала, на каком из них отец. А Саломатин нагнулся к Алеше, тот тихо спросил:
      - Командир?.. Где командир?..
      - Другой у нас командир, Алеша. - Саломатин отвернулся и побежал, он задраил за собой люк, и Катя села к Алеше.
      - Отец обещал и проводил... - Катя посидела молча, слушая, не донесется ли сверху знакомый гул.
      - Знаешь, Алеша, я только раз видела, как плачет отец, - тихо заговорила Катя.-Это в ту войну, когда он обгорел. Мы жили возле аэродрома. Я шла поздно из школы. Сани едут, лошадью правит моторист. Из-под полога торчат ноги в унтах. Я хотела вскочить в сани, а он замахнулся на меня хворостиной. Я не поняла. Меня никогда не обижали на аэродроме. Даже в самолет залезала. Добежала до дома, вижу - сани у санчасти, а моторист с винтовкой на нашем крыльце и никого не пускает.
      - Чтобы мать не знала, - подсказал кто-то из раненых.
      - Ну да. Мама ничего не знала. Она в окно смотрела на аэродром, ждала отца... Потом пришли за мамой. А меня, когда позвали, доктор, няни - все предупреждали: "Ты в руку целуй, в плечо". Я ничего не понимала. Я видела только бинты на подушке и слезы на его глазах... Когда я была маленькой, он не выносил слез. Ему хотелось, чтобы я была как мальчишка. Когда я родилась, мне игрушки приготовили - топорики, молоточки... Мама сердилась. Мама любит петь, танцевать. Когда я подросла, мама водила меня в балетный кружок. А отец приучал ходить в штанах. Помнишь, в школе фыркали, когда я приходила в штанах? Это все отец. Он учил меня стрелять из нагана, на мотоцикле ездить. Твердил, что время такое, это и девочке пригодится...
      Завыл самолет, низко летящий над катером. Раненые заерзали, застонали. Катя успокаивала:
      - Это наш, "ишачок"...
      Кто-то насмешливо бросил:
      - Наш-то наш, да лезь в блиндаж...
      А Катя слушала шум мотора и радовалась: она знала, чей это мотор. Алеша слушал Катю и думал: может быть, на этом вот диванчике, на котором он лежит, сидел перед боем отец с лейтенантом Терещенко. Значит, и он погиб... Перед Алешей всплывали лица его боевых друзей. Василий Иванович, который взял его на "Кормилец". Иван Петрович, веселый и бесстрашный. Богданыч, малого водоизмещения, белесый герой Камолов, Фетисов, спасший матросов, политрук, который расцеловал Алешу на скале Эльмхольма, Борис Митрофанович, родной для всех, кто называл себя его детьми. Он думал о них, и у него прибывали силы...
      Алеша протянул руку, но руку Кати не нашел: она ушла в каюту, где в ее помощи нуждался раненый. Алеша ждал ее.
      А раненые между собой тихо говорили:
      - Дети, а воюют...
      В конце октября сорок первого года в Кронштадте, в подземелье у Западных ворот, где обосновался флагманский командный пункт Краснознаменного Балтийского флота, решалась судьба Гангута и гангутского гарнизона. Там, под землёй, на стене висела главная карта операционной зоны - от Ладожского озера до Гогланда и Лавенсаари. Гангут остался далеко за чертой, где уже не было других гарнизонов и баз; карты тех, покинутых районов лежали на столах, то были карты минных полей - наших и вражеских, карты фашистских коммуникаций, батарей, глубокого вражеского тыла, но в нем стоял Гангут, так и не пропустив в залив к Ленинграду германскую эскадру с линкором "Тирпиц" во главе. И финский флот, скованный Гангутом, потерял на его минах броненосец, а от огня его батарей и самолетов - не один боевой корабль. Но как быть теперь, когда близок ледостав, зима и героическому гарнизону грозит полная изоляция, полное окружение? Свою стратегическую задачу он решил, а центр борьбы переместился в Ленинград. Тот батальон, доставленный тральщиками, нужен был Ораниенбауму в решающую для Ленинграда минуту.
      Главная Ставка в Москве и Военный совет Балтфлота решили снять с Гангута гарнизон и перебросить его в зажатый блокадой Ленинград с вооружением и максимально возможным количеством продовольствия. Голодающему городу важен каждый грамм.
