Дети капитана Гранина

      Щербаковский, обиженный, что остается в резерве, не без вызова воскликнул:
      - Шары! Щ-ербаковский остается для ос-обого задания. Сынку! За мной! - и важно удалился в капонир роты.
      Алеша нехотя побрел за Щербаковским. Но его остановил политрук:
      - Горденко! Пойдете со мной. Связным!
      Светало медленно. Солнце едва пробивало хмурое небо, и в это утро над морем тянулся мрачный туман. Катер Фетисова шел перегруженный. Под навесом гранита он сливался с морем, зловеще-свинцовым, почти черным, и только шинели матросов, плотно стоящих в корме, были темнее волн. Над кормой торчали штыки, когда катер кренило на борт, казалось, сталь вот-вот вонзится в берег. На носу, на самом ветру стояли бушлат к бушлату разведчики Богданыча, вооруженные автоматами.
      Фетисов высадился в бухте Борщовой, у лощины, куда ночью доставляли с Хорсена борщ в термосе. От берега до берега цепью легли моряки, заняв лощину перед скалой. Фетисов выбрал для КП место опасное, зато обзор круговой: с его вершины видны и лощина с разведчиками Богданыча, и море. Во весь рост не встанешь - с сосен за лощиной стрекотали "кукушки". Но лежать и даже сидеть согнувшись можно. Рядом с Фетисовым лег санитар, бледный, вида хилого, ему твердили: "Себя полечи, Парамошков, потом за других берись". Он был вынослив и долг свой исполнял без жалоб. А долг он видел в том, чтобы прежде всего остерегать, беречь людей. Сейчас он пробовал укрыть командира - ковырял ножом землю, выковыривал камни, складывал их в брустверчик.
      - Барказ идет!-углядел на море наблюдатель.
      Проступили серые контуры Хорсенского архипелага. Низко плыли облака. На черной гряде волн мелькал барказ. Когда шторм поднимал его и четырнадцать гребцов взмахивали длинными веслами, казалось, гигантская птица бьет крылами, норовя зацепить небо.
      Загребным, наверно, Бархатов. Фетисов представил себе приземистую фигуру своего любимца - в черном бушлате, в чистой, без единого пятнышка, бескозырке, чуть сдвинутой на высокий лоб, вспомнил его зеленоватые глаза, цепкие, насмешливые, резкий голос, то язвительно остужающий Щербаковского: "Брось якать, Иван Петрович!", то беспощадный к малодушию иного матроса: "Тебе страшно, а мне нет? У тебя мама, а меня кошка родила?!" Подумав о Бархатове, Фетисов словно приблизил к себе швыряемый волнами барказ, заглянул каждому в лицо: и юному Алеше - вечно ждет он боя, и грузному политруку - уж он-то сидит на руле...
      Заметили, подлюги, барказ! Дым, огонь, фонтаны взметнулись вокруг него, всё - и разрывы, и шторм - сомкнулось против ничтожно малой, беспомощной скорлупки. Тверд, ловок, знает маневр рулевой. Из пучины, из ада кромешного барказ выскакивал невредимый, и четырнадцать гребцов все так же слитно и размеренно взмахивали длинными веслами, едва не задевая облака.
      Что же они не сворачивают к бухте? Не разбились бы о скалы! Когда барказ повернул наконец вправо, Фетисов улыбнулся с облегчением. И тут же кто-то тронул его плечо - над ним стоял Макатахин, посланный из лощины Богданычем.
      - Товарищ лейтенант! В бухте засада. На деревьях автоматчики!
      - Ложись! - Санитар дернул Макатахина за бушлат, и вовремя: перед разведчиком веером шлепались пули.
      А барказ шел вправо, Фетисов сложил рупором ладони, крича:
      - Засада-а-а! Кричи, Парамошков, кричите: "Засада-а-а!"
      Но разве перекричишь шторм. Барказ поднажал. Фетисов вскочил, санитар схватил его за руку.
      - Нельзя, товарищ командир!
      - Не мешай! - Фетисов сорвал фуражку, выхватил из кармана платок, выпрямился и часто замахал фуражкой над головой.
      Он призывал барказ к вниманию: читайте семафор.
