Жюль Руа
      Штурман
      Доколе вы будете налегать на человека? Вы будете низринуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся.
      Псалом 61, 4
      Господи! пред Тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от Тебя.
      Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих, - и того нет у меня.
      Псалом 37, 10, 11
      Когда штурман увидел, что земля надвигается, было слишком поздно. У него уже не оставалось времени вспомнить, что следует согнуть ноги в коленях, втянуть голову в плечи и сжаться в комок. Он почти упал на пятки, и парашют протащил его метров двадцать по мягкой земле.
      Штурман поднялся не сразу. Какое-то время - минуту или больше, пока бешено колотилось сердце, - он переводил дыхание, распростертый на борозде, уткнув лицо в длинные влажные листья. Потом открыл глаза, встал и огляделся. Его окружала ночь, но горизонт был объят огромным заревом, и. временами в густом красноватом дыму взмывали к небу языки пламени. В обступившей его тишине штурман испытывал непривычное ощущение одиночества, свободы и полной отрешенности. Он стряхнул землю, налипшую па ладонях, и вытер их о брюки; потом провел пальцами по лбу и удивился, что лоб взмок от пота; он снял шлем и сунул его за пояс, под куртку.
      Штурман повернулся спиной к пылающему горизонту. Теперь он заметил, что стоит на свекловичном поле. Он нажал замок привязных ремней, и они сползли к его ногам. Он сразу почувствовал облегчение. Купол парашюта превратился в груду белой материи, пахнущую тальком; прежде всего следовало избавиться от него, чтобы не вызывать подозрений. Штурман обмотал купол шелковыми стропами - парашют оказался словно в ранце. Но закопать его было нечем. Только сейчас штурман подумал, что даже не знает, в какой части Европы он приземлился. Он выбросился из самолета в самый критический момент. Но когда именно это произошло? Он никак не мог вспомнить. После того как были сброшены бомбы. Но через сколько времени? Память ничего не могла ему подсказать. Зарево, которое он наблюдал на горизонте, - это, конечно, пылающий Дуйсбург; наверное, самолет был сбит истребителем или зениткой.
      Штурман придавил коленом парашют, который выдавал его; мыслей не было. Просто он был счастлив, что остался жив, и сейчас это было главное: ощущение собственной безопасности, безмерная и беспричинная уверенность, что все будет хорошо, какоето внутреннее ликование, несущее ему доселе не испытанную радость. Он только что ускользнул от смерти и был невредим - руки и ноги целы и ни одного ранения; болели только пятки и крестец - от удара при приземлении. Теперь он подумал, что и остальные тоже должны были выброситься: бомбардир и радист - следом за ним, через передний люк, хвостовой стрелок - из своей пулеметной турели, а башенный стрелок и бортмеханик - через задний люк. Но сам пилот обычно не успевал даже пристегнуть парашют.
      Штурман прислушался. Ни звука. Быть может, его товарищи в этот момент, так же как и он, понемногу возвращаются к. жизни и, уткнувшись носом в листья кормовой свеклы, предаются размышлениям. Издалека донеслось гудение самолетов: он уловил вибрацию моторов, работающих недостаточно синхронно. Судя по всему, это были замыкающие звенья той тысячи самолетов, что бомбила Дуйсбург. Но не слышно было зениток, не видно скрещенных лучей прожекторов. Из сумерек вынырнул самолет и пролетел над штурманом. Он шел, вероятно, на высоте какихнибудь трехпяти тысяч футов. Внезапно штурман вскочил на ноги. Светились бортовые огни, самолет был четырехмоторный. Случившееся представилось ему вдруг с отчетливой ясностью: все произошло недалеко от базы - они столкнулись с другим бомбардировщиком. Раздался треск, самолет качнуло; штурманский планшет завибрировал в тот самый момент, когда он опустил на него карандаш. Члены экипажа включили внутреннюю связь, а стрелок помоложе спросил, что случилось. Командир спокойно ответил: "Приготовиться к прыжку". Привычным движением штурман сложил карты, но перед тем, как спрятать их в сумку, пожал плечами. Он надел парашют и застегнул на груди привязные ремни; потом откинул сиденье, и воздух через люк хлынул в кабину. Пилот крикнул: "Прыгайте!"
      Штурман не мог даже вспомнить, испытывал ли он страх. Каждый раз при мысли, что ему, быть может, придется прыгать с парашютом, холодок пробегал у него по спине; но когда этот момент наконец наступил, у штурмана уже не было времени раздумывать. Либо это, либо смерть - самолет с минуты на минуту мог взорваться. Штурман даже не подумал, на какой высоте летит самолет, - успеет ли раскрыться и распуститься парашют. Он выдернул, как полагалось, шнур внутренней связи - тяжелый бронзовый штепсель мог размозжить ему голову - и, как предусматривала инструкция, выбросился первым. Ему помнилось, что при этом он закричал, вернее, простонал. Как только ветер отбросил его назад и он оторвался от самолета, он нащупал правой рукой вытяжное кольцо и дернул с такой силой, что, казалось, оборвал его; но купол раскрылся почти в то же мгновение. Падение резко замедлилось, и он повис во мраке на стропах; его раскачивало все меньше и меньше. Он перестал стонать. Появилась утешительная мысль, что он спасен. Он забыл, что земля совсем рядом и что он может вывихнуть лодыжку при приземлении.
      Штурман вновь повернулся лицом к огненному зареву, которое принял сначала за горящий Дуйсбург. Теперь языки пламени стали меньше. Время от времени снопы искр взмывали к небу: должно быть, взрывались оставшиеся пулеметные патроны, потому что - сомнения теперь не было - горел самолет; или даже два самолета. А ведь штурман тоже мог сейчас поджариваться там, среди этой груды железа. Однако он жив и стоит на свекловичном поле. Но остальные? Может быть, они не успели выброситься? Может быть, самолет взорвался в воздухе? Он сунул руку за голенище - во время полетов он прятал там портсигар. Потом поискал в другом сапоге, в карманах. Напрасно. Возможно, он оставил его на планшете. Он попытался представить штурманскую кабину в момент, когда произошло столкновение. На большой проекционной карте не было ничего, кроме карандаша, резинки и навигационной линейки. Зеленые сигналы подрагивали на экране над картой, и альтиметр показывал тысячу пятьсот футов; стрелка скоростей стояла на ста восьмидесяти милях. Наверное, портсигар выскользнул в тот момент, когда штурман вниз головой бросился в ночь. "Тем хуже", - сказал он себе. Он машинально пошарил у себя под ногами, словно портсигар какимто чудом мог там оказаться, потом ткнул ногой парашют - мягкий, молочного цвета ком, похожий на кучу грязного белья, оставленного прачке, - и зашагал наугад.
      Свекловичное поле оказалось невелико. Бормоча себе под нос, штурман свернул по тропинке налево. "Господи, - шептал он, - господи..." Вот и он прошел через испытание. Вот и он выбросился с парашютом и получит право носить на рукаве золотую нашивку: так отмечают тех, кого прыжок с самолета спас от смерти. Но что же с товарищами? Все ли они погибли? Неужели из всего экипажа уцелел только он? В таком случав убедительная ли это причина, чтобы освободить его от участия в боевых операциях и перевести в инструкторы? "Конечно, нет, - подумал он. - Штурманы слишком нужны". И потом он еще не налетал достаточно, чтобы его избавили от обязанности служить мишенью неприятельским зенитчикам. Вместе с этой последней операцией он участвовал тол&ко в двадцати двух вылетах. Его будут держать в резерве, пока не потребуется штурман в какойнибудь другой экипаж.
      Почва под ногами стала тверже, и штурман вышел на асфальтированную дорожку; он увидел перед собой изгородь, щипец крыши и железную решетку. Он толкнул калитку; она была не заперта. Прежде чем войти, он прислушался. Собачьего лая не слышно. В таких домах собаки спят внутри, на мягких шерстяных подстилках. Он вошел в сад, зашагал по дорожке, усыпанной гравием, и, подойдя к крыльцу, отыскал кнопку звонка - у калитки он ее не обнаружил. Нажал на кнопку, и ему почудилось, что весь дом наполнился звоном. Почти в то же мгновение; на втором этаже зажегся свет - он просачивался сквозь щели, оставленные шторами затемнения; потом свет погас. Раскрылось окно, и женский голос немного испуганно спросил:
      - What is it? 1
      - Airman, - ответил штурман. И добавил: - RAF crew2.
      - British? 3 - спросила женщина.
      - French4.
      - Что с вами случилось? - повторила женщина пофранцузски почти без акцента.
      Штурман облегченно вздохнул. Он плохо говорил поанглийски, а поскольку связь с землей поддерживали радист и пилот, не было особой нужды совершенствоваться в языке, словарь и синтаксис которого он плохо усваивал.
      - Я прыгнул с парашютом.
      - О! - воскликнула женщина. - I'm going5.
      "Повезло, - подумал штурман. - Мне всегда везет. Наткнулся на единственный дом, где говорят пофранцузски". Свет просачивался теперь из окна первого этажа, но дверь все не открывали, и штурман вдруг почувствовал, что продрог. Он возвращался к жизни, и всякие мелочи снова начинали его донимать. Он опять стал рыться в карманах, отыскивая портсигар, но в это время щелкнул отпираемый замок.
      - Войдите, - сказала женщина. Сначала он не разглядел ее лица - она повернулась спиной к свету. Перед камином, где дотлевал
      ' Что случилось? (англ.)
      2 Летчик. Экипаж Британских военновоздушных сил (англ.).
      3 Англичанин? (англ.)
      4 Француз (англ.).
      5 Иду (англ.),
      уголь у стояла обитая красный плюшем кушетка, а по обе стороны от нее - кожаные кресла. Это, повидимому, была гостиная; тут стояли еще несколько столиков и стульев в стиле барокко; широкие портьеры, такие же красные, как кушетка, спускались до самого пола. На стене висела репродукция детского портрета работы Рубенса: выпуклый лоб, розовые щеки, на левой щеке ямочка, а под белокурыми волосами, стянутыми к затылку скандинавским чепчиком, потонувшие в голубизне глаза, которые, казалось, неотступно глядели на штурмана.
      - Авария? - спросила женщина, выговаривая это слово на английский манер.
      - Столкновение, - ответил штурман и, сжав кулаки, ударил ими друг о друга.
      - Ох! - вырвалось у женщины. Она побледнела. - Много убитых?
      - I don't know. I have seen a big fire'.
      - Я тоже, - сказала женщина. - В той стороне, где аэродром, все небо было в огне.
      Стараясь выказать уважение хозяевам, штурман порой говорил поанглийски, правда лишь в том случае, когда знал, что в доме понимают и пофранцузски - как будто он выполнял некий обряд учтивости. Но если ему отвечали поанглийски, он терялся и с трудом находил нужные олова.
      - Я вас побеспокоил, - сказал он. - Простите.Теперь он взглянул на женщину. В своем светлозеленом халате она казалась совсем маленькой и то и дело отбрасывала назад растрепавшиеся волосы.
      - Мой муж тоже служит в RAF. Он в графстве Суссекс.
      Он взглянул на нее:.
