Он представил себе незнакомку в зеленом халатике, который она все время запахивала на груди, маленькие ноги в домашних туфлях, ее сонное лицо, растрепанные волосы. Должно быть, она совсем молоденькая, и ей так трудно было не закрыть снова глаза, не погрузиться в сон, который нарушил настойчивый звонок. А гул бомбардировщиков, круживших на небольшой высоте над соседней базой, наверное, нисколько ей не мешал. Иногда во время полета, когда штурман был уверен в маршруте, он позволял себе минутный отдых и старался представить, какие сны видят мужчины и женщины в спящих селениях, над которыми пролетал самолет. Склонившись в тусклом свете над своими навигационными линейками, картами и компасом, он думал о том, что люди на земле в ночном мраке предаются любви, и каждый раз испытывал горькое чувство от сознания того, что втянут в какоето дело, которое лишает его всех других радостей, кроме одной - достигнуть цели точно в назначенную минуту или наверстать время, упущенное изза встречного ветра. Уже два года он был отрезан от семьи, и никакая другая привязанность не согревала его душу. В этой стране, языка которой он не знал, ему не на что было надеяться. Вся предшествующая жизнь представлялась. ему навсегда отошедшей юностью, образы которой двигались в зыбкой и обманчивой дымке сновидения. С войной он вступил в иную пору своей жизни, где чувствовал себя беззащитным перед лицом всякого рода врагов - как внутренних, так и внешних, и не было у него иного прибежища, кроме товарищества.
      Не то чтобы он не искал любви. Гдето в глубине его души любовь продолжала жить, подобно скрытой ране или неутоленной жажде. Порою мысль о ней вызывала у него вспышку жестокой иронии или же приступ меланхолии, овладевшей им даже в полете. Но все попытки обрести любовь были напрасны. Он не желал прибегать к тем приемам, которыми пользовались товарищи, обольщая девушек в барах и добиваясь мимолетных свиданий, где они пускали на ветер все, в чем штурман видел смысл встречи мужчины и женщины. И все же он испытывал неясное сожаление, словно упустил чтото. Быть может, все дело было в том, что он плохо знал английский язык? Ведь как бы правильно ни говорила пофранцузски эта женщина, между ними всегда будет существовать барьер - трудность выразить себя так, чтобы понял другой, и старание избежать различных словесных тонкостей.
      Он помешал угли, еще тлевшие в печке, которую вечером обычно растапливал дневальный, и подбросил в нее полный совок. Потом вдруг почувствовал страшную усталость и, не раздеваясь, растянулся на постели. Тишина близящейся к утру ночи сразу обступила его, и он невольно застонал, снова настигнутый мыслью обо всем происшедшем. Значит, он положил карандаш на столик в тот самый момент, когда самолет затрещал. Он дернул шторку, отделявшую его от пилота, и, хотя давно был готов к этому, с тех пор, как посвятил себя профессии, которая могла привести только к одному - к смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти в то же мгновение он повис во мраке под куполом покачивающегося парашюта, он скользил по свекловичному полю, и незнакомая женщина склонялась над ним. "Вы ранены?.." Он ощупывал себя, вставал на ноги и сворачивал купол парашюта. "Я в полном порядке, но остальные погибли..." Он показывал на пламя, озарявшее горизонт, беззвучно рыдал, и по щекам его, как капли дождя, струились слезы.
      Он и не думал, что ему выкажут столько внимания, Его без конца угощали пивом. Товарищи и даже командиры эскадрилий хлопали его по плечу, произносили одни и те же горячие поздравления, а губы их мучительно кривились, и это было сильнее всяких слов.
      Да, он вернулся к ним издалека. Говоря точнее, с рубежа смерти, и каждый из них, видя его в живых, испытывал изумление.
