Дети капитана Гранина

      Его задержали только на Хорсене, да там он и не таился. Богданыч, еле узнав воскресшего кока, подтрунивал:
      - Гляди-ка, брови появились! Ты что, Вася, сажей их навел?
      Белесый сурово потребовал, чтобы его вели скорее к Гранину. Гранин от удивления даже привстал, когда этот солдатик, в копоти, шатаясь, явился и доложил, будто на Старкерне враг, на скале их пулемет, сам видел шинель не нашу, надо спасать спрятанного под скалой раненого.
      - Так это ж трофейный пулемет, - объяснил Гранин. - И шинель трофейная. Ею ночью главстаршина укрывается от холода...
      Зря, выходит, промучился белесый двое суток. Гранин смотрел на него ласково:
      - Как же тебя наши-то не нашли? А? Ловко ты укрылся. Разведчик! Не горюй. Обогрейся и говори, где лежит раненый...
      - Нет, товарищ капитан, чего уж обогреваться. Сам за ним пойду.
      Той же ночью он доставил раненого прямо на пристань, сдал медикам, а сам пошел спать, чувствуя себя кругом виноватым и боясь попадаться Гранину на глаза. Откуда было ему знать, что Гранин, отчитывая Щербаковского, сказал: "Дал же ты зевка, Иван Петрович. У врага тоже могут найтись такие хитрые разведчики, как этот солдатик!"
      Гранин сам вызвал Камолова, предупредил, чтобы в другой раз так не оплошал, и назначил в разведку к Богданычу.
      - А насчет формы как? - осмелел Камолов. - Тельняшку пришлось на бинты пустить...
      - Надо, брат, иметь индивидуальный пакет. Пивоваров! Дай ему мою тельняшку и зачисли на вещевое довольствие флота.
      Наступая, отряд, кроме Кугхольма и Старкерна, взял еще несколько островов, Гранин уже рвался вперед, на материк, но Кабанов приказал ему взять Гунхольм, чтобы обезопасить Хорсен.
      Камолова послали на безымянный бугор перед скалой, чтобы оттуда терпеливо высмотреть, что делается на Гунхольме. Как он проник на этот бугор - по отмели или под водой, как забрался на верхушку, - куда он сгинул до утра, никто не видел, не знал, хотя на Старкерне помнили, что главстаршине досталось из-за этого парня. А тот, оказывается, углядел на бугре щель, укрылся в ней, всю ночь слушал, наблюдал и учуял рядом соседа - тот появился с Гунхольма, залег, не замечая Камолова, и стал высматривать Старкерн.
      Когда шпион, довольный успехом, уполз, заслонив на миг подошвами обзор, Камолов выследил его путь, пересчитал у пристаней Гунхольма шлюпки и катера, годные для десанта, вернулся к Гранину и все в подробности доложил.
      Похвала похвалой, а Камолов снова напомнил про обмундировку.
      - Федор, почему до сих пор не переодели разведчика?!
      На Камолове были все те же армейские обмотки, потертые на скалах, но чистые и затянуты крепко. Пивоваров сказал:
      - Брюки выдам из резерва, то есть свои. А за обмундированием пошлю катер, когда возьмем Гунхольм. Пока отдыхайте.
      Не пришлось Камолову отдыхать. Кабанов оценил его донесение и приказал к ночи подготовить десант. Все разработали быстро: Пивоваров с Щербаковским пойдет с тыла; Фетисов - на холмистую Восьмерку в центре острова; Богданыч с разведчиками - через отмель и путем того шпиона. А Камолов должен из стана врага дать в удобную для высадки минуту сигнал красной ракетой и не упустить момента, если соберется встречный десант.
      Опять он проскользнул на бугор, оттуда по пути шпиона на Гунхольм, промок, но ракетница была сухой, у леса перед Восьмеркой его окликнули, но пропустили, услыхав крепкий ответ на своем языке - подучился он в поездках от хозчасти через чужую страну. Словом, он осмотрелся и по многим признакам установил, что мы собрались к ним, они - к нам: с сигналом надо поспешить.
      Подняв по тревоге отряд, Гранин у полевого телефона над Кротовой норой ждал этого сигнала. У подножия скалы покачивался "Кормилец". В тени бухточек затаились шлюпки с матросами.