      Эскадре приказано эшелонами прорываться через минные поля и вывозить войска по плану, не ослабляя обороны. Но как оторваться от противника, если тают войска?
      В заслоне оставались самые стойкие. На островах - гранинцы, на сухопутье армейцы, пограничники и саперы. Саперы придумали часовые механизмы к пулеметам, чтобы с определенным интервалом каждый пулемет давал очередь, даже когда все уйдут.
      Командующий эскадрой передал Кабанову приказ уйти с первым эшелоном. Кабанов сказал; уйду с Гангута последним. Так по морскому уставу уходит с корабля командир,
      Первого декабря на Хорсене гранинцы заминировали Кротовую нору и каждую пядь на пути к причалу и перед посадкой на "Кормилец" установили на высотке щит: "Уходим непобежденными. Вернемся победителями. Дети капитана Гранина".
      На полуострове они вошли в группу прикрытия под командой капитана Гранина.
      Когда все были погружены на корабли последнего эшелона. Кабанов и его штаб перешли на Густавсверн. В тесном гроте за пологом держал вахту радист. Кабанов приказал:
      - Кодируйте радиограмму. "Второе декабря. 18 часов. Кронштадт. Военному совету флота. Все погружены. База Ханко не существует. Вахту Гангута закрываю..." Все. Передали?..
      Кронштадт подтвердил, что все понято. Два рослых матроса стояли наготове с тяжелыми кувалдами в руках.
      - Кончайте! - приказал Кабанов и отошел в сторону.
      Матросы замахнулись и с силой опустили кувалды на рацию. Хруст. Треск металла. Звон стекла. Кабанов отвернулся и вышел. Вахта Гангута закрыта. Она длилась сто шестьдесят четыре дня.
      Тяжкие испытания ждали эскадру в штормовую ночь на третье декабря, Не все корабли дошли благополучно до Кронштадта. Мины, огонь тяжелых батарей с финского берега, льды, сквозь которые пробивал путь эскадре "Ермак", - все мешало в ту ночь. Эта эвакуация, прорыв стали мужественной и суровой страницей в трудной и героической истории Балтийского флота.
      Концевым в караване шел "Кормилец". Трудяга Хорсенского архипелага снова топал последним, как полтора года назад, когда шли на нем на Ханко Богданыч, Вася Камолов и юнга Горденко.
      Море нещадно трепало старый, искалеченный и много перенесший корпус. Волна поднимала буксир на скользкую, из жидкого льда, вершину. Он летел оттуда вниз, пропадал, пока новая волна не вытолкнет вверх отяжелевший кораблик. Стылой лавой вода текла в люки, горловины, в угольные бункера, намерзая бугристым льдом. Команда вычерпывала воду из машин, откачивала, но она замерзала прямо в помпах.
      Впередсмотрящие стояли на носу. Ноги их примерзали к палубе, рукавицы к леерам.
      В рубке, покрытой наледью, ночь и день стоял Шустров. Он не мог выйти из рубки - примерзли, обросли панцирем двери.
      С каждой милей буксир грузнел и под своей тяжестью оседал в ледяном сале. Он и без того был нагружен до отказа - мукой и сахаром для голодающего Ленинграда. Шел все тише, отставал от больших и малых кораблей. Команда выбрасывала все лишнее: сундучки, чемоданы, ненужный и очень нужный инструмент, даже буксирные дуги обрубили с кормы и выкинули в море, и все рубили и крошили лед. Только один груз был неприкосновенен - продовольствие.
      Настал час, когда "Кормилец" не смог двигаться, Шустров знаками подозвал матросов. Топорами они скололи лед с дверей и освободили капитана из рубки. Сахар и муку перегрузили на ледокол, буксир затопили, сойдя на остров Гогланд.
      С берега команда следила за судном. Шустров держал в руках три вахтенных журнала, в каждом по сто листов хроники боевой службы - с 22 июня по 2 декабря. На Гангуте "ПХ-1" прозвали "Кормильцем". Кормильцем он остался до последнего часа - кормильцем Ленинграда.
      Пехота Гангута встала на защиту Пулковских высот, а дети капитана Гранина на льду залива обороняли Ленинград и Кронштадт с моря.