      Летчики свыклись со смертельным риском, но не с реальностью смерти. Смерть оставалась для них понятием метафизическим. Если бы они реально представили ее себе, они не смогли бы сдержать крик ужаса. Все они знали, что, углубляясь во мраке неба в расположение врага, они могут быть сбиты огнем зениток или истребителей. Они слышали о столкновениях в воздухе, а иногда случались аварии при взлете: четырехмоторные самолеты, нагруженные тысячами литров горючего, врезались в купы деревьев, горели и взрыва.лись вместе с бомбами. Но при этом смерть ассоциировалась с простым вычеркиванием из списка. Люди исчезали, вот и все. Сначала номер самолета и фамилия командира целый вечер оставались на доске вылетов, и каждый, кто возвращался, бросал на них сочувственный и понимающий взгляд. Смерть - это для других. Затем имена не вернувшихся исчезали с доски. Вольнонаемные торопились упаковать их вещи, чтобы, наклеив этикетки, отнести на специальный склад. Какоето время о погибших еще помнили, потом каждодневные заботы одерживали верх, жизнь шла своим чередом. Жизнь? Только идиоты могли называть это жизнью. Скорее это было похоже на каторгу, где невидимые и безжалостные надсмотрщики расправлялись с провинившимися и отстающими. Никто из тех, что уже рухнули в пылающий костер, не вернулся, но, в конце концов, это, повидимому, было не более ужасно, чем вся их жизнь. Каждый вечер летчики вскакивали по тревоге, повинуясь приказу громкоговорителя, ревущего в каждом бараке, и готовились к полету. В двух случаях из трех вылет отменялся изза погоды. По курсу или над целью оказывались слишком густые скопления облаков, подняться на большую высоту самолеты не могли изза своего груза, а при плохой видимости легко было врезаться в хвост передней машины.
      Штурман чуть было не погиб при таком столкновении. Он почти онемел от ужаса. Он прыгнул с парашютом, а весь экипаж его самолета сгорел недалеко от аэродрома. Обломки дымились еще и на следующий день. Среди обуглившихся тел можно было опознать только пилота, вцепившегося в штурвал, и хвостового стрелка в его искореженной турели. Люди из специальных команд положили их в гробы и зарыли в землю после короткой церемонии, во время которой священник осенил крестным знамением покрывающие гробы трехцветные полотнища. У штурмана не хватило сил присутствовать па похоронах - происходящее имело для него еще сугубо личный смысл, и каждому хотелось расспросить его обо всем. Но никто ни о чем не спрашивал. Скорбное выражение губ заменяло разговор по душам.
      На другой день штурман хотел было излиться Адмиралу.
      - Ладно, - прервал его тот. - Взгляника сюда. - II он показал на свой шрам. - Воспоминания прибереги для внуков, если они у тебя будут.
      Словно мстя за навязанное ему молчание, штурман не стал рассказывать и об остальном: о встрече с незнакомой женщиной. Это касалось только его. И была еще одна причина. В ответ ребята заулыбались бы, словно говоря: "Вот видишь, нет худа без добра".
      Штурман уже испытывал желание снова побывать в доме 27 по ВэндонЭли. Поселок Саусфилд, затерявшийся, словно звездочка в галактике, среди бесконечного множества английских коттеджей, с их подстриженными газонами, с коньками на шиферных или цветных черепичных крышах, с почтовыми ящиками, которым не страшна любая непогода, расположен был всего в шести километрах от базы. Адрес штурман помнил, но позвонить туда не решался. Товарищи стали бы расспрашивать его - ведь он никогда никому не звонил - и догадались бы, что он чтото скрывает от них. Он ограничился тем, что сел на велосипед и отправился на место своего приземления поискать портсигар.
      Изза этого портсигара штурмана мучили угрызения совести. Он сказал незнакомке, что отдал бы все портсигары на свете... А ведь этот гладкий серебряный портсигар с вензелем в уголке ему подарила другая женщина. Но как давно это было! Их роман не имел продолжения: началась война, и все оборвалось. Быть Может, когданибудь все свои воспоминания, в том числе и эту ночь у незнакомки, он принесет в дар какойнибудь другой женщине. "Что это за потребность попусту болтать и говорить то, что не имеет никакого смысла..." - укорял он себя. Кроме того, ему было стыдно, что он как бы воспользовался для своих целей смертью товарищей. "Я единственный, кто остался в живых", - сказал он. И сразу взял руки женщины в свои. Разве могла она вырвать их у того, кто должен был в эту минуту гореть в огне? Он воспользовался смертью ребят, чтобы показаться интересным, вызвать жалость и добиться у нее успеха.