      Алеша на носу барказа вычерпывал чьей-то каской воду. Он увидел сигнал над обрывом и машинально взмахнул перед собой руками: знак ответа. Что-то случилось, если человек так смело, так безрассудно встал на виду у врага под огнем и пишет семафорной азбукой сигнал. Вскочили и другие. Политрук скомандовал:
      - Всем сесть. Легче грести. Горденко, читай семафор.
      Барказу останавливаться нельзя - станет мишенью. Гребцы, сидя спиной к вершине, тихо гребли и ждали.
      Правая - косо вверх. Левая - косо вниз.
      - "Л", - читал Алеша.
      И все вслух повторяли: "Л".
      Правая косо вверх. Левая по шву.
      - "Е"... Ле...
      Правая - прямо наотмашь. Левая - по шву.
      - "В"... Лев...
      Правая с трудом поднялась до уровня плеча. А левая... Левая прижалась было по шву, будто человек повторял букву "В". Но вот левая выронила фуражку и, подхватив правую руку за локоть, косо подняла ее до уровня - "Е".
      - Леве... - повторил Алеша вслух.
      И одновременно политрук, поняв, что в бухте опасность и надо идти левее, скомандовал гребцам:
      - Правое - на воду, левое - табань!
      Барказ резко повернул влево. Алеша устоял на ногах, не отрывая глаз от фигуры на скале. Платок, зажатый в правой руке, еще долю секунды белел на ветру, и человек упал.
      Барказ пристал к полуобгорелой сосне, взрывом или ураганом опрокинутой к подножию скалы кривыми корнями вверх. Макушка была в воде, матросы ухватились за колючие лапы и подтянули под них барказ, как в укрытую гавань. По черному, обугленному стволу, как по корабельному трапу, они поднялись до кривых, забитых землей и камнями корней и, раскачиваясь, как на турнике, один за другим прыгали на берег.
      Алеша подбежал к обрыву, где валялась черная морская фуражка с позеленевшей эмблемой. Зажав рукой платок, лежал лейтенант Фетисов. Невозможно было поверить, что лейтенант не чувствует дрожи Алешиных рук, не видит, как Алеша кладет ему на ватник фуражку, не слышит рева бури и грохота войны, что уже не скажет с улыбкой, собираясь в десант: "Это нам по плечу..." Алеша, широко раскрыв глаза, смотрел на затихшее спокойное лицо, и ему казалось, что лейтенант и теперь светится своей обычной доброй улыбкой, улыбается товарищам, ради которых пожертвовал жизнью.
      Фетисова отнесли на барказ, и его место на скале занял политрук. Рядом лежал санитар. Глотая слезы, он яростно долбил каменистую землю ножом.
      "Остров надо удержать!" - мысленно твердил политрук, ему, как и всем на Эльмхольме, было невтерпеж лежать на месте, скорее бы столкнуть врага в залив. Но Гранин настрого запретил наступать. Политрук помнил его наказ: "Держи плацдарм!" Громкое слово: "плацдарм". Не плацдарм, а пятачок, всего тридцать метров на двести пятьдесят. Но надо держать, зубами держать каждый метр.
      После полудня из лощины от Богданыча прибежал Макатахин. Он доложил: в лесочке перед лощиной накапливаются солдаты. Их там так много, что сосны колышутся, как от сильного ветра. Богданыч прислал сказать, что для артиллерии лесочек - верная цель: куда ни положи снаряд - накроет.
      Надо дать знать штабу отряда. Но связи с Хорсеном нет. Была бы связь, политрук вызвал бы по лесочку огонь. Надо бы держать противника на месте, прижать, не дать подняться в контратаку. Но как передать это Гранину? Послать связного. На чем?..
      - Горденко ко мне, - тихо приказал политрук.
      - Я здесь, - откликнулся он.
      - Плавать умеешь?
      - Да. Сдавал на разряд.
      - Ныряешь?
      - Как рыба.
      Политрук поморщился: "Хвастлив?" Но вспомнил, как он рвался в десант.
      - Волна крутая, учти. Надо плыть до Хорсена. Лучше через Старкерн. Видишь, как бьют по заливу?.. Макатахин, отправляйтесь вниз, передайте Богданычу, чтобы прикрыл пловца. Бейте по "кукушкам". А ты, Алеша, помни: до Гранина ты должен добраться живым. Живым, понял?!
      Алеша уже раздевался.
      - Сними тельняшку - лишняя нагрузка в воде.