      Летчик?
      Intelligenceofficer
      Отличная профессия, - улыбнулся штурман.
      Я приготовлю вам чаю, - сказала женщина и вышла.
      1 Не знаю. Я видал большое пламя (англ.).
      а Офицер разведки (англ.).
      Штурман тяжело опустился на кушетку и протянул ладони к дотлевающим углям. Мысли покинули его. Он был теперь точно зверь, который ушел от охотничьего выстрела и переводит дух у себя в норе. Удары сердца уже не казались ему такими оглушительными, по все его существо было охвачено глубочайшим изумлением, точно ему предстояло, возродившись к жизни, заново узнавать мир. Сейчас мир для него ограничивался этим домом, где пятна света выхватывали из мрака детали непривычно мирной картины: еще теплая гостиная, женщина в ночном халатике, что ушла на кухню приготовить чай и скоро вернется, камин, согревавший его пальцы, и обитая плюшем кушетка, на которую он положил руку. Все дышало таким покоем! А его товарищи, может быть, все еще горят в пламени, обглодавшем металл и землю в воронке на месте падения самолета. Но сознавали ли они тогда, что именно произошло? Когда самолет треснул, точно сухое дерево под ударом дровосека, штурман понял, что все кончено. Он ожидал, что перед ним в одно мгновение промелькнет вся его прошедшая жизнь, но пришло только чувство страха, от которого все внутри оборвалось. Он сложил карты и дернул шторку из плотной материи, отделявшую его от кабины пилота. Именно в этот момент раздался голос хвостового стрелка: "Что делать?" Пилот ответил не сразу, и какоето время штурману были видны лишь широкие подошвы его летных сапог, подрагивающие в ремнях педалей, и руки, сжимающие мальтийский полукрест штурвала. Тогда штурман нагнулся, чтобы открыть аварийный люк, и ледяной ветер хлестнул его по лицу. Потом - предусмотренный порядок действий был именно таков - он вытащил из своей кабины парашют и пристегнул его к двум карабинам подвесных ремней. Да, он подумал, что все конечно. Должно быть, в ночной темноте их задел какойто самолет и четырехмоторная машина вибрировала, перед тем как развалиться. "Приготовьтесь к прыжку!" - произнес наконец пилот. И несколько секунд спустя: "Прыгайте!" Штурман шагнул через люк и тряхнул за плечо сержантабомбардира. "Прыгаем!" Но на лице бомбардира он прочел только огромное изумление. Штурман кивнул на черный провал люка и, поскольку ему предписывалось прыгать первым, сел, свесив ноги в пустоту. Именно тогда он отключил внутреннюю связь, как рекомендовали при обучении прыжкам с самолета, и скользнул вниз. Может быть, он потерял несколько секунд? Может, он виноват в смерти товарища? Парашют царапнул по краю люка.
      Молодая женщина вернулась с подносом. Да, штурман только сейчас заметил, что она молода. Наверное, она причесалась и подкрасила губы. Во всяком случае, ему так показалось, а вспомнить, как она выглядела, когда он вошел, он не мог. Женщина поставила чашки и чайник на стол.
      - С молоком? - спросила она.
      - Спасибо.
      Теперь он глядел на нее так, точно она была первым человеком, которого он встретил после воскрешения. Ее хрупкие плечи выступали под халатиком из грубошерстной ткани, а если прикоснуться к ним, они наверняка оказались бы нежными и теплыми, как и маленькие груди, которые смутно угадывались под тканью. У нее были темные волосы и немного широковатое лицо с ничем не примечательным ртом и вздернутым носом, а под не выщипанными бровями в голубых и прозрачных глазах, казалось, светится целый мир. До чего же неловко он вел себя до сих пор!
      - Мне надо бы позвонить на базу, - сказал он,
      - Здесь есть телефон. Соединить вас?
      - Пожалуйста, - ответил он с облегчением.
      - Пейте пока чай.
      Женщина направилась в угол гостиной. На книжной полке стоял телефон. Штурман поднес чашку к губам и отхлебнул глоток обжигающего чая.
      - Кого позвать? - спросила женщина.
      - Кого? - Он задумался. - Видимо, intelligenceofficer.
      Ожидая соединения, женщина улыбаясь смотрела на него. Он встал и подошел к ней, она в это время отвечала в трубку. В зеркальце, висевшем на стене, он увидел свое лицо, но не узнал себя. У человека в зеркале были следы грязи на лбу, поцарапанный нос, но главное - какойто необычный взгляд, будто под примятыми шлемом волосами светились два пронизанных солнцем глубоких озера.
      Женщина передала ему трубку.
      - Говорит лейтенант Рипо из экипажа капитана Шампаня, - сказал он. - Я прыгнул с парашютом и нахожусь недалеко от базы.
      У телефона был француз - помощник начальника штаба. Рипо мало знал его. Он был из тех парней, кого служба в разведке сделала немногословными и скрытными.
      - Где вы находитесь?
      - Одну секунду, - сказал штурман и прикрыл трубку ладонью. - Какой дать адрес? - спросил он у женщины.
      - ВэндонЭли, 27, Саусфилд. Он повторил адрес офицеру, а его рука, соскользнув с трубки, завладела рукой женщины.
      - Я говорю с вами оттуда, - продолжал он.
      - Вы ранены? - спросил его офицер.
      - Нет. Но я хотел бы знать, что с экипажем. Последовало короткое молчание.
      - Пока вы единственный, кто остался в .живых. Я пошлю за вами машину.
      Штурман повесил трубку, не выпуская руки женщины.
      Он снова взглянул на нее и, приблизив к ней лицо, взял ее вторую руку.
      - Что с вами? - спросила женщина.
      - Ничего, - сказал он. - Я единственный, кто остался в живых.
      Внешне он был не уродливее других, но боязнь быть отвергнутым делала его робким с женщинами. В отношениях с ними красота и уродство значили так мало! Но обычно, прежде чем отважиться на такой поступок, как сейчас, ему нужно было преодолеть несколько этапов. А тут, спустя какихнибудь пять минут, он с решимостью, которую и сам не мог объяснить, берет незнакомку за руку. Еще чудесней было то, что женщина не отнимала руки. Их встреча и на самом деле была не из обычных.
      Когда он притянул ее к себе, женщина отвела глаза. Она едва доставала ему до плеча, но он наклонился, так что его подбородок оказался на уровне ее груди, а губы почти касались шеи. Штурман вдохнул слабый запах кожи - он слегка отдавал лавандой и фиалкой, но прежде всего это был всепокоряющий и нежный аромат жизни. Он закрыл глаза. Женщина молчала. Она не только не пыталась высвободиться, но все сильнее сжимала руки штурмана. И всех этих ничем не заменимых сокровищ он чуть было не лишился, а шесть его товарищей по экипажу распрощались с ними навеки. Он уже не помнил лица женщины, которое плохо разглядел в темноте. В ней не было ничего такого, что могло бы потрясти мужчину и вызвать чувство более сильное, чем простая привязанность какогонибудь председателя небольшой акционерной компании, ставшего во время войны intelligenceofficer. Но для штурмана все было подругому. Он возвратился из пылающего Дуйсбурга после шестичасового полета. Он сумел переиграть зенитную артиллерию и истребителей, но не смог помешать пилоту столкнуться с другим самолетом.
      Он шевельнул головой и услышал, как бьется сердце женщины: удары были учащенные и глухие - так же билось его сердце, когда он пришел в себя на свекловичном поле, а на горизонте полыхало пламя. Вотвот прогудит машина с базы, и ему придется покинуть этот дом, это чужое сердце, что стучит рядом с его ухом, и вернуться к большим аэродромным помещениям, к баракам, выкрашенным в черный цвет, в свою конуру, формой напоминающую срезанную бочку, а когда найдут для него экипаж, прокладывать новые маршруты по навигационной карте. Сколько других мужчин, прижавшись к другим женщинам, вдыхают в эту минуту последнее, что им осталось от жизни?
      Он мягко высвободился.
      - Простите, - сказал он.
      - Вы ранены! - воскликнула женщина, взглянув на него.
      - Пустяки, - ответил штурман, проведя ладонью
      по носу. - Простая царапина. Я ее только сейчас заметил. Я и не чувствую ее.
      - Хотите, я протру ее спиртом?
      - Не стоит.
      - Тогда пейте чай. А то он остынет. Большими глотками штурман допил чашку. Без сахара чай казался горьким, это чай военной поры, но он сохранял свой аромат, тогда как на базе чай был похож на отвар пырея.
      - Еще чашку?
      Он уже напряженно вслушивался, стараясь различить легкий шорох шин, но казалось, тишина, объявшая ночь, будет длиться вечно. У него возникло искушение увлечь женщину на кушетку, под мягкий свет лампы. "Будет ли она сопротивляться?" - спросил он себя. Но тотчас прогнал эту мысль, почувствовав внезапный стыд. "Не слишком торопись, - сказал он себе. - Не все сразу". Сейчас, после пережитой им катастрофы, он испытывал легкое убаюкивающее опьянение от того, что вел себя так непринужденно в незнакомом доме, рядом с женщиной, чей сон он. нарушил. "Это от тишины..." - подумал он. Вся его жизнь была одним затянувшимся воплем, который одна смерть могла оборвать. Под не умолкающий грохот, подобный шуму водопада, он с максимальной точностью рассчитывал скорость, время и расстояние. Ошибись он - и он бросил бы свой экипаж навстречу тысяче опасностей, подстерегающих тех, кто отклонялся от верного курса. Тишина смущала штурмана, и, держа в руке пустую чашку, он не знал, что ему делать.
      - Вы устали? Вам нужно бы прилечь.
      - Нет, - сказал он. - Сейчас подъедет машина. Ночь для меня еще не кончилась. Если я сделаю передышку, я не смогу продержаться. А тогда...
      Он не договорил.
      - Вы верите, что эта война когданибудь кончится? - спросил он.
      - Говорят, что скоро.
      - Это говорят уже давно.
      Он снова машинально порылся в карманах, потом поискал за голенищами.
      - Вы чтото потеряли?
      - Портсигар. Наверное, выпал гдето в поле.
      - Если хотите, я попрошу поискать его завтра, - сказала женщина.
      - О, это ни к чему. Я отдал бы все портсигары на свете...
      Он снова не договорил. Он хотел сказать: "Все портсигары на свете не стоят того, что я испытываю здесь..."
      Автомобильный гудок заставил его вздрогнуть. Почти в ту же минуту в дверь постучали.
      - Не спешите, - сказал штурман. - Они подождут. Он сжал ладонями лицо женщины. Свет падал теперь издали на это лицо, иштурман мог лучше разглядеть выступающие скулы, глаза - должно быть, такого же цвета море после шторма, - маленький, ничем не примечательный рот, вздернутый нос и слабый подбородок. "И толькото", - подумалось ему. Он коснулся губами ее щеки около рта, потом легонько оттолкнул женщину и шагнул к дверям.
      - До скорого свидания? - сказала она. Он не ответил. Женщина услышала, как он говорит с кемто на улице. Дверцы хлопнули, и машина тронулась.