      "Рипо, - сказал он себе, - ты мне противен". Он часто так призывал себя в свидетели, обращаясь к себе по фамилии. Это поддерживало его в трудные минуты. Например, когда его упрекали в высокомерии, принимая его скрытность и сдержанность за презрение, или когда он узнавал, как глупо и злобно переиначивались некоторые его слова: "Рипо, ты прав. Пусть говорят..." Или когда ктото из начальства упрекал его в том, что, критикуя методы инструктажа, он подает дурной пример молодым штурманам: "Рипо, не уступай". Он был спокоен, когда слышал в себе этот одобрительный голос. Он шутливо называл его голосом предков. Хотя никого из них он не знал, ему было известно, что он ведет свое происхождение от целой династии упрямых, строптивых, не слишком набожных крестьян, достаточно грамотных и наделенных тяжелым характером. У него нрав был мягче, и он готов был презирать себя за это. Мать часто говорила ему:
      "Ты другой..." Она хотела сказать, что он образованней своего отца и деда. Но он не считал это комплиментом.
      Неодобрительный голос предков привел его в мрачное расположение духа. Главным образом поэтому он и не решился позвонить у двери незнакомки. Не останавливаясь, он просто проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором его приняли. Но сомнения быть не могло. Тропинка со свекловичного поля вела прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад и виднелась посыпанная гравием дорожка. Дом был совсем простым, с пристройками, надстройками и навесами для машин; все было опутано, словно паутиной, стеблями дикого винограда, где еще краснело несколько листочков. У штурмана было сильное искушение сойти с велосипеда, но он не посмел. Правда, незнакомка сказала ему: "До свидания", - голосом, в котором, пожалуй, звучала просьба, но образ женщины, который он себе рисовал, не имел уже ничего общего с реальностью, а именно встречи с реальностью опасался он, воскрешая в памяти картины той ночи. Он мысленно сжимал незнакомку в объятиях, впивался губами в ее губы, увлекал ее на диван, и он возвращался к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть отверженным. "Если бы предки знали мою жизнь, - с улыбкой говорил он себе, они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с ней". Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку. Убивали, не видя убитых, и всякий раз нужно было приложить немало усилий, чтобы поверить, что ты действительно сбрасываешь бомбы, а не имитируешь бомбовой удар на учениях. И если тебя убивали, ты понятия не имел, кто держал тебя в сетке прицела неведомого истребителяохотника или в перекрестье неизвестной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся на тебя в кромешной тьме, ты не успевал избежать удара и смерть накрывала вас обоих. А штурман та. вовсе никогда не прикасался к оружию. Для него война состояла в том, чтобы определять курс, рассчитывать расстояния и время, устанавливать по звездам местоположение самолета - и делать все это в соседстве со смертоносным грузом, который в любую минуту мог взорваться. Порой при мысли об этом сердце вдруг замирало; потом он пожимал плечами. Не будь он штурманом - его послали бы еще куданибудь. Откажись он сражаться - его расстреляли бы. Если бы он попытался уклониться от участия в этом вселенском побоище, его повсюду преследовали бы, мучили. Лучше все же сражаться в рядах тех, кто хоть както отстаивает свободу, провозглашает уважение к человеческой совести. К тому же у штурмана не было выбора. Он никогда не смог бы сродниться ни с каким другим народом, кроме своего, а его народ страдал. Так он разрешил для себя этот вопрос. Не лучшим образом, он сознавал это. Но как еще было выпутаться?
      Через неделю после катастрофы, днем, он, испытывая некоторую тревогу, нажал кнопку звонка в доме 27 по ВэндонЭли. Дверь открыла незнакомка, и лицо ее осветилось внезапной радостью.
      - Почему вы так долго не приходили?
      - Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она испытывала к нему и хотела ли его повидать.
      - Я уже тревожилась. Думала, может, вы заболели. Входите.
      Он боялся, что у нее в гостях ктонибудь из друзей или соседей. В таких случаях на лице у него появлялось смущенное и в то же время сердитое выражение, и нетрудно было догадаться, что он не оченьто умеет приноравливаться к неловким ситуациям. Но незнакомка была одна, и он вздохнул с облегчением.
      - Я приготовлю вам чаю, хорошо?
      Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой стало настолько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем происшедшим, он уселся в кожаное кресло рядом с красной кушеткой. Застекленные двери с раздвинутыми портьерами выходили прямо в сад, уже опустошенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligenceofficer часто сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и, отрываясь от "Таймса", блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он находился гдето на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объектам и вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какойто штурман сидит в его любимом кожаном кресле только потому, что после столкновения двух бомбардировщиков он упал почти на крышу его дома. "Вот они, превратности войны", - улыбаясь, подумал штурман, когда незнакомка поставила перед ним на столик поднос.