      Он сложил на скале одежду и сверху положил бескозырку с отцовской ленточкой. Из бушлата достал комсомольский билет, отдал политруку и пополз вниз. Политрук окликнул его хрипло:
      - Иди сюда. - Он притянул Алешу к себе, расцеловал крепко, махнул рукой: "Совсем еще юнец".
      Алеша спустился к обгорелой сосне. Волна за волной обдавала ее черный ствол. Сосна стала скользкая. Алеша постоял на ней, переждал, пока опала волна, прикинул высоту и, вытянув руки, прыгнул в море. Вынырнув, оглянулся сверху за ним следили санитар и политрук. С такой вышки ему еще не случалось прыгать. Он осмотрелся, взял направление и поплыл.
      Плыл трудно. Порой казалось, что море держит его на месте. Море вертело, крутило его, он зарывался с головой, глотал горечи до тошноты, отплевывался, все сильнее загребал длинными, крепкими руками, норовил оглянуться, далеко ли отплыл, но скалу уже не видел. Не за что было зацепиться взглядом ни позади, ни впереди. Всюду только вода, горы ревущей воды и водяные пропасти, обвалы.
      Когда шторм вынес Алешу на вершину вала, он увидел вокруг себя пляшущие фонтанчики, множество фонтанчиков, вскипающих от пуль; а впереди макушки сосен, знакомых сосен Хорсена. И он подумал с мальчишеским азартом: "Лег на курс!"
      Становилось не по себе, когда пули вблизи неслышно взбивали воду. Казалось, не разные, а все те же пули скачут следом. За ним охотятся. Стало страшно от мысли, что его могут убить. Живым, живым надо добраться. Алеша набрал воздуху, нырнул, поплыл, отсчитывая секунды; плыл, пока хватило дыхания, вынырнул далеко впереди фонтанчиков, пляшущих на волне, и закричал, хотя никто не слышал его озорного крика:
      - Эге-гей! Догоняй!..
      Лежа в лощине, Богданыч не видел Алешу, но заметил, что "кукушки" перенесли огонь на море. Переползая от матроса к матросу, Богданыч шептал: "По деревьям, по деревьям бей! Не давай им стрелять в Горденко!.."
      А сверху, с обрыва, за Алешей следил политрук. Возле него рос брустверчик из камней, санитар долбил и долбил камень, только и слыша стрельбу; сколько сил, сколько металла против одного мальчонки; вот и пушки врага ударили с дальних островов. Разрывы мешали следить за пловцом.
      - Дайте бинокль! - нервничал политрук. Он взял бинокль, увидел: Алеша у Старкерна!
      - Вот чертенок! - обрадовался санитар.
      - Не чертенок, орленок он, товарищ Парамошков! - сказал политрук. Орленок Балтики! - И вдруг закричал: - Сбили! Убит!
      Не у Старкерна, у безымянного бугра перед ним увидел политрук Алешу, когда тот выплыл у этой скалы, где лежал когда-то Камолов. Там глубоко, не встанешь. А уцепиться не за что - рука скользила по гладкому, ослизлому граниту. Из последних сил он отплыл в сторону, отыскал трещину в граните, подтянулся на руках, выкарабкался на бугор, тут силы его покинули, и он упал. Но заставил себя вскочить и добежать до отмели. Четыреста метров пройдено вплавь. Пули сюда не долетали, Алеша почувствовал себя в безопасности.
      На берег Хорсена он вылез в ознобе, пошел по тропинке мимо лазарета раненые молчаливо смотрели вслед полуголому Алеше.
      Синий от холода, в одних трусах, с израненными на острых камнях босыми ногами он предстал перед Граниным. Гранин вытащил из-под койки сундучок, достал брюки, тельняшку, ботинки, большие, но других изодранным ногам и не надо.
      - Надевай. - Гранин налил из фляги в стаканчик спирту. - Глотни для здоровья.
      Алеша впервые в жизни выпил спирту, согрелся. Он доложил, что политрук просит огня артиллерии за лощину, жмет оттуда враг, ночью может атаковать. И добавил:
      - Матросы спрашивают еще: нельзя ли нам самим ударить?
      - А тебя кто посылал - матросы или политрук?
      - Виноват, товарищ капитан. Политрук товарищ Гончаров.
      - Тогда не задавай лишних вопросов. На карте можешь показать?