      Брызнула и багровой зарей окрасила все небо над Гунхольмом ракета. Будто кто-то сорвал крышку с кипящего котла. Заклокотало, зашумело в ночи. Красную ракету растворила белая. Белую затмила зеленая. Зримо, как на карте, Гранин ощутил все, что происходило там, на пристанях, и на холмистой Восьмерке.
      "Огонь справа - Фетисов зацепился... Так. Гранатный бой... Пулеметами жмут, плохо... Ага! Так, так их! Ах ты, белобрысенький!.. Где там Федор застрял?.. Старая черепаха не поспеет, уголь ей возить, а не матросов. Если эта калоша через десять минут не дотопает, попрошу у Кабанова "охотник"..."
      "Кормилец" выбивался из сил. Корпус его лихорадило, а больше положенных узлов он выжать не мог. Пивоваров поглядывал на часы: только бы родная артиллерия не опередила и не запоздала. Опоздает - упустишь, опередит угодишь под огонь своих.
      - Нажми, Василий Иванович, нажми, милый!..
      В вязаных подшлемниках, в черных бушлатах и клешах, заправленных в сапоги, матросы стояли вдоль бортов, готовые занести ногу для прыжка. Каски они сняли и сложили возле рубки горкой.
      К Алеше склонился Щербаковский. Жарко нашептывал:
      - Когда наступаешь - всегда рубашку с гранаты долой. Убойная сила поменьше. Зато тебя не поранит, если сразу придется врукопашную. Неплоха и эфка. Правда, слишком много осколков дает. Видишь, маленькая, как лимон. А по-моему, как кедровая шишка. Чеку высвободил. Крепко держи, отпустишь, только бросая. Бросай наотмашь, как шишками кидался. Снежками стекла бил? Врешь, все били. Бросил - и сразу в сторону, наземь, пластом, а потом вскакивай - и дальше.
      Алеша внимал всем существом. Шустров - у руля. Алеша решил сбежать. Нехорошо бросать старика. Но ведь в бой - простит. Мужское дело - воевать. И автомат ему Иван Петрович дал.
      Когда за Гунхольмом взметнулась фонтанами вода, буксир шел под разрывы. Шустров отвернул, но наскочил на пустые шлюпки рядком у пристани. Повис шипящий фонарь над палубой, шлепали пули, но палуба уже опустела. Матросы прыгали из шлюпки в шлюпку к берегу. Алеша упал на днище, кого-то придавил.
      Он растерялся. Кто где, он не понимал. Видел, как упал Пивоваров, но тут же вскочил. Потом все заслонил верзила-финн. Надо стрелять. Но выстрелить в упор Алеша не смог.
      - За мной, сынку, - дыхнул ему в лицо Щербаковский...
      И Алеша едва не уцепился за его бушлат.
      Щербаковский на ходу стрелял. Алеша попробовал, но почувствовал боль в плече. Он все же стрелял, и с каждой минутой злее. Щербаковский замечал, казалось, все.
      - Давай, диск сменю. Ты короткими бей.
      Они бежали вперед, спотыкаясь. Коротко у Алеши не получалось, очередь так на весь диск.
      - Тише, дура, там наши! - Щербаковский сжал Алеше кисть.
      Светало. Рвались мины. Противник с других островов бил по Гунхольму, не разбирая, где русские, где свои. На пристани дрались врукопашную. Тот же верзила или другой свалил главстаршину. Алеша всадил в верзилу все, что осталось в диске.
      Неужели Иван Петрович погиб? Алеша поднял его и поволок к морю. Щербаковский открыл глаза и смутно смотрел на Алешу.
      - С-сбили, ог-глушили, г-гады, - шептал он. - Ж-живой...
      Алеша тащил его на "Кормилец".
      - П-пусти, я сам. - Щербаковский, шатаясь, лез по сходне.
      А на другой стороне дрались разведчики. Путем Камолова они прошли отмель и попали под пулемет. Они слышали, как отбивается Камолов, как кричит он, окруженный врагами: "Балтийцы в плен не сдаются!", - но когда пробились к нему, он уже погиб.
      Миша Макатахин приподнял его и отнес в сторону. Разведчики сняли бескозырки. Богданыч положил свою на грудь солдата. И каждый проделал то же. "Пошли!" - приказал Богданыч.
      Когда все кончилось, они вернулись туда, где лежал Камолов.