      II
      Машина остановилась у бараков intelligence [Служба разведки (англ.)], когда прошло уже немало времени, с тех пор как приземлился последний самолет их группы. На площадке не было грузовиков, развозивших экипажи с летного поля. В светлом прямоугольнике двери возникали массивные силуэты.
      Штурман тоже толкнул дверь, и на него обрушился шум голосов и яркий свет ламп, висящих над столами в большом прокуренном помещении. Потом наступила внезапная тишина, и, заметив группу поджидавших его офицеров, штурман выдавил из себя улыбку. При его появлении они прервали разговор и подошли к нему. Ничто не принуждало штурмана улыбаться, просто он считал, что так будет легче и он не выдаст своих чувств. Сначала он обменялся рукопожатиями, потом командир авиабазы начал задавать вопросы, и кольцо офицеров сомкнулось у него за спиной.
      - Вы знаете, как все произошло?
      - Я ничего не понял, - ответил штурман.
      - Вы не слышали, о чем говорили в самолете перед катастрофой?
      - Я отключил внутреннюю связь, хотел спокойно сложить карты и записать последние наблюдения. Я только слышал удар.
      - Сильный?
      - Это было похоже на... Похоже на треск падающего дерева.
      - Что же вы тогда сделали?
      - Я включил внутреннюю связь. И услышал голос хвостового стрелка - он спрашивал, что делать. Пилот спокойно ответил: "Приготовьтесь к прыжку". Потом, через несколько секунд...
      - Через сколько?
      - Через тричетыре. Пилот скомандовал: "Прыгайте". Я открыл люк, предупредил бомбардира и бросился вниз.
      - Вы чтонибудь заметили в воздухе? - спросил командир базы после небольшой паузы.
      - По всему небу - самолеты, и больше ничего. Он не решился рассказать, как приземлился на свекловичном поле и потерял портсигар. В нем все словно заледенело. Эти вопросы заставили его заново пережить каждую минуту драмы. Значит, все это было так страшно? Но События разворачивались столь стремительно, что у него просто не было времени подумать, представить себе, что происходит, или хотя бы выбрать наименьшую опасность.
      - Вам повезло, - сказал командир базы. - Поздравляю вас. Благодарю.
      И сразу штурманлейтенант Рипо почувствовал себя свободным. Даже не отдав чести, он повернулся спиной к офицерам и, как обычно после возвращения из полета, направился к грубо сколоченной деревянной некрашеной стойке, где маленькие официантки разливали в чашки чай. Из экипажей двух самолетов, столкнувшихся при возвращении из Дуйсбурга, он единственный уцелел. Но это лучше, чем остаться вместе со всем экипажем на черной доске, с которой intelligenceofficer один за другим стирал номера возвращающихся самолетов и имена их командиров. В этот вечер стерли также номера двух разбившихся самолетов, потому что уже знали об их судьбе, и в сводке они не упоминались среди отсутствующих. Теперь они вернулись на свою базу.
      - Чертов Рипо, везет же тебе!
      Штурман обернулся. Пилот, прозванный Адмиралом, потому что начинал службу во флоте, притянул его за шею и потрепал по затылку.
      - Чаю не надо, - бросил Адмирал официанткам. - Рому. Хороши девки, сказал он на ухо штурману, - если бы не я, и не подумали бы предложить тебе рому. Наверное, берегут для своих красавчиков. Глотайка, - сказал он, протягивая штурману стакан. - Закрой глаза и - хоп! Расскажешь потом.
      Штурман повиновался. От встречи с товарищем, от шума звучавших вокруг него голосов, среди которого он снова почувствовал себя таким, как все, от обжигающего спирта и острых приправ блаженное тепло разлилось по всему его телу. Это было возвращение к людям.
      Глядя на него маленькими, как у куницы, глазками, светящимися радостью на широком багровом лице, Адмирал продолжал сжимать ему затылок своей лапой.
      - Ты мне делаешь больно.
      - Ну и прекрасно, идиот! - сказал Адмирал, разжимая руку. - Тебе могло быть так больно, что ты и не почувствовал бы моих объятий, а я...
      - Что ты?
      - Представляешь мою рожу, когда мне сказали бы про тебя?
      - Спасибо, - сказал штурман. - Но не преувеличивай. Ты и сейчас не красавец.
      Лоб Адмирала пересекал чудовищный шрам, идущий к макушке и терявшийся в волосах.
      - Брось, - сказал Адмирал, проводя рукой по глазам. - А всетаки я нравлюсь. Ну как, тебе лучше? - спросил он.
      - Да.
      Все прошло. Штурман чувствовал такую легкость в ногах и сердце, что почти забыл о пережитом. Ему казалось, что дурной сон исчез и он вдруг очутился па солнечном пляже. "Нет, невозможно, - сказал он себе, - это скоро вернется..."
      - Ты не допил. Кончай! - скомандовал Адмирал. Он снова повиновался. На этот раз ром вызвал у
      него гримасу, но .горячие волны опять всколыхнули все внутри.
      - Ты получишь право носить на левой руке золотой парашютик, - сказал Адмирал.
      - Ты веришь, что он золотой?
      - Конечно, нет. Золотом с парашютистами не расплачиваются. Но во всяком случае, девочки будут то
      бой восхищаться. Да, скажи, - поинтересовался он, - где ты приземлился?
      - На свекловичном поле. И не мог понять, где я. Я решил, что нас сбили около Дуйсбурга. Адмирал расхохотался.
      - И ты сказал себе: "Все кончено. Не видать мне больше рожи командира базы". И страдал от этого, признайся. А потом?
      - Потом я сориентировался.
      - Тебя пустили в дом?
      - Ну да, пустили. Одним словом...
      - Что "одним словом"? Ты чтото от меня скрываешь! - вскричал Адмирал. - Женщина?
      - Идиот! - поспешно оборвал его штурман. - Угостили чаем, я позвонил, и за мной приехали. Уж очень боялись, что я не вернусь. Штурманы дорого ценятся. Что делал бы без них экипаж?
      - Клянусь тебе, - сказал Адмирал, - мы не такие уж прохвосты. Я сразу о тебе подумал. Еще вчера вечером я видел тебя в баре. И не мог поверить, что для тебя все кончено; а потом узнал, что ты цел и невредим. Тогда я призвал ребят в свидетели: "Этот чертов Рипо всегда выйдет сухим из воды". Ведь так? - добавил он, награждая штурмана дружескими тумаками.
      - Ладно, - сказал штурман. - Проводи меня. Я пойду спать.
      - Где твой велосипед? - спросил Адмирал, когда они вышли.
      - Черт с ним, с велосипедом, - ответил штурман. - Мне нужно пройтись.
      Они пошли вдоль ограды аэродрома, миновали контрольнопропускной пункт, где часовые теснились вокруг печурки, и вышли на шоссе, откуда тропинка вела к маленьким домикам. Ночная сырость пронизывала до костей. Они ускорили шаг, кровь в жилах побежала быстрее, и они согрелись. Небо было пасмурное. Штурман по временам поглядывал вверх, надеясь отыскать какуюнибудь звезду, но ночь поглотила их все. Справа на пламенеющем небе вырисовывались стволы буков.
      - В Дуйсбурге, - сказал Адмирал, - было поярче. Ты видел?
      - Да. Я мог бы там остаться.
      - Но не остался. А хотел бы?
      - Нет.
      Они подошли к городку летчиков, где под сенью дубовой рощи, сейчас едва различимой во мраке, стояли домики из листового железа.
      - Спокойной ночи, - сказал штурман. Они пожали друг другу руки, и Адмирал отправился к себе. "До чего же мы все стали бесчувственными, - подумал штурман. - Он хочет, чтобы я вернулся в свою комнату и отдохнул, и оставляет меня одного, точно это самый обыкновенный вечер. Ему и в голову не приходит, что, прежде чем лечь в постель, мне нужно немного поболтать с ним. А ведь он..." Штурман был искренне привязан к Адмиралу, да и Адмирал в этот вечер ради него покинул свой экипаж. Обычно летчики одного самолета всюду ходили вместе молчаливой компанией. Так люди забывали о стычках во время полета, о вспышках раздражительности, о резких словах, которыми они порой обменивались в микрофон. Опасность миновала, они становились мягче, и каждый приписывал другому заслуги в успехе операции. На земле они со смехом вспоминали о том, что в небе вызывало столкновения, и дружеская непринужденность снимала всякие различия в положении и звании. Теперь штурман остался один, он словно осиротел, но его бросило в дрожь при мысли, что он мог разделить участь товарищей. Значит, ни бомбардир, ни хвостовой стрелок не успели выброситься с парашютом. Должно быть, самолет развалился сразу же после того, как выпрыгнул штурман. Но тогда почему он не слышал грохота взрыва? "Как треск падающего дерева..." Может, потому, что как раз в эту секунду его рванул раскрывающийся парашют и мысль о спасении заставила его на минуту позабыть обо всем на свете.
      Он толкнул дверь своего домика и тут вдруг вспомнил о незнакомке с ВэндонЭли. Он даже не спросил, как ее зовут, но не жалел об этом. Ведь так ему будет казаться, что это лицо, склонившееся над ним в глубокой ночи, только пригрезилось, когда он лежал, зарывшись носом и ладонями в свекольную ботву. Что значило имя? Имя ничего не добавило бы. Знай он ее имя, он, быть может, не решился бы обнять эту женщину с такой нежностью. Нет, нежность не то слово. Вовсе не нежность была в этом объятии, но дикая неукротимость животного, у которого одно чувство сменяет другое без всякого перехода. Ускользнув от смерти, он тут же ринулся в жизнь.
      Он представил себе незнакомку в зеленом халатике, который она все время запахивала на груди, маленькие ноги в домашних туфлях, ее сонное лицо, растрепанные волосы. Должно быть, она совсем молоденькая, и ей так трудно было не закрыть снова глаза, не погрузиться в сон, который нарушил настойчивый звонок. А гул бомбардировщиков, круживших на небольшой высоте над соседней базой, наверное, нисколько ей не мешал. Иногда во время полета, когда штурман был уверен в маршруте, он позволял себе минутный отдых и старался представить, какие сны видят мужчины и женщины в спящих селениях, над которыми пролетал самолет. Склонившись в тусклом свете над своими навигационными линейками, картами и компасом, он думал о том, что люди на земле в ночном мраке предаются любви, и каждый раз испытывал горькое чувство от сознания того, что втянут в какоето дело, которое лишает его всех других радостей, кроме одной - достигнуть цели точно в назначенную минуту или наверстать время, упущенное изза встречного ветра. Уже два года он был отрезан от семьи, и никакая другая привязанность не согревала его душу. В этой стране, языка которой он не знал, ему не на что было надеяться. Вся предшествующая жизнь представлялась. ему навсегда отошедшей юностью, образы которой двигались в зыбкой и обманчивой дымке сновидения. С войной он вступил в иную пору своей жизни, где чувствовал себя беззащитным перед лицом всякого рода врагов - как внутренних, так и внешних, и не было у него иного прибежища, кроме товарищества.