      - Могу.
      - Где погиб Фетисов?
      - Вот здесь. В бухту заходить нельзя. Он нас предупредил семафором. Вот тут обгоревшая сосна. Тут можно высаживаться.
      - Пивоваров, связь надо скорее тянуть. Командируй телефониста похрабрее. Чтобы обязательно дотянул.
      - Разрешите возвращаться, товарищ капитан?
      - Никуда тебя больше не пущу. Марш в роту. Спать.
      В гранинской одежде, без бушлата, Алеша вышел из Кротовой норы. Кружилась голова. Он добрел до пещеры и лег.
      Спал он беспокойно, всхлипывал, зовя Фетисова, просыпался и снова забывался в тревоге. Поднялся, когда в амбразуру уже не падал свет. Кто-то копошился во тьме.
      - Это кто? Отделенный? - Алеша разглядел Щербаковского, тот набивал патронами диск для автомата.
      - Б-архатов теперь твой от-деленныЙ. Ив-ан Петрович Щербаковский в д-евятнадцать ноль-ноль назначен к-омандиром особого взвода!
      - Вы куда, товарищ командир взвода? - обеспокоился Алеша.
      - Ос-собое задание! - с гордостью произнес Щербаковский. - Не зря капитан держал нас в резерве. П-ойдем туда с тыла.
      Алеша, полуодетый, в широких гранинских штанах, в ботинках с его большой ноги, выскочил и побежал в Кротовую нору.
      Гранин не разрешил идти вторично в десант. Но на Эльмхольме его комсомольский билет, автомат, форма, он должен туда пойти. Алеша решился нарушить запрет Гранина и вскочил в первую же шлюпку, назначенную везти на остров матросам мешок с сухарями.
      Внезапно всем приказали перейти из шлюпки в катерок, только что доставивший раненых с Эльмхольма. Алеша подхватил мешок с сухарями и "зайцем" вбежал за штурмовой группой на катерок. Он не знал, что все там изменилось: был бой, ранили политрука, командиром стал Бархатов, Бархатов отправил политрука на Хорсен, по восстановленной связи докладывал Гранину: "Держимся!", а Гранин торопил отправку штурмовых групп; но "заяц" не боец, тем более без оружия, а только с мешком сухарей, который он не выпускал из рук, как пропуск - "заяц" не знает военной обстановки, у него на уме одно; только бы не ссадили. Не знал Алеша, что на другой стороне Хорсена, близ пристани, под дождем, лежит на камнях и политрук роты, среди раненых, отправляемых на Ханко.
      Санитары переносили раненых на "Кормилец", Политрук безучастно ждал своей очереди. Ноги перебинтованы. Кровь проступала сквозь бинты. К нему подошел комиссар отряда, нагнулся, спросил: "Узнаешь?" Политрук зашевелил губами, комиссар нагнулся ближе.
      - Возьми в левом кармане... - прошептал политрук.
      Комиссар достал из кармана сырого - от дождя или от крови - кителя книжечку, зажег фонарик и прочел: "Горденко Алексей Константинович. Год рождения - 1923. Время вступления в ВЛКСМ - ноябрь 1940 года. Политотдел ВМБ Ханко".
      - Отдай орленку, - сказал политрук. - Скажи: когда будет вступать в партию, дам рекомендацию. Из госпиталя пришлю...
      В условленный час орудия Ханко открыли огонь по лесочку над лощиной и по островам противника. Позади Эльмхольма, в проливе, появился катер "МО" с группой Щербаковского. Щербаковский, как всегда, вначале крадучись, а потом с гиком и свистом, высадил свой взвод врагу в тыл. Его поддержали огнем с Фуруэна. А в лоб, к черной обгорелой сосне, катерок мчал штурмовую группу, в ней и Алеша. Днем, когда Алеша плыл к Хорсену, он не сразу разобрался, где плывет, откуда по нему бьют и какое место самое опасное. А сейчас, ночью, все понимал, как на карте у Гранина. Этим путем шел на рассвете Фетисов. Этим путем вел барказ Гончаров. Путь катерку освещали частые разрывы. Ракета за ракетой разливали синеватый свет. Там, где заградительный огонь мог быть плотнее, Алеша дал знак матросам лечь на палубу. Он отстранил рулевого, сам лег и лежа держал руль, направляя катер к обгорелой сосне. Над катером повисла ракета, казалось, он идет без людей.