      Богданыч взял свою бескозырку, но не надел. Подошел Макатахин. Подходили другие - каждый брал свою бескозырку, не надевая. Три так и остались на груди солдата, никем не взятые.
      Щербаковского так контузило, что он стал заикаться. Доставленный Алешей в лазарет - в подвал разбитого дома на Хорсене, - он пролежал часа два, очнулся, увидел себя в положении больного, возмутился, едва не разнес все медицинское хозяйство отрядного врача, требуя вернуть автомат, одежду, все боевые доспехи, и сбежал в роту. Врач пошел жаловаться Пивоварову, но тот, тоже контуженный, отлеживался в Кротовой норе и сам наотрез отказался уйти на Ханко в госпиталь. Врач пошел к Гранину. Гранин вызвал Щербаковского.
      - Вы что, главный старшина, анархию в моем отряде разводите? Силой прикажете укладывать вас в постель?
      - Т-оварищ капитан! Я ж не яз-ыком д-олжен стрелять, автоматом...
      - Не нашего ума дело. Врач не пускает - и точка.
      - Так он же хирург, его д-дело резать. П-усть язык от-трежет, а в-оевать даст.
      - Язык вам подрезать не мешает. Да!-Гранин вспомнил и заговорил грозно: Что за волонтера вы к себе взяли?
      - Д-доброволец, товарищ капитан. М-не жизнь спас. Отец г-герой, погиб в финскую. М-ать в ок-купации. С-сирота... Храбрый...
      Гранин не прерывал красноречия Щербаковского. "Эх, безотцовщина!" вспоминал он и свои скитания в гражданскую войну.
      - Паспорт у него есть?
      - Д-аже комсомольский б-билет! - обрадовался Щербаковский. - Орел х-лопец. Рулевым на б-буксире служил.
      - Поезжайте на Ханко. Оформите там парня, как положено.
      - Раз-решите ид-ти?
      - Идите. Только мальчонку, чур, беречь. Как его звать?
      - Г-орденко Алексей.
      Гранин махнул рукой, и счастливый Щербаковский выбежал из Кротовой норы.
      Из всего Хорсенского архипелага - так матросы прозвали свои владения - у противника остались два острова: Эльмхольм и Фуруэн. Нельзя было считать защиту западного фланга надежной, пока не захвачены эти два острова. Кабанов приказал Гранину взять последние звенья, замыкающие фронт архипелага.
      Фуруэн трудно назвать островом. Узкая, вытянутая с юго-востока на северо-запад скала в шторм походит на полузатонувший корабль. Кругом складчатые шхеры, острые обломки гранита торчат из воды; под водой песчаные мели, каменистые банки. Трудно плавать даже на шлюпках. Гранин приказал Богданычу проверить, какие силы противник держит на Фуруэне.
      Под утро Миша Макатахин, помощник и правая рука Богданыча, подгреб вместе с ним на шлюпочке к шхерам с северо-востока и высадил товарища на гранитный валун, облюбованный еще днем. Здесь Богданыч должен был провести день, наблюдая за Фуруэном.
      - Трудно будет - ты тихонько перебирайся с камня на камень или вплавь, я буду ждать тебя за той скалой, - шептал Макатакин. - А выдержишь - вечерком подгребу. - Он осторожно опустил забинтованные тряпьем весла в воду, оттолкнулся от валуна и исчез; Богданыч остался один.
      Правее должна быть складка, издалека как черная борозда, морщинка на сером граните. А нашел ее в полутьме - обрадовался: да тут целое ущелье с нависшим над водой карнизом, достаточное для матроса такого малого водоизмещения, как он. В шторм, пожалуй, зальет с головой. Хорошо, если тихий будет денек. Богданыч вжался под карниз. Стало зябко. Штаны и серый халат поверх бушлата намокли. Сырость пронизала все тело. Спасали огромные болотные сапоги, подаренные Граниным, а Гранину, говорят, Кабановым, - генерал носил сорок пятого размера обувь.