      Не то чтобы он не искал любви. Гдето в глубине его души любовь продолжала жить, подобно скрытой ране или неутоленной жажде. Порою мысль о ней вызывала у него вспышку жестокой иронии или же приступ меланхолии, овладевшей им даже в полете. Но все попытки обрести любовь были напрасны. Он не желал прибегать к тем приемам, которыми пользовались товарищи, обольщая девушек в барах и добиваясь мимолетных свиданий, где они пускали на ветер все, в чем штурман видел смысл встречи мужчины и женщины. И все же он испытывал неясное сожаление, словно упустил чтото. Быть может, все дело было в том, что он плохо знал английский язык? Ведь как бы правильно ни говорила пофранцузски эта женщина, между ними всегда будет существовать барьер - трудность выразить себя так, чтобы понял другой, и старание избежать различных словесных тонкостей.
      Он помешал угли, еще тлевшие в печке, которую вечером обычно растапливал дневальный, и подбросил в нее полный совок. Потом вдруг почувствовал страшную усталость и, не раздеваясь, растянулся на постели. Тишина близящейся к утру ночи сразу обступила его, и он невольно застонал, снова настигнутый мыслью обо всем происшедшем. Значит, он положил карандаш на столик в тот самый момент, когда самолет затрещал. Он дернул шторку, отделявшую его от пилота, и, хотя давно был готов к этому, с тех пор, как посвятил себя профессии, которая могла привести только к одному - к смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти в то же мгновение он повис во мраке под куполом покачивающегося парашюта, он скользил по свекловичному полю, и незнакомая женщина склонялась над ним. "Вы ранены?.." Он ощупывал себя, вставал на ноги и сворачивал купол парашюта. "Я в полном порядке, но остальные погибли..." Он показывал на пламя, озарявшее горизонт, беззвучно рыдал, и по щекам его, как капли дождя, струились слезы.
      Он и не думал, что ему выкажут столько внимания, Его без конца угощали пивом. Товарищи и даже командиры эскадрилий хлопали его по плечу, произносили одни и те же горячие поздравления, а губы их мучительно кривились, и это было сильнее всяких слов.
      Да, он вернулся к ним издалека. Говоря точнее, с рубежа смерти, и каждый из них, видя его в живых, испытывал изумление.
      Летчики свыклись со смертельным риском, но не с реальностью смерти. Смерть оставалась для них понятием метафизическим. Если бы они реально представили ее себе, они не смогли бы сдержать крик ужаса. Все они знали, что, углубляясь во мраке неба в расположение врага, они могут быть сбиты огнем зениток или истребителей. Они слышали о столкновениях в воздухе, а иногда случались аварии при взлете: четырехмоторные самолеты, нагруженные тысячами литров горючего, врезались в купы деревьев, горели и взрыва.лись вместе с бомбами. Но при этом смерть ассоциировалась с простым вычеркиванием из списка. Люди исчезали, вот и все. Сначала номер самолета и фамилия командира целый вечер оставались на доске вылетов, и каждый, кто возвращался, бросал на них сочувственный и понимающий взгляд. Смерть - это для других. Затем имена не вернувшихся исчезали с доски. Вольнонаемные торопились упаковать их вещи, чтобы, наклеив этикетки, отнести на специальный склад. Какоето время о погибших еще помнили, потом каждодневные заботы одерживали верх, жизнь шла своим чередом. Жизнь? Только идиоты могли называть это жизнью. Скорее это было похоже на каторгу, где невидимые и безжалостные надсмотрщики расправлялись с провинившимися и отстающими. Никто из тех, что уже рухнули в пылающий костер, не вернулся, но, в конце концов, это, повидимому, было не более ужасно, чем вся их жизнь. Каждый вечер летчики вскакивали по тревоге, повинуясь приказу громкоговорителя, ревущего в каждом бараке, и готовились к полету. В двух случаях из трех вылет отменялся изза погоды. По курсу или над целью оказывались слишком густые скопления облаков, подняться на большую высоту самолеты не могли изза своего груза, а при плохой видимости легко было врезаться в хвост передней машины.
      Штурман чуть было не погиб при таком столкновении. Он почти онемел от ужаса. Он прыгнул с парашютом, а весь экипаж его самолета сгорел недалеко от аэродрома. Обломки дымились еще и на следующий день. Среди обуглившихся тел можно было опознать только пилота, вцепившегося в штурвал, и хвостового стрелка в его искореженной турели. Люди из специальных команд положили их в гробы и зарыли в землю после короткой церемонии, во время которой священник осенил крестным знамением покрывающие гробы трехцветные полотнища. У штурмана не хватило сил присутствовать па похоронах - происходящее имело для него еще сугубо личный смысл, и каждому хотелось расспросить его обо всем. Но никто ни о чем не спрашивал. Скорбное выражение губ заменяло разговор по душам.
      На другой день штурман хотел было излиться Адмиралу.
      - Ладно, - прервал его тот. - Взгляника сюда. - II он показал на свой шрам. - Воспоминания прибереги для внуков, если они у тебя будут.
      Словно мстя за навязанное ему молчание, штурман не стал рассказывать и об остальном: о встрече с незнакомой женщиной. Это касалось только его. И была еще одна причина. В ответ ребята заулыбались бы, словно говоря: "Вот видишь, нет худа без добра".
      Штурман уже испытывал желание снова побывать в доме 27 по ВэндонЭли. Поселок Саусфилд, затерявшийся, словно звездочка в галактике, среди бесконечного множества английских коттеджей, с их подстриженными газонами, с коньками на шиферных или цветных черепичных крышах, с почтовыми ящиками, которым не страшна любая непогода, расположен был всего в шести километрах от базы. Адрес штурман помнил, но позвонить туда не решался. Товарищи стали бы расспрашивать его - ведь он никогда никому не звонил - и догадались бы, что он чтото скрывает от них. Он ограничился тем, что сел на велосипед и отправился на место своего приземления поискать портсигар.
      Изза этого портсигара штурмана мучили угрызения совести. Он сказал незнакомке, что отдал бы все портсигары на свете... А ведь этот гладкий серебряный портсигар с вензелем в уголке ему подарила другая женщина. Но как давно это было! Их роман не имел продолжения: началась война, и все оборвалось. Быть Может, когданибудь все свои воспоминания, в том числе и эту ночь у незнакомки, он принесет в дар какойнибудь другой женщине. "Что это за потребность попусту болтать и говорить то, что не имеет никакого смысла..." - укорял он себя. Кроме того, ему было стыдно, что он как бы воспользовался для своих целей смертью товарищей. "Я единственный, кто остался в живых", - сказал он. И сразу взял руки женщины в свои. Разве могла она вырвать их у того, кто должен был в эту минуту гореть в огне? Он воспользовался смертью ребят, чтобы показаться интересным, вызвать жалость и добиться у нее успеха.
      "Рипо, - сказал он себе, - ты мне противен". Он часто так призывал себя в свидетели, обращаясь к себе по фамилии. Это поддерживало его в трудные минуты. Например, когда его упрекали в высокомерии, принимая его скрытность и сдержанность за презрение, или когда он узнавал, как глупо и злобно переиначивались некоторые его слова: "Рипо, ты прав. Пусть говорят..." Или когда ктото из начальства упрекал его в том, что, критикуя методы инструктажа, он подает дурной пример молодым штурманам: "Рипо, не уступай". Он был спокоен, когда слышал в себе этот одобрительный голос. Он шутливо называл его голосом предков. Хотя никого из них он не знал, ему было известно, что он ведет свое происхождение от целой династии упрямых, строптивых, не слишком набожных крестьян, достаточно грамотных и наделенных тяжелым характером. У него нрав был мягче, и он готов был презирать себя за это. Мать часто говорила ему:
      "Ты другой..." Она хотела сказать, что он образованней своего отца и деда. Но он не считал это комплиментом.
      Неодобрительный голос предков привел его в мрачное расположение духа. Главным образом поэтому он и не решился позвонить у двери незнакомки. Не останавливаясь, он просто проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором его приняли. Но сомнения быть не могло. Тропинка со свекловичного поля вела прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад и виднелась посыпанная гравием дорожка. Дом был совсем простым, с пристройками, надстройками и навесами для машин; все было опутано, словно паутиной, стеблями дикого винограда, где еще краснело несколько листочков. У штурмана было сильное искушение сойти с велосипеда, но он не посмел. Правда, незнакомка сказала ему: "До свидания", - голосом, в котором, пожалуй, звучала просьба, но образ женщины, который он себе рисовал, не имел уже ничего общего с реальностью, а именно встречи с реальностью опасался он, воскрешая в памяти картины той ночи. Он мысленно сжимал незнакомку в объятиях, впивался губами в ее губы, увлекал ее на диван, и он возвращался к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть отверженным. "Если бы предки знали мою жизнь, - с улыбкой говорил он себе, они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с ней". Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку. Убивали, не видя убитых, и всякий раз нужно было приложить немало усилий, чтобы поверить, что ты действительно сбрасываешь бомбы, а не имитируешь бомбовой удар на учениях. И если тебя убивали, ты понятия не имел, кто держал тебя в сетке прицела неведомого истребителяохотника или в перекрестье неизвестной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся на тебя в кромешной тьме, ты не успевал избежать удара и смерть накрывала вас обоих. А штурман та. вовсе никогда не прикасался к оружию. Для него война состояла в том, чтобы определять курс, рассчитывать расстояния и время, устанавливать по звездам местоположение самолета - и делать все это в соседстве со смертоносным грузом, который в любую минуту мог взорваться. Порой при мысли об этом сердце вдруг замирало; потом он пожимал плечами. Не будь он штурманом - его послали бы еще куданибудь. Откажись он сражаться - его расстреляли бы. Если бы он попытался уклониться от участия в этом вселенском побоище, его повсюду преследовали бы, мучили. Лучше все же сражаться в рядах тех, кто хоть както отстаивает свободу, провозглашает уважение к человеческой совести. К тому же у штурмана не было выбора. Он никогда не смог бы сродниться ни с каким другим народом, кроме своего, а его народ страдал. Так он разрешил для себя этот вопрос. Не лучшим образом, он сознавал это. Но как еще было выпутаться?
      Через неделю после катастрофы, днем, он, испытывая некоторую тревогу, нажал кнопку звонка в доме 27 по ВэндонЭли. Дверь открыла незнакомка, и лицо ее осветилось внезапной радостью.
      - Почему вы так долго не приходили?
      - Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она испытывала к нему и хотела ли его повидать.
      - Я уже тревожилась. Думала, может, вы заболели. Входите.
      Он боялся, что у нее в гостях ктонибудь из друзей или соседей. В таких случаях на лице у него появлялось смущенное и в то же время сердитое выражение, и нетрудно было догадаться, что он не оченьто умеет приноравливаться к неловким ситуациям. Но незнакомка была одна, и он вздохнул с облегчением.
      - Я приготовлю вам чаю, хорошо?
      Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой стало настолько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем происшедшим, он уселся в кожаное кресло рядом с красной кушеткой. Застекленные двери с раздвинутыми портьерами выходили прямо в сад, уже опустошенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligenceofficer часто сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и, отрываясь от "Таймса", блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он находился гдето на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объектам и вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какойто штурман сидит в его любимом кожаном кресле только потому, что после столкновения двух бомбардировщиков он упал почти на крышу его дома. "Вот они, превратности войны", - улыбаясь, подумал штурман, когда незнакомка поставила перед ним на столик поднос.