      - Смотри, Бархатов, как подводная лодка! - воскликнул санитар на скале.
      - Вслепую ведет, добрый морячок, - сказал Бархатов. - Передай всем, кто живой: как высадятся, идем в атаку.
      Атака через лощину началась через несколько минут.
      Алеша подхватил мешок с сухарями и высыпал их прямо возле бруствера, сооруженного все же упорным санитаром. Но никто сейчас сухарями не интересовался, хотя все были голодны. Одежду Алеша нашел на месте, поднял автомат, бескозырку. Собрался сменить широкие гранинские брюки, надеть бушлат. Но не успел.
      - Вперед, Балтика! - поднимаясь во весь рост, звал Бархатов.
      И Алеша побежал за ним как был - в одной гранинской тельняшке без бушлата, в бескозырке с надписью: "Сильный" - он успел сбить ее на лоб, чтобы не слетела на бегу.
      Стремительная атака с трех сторон решила дело. Остров отбили, и на смену усталым бойцам с Хорсена пришел новый гарнизон.
      К двум часам ночи резервная рота вернулась на Хорсен. В полутемной пещере на дощатых нарах отдыхали матросы. После пережитого, после камней Эльмхольма, раем казался Хорсен. Как спокойно! Хочешь - лежи, хочешь - стой, можно громко разговаривать, можно петь, можно поспать вволю. Но не спалось.
      Алеша думал о Кате. Ее карточка еще у Щербаковского. Держит, мучает или ждет удобного случая отдать?
      - Резервная рота на отдыхе! - доложил у входа дневальный, но комиссар отряда, входя в тамбур, дал дневальному знак: "Отставить!" Никто не заметил, как вошел комиссар.
      - С таким командиром, как Гранин, - услышал он мечтательный голос, - я бы всю жизнь хотел служить. Мы ему как родные дети!
      - Дети к-апитана Гранина! - поддержал Алешу Щербаковский.
      Алеша робко поправил:
      - Дети капитана Гранта, Иван Петрович.
      - С-осунок! Ив-вану Петровичу возражаешь? И-ван П-етрович знает, что говорит: не Гранта, а Г-ранина, Б-ориса Митрофановича. Может быть, к-то недоволен?
      - Отдыхать, товарищи, отдыхать? - решительно прервал спорщиков комиссар.
      - Смирно! - гаркнул Щербаковский, вскакивая с койки.
      - Вольно. Лежите, набирайтесь сил.
      - Какая-нибудь операция намечается? - насторожился Алеша.
      - А вам, Горденко, - круто повернулся к нему комиссар, - кто разрешил вторично идти на Эльмхольм?
      Алеша виновато молчал.
      - В следующий раз капитан Гранин накажет вас за самовольство. Чтобы партизанщины больше не было. Поняли, товарищ Горденко?
      - Понял, товарищ комиссар.
      - Вот Гончаров просил вернуть вам, - сказал комиссар отряда и протянул Алеше комсомольский билет. - Обещал рекомендовать в партию. Разумеется, когда подтянете дисциплину...
      Комиссар вышел, ему вдогонку донесся голос:
      - Х-отел вручить тебе награду. А ты ф-итиль заработал...
      К причалу Хорсена "Кормилец" доставил пополнение. Прибыл и Сергей Думичев, комсорг саперов, известный на перешейке как знаток переднего края, строитель дзотов и ловкий разведчик: он так перетасовывал хитрые ловушки у финнов, что те потом неделю разбирали, где свое минное поле, где чужое.
      Думичев выглядел франтом, хотя на переходе его порядком потрепало. Командир саперов приучил своего питомца бриться и чиститься в любых условиях. В солдатской форме он выделялся среди матросов. Форма на нем сидела образцово: видно, Думичев гордился ею и не собирался менять на флотскую, хотя шел в распоряжение Гранина с удовольствием и мечтал поскорее увидеть прославленного командира.
      Помня, что Гранин носит бороду, Думичев остановил первого же бородатого человека, лица его в сумерках не разглядел:
      - Разрешите обратиться: вы будете товарищ капитан Гранин?
      - Пехота! - возмутился спрошенный. - Гранина не знаешь!..