      На Фуруэне проснулись - отчетливо слышны голоса, Богданыч посмотрел в сторону: спокойная гладь воды внезапно вздулась округлым холмом. Холм рос, приближался, переливаясь и становясь круче. Богданыч набрал побольше воздуху, сжал губы, закрыл глаза. Волна проглотила и его, и валун, рассыпалась, но набежала другая. Она опала, и свет затмило что-то зеленое. Разобрал не сразу: борт шлюпки. Зеленый борт уходил, открылась вся шлюпка. В профиль видны заросшие лица гребцов; хорошо, что не шарят глазами по воде. Волны теперь не пугали Богданыча: он знал, что это от шлюпок. Он вглядывался в Фуруэн. Где там живут они? Много ли их?.. Снова - зеленая волна, потом еще и еще: идут шлюпки. Богданыч осмелел, высунулся: да, три шлюпки полны солдат.
      "Фуруэн для них перевалочная база!"
      Час, другой, третий лежал Богданыч, все яснее представляя себе, что делается на Фуруэне. Донеслось бренчание котелков. У них уже обед. И на Хорсене, наверно, дежурный по камбузу раскладывает по бачкам кашу из гречневого концентрата, а Иван Петрович требует особо намасливать и без того жирную и вкусную кашу для Алеши, поскольку тот еще птенец.
      Когда на залив опустился туман, Богданыч с трудом сдвинулся с места. Но выполз он из-под карниза свободнее, чем вполз: возможно, похудел за эти часы. Он встал, постоял, качаясь, шагнул в воду и опустился на камни: надо скинуть сапоги, ватные штаны и понести в руках.
      Когда он вылез на сухой и жгучий от холода камень, где его ждал Макатахин, то скосил в кривой улыбке рот и сказал:
      - А все же удобно, Миша, иметь малое водоизмещение...
      Выслушав донесение Богданыча, Гранин позвонил Кабанову и попросил разрешения немедленно захватить Фуруэн. Кабанов разрешил, и Гранин тут же отправил к Фуруэну Щербаковского и его матросов, приказав действовать внезапно и, главное, без шума. Богданыч и Макатахин пошли провожатыми.
      В ожидании результатов опасной вылазки проходила ночь. Гранин несколько раз вылезал из Кротовой норы и взбирался по каменистой тропе на хорошо замаскированную вышку, где стояли стереотрубы и телефоны. То здесь, то там вздрагивали и мельтешили огоньки, доносился недолгий, но частый стук пулеметов. Вахтенный наблюдатель тотчас докладывал, где и кто ведет огонь. Гранин вполуха слушал доклады наблюдателей, он смотрел в ту сторону, где находился этот чертов Фуруэн и где должен был действовать Щербаковский.
      Связной с Фуруэна пришел перед рассветом, когда Гранин собрался посылать туда на выручку лейтенанта Фетисова. В Кротовую нору пролез, еще не отдышавшись от бега, юноша в кирзовых сапогах, в перепачканных глиной брюках и в аккуратном бушлатике, который он успел, прежде чем войти, отряхнуть. Низкий потолок вынудил его пригнуть голову, хотя ему очень хотелось стоять перед Граниным прямо. Ленточки с якорьками на концах свесились вперед, золотая надпись на ленточке при свете коптилки выглядела тускло, с трудом прочтешь стертые временем и морской водой буквы: "Сильный". А литые, надраенные латунные пуговицы горели даже во тьме, их подарил Терещенко.
      Минут десять назад Алеша выскочил из шлюпки и пустился бежать к Гранину с донесением от Щербаковского. Вся группа Щербаковского - десять человек бесшумно добралась на двух шлюпках до Фуруэна и пристала с тыла. Там охраны не было. Щербаковский приказал каждому действовать самостоятельно и тихо, чтобы до срока не привлечь внимания противника. "Н-ожи в зубы, п-ползком, не стрелять". Алеше он сказал: "Ты, сынку, оставайся в шлюпке. Т-ри раза мигну ф-онариком, жми на Х-орсен, докладывай к-апитану, что И-ван Петрович Ф-уруэн взял!" И Алеша ждал в шлюпке час, ждал два, слушая, как стонут надломленные сосны, и вздрагивая при каждом далеком выстреле. Наверху наконец трижды мигнул фонарик, и Алеша понял, что все хорошо, оттолкнул шлюпку и взялся за весла. Он греб долго, плутал во тьме среди камней, натыкался на банки, переименованные им в рифы. Риф - это звучало романтичнее, хотя Щербаковский, показывая свою ученость, однажды заспорил: "У вас, может быть, в д-девятом этого не п-проходили, а я эти рифы лично изучал в океане. Р-ифы бывают т-олько из кораллов и встречаются в т-ропических морях..." Из кораллов ли рифы или, как тут, у берегов Финляндии, из гранита и песчаных наслоений, но Алеше они в эту ночь причинили много зла. Он поминутно вылезал из шлюпки, сталкивал ее с мели, пока наконец не добрался до Хорсена.