      - Я мог бы позвонить, - сказал он, - но не знал, как вас зовут.
      - Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя.
      - Я сам должен был спросить у вас. Но все произошло так неожиданно в ту ночь,
      - Правда?
      Некоторое время она молча намазывала тосты маслом, потом ничего не выражающим голосом спросила:
      - Как вы себя чувствуете?
      - Хорошо.
      - Вы уже пришли в себя?
      - Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда, да, - ответил он. - Об остальном не могу этого сказать.
      - Об остальном? О! - воскликнула она с удивлением. - Мне кажется, для вас это так привычно.
      "Мы из этого не выпутаемся, - сказал он себе. - Нужно будет все ей объяснять. Это слишком трудно".
      - Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно, - добавил он устало .
      Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но очарование исчезло: очарование ночи и только что разбуженной незнакомой женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные волосы придавали ее лицу чтото детское, а свет голубых глаз делал ее похожей на рубенсовский портрет, висевший слева от камина, напротив красной плюшевой кушетки.
      - Я много думал о вас, - сказал штурман.
      - Правда?
      - Все это было так необычно... Он снова представил себе молодую женщину, совсем одну в доме, когда он позвонил,
      - Могу я теперь узнать, как вас зовут? - спросил он, помолчав.
      - Конечно. Розика. А вас?
      - Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда говорил с базой по телефону.
      - Я имею в виду имя.
      - О! - сказал он. - Никто никогда не зовет меня по имени. Оно очень заурядное, и я его не выношу. Альфред.
      Англичанке это .ничего не объясняло. Имя было не хуже других, и женщина, конечно, не могла понять, почему его можно ненавидеть. Если бы она стала называть штурмана Альфредом - ведь в Англии обращение по имени имеет не совсем то же значение, что во Франции, - он почувствовал бы себя неловко, а может, это просто его рассмешило бы. В своей стране он всегда просил женщин называть его какнибудь иначе, но здесь все было подругому.
      Женщина спросила, приступил ли он снова к боевым операциям. Он объяснил, что числится теперь в резерве и будет снова летать, когда какойнибудь штурман выйдет из строя.
      - Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать придется. От всего остального меня никто не освободит.
      Женщина опять посмотрела на него с удивлением. Он употребил то же слово, что минутой раньше, но совсем в другом смысле.
      - Я хочу сказать, что учитывается количество, а не сложность заданий. Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда бомбишь объект, хотя. один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел до цели. Но это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC'.[ ' Distinguished Flying Cross - Крест за летные заслуги (англ.)]
      Впрочем, это опять вопрос везения. Если мотор откажет рядом с целью, кончить дело не трудно. Если же далеко от нее, то это невозможно, потому что самолет не может набрать высоту. Тогда приходится сбрасывать бомбы в море, и задание не засчитывается. На носу самолета, рядом с бомбочками по числу успешных вылетов, - механики рисуют грушу.
      Женщина все понимала. Муж рассказывал ей об этом.
      - Разве у вас такие же строгости?
      - Да. Точно такие же.
      Надо было сказать: "Такая же глупость", но он сдержался. Хотя французы и пользовались репутацией фантазеров, но тут они строго следовали уставу RAF. Каждые семь боевых вылетов - благодарность, возрастающая по инстанциям. Первый раз - в приказе по эскадре, второй - по бригаде, третий - по дивизии и так далее. Нужно только стараться, чтобы все шло гладко. Если ты выбросился с парашютом или вернулся с изрешеченным фюзеляжем, это ничего не прибавляло. Те, кто ухитрялся пройти через все, были настоящими ловкачами.
      - И все же, - сказал штурман, - если бы я не участвовал во всем этом, я чувствовал бы себя несчастным.
      Ему и в голову не приходило, что тут можно плутовать. Его страна переживала тяжелые испытания, и нельзя было стоять в стороне. Накануне катастрофы ему предлагали перейти в авиашколу, но он отказался. Как сочеталось такое решение с суровым осуждением всякого возвеличивания военной героики? Конечно, и тут можно было найти объяснение, но на это требовалось время.
      - Однако здесь вы страдаете. Это заметно. Штурман ответил не сразу.
      - С того вечера меньше.
      Она сочувственно посмотрела на него.
      - Выпейте еще чаю.
      "Ну вот, - подумал он. - Как только коснешься самого важного, она уклоняется: "Выпейте еще чаю". На что он мне нужен, ее чай? Я хотел бы..." Он не находил подходящего слова. Он хотел' бы, как в благородных романах, подойти с женщиной к окну, обнять ее хрупкие плечи и смотреть, как медленно растворяются в сумерках поля, а потом, дождавшись наступления ночи, запрокинуть ее голову и целовать в губы.
      "В сущности, - сказал он себе, - я хочу одного: привязаться к чемунибудь на этой земле, где все от меня ускользает, вернуться к самой обычной человеческой жизни, к самому заурядному существованию, хотя
      надежды на это у меня почти не осталось".
      В угасающем свете дня он смотрел на лицо молодой женщины - Розики, ибо так ее звали. Ее красота была красотой юности, ни с чем не сравнимой хрупкой прелестью цветка. Через десять лет ее кожа утратит нежность, плечи станут костлявыми, а глаза потеряют свой блеск. Но ведь штурман больше не собирался строить какието расчеты на будущее. Кто осмелился бы здесь говорить о будущем? Ему достаточно молодости, которую он видел перед собой сейчас. Он не просил большего и не чувствовал никаких угрызений совести по отношению к мужу, которого не знал. Да и муж тоже, наверное, не церемонился бы, если б ему представилась возможность изменить жене; к тому же штурман как бы брал реванш у этих благовоспитанных чиновников, которые наставляют летчиков, как уберечься от противовоздушной обороны, но сами и не подумают сунуться в бой. Все было бессмысленно и запутанно. Штурман хорошо понимал, что допускает ошибку, оставаясь здесь так долго. Как сделать, чтобы женщина пригласила его еще раз? Кто поверит, что между ними просто дружеские отношения? Когда мужчина бывает в доме, где живет одинокая женщина, все понимают, что это не для того, чтобы читать вместе молитвы. Соседи начнут болтать, и intelligenceofficer быстро узнает, что у его жены любовник.
      Штурман отодвинул чашку, отказываясь от всех своих планов. "Не будем упорствовать, - сказал он себе. - Рассчитывать не на что. Вернемся в лагерь", Он поднялся.
      - Вы уходите?
      - Я и так засиделся, - сказал он. - Злоупотребил вашей любезностью. Я хотел нанести вам визит... Он подыскивал слово, которое не обидело бы ее.
      - Вежливости?
      - Скорее дружеский, и в знак признательности за ваш прием в тот вечер.
      - Мне очень жаль, что вы уже уходите.
      - Ничего не поделаешь. Так, пожалуй, лучше. Внезапно беспредельная грусть овладела им. "Слова, - подумал он, - они только обманывают и ранят пас..." Глупая бесполезная грусть, и он сам виноват, ведь он не сделал ничего, чтобы завоевать эту женщину. Чего он хотел - чтобы она загородила ему дорогу, упала к его ногам? Будь он чуточку терпеливей, он выиграл бы время, а выиграй он время, все было бы в порядке. Прежде всего нужно стараться дожить до мира, не дать себя убить накануне. В любви тоже ничто не потеряно окончательно, раз можно снова увидеться. Но его охватило вдруг бесконечное равнодушие к самому себе. К своей жизни, к своему счастью. Сегодня вечером он примет снотворное и пораньше ляжет в постель, чтобы забыть об этом приключении, о самолетах, которые сотрясают небесные своды, о новых вылетах с незнакомым экипажем, о ночах, наполненных гудением эскадрилий, вылетающих и возвращающихся, о жизни в изгнании, о пустых спорах с товарищами в баре, о новостях, услышанных по радио, о дурном настроении командира базы и о первых холодах, предвестниках наступающей зимы. Пока война не кончена, лучше никуда больше не выходить с базы и не искать ни женского тепла, ни тепла домашнего очага.
      - Надеюсь, до свидания, - сказала женщина на .пороге.
      - До свидания, Розика. Thank you '. У решетки он обернулся и помахал рукой. "Thank you", - повторял про себя штурман, удаляясь от дома. В эту единственную за весь разговор английскую фразу он вложил и свое разочарование, и злость на себя, и отчаяние, которое схватило его за руку, словно невидимый спутник. Все в нем точно окаменело.
      ' Спасибо (англ.).
      III
      Ни в этот вечер, ни на следующее утро штурман не появился в столовой, но никто этого не заметил. Он пришел к самому концу второго завтрака, сел за пустой столик, наспех поел и, возвратившись в комнату, снова растянулся на постели.
      Около пяти часов заревели громкоговорители. Вызывали экипажи, а через некоторое время постучали и к нему.
      - Что это?
      Рассыльный протянул ему листок бумаги: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается принять участие в боевой операции в составе экипажа капитана Ромера". На приказе стояла печать штаба эскадры.
      - Отнесите это тому, кто вас прислал, - сказал штурман. - Я болен.
      - Нужно расписаться, господин лейтенант. Он написал на полях: "Я болен" - и расписался. Рассыльный ушел. Ромер считался плохим пилотом. .Он уже несколько раз попадал в ситуации, которые могли кончиться катастрофой, так что каждое его возвращение было настоящим чудом. Чтобы благополучно вернуться, недостаточно было просто полагаться на свою удачу: необходимо еще большое мастерство и летный навык, почти ставший инстинктом. В тех, например, случаях, когда бомбы не могли накрыть цель или сбросить их не позволяла какаянибудь неполадка в механизме, инструкция запрещала разворачиваться непосредственно над объектом, как это можно было бы сделать гденибудь над полями в Англии. Так как траектории самолетов пересекались, то прежде всего нужно было избежать столкновения, суметь различить темные громадины, проплывающие над пожарищем. нужно было ускользнуть от слетавшихся на добычу истребителей и потом опять нырнуть в клокочущий и ревущий поток снарядов, чтобы под огнем сотен зениток снова точно зайти на цель и сбросить бомбы. Один этот маневр, во время которого летчики сыпали чудовищными проклятиями, был сущим кошмаром и требовал от всего экипажа, и в первую очередь от пилота, огромной выдержки и четкости. Но лицо пилота Ромера, казалось, было отмечено печатью обреченности. По натуре он был молчалив, и летчики его экипажа говорили, что он не обращает внимания на предупреждения стрелков, сообщающих об опасной близости какогонибудь самолета. Словно ничего не слышит.
      - Ромер... - проворчал штурман. - Почему бы просто не написать: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается свернуть себе шею"?
      Была уже ночь, когда в комнату переваливаясь вошел толстяк - врач авиабазы.
      - Ну, - сказал он своим обычным добродушным тоном, - что у нас не клеится? Штурман сел на койке.
      - Все, - сказал он. - Я на ногах не держусь.
      - Почему ты не пришел ко мне?