      Думичев, сконфуженный ошибкой, шел дальше. На каждом шагу он встречал бородатых матросов; они - ноль внимания на солдата, на знаменитого в городке баяниста, на его щегольской вид. Увидев на камне возле входа в командный пункт моряка в тельняшке, напевающего под собственный аккомпанемент "Сама садик я садила", Думичев подошел к нему и, чтобы снова не попасть впросак, хлопнул по плечу:
      - Браток, как мне тут до Гранина добраться?
      Гранин, как дошел до верхнего ми, дал такого петуха, что начштаба и комиссар, стоящие в стороне, с удивлением оглянулись. Гранин кивнул на Пивоварова:
      - Вон, спроси у капитана.
      Думичев повернулся, увидел ладного, подтянутого капитана с золотыми нашивками на синем кителе, вид у капитана под стать тому образу, который за эти месяцы выносил в своем сердце Серега Думичев. Значит, Гранин сбрил бороду.
      - Разрешите обратиться, товарищ капитан? - браво произнес Думичев.
      - Обращайтесь.
      - Прибыл до капитана Гранина в десантный отряд. Сапер Думичев из роты лейтенанта Репнина.
      - До капитана Гранина, значит? - смаковал Пивоваров. - Хорошо. Капитан Гранин любит подтянутых и лихих бойцов. - Пивоваров помедлил, оглядывая сапера с ног до головы. - Только капитан Гранин очень занят. Не знаю, сможет ли он оторваться от дел и принять вас. Обождите здесь, сейчас доложу. - И не глядя на Гранина, скрылся вместе с комиссаром в Кротовой норе.
      Думичев обомлел: опять не тот! Он снова подошел к гармонисту:
      - Так это был не Гранин?
      - Какой ты прыткий. Этак - раз-два! - и до самого Гранина хочешь добраться. А вдруг Гранин не станет с тобой разговаривать?
      - Станет. Мне командир приказал передать Гранину личный поклон. А знаешь моего командира: он хоть званием и ниже Гранина, но знаменит на весь Гангут. Слыхал про лейтенанта Репнина?
      - Окопчики, что ли?
      - Окопчики! - фыркнул Думичев. - Кабы не эти окопчики, тебе бы тут не разгуливать и не распевать...
      Гранин метнул сердитый взгляд на часового: тот пытался подать Думичеву знак. Часовой тут же отошел.
      - Ох, боюсь, не возьмет тебя Гранин к себе в отряд, - в сердцах произнес Гранин.
      - Почему не возьмет, раз я командированный?
      - Мало что командированный. Он у нас такой: он сначала храбрость и силу у всех проверяет.
      - А Гранин сам силен?
      - Так себе... - К Гранину вернулось веселое настроение. - Такой, как ты, невзрачный...
      - Ты, брат, полегче, - обиделся Думичев. - Сам-то ты не такой уж видный, а про командира смеешь так неуважительно говорить. - И, не зная, чем бы уязвить гармониста, добавил: - У тебя вон и баян на басах фальшивит.
      - Да ну?
      - Вот тебе и да ну! Я еще не совсем оглох на фронте: тыщу баянов за свою жизнь настроил, а такого фальшивого не слыхал,
      - Так ты не сапер? Ты настройщик?
      - Мало ли кто кем был до службы. Вот ты, например, кем был?
      - Я? Гм... печником...
      - Оно и видно. А наш лейтенант Репнин был ученый, историк.
      - Был? Значит, теперь он не ученый? - рассмеялся Гранин.
      - Много ты на себя берешь! Если хочешь знать, он такой культурный командир, что вот никогда не позволит возле командного пункта рассиживаться да на фальшивом баяне играть.
      - Тогда и я, пожалуй, не буду. - Гранин поднялся. - А то выйдет сам Гранин и отправит меня под арест. Он у нас злющий...
      В Кротовой норе Гранина поджидали начштаба с комиссаром.
      - Ну и умора! - хохотал Гранин. - Много, говорит, на себя берешь! Скажи на милость, много на себя беру, а? Ох и народ, эти саперы!.. Ну что вы уставились, что? Закусить и то не оставили, все смололи, черти... - Гранин присел за стол, выгреб остатки рыбных консервов из банки, взглянул исподлобья на Пивоварова и сказал: - Федор, пойди скажи ему, что капитан Гранин приказал сейчас отдыхать, ночью рубить дзоты, а утром пусть настроит мой баян. На, вынеси ему, Федя, баян, пусть возьмет с собой... А ты, Томилов, что молчишь?