      - Потери есть? - спросил Гранин, выслушав рапорт Алеши, конечно же, без всех подробностей.
      - Все было тихо, товарищ капитан. Иван Петрович приказал воевать ножами. Я долго плутал. Темно, не привык. Разрешите возвращаться?
      - Передай Щербаковскому: держать Фуруэн до смены. Укрыться от мин и ближнего огня. Подготовить позицию для снайпера. Пришлю его с пополнением. Повтори!
      Гранин ласково смотрел на Алешу, повторяющего приказ.
      - Молодец! - одобрил он. - А теперь зайди к старшине, возьми подарки каждому из вас. Девушки из госпиталя прислали для самых лучших бойцов отряда. Иди.
      Старшина, он же начальник пристани, он же начпрод, он же начхоз отряда, прозванный "Голова-ноги" за вечные охи и жалобы на занятость, - "Голова-ноги вертятся от стольких дел", - предоставил Алеше право выбора.
      - Десять подарков на вас. Девять на остров, один, любой, бери себе.
      Завернутые в целлофан таинственные коробки, мешочки с мотками суровых ниток, иголками, набором форменных, больших и малых, морских пуговиц. Расшитые крестиком кисеты. Курительные наборы - табак, спички, лист тонкой папиросной бумаги, мыло "Крымская роза", варежки, связанные чьей-то заботливой рукой. Все эти дары были свалены грудой в ящик из-под патронов.
      Алеша откладывал какой-нибудь подарок, передумав, возвращал, заменял другим. За бритву спасибо скажет Иван Петрович. В блестящем лезвии бритвы Алеша, как в зеркале, увидел свой подбородок, покрытый пушком. Пора уже бриться. Шерстяные носки - Богданычу: ему в разведку ходить. Записная книжка пригодится Никитушкину, тот давно избрал Алешу терпеливым слушателем своих стихотворных упражнений. Курево пойдет по жребию, хотя курить все равно будут сообща. Была бы трубка, и Алеша не прочь закурить: красиво с трубкой, зажатой в уголке рта, пройтись мимо ВМГ, где служат некоторые, много о себе думающие девушки... Алеша ощупывал кисеты, надеясь найти трубку. Не простенькую, как у Богданыча, а настоящую морскую, какую он видел у Шустрова. Люлька - как голова голландского матроса, а Шустров уверял, что это не голландский матрос, а вылитый Мефистофель. В кисетах, шелковых, бархатных, из сатина, из чертовой кожи, можно было найти все, что угодно, только не трубку. Внимание Алеши привлек плотный синий кисет. Этот наверняка в воде не промокнет. И якорек на нем красив. Такой золотистый якорек хорошо носить на груди, хотя по форме не положено. Кисет был легок. Алеша нащупал в нем что-то твердое. Развязал туго затянутую тесемку и извлек вещь необычайной ценности.
      В отряде не было спичек, да и что в них толку, когда каждый день приходится лезть в воду, спать в сырости, под дождем - ни табак, ни спички сухими не сохранишь. Другое дело лупа величиной с блюдечко, ею владел матрос, обиженный на родителей за неблагозвучную фамилию: Мошенников. Ему наслаждение, когда заискивающе просят: "Федя, дорогой, дай прикурить!", он так здорово ловил солнечный зайчик, как чудо извлекая из кончика самокрутки сизый дымок, что заработал славу заведующего солнечной энергией, правда, чудо кончалось ночью и в пасмурные дни. И вот Алеша нашел в кисете зажигалку. Настоящую, никелированную, заправленную бензином, кремнем и фитилем; фитиль оделся остроконечной голубоватой шапочкой пламени, как только Алеша сжал пальцами ее хитроумный корпус. За такой подарок каждый скажет спасибо, а Щербаковский даже расцелует, оцарапав своей щетиной. Алеша заглянул в кисет и вытянул конверт в нем были два запасных камешка для зажигалки и фотокарточка размером 9х12. Он глянул на карточку и забыл про зажигалку, про эти камни, даже про старшину "Голова-ноги", который с нетерпением ждал, когда наконец Алеша выберет подарки.