      - Я мог бы позвонить, - сказал он, - но не знал, как вас зовут.
      - Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя.
      - Я сам должен был спросить у вас. Но все произошло так неожиданно в ту ночь,
      - Правда?
      Некоторое время она молча намазывала тосты маслом, потом ничего не выражающим голосом спросила:
      - Как вы себя чувствуете?
      - Хорошо.
      - Вы уже пришли в себя?
      - Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда, да, - ответил он. - Об остальном не могу этого сказать.
      - Об остальном? О! - воскликнула она с удивлением. - Мне кажется, для вас это так привычно.
      "Мы из этого не выпутаемся, - сказал он себе. - Нужно будет все ей объяснять. Это слишком трудно".
      - Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно, - добавил он устало .
      Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но очарование исчезло: очарование ночи и только что разбуженной незнакомой женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные волосы придавали ее лицу чтото детское, а свет голубых глаз делал ее похожей на рубенсовский портрет, висевший слева от камина, напротив красной плюшевой кушетки.
      - Я много думал о вас, - сказал штурман.
      - Правда?
      - Все это было так необычно... Он снова представил себе молодую женщину, совсем одну в доме, когда он позвонил,
      - Могу я теперь узнать, как вас зовут? - спросил он, помолчав.
      - Конечно. Розика. А вас?
      - Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда говорил с базой по телефону.
      - Я имею в виду имя.
      - О! - сказал он. - Никто никогда не зовет меня по имени. Оно очень заурядное, и я его не выношу. Альфред.
      Англичанке это .ничего не объясняло. Имя было не хуже других, и женщина, конечно, не могла понять, почему его можно ненавидеть. Если бы она стала называть штурмана Альфредом - ведь в Англии обращение по имени имеет не совсем то же значение, что во Франции, - он почувствовал бы себя неловко, а может, это просто его рассмешило бы. В своей стране он всегда просил женщин называть его какнибудь иначе, но здесь все было подругому.
      Женщина спросила, приступил ли он снова к боевым операциям. Он объяснил, что числится теперь в резерве и будет снова летать, когда какойнибудь штурман выйдет из строя.
      - Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать придется. От всего остального меня никто не освободит.
      Женщина опять посмотрела на него с удивлением. Он употребил то же слово, что минутой раньше, но совсем в другом смысле.
      - Я хочу сказать, что учитывается количество, а не сложность заданий. Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда бомбишь объект, хотя. один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел до цели. Но это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC'.[ ' Distinguished Flying Cross - Крест за летные заслуги (англ.)]
      Впрочем, это опять вопрос везения. Если мотор откажет рядом с целью, кончить дело не трудно. Если же далеко от нее, то это невозможно, потому что самолет не может набрать высоту. Тогда приходится сбрасывать бомбы в море, и задание не засчитывается. На носу самолета, рядом с бомбочками по числу успешных вылетов, - механики рисуют грушу.
      Женщина все понимала. Муж рассказывал ей об этом.
      - Разве у вас такие же строгости?
      - Да. Точно такие же.
      Надо было сказать: "Такая же глупость", но он сдержался. Хотя французы и пользовались репутацией фантазеров, но тут они строго следовали уставу RAF. Каждые семь боевых вылетов - благодарность, возрастающая по инстанциям. Первый раз - в приказе по эскадре, второй - по бригаде, третий - по дивизии и так далее. Нужно только стараться, чтобы все шло гладко. Если ты выбросился с парашютом или вернулся с изрешеченным фюзеляжем, это ничего не прибавляло. Те, кто ухитрялся пройти через все, были настоящими ловкачами.
      - И все же, - сказал штурман, - если бы я не участвовал во всем этом, я чувствовал бы себя несчастным.
      Ему и в голову не приходило, что тут можно плутовать. Его страна переживала тяжелые испытания, и нельзя было стоять в стороне. Накануне катастрофы ему предлагали перейти в авиашколу, но он отказался. Как сочеталось такое решение с суровым осуждением всякого возвеличивания военной героики? Конечно, и тут можно было найти объяснение, но на это требовалось время.
      - Однако здесь вы страдаете. Это заметно. Штурман ответил не сразу.