      - Не мог решиться. Сразу вдруг навалилось.
      - Ты знаешь порядок. Должен был меня предупредить.
      - Я надеялся, что пройдет, - устало проговорил штурман. - Я не ожидал, что сегодня мне предложат лететь.
      - С Ромером? - В глазах у врача блеснула хитрая искорка.
      - Все равно с кем. Я не могу.
      - Приляг.
      Врач любил летчиков. Он распил с ними не одну кружку пива, и в его медпункте их всегда ожидал хороший прием. Многих лечили здесь от гриппа, бронхита, гайморита, а также от коекаких болезней, которыми заражали их девушки из соседнего городка. Как только ктонибудь из летчиков заболевал, командир экипажа заставлял его пойти на медпункт, потому что на большой высоте воспаление носовой полости или гортани могло привести к серьезным неприятностям. Вообщето летчики отличались завидным здоровьем, и если уж с ними чтото случалось, то большей частью они нуждались скорее в отходной священника, чем в помощи врача.
      - У тебя ничего нет, - объявил врач, тщательно осмотрев и прослушав штурмана. - Сто лет проживешь. Если ты и болен, то все дело в этом, - добавил он, коснувшись головы штурмана. - Ты переживаешь.
      - Может быть, - ответил штурман.
      - Напрасно. Твои переживания ничего не изменят. Я попрошу, чтобы тебе дали отпуск.
      - А потом?
      - Что "потом"? Развлечешься, где захочется.
      - Хотел бы услышать, где именно.
      - У тебя что, нигде нет подружки?
      - Нет, - сухо ответил штурман.
      - Тогда сходишь в кино.
      - А потом?
      - Вернешься, и все наладится.
      - Ты так думаешь?
      - Конечно. У тебя сейчас нервная депрессия изза этой катастрофы: тебе должны были дать отпуск.
      Взявшись за дверную ручку, врач обернулся, и его широкое, как луна, доброе лицо расплылось в улыбке.
      - Через неделю будешь в форме. Отдохни. Я скажу, чтобы тебе приносили сюда еду.
      В наступившей ночи нарождался глухой гул - казалось, гудит сама земля; гул нарастал, становился мощным рокотом, в нем возникали ревущие органные ноты - это во мраке взлетали самолеты. Штурман встал, натянул домашнюю куртку и вышел, В небе, словно на цирковой арене, плясали белые, красные и зеленые звездочки бортовых огней. Они растянулись далеко над полями; ждали, пока подстроятся все тяжелые четырехмоторные самолеты, чтобы взять затем курс к побережью. Машины медленно строились в боевом порядке, и с ураганным грохотом, сотрясавшим землю, эти новые созвездия устремлялись к югу.
      Так было каждую ночь, и время от времени штурман занимал свое место уголок в одном из самолетов эскадры - и, склонившись над картами в своем закутке, ставил первую точку, вычисляя скорость и силу ветра. Но на этот раз он отказался от полета. Он не хотел, как продажная девка, кочевать из экипажа в экипаж и летать с пилотами, которых не знает, а то и просто с болванами. Не могло быть и речи, что он полетит с Ромером. Штурман летал в хорошем экипаже, но это не помешало случиться катастрофе. Нет, он не станет испытывать судьбу и не согласится, как дурак, вместе с Ромером ставить свою жизнь на карту, даже если это необходимо, чтобы увеличить на единицу число самолетов, участвующих в операции. Самолетом больше или меньше, это ничего не меняет.
      Не успел он вернуться к себе, как в комнату ввалился Адмирал. Его маленькие глазки сверкали; он то и дело потирал рукой чудовищный шрам, рассекавший его лоб, словно след от сабельного удара в какойто прошлой войне. Адмирал бросился к нему и, по своему обыкновению, принялся его тискать, с грубоватой нежностью.
      - Ты болен? - спросил Адмирал и фыркнул. - Я видел врача. Тебе, такому здоровяку, нужен отдых? Посмотри на меня: двадцать три вылета в восточные зоны и на оккупированные территории, и как огурчик. Еще восемьдесять вылетов - и баста. Могу рассчитывать на вечную признательность объединенных наций. Вместе поедем домой, и тогда уж я покажу тебе девочек.
      - Ладно, кончай, - сказал штурман. - Ты не на увольнительной?
      - Не моя очередь. Но можешь быть уверен, - не унимался Адмирал, - я свое не пропущу. Я не из тех, кто рвется к смерти во что бы то ни стало да побыстрей. Мне спешить некуда. Надо и молодым поточить зубки.
      - Кто полетел с Ромером?
      - Ага, вот оно что! - воскликнул Адмирал. - Не знаю, какойто новый штурман - только что кончил училище и не расстается с ластиком на шнурке. Ну что ж, посмотрим. А ты отказался?
      - С Ромером я не полечу. Хватит с меня одного раза.
      - Бедняга Ромер, - глухо произнес Адмирал, словно читая отходную. Можешь поверить, всем станет легче, когда он отправится ad patres1. Ты прав. Но не говори об этом.
      - Нет, буду говорить, потому что сказать это нужно. Пусть командир базы сам летит штурманом с Ромером, если ему нравится. Только не я. Куда это они? - спросил он, кивнув на окно.
      - На Рур. Какойто нефтеперегонный завод, что ли.
      - И потвоему, я должен был лететь с Ромером, чтобы научить его держать курс среди этого фейерверка? Все вы убийцы! - закричал штурман. Все вы знаете, что Ромер - плохой нилот и что он сдал экзамены в авиашколе только благодаря счастливой случайности. Но когда имеешь дело с зенитками, на удачу рассчитывать нечего. Пускай меня собьют, если такая у меня судьба, но я хочу быть с людьми, которые будут защищаться до последнего. А не с болваном, делающим из себя мишень. Мне тоже приходилось оставаться одному, когда зенитный огонь хлестал по брюху. По своей охоте я бы в это больше не ввязался, а с Ромером, сам знаешь, дело гиблое.
      - Знаю, - сказал Адмирал. - Не кипятись. Сейчасто ты не с Ромером. А в своей постели. Лучше обмозгуй, что ты сейчас делал бы, не будь ты болен.
      - Не будь я болен... - повторил штурман. - Врач хочет попросить для меня отпуск.
      - Знаю.
      - А зачем? Что я буду с ним делать?
      - Это время не будешь никого заменять.
      - Да, правда.
      - 'А когда возвратишься, тебе, может быть, найдут новый экипаж или подпишут перемирие.
      - Ну да, - сказал штурман, - я забыл эту старую шутку.
      - Но ведь в конце концов перемирие подпишут! - закричал Адмирал, воздевая руки. - На той стороне
      ' К праотцам (лат.).
      его ждут еще больше, чем мы. Что ты тогда скажешь?
      - Когда придет этот день, мы уже все будем мертвецами.
      - Только не я, - запротестовал Адмирал. - Только не мы. Посмотрика. - Он коснулся своего шрама. - Вот моя звезда. Ты думаешь, я выбрался из этой переделки только для того, чтобы стать потом удобрением для померанской картошки? Подумайка. Я уже давно мог умереть. И ты тоже почему же именно ты, один из всех, в ту ночь остался в живых?
      - Слишком просто все у тебя выходит. И вообще это не довод. Каждая такая катастрофа - предупреждение нам. Если будем продолжать в том же духе, мы доиграемся.
      - Чепуха, - ответил Адмирал. - Во всяком случае, пускай ребята сбрасывают свои бомбы на нефтеперегонные заводы. Они уже столько времени их бомбят, что парням с той стороны давно пора сменить свои самолеты на лошадок.
      Адмирал захохотал.
      - Спокойной ночи, штурман, - сказал он. Он вышел, и штурман. раздраженно потушил свет. Ночь была тихая. А в небе над Руром, должно быть, уже начали шарить прожекторы, стараясь нащупать передовую группу бомбардировщиков.
      Когда штурман проснулся, он увидел подсунутую под дверь записку. Он поднялся и прочитал ее. Это был новый приказ: "Штурману лейтенанту Рипо явиться 28 октября к десяти часам к командиру эскадры".
      "Ну вот, - подумал он, - пошли неприятности. А может, это насчет отпуска". Он побрился, оделся, сел на велосипед и поехал завтракать в столовую.
      Как всегда наутро после ночного вылета, зал был наполовину пуст. Летчики, вернувшиеся из полета, еще спали, и только наземная служба и те, кто ночью был свободен от полета, глотали porridge ' и пили чай. Адмирала еще не было. Штурман выпил стакан чаю,
      ' Овсяная каша (англ.).
      съел несколько тостов, потом направился к бару и, усевшись в кресло, стал листать потрепанные журналы. Ему показалось, что его избегают.
      "Что это с ними? - спросил он себя. - В долгие разговоры я обычно не вступаю, но со мной всегда здороваются..."
      Он был уже в холле, когда появился Адмирал; глаза у него были полусонные, и на красном лице выделялся ослепительно белый рубец.
      - Плохи дела? - спросил штурман.
      - Надеюсь, ты в курсе?
      - Что случилось?
      Адмирал пожал плечами и наклонился к нему.
      - Ромер не вернулся, - тихо сказал он. Штурман вздрогнул, словно от удара, и медленно побрел к выходу. "Вот оно, - подумал он. - Ну что ж, этого можно было ожидать".
      Он вышел и поискал свой велосипед на стоянке. Он понимал, что его будут считать виновником гибели Ромера и его экипажа, как будто Ромер не мог уже сто раз погибнуть, и вовсе не потому, что ему не доставало штурмана Рипо, а просто потому, что был болваном. Но величие смерти уже делало это слово несправедливым и оскорбительным по отношению к погибшему. Не Ромер был болваном, а те, кто его использовал, кто швырнул его в кровавый поток. Ромер был мужествен. Быть может, он страдал, сознавая, что обречен. Ведь было так легко сказать: "Я чувствую, что в не состоянии заниматься этим делом. Это выше моих способностей". Но он молчал, а доказательств того, что зенитки сбивают не только плохие, но и хорошие экипажи, было более чем достаточно. Впрочем, потому ли его сбили, что он был плохим летчиком, пли потому, что на сей раз он подошел к объекту точно в назначенное время? На какоето мгновение штурман пожалел, что не полетел с ним. Теперь все разрешилось бы. Конец заботам, как говорил врач. Конец колебаниям - пойти или не пойти к незнакомке, конец раздумьям, где бы приткнуться на шесть отпускных дней, и полная уверенность, что имя твое будет числиться в длинном списке героев.
      В штабе эскадры его заставили четверть часа прождать в канцелярии, затем дежурный офицер провел его в кабинет. Штурман отдал честь и снял пилотку. Командир эскадры сидел за полированным столом, положив руки на бювар между двумя бомбовыми стабилизаторами, которые служили ему пепельницами. Его суровое лицо с тяжелой челюстью и черными глазами под высоким, уже облысевшим лбом, где залегли глубокие складки, казалось еще совсем молодым. В комнате было жарко натоплено; в приоткрытых дверцах двух несгораемых шкафов виднелись папки с делами. Командир эскадры не подал штурману руки.
      - Как вы себя чувствуете? - спросил он. Штурман немного успокоился.