      Строгие, глубоко запавшие глаза смотрели в упор, будто с укором и насмешкой: "Так что ты хотел сказать этим "правильно", жених?"
      "Жених!", "Вояка!" Сколько яда вложила Катя в эти слова! Какая она тут взрослая, красивая. Глаза, кажется, поминутно меняют выражение. В них и ум, и насмешливость, и твердость. Что-то новое и непонятно волнующее видел Алеша в милом лице. Вместо непокорных каштановых прядей - челочка на открытом лбу. И пышных кос нет, "Да она постриглась. Катюша, такие косы не пожалела, лишь бы выглядеть постарше! Настоящий санинструктор ВМП"
      "Голова-ноги", человек уже в летах, посмотрел на юношу, замершего над карточкой, поймал его взгляд и сказал:
      - Так возьми, сынок, ее себе. Положен тебе подарок - бери. Раз она тебе нравится. А поедешь на Ханко - кто знает, может, и разыщешь, с кого снято. Красавица девушка!
      Алеша молчал, не догадываясь перевернуть карточку, прочитать, что там написано Катиной рукой. Видя, что Алеша не торопится, старшина сказал сурово:
      - Ну давай, Горденко, давай. У меня еще дел невпроворот. Надо пополнение на вшивость проверить и к вам на Фуруэи снарядить. Голова-ноги кругом идут, а ты тут со своей лирикой крутишься...
      Алеша спрятал карточку и кисет в карман, сгреб подарки в плащпалатку и побежал к подножию высоты, где волна лениво ласкала его шлюпочку, чуть вытянутую на берег.
      На Фуруэне волновались, ожидая возвращения Алеши. Противник рядом, наверно, еще не знал, в чьих руках Фуруэн, и молчал.
      Уже светало. Залив затягивало клочковатым туманом. Такой туман опасен, вовремя не разглядишь чужую шлюпку. Матросы поглядывали и ждали. Когда из тумана вынырнула шлюпка, стволы пулеметов и автоматов нацелились на нее.
      - Ш-ары на стоп! - свирепо крикнул Щербаковский. - Это Г-орденко!
      Шлюпка приткнулась к острову, и Алеша, подхватив автомат, бегом поднялся по скале. Плащ-палатка с подарками осталась в шлюпке.
      - Ну, сынку, что сказал командир? - оглушил его Щербаковский, внезапно вырастая из скалы и обнимая Алешу.
      Алеша увидел укрытие, даже не укрытие, а гнездо в камнях под сенью кривой березки, непонятно куда пустившей свой корни. В гнезде едва умещались двое, да и то вторым был Богданыч. Щербаковский втянул и третьего. Алеша, дыша товарищам прямо в лицо, рассказал, что велел передать Гранин.
      - Богданыч, найди щель для с-найпера. А ты, сынку, б-удь при мне с-вязным.
      - Там, в шлюпке, подарки, Иван Петрович, - вспомнил Алеша. - Сейчас принесу.
      - П-одарки подождут! - Щербаковский увидел трассирующие светлячки со всех сторон, стало шумно, трассы сверкали на излете, пули цокали о гранит, высекая каменную крошку и огоньки. - Д-дер-жись теперь, сынку. М-ан-нергейм с цепи сорвался...
      Прошел под огнем день, прошла ночь, смена не приходила. Матросы лежали вкруговую, на огонь не отвечали, но видели и расстреливали любую шлюпку в проливах, отрезая со скалы своей зажатый в клещи Эльмхольм. А Гранин решил использовать положение и силами резервной роты овладеть Эльмхольмом быстро, как Фуруэном.
      - Разрешите и Щербаковского вызвать? - сказал лейтенант Фетисов, принимая задание и, как всегда, улыбаясь.
      - Вызывать не надо, - подумав, решил Гранин. - Сменим его в последнюю минуту, он ударит с Фуруэна. Главное-быстрота!
      - Это нам по плечу! - опять заулыбался Фетисов.