      - С того вечера меньше.
      Она сочувственно посмотрела на него.
      - Выпейте еще чаю.
      "Ну вот, - подумал он. - Как только коснешься самого важного, она уклоняется: "Выпейте еще чаю". На что он мне нужен, ее чай? Я хотел бы..." Он не находил подходящего слова. Он хотел' бы, как в благородных романах, подойти с женщиной к окну, обнять ее хрупкие плечи и смотреть, как медленно растворяются в сумерках поля, а потом, дождавшись наступления ночи, запрокинуть ее голову и целовать в губы.
      "В сущности, - сказал он себе, - я хочу одного: привязаться к чемунибудь на этой земле, где все от меня ускользает, вернуться к самой обычной человеческой жизни, к самому заурядному существованию, хотя
      надежды на это у меня почти не осталось".
      В угасающем свете дня он смотрел на лицо молодой женщины - Розики, ибо так ее звали. Ее красота была красотой юности, ни с чем не сравнимой хрупкой прелестью цветка. Через десять лет ее кожа утратит нежность, плечи станут костлявыми, а глаза потеряют свой блеск. Но ведь штурман больше не собирался строить какието расчеты на будущее. Кто осмелился бы здесь говорить о будущем? Ему достаточно молодости, которую он видел перед собой сейчас. Он не просил большего и не чувствовал никаких угрызений совести по отношению к мужу, которого не знал. Да и муж тоже, наверное, не церемонился бы, если б ему представилась возможность изменить жене; к тому же штурман как бы брал реванш у этих благовоспитанных чиновников, которые наставляют летчиков, как уберечься от противовоздушной обороны, но сами и не подумают сунуться в бой. Все было бессмысленно и запутанно. Штурман хорошо понимал, что допускает ошибку, оставаясь здесь так долго. Как сделать, чтобы женщина пригласила его еще раз? Кто поверит, что между ними просто дружеские отношения? Когда мужчина бывает в доме, где живет одинокая женщина, все понимают, что это не для того, чтобы читать вместе молитвы. Соседи начнут болтать, и intelligenceofficer быстро узнает, что у его жены любовник.
      Штурман отодвинул чашку, отказываясь от всех своих планов. "Не будем упорствовать, - сказал он себе. - Рассчитывать не на что. Вернемся в лагерь", Он поднялся.
      - Вы уходите?
      - Я и так засиделся, - сказал он. - Злоупотребил вашей любезностью. Я хотел нанести вам визит... Он подыскивал слово, которое не обидело бы ее.
      - Вежливости?
      - Скорее дружеский, и в знак признательности за ваш прием в тот вечер.
      - Мне очень жаль, что вы уже уходите.
      - Ничего не поделаешь. Так, пожалуй, лучше. Внезапно беспредельная грусть овладела им. "Слова, - подумал он, - они только обманывают и ранят пас..." Глупая бесполезная грусть, и он сам виноват, ведь он не сделал ничего, чтобы завоевать эту женщину. Чего он хотел - чтобы она загородила ему дорогу, упала к его ногам? Будь он чуточку терпеливей, он выиграл бы время, а выиграй он время, все было бы в порядке. Прежде всего нужно стараться дожить до мира, не дать себя убить накануне. В любви тоже ничто не потеряно окончательно, раз можно снова увидеться. Но его охватило вдруг бесконечное равнодушие к самому себе. К своей жизни, к своему счастью. Сегодня вечером он примет снотворное и пораньше ляжет в постель, чтобы забыть об этом приключении, о самолетах, которые сотрясают небесные своды, о новых вылетах с незнакомым экипажем, о ночах, наполненных гудением эскадрилий, вылетающих и возвращающихся, о жизни в изгнании, о пустых спорах с товарищами в баре, о новостях, услышанных по радио, о дурном настроении командира базы и о первых холодах, предвестниках наступающей зимы. Пока война не кончена, лучше никуда больше не выходить с базы и не искать ни женского тепла, ни тепла домашнего очага.
      - Надеюсь, до свидания, - сказала женщина на .пороге.
      - До свидания, Розика. Thank you '. У решетки он обернулся и помахал рукой. "Thank you", - повторял про себя штурман, удаляясь от дома. В эту единственную за весь разговор английскую фразу он вложил и свое разочарование, и злость на себя, и отчаяние, которое схватило его за руку, словно невидимый спутник. Все в нем точно окаменело.