      - Устал, господин майор.
      - Вы все еще не оправились после катастрофы?
      - Пожалуй.
      - Не говорите мне: "Пожалуй", - сказал командир эскадры. - Вы должны знать точно.
      - Я еще не пришел в себя, не могу примириться с гибелью экипажа.
      - Ничего не попишешь. Мне приходится мириться с гибелью многих экипажей.
      - Это разные вещи. Я единственный, кто остался в живых.
      - Именно поэтому, пока я не подыщу вам новый экипаж, вы будете заменять штурманов, выбывших из строя.
      - Прекрасно, господин майор.
      - Вы говорите: "Прекрасно", но вчера вечером вы отказались от полета.
      - Я не отказался, - ответил штурман. - Я не мог. Это не одно и то же. Я был не в состоянии подготовиться к вылету.
      - У вас был врач. Он просит для вас отпуск на неделю. Я бы дал вам отпуск, если б вы полетели, но вы этого не сделали; а экипаж, с которым вы должны были лететь, не вернулся.
      - Я здесь ни при чем, господин майор.
      - Неправда. Я уверен, если бы вы были с ними, они вернулись бы.
      - Капитан Ромер все равно долго не продержался бы, участвуя в ночных бомбардировках.
      - Какие у вас основания это утверждать? - сухо спросил командир эскадры, откидываясь в кресле.
      - Это общее мнение летчиков, господин майор.
      - А знаете ли вы общее мнение на ваш счет?
      Штурман молчал.
      - Считают, что вы несете моральную ответственность за гибель экипажа Ромера.
      - Не понимаю, в чем она состоит.
      - Вчера вечером капитан Ромер узнал, что вы не хотите с ним лететь. Вы этого ему не сказали, но отговорка болезнью его не обманула. Днем вы казались достаточно здоровым, чтобы лететь: вас видели в столовой на завтраке. Свободным был только один штурман - молодой офицер, участвовавший всего в двух операциях; его пилот вывихнул лодыжку. Я предложил Ромеру вычеркнуть его экипаж из списка назначенных к вылету. Он отказался и потребовал молодого штурмана.
      - А почему штурман капитана Ромера не мог лететь?
      - Капитан Ромер отказался от него, и флагманский штурман отстранил его от операций изза серьезных ошибок, обнаруженных в его летных рапортах.
      - Но я, господин майор, с вашего позволения, могу предположить, что, полети я с капитаном Ромером, я был бы теперь там же, где он.
      - Да, здесь.
      - Нет, - ответил штурман и выдержал паузу. - В Руре или в море; от нас и следа не осталось бы.
      - Ладно, Рипо, - сказал командир эскадры и встал. - Считайте себя под арестом.
      - На каком основании, господин майор?
      - Я сформулирую это позже. Конечно, мнение врача, который считает, что вам нужен отдых, немаловажно, хотя вы к нему даже не обращались; но мнение командира тоже имеет значение. Можете быть свободны.
      Направляясь в столовую, штурман заметил, что у него дрожат колени. Не от страха, а от бешенства. Как мог человек, знающий их ремесло, сказать ему такое? Как можно было не почувствовать никакой жалости к единственному, кто остался в живых после гибели двух экипажей? Как могло командиру эскадры прийти в голову, что, уцелев после воздушного столкновения, штурман согласится пойти под начало плохого пилота? Возможно, подобная жестокость необходима, когда посылаешь людей на гибель, и лучше, когда страдаешь от нее, чтобы смерть показалась желанным избавлением от этих мучений? Но разве ничего уже не значила доброта? Ведь не наемники же ребята в эскадре. Каждый из них подчинялся дисциплине, которая вела к победе, шел на трудности, на смертельный риск, мирился со страхом, потому что эти жертвы были нужны для спасения родины; и вместе с тем каждый из них, как ребенок, цеплялся за какоенибудь бесхитростное утешение:
      радость после успешной трудной бомбардировки; чувство товарищества, участие в грубых развлечениях в барах соседнего городка. И для наказания штурман не нуждался в аресте. Чейнибудь дружеский упрек задел бы его куда больше, чем это дурацкое взыскание. Но тут все в нем восстало против этого. Он никогда не признает себя виновным в смерти Ромера, хотя бы даже косвенно; понятно, начальство всегда сумеет найти удобную формулировку, чтобы снять с себя ответственность. Зачем командиру эскадры . понадобилось согласие Ромера на то, чтобы вычеркнуть его самолет из списка тех, что должны были в эту ночь бомбить нефтеперегонный завод? Почему он сам не вычеркнул его, ни о чем не спрашивая, на том простом основании, что экипаж Ромера был не в состоянии выполнить боевое задание? Тут он вспомнил слова врача: "Тебе должны были сразу дать отпуск..." В самом деле, в RAF было принято немедленно после катастрофы освобождать от полетов тех, кто уцелел; их отпускали развеяться и распить в пивной кружечкудругую с подружками. Почему французы не соблюдали этого обычая? Из тщеславного желания казаться сильнее других? Но перед лицом смерти все одинаково бессильны.
      Штурман поставил свой велосипед в ряд с другими около столовой и тяжело вздохнул, прежде чем войти. Сердце его громко стучало, так же как в ночь, когда он выбросился с парашютом, но колени больше не дрожали. Голос предков молчал, словно их привело в замешательство то, что происходило, но штурман был исполнен решимости не уступать, чем бы это ему ни грозило, и, когда из столовой вышел Адмирал, он остановил его.
      - Послушай, - сказал штурман, - Люсьен наложил на меня арест.
      Летчики называли командира эскадры по имени, и эта фамильярность выражала отнюдь не пренебрежение, а симпатию. Не раз в тяжелых обстоятельствах Люсьен проявлял себя человеком отважным, и ому готовы были простить многое, потому что в общемто его любили. Но откуда у него эта внезапная строгость? От бессознательной антипатии к штурману?
      - Какое определение? - спросил Адмирал.
      - Не подобрал еще.
      Штурман потянул Адмирала в бар. Никто там не выпивал, только несколько офицеров листали газеты и журналы, и радио мурлыкало какуюто мелодию.
      - Скажи мне, - начал штурман, - я хочу знать, не изменил ли ты своего мнения со вчерашнего вечера. Может быть, ты тоже считаешь, что я виноват в смерти Ромера?
      - Ты с ума сошел, - ответил Адмирал. - Но ты знаешь ребят. Некоторые так думают.
      - Они бы полетели с ним через неделю после прыжка из гибнущей машины? Я и не знал, что среди нас столько героев. Но что думаешь ты? - настаивал штурман.
      - Я бы поступил так же, как ты.
      - Неужели, - продолжал штурман, - Люсьен никогда не беспокоится о собственной шкуре? Адмирал хмыкнул.
      - Он такой же, как и все мы. Правда, вылетает он с тем экипажем, который выбирает сам, и только когда сам решает лететь - не то что мы.
      - Почему же тогда ему не нравится, что и мы думаем о себе? Может, он воображает, что по утрам мы распеваем у себя в комнате "Марсельезу" и целый день повторяем: "Родина превыше всего"? Или ему не знакомы такие мелкие мысли, как "Сегодня я себя плохо чувствую"? И он никогда не задумывается, вернется ли из полета?
      - Как все мы, как все мы, - повторил Адмирал. - Слушай, ты меня смешишь.
      - Почему?
      - Ты бы хотел, чтобы командир эскадры вел себя так же, как ты. Но ты только лейтенант. Увидишь, когда станешь майором, захочешь стать полковником. И тогда. ..
      - Но послушай, - сказал штурман, - разве Люсьена никто не ждет дома? Мать? Или жена? Или дети? Неужели у него никогда не возникает желания уменьшить потери, спасти комуто другому жизнь? У меня почти никого не осталось, но мне такие мысли знакомы.
      - Успокойся, - сказал Адмирал. - Я поговорю о тебе с врачом. Все уладится.
      Адмирал отошел от него, и штурман внезапно почувствовал себя бесконечно одиноким среди этих людей, которые, уткнувшись носом в журналы, избегали его взгляда. Может, скоро они станут отворачиваться от него, словно он какойто злодей. Когда он сказал Адмиралу: "У меня почти никого не осталось...", - он вдруг вспомнил молодую женщину. Его охватило желание скорее бежать к ней, броситься, как ребенок, в ее объятия и рассказать обо всем, что с ним случилось. "Розика..." Это имя вырвалось у него впервые, и он произнес его с нежностью, в которой не было ничего чувственного, потому что он искал только сострадания. Но ведь ему ничего не было известно о ней, он знал только одно: она приняла его, не спрашивая, он ли виноват в том, что два самолета столкнулись во время полета, и не на его ли совести то, что его товарищи не успели прыгнуть следом за ним. Просто потому, что она была женщиной, война казалась ей достаточным объяснением всех человеческих страданий. И впервые после ночи, когда произошла катастрофа, он мог быть добрым, как ему хотелось, таким, каким он был бы, если бы не жестокие требования войны. Ему было жаль Ромера, который, может быть, не погиб, а бродит гдето по вражеской территории, пытаясь уйти от преследования полицейских собак. Он знал, что если Ромер вернется, он попросится к нему штурманом. Не из презрения к смерти, не ради того, чтобы оправдаться, и уж совсем не для того, чтобы бросить вызов дуракам, а для того, чтобы быть рядом с тем, кто тоже уцелел.
      IV
      В эту ночь вылет был отменен. Штурман целый день просидел у себя в комнате, куда ему приносили поесть; он слышал, как летчики ушли в барак на инструктаж, а через три часа, громко распевая и хлопая дверьми, вернулись обратно.
      Он тоже почувствовал облегчение. Адмирал к нему не зашел, а сам он не стремился никого видеть. Он ждал. Порой ему приходило в голову, что в назидание другим командир эскадры может передать дело в трибунал; но он отдавал себе отчет, что обвинить командира в жестокости и, главное, доказать его неправоту будет нетрудно. Англичане просто не смогут себе представить, почему не дали законного отпуска тому, чье поведение во время катастрофы представлялось безупречным. Правда, несколько дней спустя он проявил слабость, но каждый, кто летал бомбить Рур, способен это понять. Боялся он только мнения товарищей. Может быть, теперь, когда экипаж Ромера вычеркнут из списка, на штурмана злятся, что в ту ночь он отказался с ним лететь? Но пройдет время, и все станет на свое место.