      Гранин долго не мог привыкнуть к фетисовской улыбке, неизменной при самых серьезных разговорах. Вначале его тревожило: не легкомысленно ли относится к бою человек, которому доверены десятки жизней? Потом убедился, что именно в резервной роте меньше всего потерь, хотя самому Фетисову и каждому из его бойцов приходилось рисковать жизнью больше, чем кому-либо в отряде, не считая, конечно, разведчиков. Гранин понял, что Фетисов человек смелый, слегка восторженный и его молодая улыбка означала уверенность в удаче.
      Резервная рота пробралась к Эльмхольму во тьме августовской ночи, кто вплавь, кто на шлюпках, гребя веслами, укутанными ветошью. Фетисов сам снял с Фуруэна Щербаковского, заменив его отделение другими бойцами, и повел на врага с тыла. Но противник сдал Эльмхольм без боя, просто ушел с него.
      Победа далась слишком легко, чтобы познавшие лихо войны люди не встревожились. И действительно: глубокой ночью разлилось зарево залпов на материке врага. Трассирующие снаряды прожигали ночь, падая на Эльмхольм. Матросы лежали на той стороне, где не было окопов. Огонь вынуждал людей долбить каменистую землю ножами и единственной саперной лопаткой, вгрызаясь в скалы. Щербаковский и его друзья вырыли под двумя глыбами нору и укрылись в ней от осколков. Той же ночью подгреб на шлюпке телефонист с катушкой провода от Хорсена и установил связь со штабом. На Эльмхольме услышали ободряющий голос Гранина. Он приказал Фетисову держаться до следующей ночи, когда на смену пришлют новый гарнизон.
      Седьмые сутки находились люди Щербаковского в десанте. Утром, когда чуть стих обстрел, Щербаковский приказал Алеше принести подарки. Они все еще лежали в шлюпке, стоявшей теперь не у Фуруэна, а в одной из бухточек Эльмхольма.
      Никитушкин, поэт резервной роты, завидев принесенную Алешей плащ-палатку с подарками, запел про коробейников:
      Пожалей, моя зазнобушка,
      Молодецкого плеча!
      Алеша насторожился: случайно или нарочно про зазнобушку?
      - Ш-ары! - прошипел Щербаковский, потому что противник, услышав песню, перенес огонь на нору под глыбой. - Т-ак придется распределять подарки среди п-окойников. Б-огданыч, подходи. Ты п-ервый герой. Твой выбор.
      Богданыч спорить не стал и, к великому удовольствию Алеши, выбрал шерстяные носки, ему и предназначенные. Макатахину Щербаковский предложил флягу в малиновом футляре. Но скромный Миша отказался:
      - Вы уж себе возьмите, Иван Петрович. Фляга-то не пустая.
      - Не возражаю. А для тебя отличная ш-тука есть. - И пропел: "Синенький т-онкий пла-точек..." Двумя пальцами, осторожно, он извлек из коробки голубой батистовый платочек с пронзенным стрелой сердечком, вышитым желтыми нитками в уголке.
      Матросы хохотали:
      - Смотри, Миша, носик не поцарапай!
      Щербаковский добрался наконец до зажигалки.
      - Ну, молодец! - восторгался он неведомым благодетелем. - Т-акую п-прелесть прислать. Знал бы, кто прислал, расцеловал бы.
      Рядом ерзал "заведующий солнечной энергией", эх, ему бы!.. И Алеша волновался, вспомнив про конверт с карточкой на груди.
      - К-онкуренция - враг с-огласия! - оценив все по-своему, изрек Щербаковский. - Быть тебе, Федя, б-огом солнца и з-ажигалки. Д-держи. Назначаю к-омендором этого орудия. Только боезапас зря не переводи. К-огда солнце лови зайца лупой!..
      Дошла очередь до футляра с бритвой. Щербаковский открыл футляр, вытащил бритву, провел лезвием по ногтю большого пальца, осторожно кончиком бритвы дотронулся до своей щетины, прищелкнул от удовольствия языком и сказал вдруг Алеше:
      - А тебя пора женить. Бритву дарю тебе здесь, а невесту подберу на Ханко.
      - Иван Петрович, вам бритва нужнее...
      - С Ив-аном Петровичем не сп-орь. Сказал - бритва, бери. И женить з-ахочу - не спорь!
      Обождав, когда успокоятся веселые матросы, Щербаковский продолжал:
      - Мне б-ритва не требуется, пока капитан Гранин ходит с бородой. К-апитан бороду сбреет - я п-арикмахерскую найду.