      ' Спасибо (англ.).
      III
      Ни в этот вечер, ни на следующее утро штурман не появился в столовой, но никто этого не заметил. Он пришел к самому концу второго завтрака, сел за пустой столик, наспех поел и, возвратившись в комнату, снова растянулся на постели.
      Около пяти часов заревели громкоговорители. Вызывали экипажи, а через некоторое время постучали и к нему.
      - Что это?
      Рассыльный протянул ему листок бумаги: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается принять участие в боевой операции в составе экипажа капитана Ромера". На приказе стояла печать штаба эскадры.
      - Отнесите это тому, кто вас прислал, - сказал штурман. - Я болен.
      - Нужно расписаться, господин лейтенант. Он написал на полях: "Я болен" - и расписался. Рассыльный ушел. Ромер считался плохим пилотом. .Он уже несколько раз попадал в ситуации, которые могли кончиться катастрофой, так что каждое его возвращение было настоящим чудом. Чтобы благополучно вернуться, недостаточно было просто полагаться на свою удачу: необходимо еще большое мастерство и летный навык, почти ставший инстинктом. В тех, например, случаях, когда бомбы не могли накрыть цель или сбросить их не позволяла какаянибудь неполадка в механизме, инструкция запрещала разворачиваться непосредственно над объектом, как это можно было бы сделать гденибудь над полями в Англии. Так как траектории самолетов пересекались, то прежде всего нужно было избежать столкновения, суметь различить темные громадины, проплывающие над пожарищем. нужно было ускользнуть от слетавшихся на добычу истребителей и потом опять нырнуть в клокочущий и ревущий поток снарядов, чтобы под огнем сотен зениток снова точно зайти на цель и сбросить бомбы. Один этот маневр, во время которого летчики сыпали чудовищными проклятиями, был сущим кошмаром и требовал от всего экипажа, и в первую очередь от пилота, огромной выдержки и четкости. Но лицо пилота Ромера, казалось, было отмечено печатью обреченности. По натуре он был молчалив, и летчики его экипажа говорили, что он не обращает внимания на предупреждения стрелков, сообщающих об опасной близости какогонибудь самолета. Словно ничего не слышит.
      - Ромер... - проворчал штурман. - Почему бы просто не написать: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается свернуть себе шею"?
      Была уже ночь, когда в комнату переваливаясь вошел толстяк - врач авиабазы.
      - Ну, - сказал он своим обычным добродушным тоном, - что у нас не клеится? Штурман сел на койке.
      - Все, - сказал он. - Я на ногах не держусь.
      - Почему ты не пришел ко мне?
      - Не мог решиться. Сразу вдруг навалилось.
      - Ты знаешь порядок. Должен был меня предупредить.
      - Я надеялся, что пройдет, - устало проговорил штурман. - Я не ожидал, что сегодня мне предложат лететь.
      - С Ромером? - В глазах у врача блеснула хитрая искорка.
      - Все равно с кем. Я не могу.
      - Приляг.
      Врач любил летчиков. Он распил с ними не одну кружку пива, и в его медпункте их всегда ожидал хороший прием. Многих лечили здесь от гриппа, бронхита, гайморита, а также от коекаких болезней, которыми заражали их девушки из соседнего городка. Как только ктонибудь из летчиков заболевал, командир экипажа заставлял его пойти на медпункт, потому что на большой высоте воспаление носовой полости или гортани могло привести к серьезным неприятностям. Вообщето летчики отличались завидным здоровьем, и если уж с ними чтото случалось, то большей частью они нуждались скорее в отходной священника, чем в помощи врача.
      - У тебя ничего нет, - объявил врач, тщательно осмотрев и прослушав штурмана. - Сто лет проживешь. Если ты и болен, то все дело в этом, - добавил он, коснувшись головы штурмана. - Ты переживаешь.
      - Может быть, - ответил штурман.
      - Напрасно. Твои переживания ничего не изменят. Я попрошу, чтобы тебе дали отпуск.
      - А потом?
      - Что "потом"? Развлечешься, где захочется.
      - Хотел бы услышать, где именно.
      - У тебя что, нигде нет подружки?
      - Нет, - сухо ответил штурман.
      - Тогда сходишь в кино.
      - А потом?
      - Вернешься, и все наладится.