      - Думаю, - сказал комиссар. - Обдумываю. Самого Гранина не признают. Знаменитого капитана Гранина хлопают по плечу и принимают за рядового. Не пришло ли время подтянуться и нам? Не подучиться ли у саперов и укреплять острова, добытые кровью, и воинской дисциплине?..
      На другой день командиров созвали на разбор эльмхольмского боя. Пригласили и Щербаковского, уже мичмана, командира резервной роты, временно, пока не пришлют на место Фетисова другого. Он шел в штаб, сдвинув вязаную шапочку набекрень и всем своим видом показывая: хотя Иван Петрович и первый теперь в роте, но каким он был, такой и остался - разудалый геройский моряк.
      В штабной каютке он увидел карты, схемы, развешанные по стенам, Пивоваров словно его не замечал, а Гранин - Щербаковский перехватил его хмурый взгляд и вышел. Вязаная шапочка была тут же убрана в карман. Невесть откуда появилась мичманка. Брюки из сапог он выпустил наружу. Послюнявил пальцы и что есть силы проутюжил морскую складочку. Снова войдя на порог штаба, он чин чином попросил разрешения присутствовать.
      Командиры переглянулись. А Гранин повеселел: не подвел его мичман!..
      А еще через день было открытое партийное собрание. Коротки собрания на войне: и некогда, и опасно. Между двумя скалами Хорсена уселись кто где. Вел собрание Богданыч, после Эльмхольма - признанный политрук. Главное в повестке дня - выстоять. Как выстоять на взятых десантами островках. Но, как положено, сначала прием в партию. Заявлений два - Щербаковского и Горденко. Алешу в тот день ранило в ногу, его отправили на Ханко. Колебались, разбирать заглазно или не разбирать?
      - Разрешите сказать, - бледный от волнения, поднялся Щербаковский. - При м-не орленка ранило. Утром ходили мы на шлюпке мины с-тавить. На обратном п-ути и ранило. П-ровожал его, п-лачет: а как же, говорит, с-обрание?! Никогда он не плакал, д-аже когда к-арточку я отобрал... Ты не ст-рой р-ожу, Б-архатов!-Щербаковскому показалось, что Бархатов гримасничает. - Я ему ф-отографию в бушлат вложил, х-оть он и не видел. С-амому отважному...
      Богданыч чуял, когда надо остановить Щербаковского, чтобы не наговорил лишнего. Он строго спросил;
      - У тебя все, Иван Петрович?
      - П-ускай все, - махнул рукой Щербаковский и плюхнулся рядом с Бархатовым на опрокинутую ржавым килем вверх шлюпку.
      Решили разбирать. Приняли Горденко.
      Дошел черед Щербаковского. Он притих, с опаской поглядывая на Бархатова: что же скажет этот строго принципиальный товарищ? Говорили разное - хвалили, критиковали. Но Бархатов, именно Бархатов дал ему такую характеристику, что Щербаковский слушал, широко раскрыв глаза: неужто Бархатов его так одобряет? Когда Бархатов сказал ему, что ухарство хорошо в десанте, когда идешь в тыл противника, напролом, а теперь надо, мол, собрать себя в кулак и с некоторыми привычками распрощаться, он выслушал это не с обидой, а с болью и стыдом.
      Богданыч, может, он хотел подбодрить Ивана Петровича, сказал, что без него рота не рота. Щербаковский умеет развеселить людей, когда, кажется, совсем не до веселья. Но, видя с каким удовольствием Щербаковский задрал свою бороду, Богданыч высказал то, что и было главным в эти дни для всех:
      - Прет фашист вперед. Нам трудно. На Ханко под бомбами и снарядами не легче. А всей стране еще труднее. Главная задача - выстоять. А выстоять труднее, чем в атаку идти. Вы знаете - нам легче было остров штурмовать, чем сутки лежать на скале. Надо вгрызаться в гранит, как Парамошков, но выстоять! Член ВКП(б) не чин, - обязанность. Обязанность жить, как Фетисов жил.
      Приняли и Щербаковского кандидатом в члены ВКП(б).