      Опустив глаза, Алеша тихо сказал:
      - У меня подарок уже есть.
      - Ка-ак есть? Все десять на месте.
      - В кисете, где была зажигалка, лежала еще карточка.
      - А ну, п-окажи карточку.
      Все потянулись к фотографии, разглядывая ее и дивясь: вот это да!
      Щербаковский перевернул фотографию и вслух прочитал надпись:
      - "Самому отважному"? - Он строго взглянул на Алешу и гневно повторил: С-амому отважному! А п-очему ты решил, что среди орлов Ив-вана Петровича ты самый храбрый? А Мошенников что - т-рус?
      Алеша вскинул голову и посмотрел Щербаковскому в глаза.
      - Я, Иван Петрович, надпись не читал.
      - Так т-ты самовольно? Без товарищей распорядился?
      - Мне старшина велел взять. Я с разрешения.
      - А кто твой командир? - Щербаковский так громко крикнул, что противник перенес огонь к пещере. - "Голова-ноги" или Иван Петрович Щербаковский?..
      - Что вы тут митингуете?! - Лейтенант Фетисов прибежал на шум.
      - Горденко! - Щербаковский спрятал фотографию в карман. - Оставляю д-евицу до выяснения при себе. А ты спрячь бритву и ложись отдыхать!
      Алеша опустился в расщелину в скале, на дне которой протекал ручеек. Он срубил ножом две тонкие елочки, положил поперек ручейка и на этом мостике лег навзничь, подложив под голову кулак на кулак. Высоко над ним качались растрепанные березки, а сквозь их листву проглядывало голубое небо. Алеша заснул.
      Очнувшись, он не сразу понял, что с ним произошло: лег спать днем, а теперь была звездная ночь. Алеша услышал голос Щербакове кого;
      - Г-орденко, Г-орденко! Куда же ты пропал?! Смена пришла. С-корей в шлюпку!..
      Ночь на Хорсене была тяжелой. Финские батареи перебрасывали огонь с квадрата на квадрат, на бухты, на пристани. Противник стремился изолировать передовые гарнизоны от Хорсена. Гарь пожаров, проникшая в Кротовую нору, перемешалась с дымом махорки. Совещались командиры.
      Возле Кротовой норы беспокойно слонялся Алеша. Он дождался Фетисова и политрука роты, пошел за ними следом.
      - Товарищ политрук, на Эльмхольм пойдем? - робко, полушепотом спросил Алеша.
      - Будете приставать, - сухо оборвал политрук, - оставим в резерве.
      Алеша забежал в пещеру, в которой жила рота, взял свой автомат, надел шерстяную шапочку - такие шапочки матросы надевали во время боя под бескозырку - и в полном вооружении присоединился к товарищам, ожидающим приказа.
      В роте уже знали, что враг под прикрытием мощной артиллерии вытеснил наших с Эльмхольма. Командиры тихо спорили, кому достанется идти на Эльмхольм первым.
      - В-от увидите, - задирая черную бородку, сказал Щербаковский, - дело решит мое о-отделение. Капитан Гранин так и сказал: "Поручить И-вану Петровичу - и к-рышка!"
      - Брось травить, Иван Петрович, - перечил Бархатов. - Одно отделение в таком деле не решает.
      - Смотря к-акое отделение. Отделение Щ-ербаковского роты стоит. У м-еня один только Г-орденко всех вас за пояс заткнет! - Подмигнув Алеше, он продолжал: - Тем более, что Горденко к-ое-что н-адо зарабатывать! Щербаковский похлопал себя по карману.
      Алеша в спор не вмешивался, угрюмо размышляя над угрозой политрука: неужели его оставят в резерве?.. То политрук не пускает в бой, то Щербаковский отстраняет от дела и назначает связным, когда все матросы рискуют жизнью и захватывают остров. Алеша уже не мальчик, не беглец с катера, из милости оставленный при роте. Он полноправный матрос Советского Военно-Морского Флота!
      Связной принес приказ Гранина выступать. Рота построилась повзводно. Вышел Фетисов - в сапогах, в армейских брюках, в ватнике, перепоясанном широким ремнем, в черной флотской фуражке с позеленевшей золотой эмблемой. Он распределил бойцов на три группы.
      - Со мной пойдут разведчики и третий взвод. Второй взвод позже, с политруком. Остальные остаются в резерве.