      - Ты так думаешь?
      - Конечно. У тебя сейчас нервная депрессия изза этой катастрофы: тебе должны были дать отпуск.
      Взявшись за дверную ручку, врач обернулся, и его широкое, как луна, доброе лицо расплылось в улыбке.
      - Через неделю будешь в форме. Отдохни. Я скажу, чтобы тебе приносили сюда еду.
      В наступившей ночи нарождался глухой гул - казалось, гудит сама земля; гул нарастал, становился мощным рокотом, в нем возникали ревущие органные ноты - это во мраке взлетали самолеты. Штурман встал, натянул домашнюю куртку и вышел, В небе, словно на цирковой арене, плясали белые, красные и зеленые звездочки бортовых огней. Они растянулись далеко над полями; ждали, пока подстроятся все тяжелые четырехмоторные самолеты, чтобы взять затем курс к побережью. Машины медленно строились в боевом порядке, и с ураганным грохотом, сотрясавшим землю, эти новые созвездия устремлялись к югу.
      Так было каждую ночь, и время от времени штурман занимал свое место уголок в одном из самолетов эскадры - и, склонившись над картами в своем закутке, ставил первую точку, вычисляя скорость и силу ветра. Но на этот раз он отказался от полета. Он не хотел, как продажная девка, кочевать из экипажа в экипаж и летать с пилотами, которых не знает, а то и просто с болванами. Не могло быть и речи, что он полетит с Ромером. Штурман летал в хорошем экипаже, но это не помешало случиться катастрофе. Нет, он не станет испытывать судьбу и не согласится, как дурак, вместе с Ромером ставить свою жизнь на карту, даже если это необходимо, чтобы увеличить на единицу число самолетов, участвующих в операции. Самолетом больше или меньше, это ничего не меняет.
      Не успел он вернуться к себе, как в комнату ввалился Адмирал. Его маленькие глазки сверкали; он то и дело потирал рукой чудовищный шрам, рассекавший его лоб, словно след от сабельного удара в какойто прошлой войне. Адмирал бросился к нему и, по своему обыкновению, принялся его тискать, с грубоватой нежностью.
      - Ты болен? - спросил Адмирал и фыркнул. - Я видел врача. Тебе, такому здоровяку, нужен отдых? Посмотри на меня: двадцать три вылета в восточные зоны и на оккупированные территории, и как огурчик. Еще восемьдесять вылетов - и баста. Могу рассчитывать на вечную признательность объединенных наций. Вместе поедем домой, и тогда уж я покажу тебе девочек.
      - Ладно, кончай, - сказал штурман. - Ты не на увольнительной?
      - Не моя очередь. Но можешь быть уверен, - не унимался Адмирал, - я свое не пропущу. Я не из тех, кто рвется к смерти во что бы то ни стало да побыстрей. Мне спешить некуда. Надо и молодым поточить зубки.
      - Кто полетел с Ромером?
      - Ага, вот оно что! - воскликнул Адмирал. - Не знаю, какойто новый штурман - только что кончил училище и не расстается с ластиком на шнурке. Ну что ж, посмотрим. А ты отказался?
      - С Ромером я не полечу. Хватит с меня одного раза.
      - Бедняга Ромер, - глухо произнес Адмирал, словно читая отходную. Можешь поверить, всем станет легче, когда он отправится ad patres1. Ты прав. Но не говори об этом.
      - Нет, буду говорить, потому что сказать это нужно. Пусть командир базы сам летит штурманом с Ромером, если ему нравится. Только не я. Куда это они? - спросил он, кивнув на окно.
      - На Рур. Какойто нефтеперегонный завод, что ли.
      - И потвоему, я должен был лететь с Ромером, чтобы научить его держать курс среди этого фейерверка? Все вы убийцы! - закричал штурман. Все вы знаете, что Ромер - плохой нилот и что он сдал экзамены в авиашколе только благодаря счастливой случайности. Но когда имеешь дело с зенитками, на удачу рассчитывать нечего. Пускай меня собьют, если такая у меня судьба, но я хочу быть с людьми, которые будут защищаться до последнего. А не с болваном, делающим из себя мишень. Мне тоже приходилось оставаться одному, когда зенитный огонь хлестал по брюху. По своей охоте я бы в это больше не ввязался, а с Ромером, сам знаешь, дело гиблое.