      Алеша лежал в госпитале третью неделю. Перед ранением в отряде прошел слух, будто Гранин отбирает смельчаков для рейда в тыл врага. И вдруг этот проклятый осколок. Его проводил Иван Петрович, и Алеша только запомнил, что оба они плакали. На "Кормильце" вся команда побывала возле него. Шустров гладил его голову, а он - как во сне. То ли было, то ли нет. В санитарную машину, говорят, нес его сам капитан буксира. Алеша только помнил, что Кати там не было. Все спуталось, смешалось: Иван Петрович, Шустров, Гранин. Ему казалось, будто он всех слышит и к нему уже не раз приходил отец. Приходил как прежде, дома-в мичманке, в синем кителе с начищенными пуговицами, с двумя шевронами сверхсрочника на рукаве. Веселый, чисто выбритый, дурашливо докладывал матери: "Мичман Горденко прибыл в ваше распоряжение", целовал ее и принимался за Алешу: "Что у вас за вид, юнга Горденко? Форму одежды за вас будут соблюдать Минин и Пожарский? Штаны задраены на одну пуговицу. На корме пробоина. По заборам лазил, вижу. На полубаке сопли! А ну, мигом произвести большую приборку!" И утирал Алеше огромным платком нос, потом на все пуговицы "задраивал" штаны и требовал, чтобы мать "завела пластырь на пробоину" в штанах, разодранных в уличном бою...
      При каждом врачебном обходе он просил о выписке. А его не отпускали. Надо еще сесть в постели. Надо встать. Надо с костылем научиться ходить. Он костыль отбросил и выпросил можжевеловую палку, толстую, у нее сук, как ручка.
      Алеша упросил врачей отпустить его на неделю в дом отдыха, устроенный Граниным в лесочке Утиного мыса для выздоравливающих десантников - оттуда легче сбежать в часть.
      В канцелярии подземного госпиталя писарь, возвращая ему по описи вещи и документы, дошел до фотокарточки, прочел на обороте надпись "Самому отважному" и осклабился:
      - Ишь, сестренка наша, знала, кому дарить!..
      Алеша, ничего не понимая, взял фотографию. Он рассматривал ее так, будто впервые видел. Как она сюда попала? Иван Петрович прислал, что ли?
      - Может, чужая в реестр попала? - улыбался писарь.
      - Моя, моя, - заверил Алеша. - Давай, где тут расписаться.
      Хромая и опираясь на палку, Алеша шагал в город. Было пасмурно, накрапывал дождь. Ухали разрывы дальнобойных. Все побито, пожжено, всюду воронки; все живое под землей. До самого Дома флота напротив львов и серого обелиска, сваленного еще в начале войны, Алеша никого не встретил. Дом флота, щербатый от осколков, с улицы заколоченный, казалось, покинут, но окна замурованы кирпичами, раз укреплен - живет.
      Алеша прошел двором в кинозал. Показывали "Мы из Кронштадта". Он притулился у стены, глядя на экран. "Ты кто?" - спрашивал белогвардейский полковник связанного матроса. "Альбатрос. Скиталец морей. В очках, а не видишь?.." Алеша уже знал, что сейчас прозвучит гордый ответ юнги беляку: "Красный балтийский моряк!.." Но едва юнга бросил эти слова, в зале раздался голос Бархатова:
      - Как наш орленок!
      "Наши здесь!" - обрадовался Алеша.
      - Что же ты смотришь, Иван Петрович?! - крикнули в зале, когда беляк сбросил с обрыва последнего из матросов.
      - П-усть живет до конца сеанса!
      Согнувшись, Алеша побежал по проходу между рядами.
      - Товарищ мичман, это я, Горденко...
      - П-одлечился?
      - В дом отдыха отпустили. На семь суток.
      - Вот и жми в д-ом от-дыха.
      - А вы куда? В рейд по тылам? Я с вами. Я здоров.
      - Т-ы не якай и не п-артизань...
      ...В слабо освещенной сводчатой комнате старинного подземелья группа Щербаковского, специально вызванная с Хорсена, чтобы взять "языка" на восточном фланге Гангута, отдыхала, не расставаясь с оружием. Ждали сигнала посадки на катер. На одной из коек лежал Алеша. Он уткнулся в подушку, боясь, что его обнаружат. Щербаковский посмеивался: он уже доложил командиру о бегстве Горденко от медиков, но Алеше ничего не сказал.