      На следующий день вылет не отменили, и штурман испытал странное чувство. Может быть, оно было вызвано тем, что в списке вылетающих на задание значился Адмирал? Мысль о вылете не давала штурману покоя. Он видел перед собой летчиков, сидящих за столами во время инструктажа, слушающих, как intelligenceofficer сначала уточняет объект, потом - расположение противовоздушной обороны и показывает нужные пункты на карте длинной линейкой, которую время от времени кладет на стол. Ему представлялось, что он, как прежде, сидит вместе со своим экипажем, зажав между колен тяжелый зеленый планшет с картами, жует мятную резинку и вглядывается в лица нервно позевывающих людей. В эти минуты всем было не по себе. Снова лететь в Рур навстречу зениткам - эта мысль никому не доставляла радости. Было толькогорькое удовлетворение, что совершаемые тобой подвиги должны принести свободу континенту. Штурман думал в первую очередь о сильных ветрах западном и северозападном, обещанных метеосводкой, об углах склонения, по которым ему придется рассчитывать по" правки на снос, о трудностях полета по счислению, когда радиосигналы, посылаемые из Англии постами управления, на всех волнах будут заглушены врагом. Его экипажу, как и всем остальным, придется лететь вслепую тысячи километров, полагаясь только на расчеты штурмана. Потом говорил командир эскадры: он распределял самолеты по эшелонам и давал советы, приправляя их шуточками, от которых по рядам пробегал смех. Окна в зале были закрыты, и дым от сигарет становился все гуще; летчики выходили, направляясь в раздевалки, отдуваясь, влезали в комбинезоны, натягивали сапоги и набивались в грузовики, которые подвозили их к самолетам, во мраке казавшимся еще огромней,
      Последний раз летчики его экипажа много шутили перед тем, как забраться в фюзеляж, где они пробирались к своим местам, перешагивая через металлические переборки. Потом пилот один за другим запустил моторы, машина дрогнула всей тяжестью и вырулила па старт к взлетной полосе, с которой самолеты брали разбег по сигналу зеленого огня.
      В эту ночь, когда заскрежетала гигантская пила, так оглушительно, что задрожали стекла, штурман, закрывшись у себя в комнате, мысленно видел уносящиеся самолеты; оставшись на этом берегу их ночи, он не испытывал никакой радости, он страдал, представляя, как, оторвавшись от своего берега, они уходят в толщу мрака навстречу орудийной пальбе. Он видел Адмирала у рычагов управления, видел его длинный шрам под кожаным шлемом и маленькие глазки, сверкавшие над кислородной маской, которая делает лицо похожим на свиное рыло; стараясь избежать столкновения, Адмирал сыпал проклятиями по адресу самолетов, которые, поднимаясь с соседних аэродромов, шли ему наперерез. "Видели этого негодяя? Стрелки, смотрите в оба..."
      После недавней аварии экипажи нервничали. Все знали, что это такое, и никому не хотелось кончить жизнь, как погибшие товарищи, - среди груды искореженного железа. "Ну что ж, - говорил себе штурман, - ну что ж..." В нем не осталось и следа той злости, что разбирала его в ночь, когда эскадра, и вместе со всеми Ромер, полетела бомбить нефтеперегонный завод; он испытывал только неясную тоску, словно перед какимто незавершенным делом. "Это потому, что сегодня полетел Адмирал", - подумал он. Но Адмирал не первый раз участвовал в операциях, когда штурман бывал свободен, и никогда раньше он от этого не страдал. Ведь, по существу, летчики никогда не расставались, ни штурман с Адмиралом, ни все остальные, даже те, кто не любил друг друга и кого объединяло лишь общее дело, которому они посвящали себя. Одна и та же неотступная тревога, полная поглощенность предстоящим овладевали теми, кто видел свое имя в приказе о вылете. Оставшиеся дома хорошо понимали, что свободны они только на время - пока не вернутся товарищи и не поменяются с ними местами. Никто из тех, что с горящим взглядом; с лицом, еще хранящим след кислородной маски, возвращался с задания, не относился свысока к оставшимся дома. В первый раз штурман почувствовал, что его сторонились, оттого что считали виновным в смерти Ромера. Но тут же обругал себя, точно ему неожиданно открылась истина: "Дурак, ведь ты побывал там, где не был никто из них, а тебе и этого еще недостаточно".
      Но может быть, и на самом деле еще недостаточно вернуться оттуда, может быть, такова участь каждого, кто ушел от смерти? Никто никогда их не поймет, и никто не осмелится расспросить о подлинном смысле происшедшего. О чем же он думал в ту минуту, когда решил, что все кончено? Обхватив голову руками, чтобы укрыться от оглушительного рева, возносившегося над землей, штурман попытался взглянуть в лицо тому, о чем он и сам избегал думать. После памятной ночи эта мысль, неуловимая, но упорная, неотступно преследовала его, не давала ему покоя, как он ни старался от нее отмахнуться. Он промолчал, когда его расспрашивали офицеры, промолчал и перед Адмиралом, который ничего не желал знать. Вызывая в памяти образ молодой женщины, он пытался подавить ату мысль, но властный зов самолетов заставил ее наконец прорваться в его душе. Да, когда он готов был воскликнуть в один голос со стрелком: "Что случилось?", он понял, что пробила роковая минута. Стрелок мог бы и не удивляться так. Конечно, он не успел предупредить пилота о том, что сверху на них несется самолет, но самто он знал, в чем дело. Самолет нырнул под них, и .как раз в этот момент все затрещало, два винта из четырех были сломаны и крыло покорежено. А у того самолета, наверное, разнесло оба киля и руль высоты. Но все произошло столь внезапно и страшно, что невозможно было найти слова, и, как весь экипаж, как сам штурман, стрелок словно оцепенел. На языке вертелись только пустые фразы, вроде: "Что случилось?"
      Что ж, штурман не раз говорил себе, что встречи с другим берегом ему не избежать. Каждую ночь, покинув свой берег, они погружались во мрак и сверкание разбушевавшегося океана, и, избежав встречи с другим берегом, возвращались назад. И вдруг штурман очутился прямо перед ним, словно ему открылся мрак еще более непроглядный. Самолет должен был вотвот развалиться. Падать он будет считанные секунды и, точно огромное дерево, ломая ветки, с чудовищным треском рухнет на землю. Штурману уже нечего было желать, но ведь мог он о чемто сожалеть. Однако, охваченный оцепенением, он ни о чем и ни о ком не сожалел. Словно безучастный зритель, он хладнокровно ожидал собственной гибели, безрадостно принимая судьбу точно так же, как принимал все, что приходилось ему делать с начала войны.
      И вот тогда пилот сказал: "Приготовьтесь к прыжку", а затем: "Прыгайте!" И без всякого перехода штурман оказался на свекловичном поле, целый и невредимый, почти без единой царапины; так уцелевшие после катастрофы люди оказываются бог весть почему в сотне метров от взрыва, на какойто кочке. Единственное, чего он лишился, был серебряный портсигар.
      Но вот чего штурман не понимал. С той минуты, когда он готов был без сожаления со всем проститься, он уже не мог найти с землей общего языка. Ни с женщиной, ни с Адмиралом, ни с командиром эскадры; и он не знал, существует ли какойнибудь выход.
      Он поднял голову. Снова стало почти совсем тихо, бомбардировщики были уже далеко; они катили впереди себя грохочущие валы, а позади них опять вступало в свои права нормальное течение мыслей - так выпрямляется трава, когда над ней пронесется ураган. Но время точно остановилось для штурмана. И он вспомнил тот период, когда его мучила болезнь желудка. Приступы боли повторялись все чаще, делались все сильнее, они были такими упорными, что он уже Не надеялся от них избавиться. Его без конца обследовали, кормили разными лекарствами, но легче ему не становилось, и пришло время, когда он, чтобы избежать мучений, решил избегать того, что их порождает, и перестал есть. Поначалу он питался одними овощами, затем заменил их отварами, но бросить работу не хотел и однажды, вылезая из самолета, упал в обморок.. Тогда он отказался от всякой пищи, только пил воду. Через несколько месяцев после начала болезни он смирился с близостью смерти, смирился так легко, что сам себе удивился. Это оказалось гораздо проще, чем он предполагал. Чем слабее он становился, тем больше угасал в нем вкус к жизни. Врачи решили оперировать его, и он дал согласие. Прошло несколько дней после операции, он за все это время выпил только несколько ложек подслащенной воды, и, когда медсестра принесла ему пюре, он оттолкнул тарелку. Ему говорили, что он спасен, что может теперь есть и это не вызовет боли, но он не верил. Пища, а вместе с ней и сама жизнь потеряли для него всякую привлекательность.
      "Вот в чем дело, - подумал штурман. - Я сошел с дорожки, и ко мне еще не вернулся вкус к жизни". И он тихонько улыбнулся себе или, точнее, тому Рипо, который был его сообщником как в больших, так и в малых делах. Он улыбнулся тому, что не в состоянии был представить, как сможет теперь восстановить с миром утраченную связь. В тот раз он в конце концов уступил и о некоторой опаской проглотил пюре, но теперь у него не было никакого желания вылезать пз своей комнаты. До тех пор пока ему не сообщат, что с него снимают арест, он не желал даже пользоваться законным правом питаться в столовой вместе с товарищами, которые, быть может, относятся к нему, как к преступнику. Ему хотелось написать женщине письмо, но он не знал ее фамилии; не посылать же его по адресу: Миссис Розике X., ВэндонЭли, 27, Саусфилд. Да и что он ей напишет? Он несколько раз начинал письмо и в одном из черновиков писал:
      Дорогая Розика!
      Я рад был бы повидать Вас, но мне запрещено выходить за пределы авиабазы. В тот раз мне многое хотелось Вам сказать, но я не решился. Не сердитесь. Я был очень неловок и очень робок. Мне нужно было привыкнуть к свету дня, а Вы остались для меня ангеломхранителем той ночи, когда я разбудил Вас, позвонив в Вашу дверь, как путник, потерявший дорогу.
      Согласитесь, что это была чудовищная наивность. Если каждый штурман, не уверенный больше в своем курсе и потерявший товарищей, станет вот так останавливаться перед домом и будить женщин, чтобы расспросить их, далеко ли до ближайшего города и как он называется...
      Он порвал все черновики и с раздражением отложил перо, точно речь шла о признании в любви и он не умел объясниться. Он решил наконец, что одной попытки достаточно и что он снова стал жертвой собственного воображения. "Вот моя беда", - вздохнул он. Пришел к женщине и ничего не сумел ей сказать. Если он придет еще раз, все будет точно так же. Но вдали от нее его преследовали те же иллюзии, те же миражи, что и во время долгого полета. Когда, склонившись над картами, он сидел в своей тесной, как чуланчик фотографа, кабине, где лампочка горела день и ночь, ему никогда не удавалось погрузиться в свои вычисления настолько, чтобы забыть о стихии, среди которой он находился. Сквозь переборки он видел яростный поток, прокладывающий себе дорогу в небе, самолеты, почти касающиеся друг друга. Он знал, когда нервы стрелков будут напряжены до предела этим извержением зенитного огня, однако некоторые его товарищи оставались совершенно спокойными, точно сидели в учебном тренажере, окруженные бортовыми приборами.
      Он снова взял листок бумаги и начал писать: "Дорогая Розика...", потом смял написанное и встал. Натянув плащ и надев пилотку, он тихонько вышел из комнаты и направился по тропинке к шоссе. Все его дурное настроение прошло, и он улыбнулся. Он зашагал тверже и размашистей. Казалось, сумрак укрывает его, и это дружеское потворство придавало ему смелости. Ночь была самая обычная, и мир вокруг безропотно продолжал жить без света. Но на этот раз штурман был на земле и чувствовал себя уверенно.
      Перед решеткой он остановился в нерешительности. Он не подумал о том, что калитка может быть заперта. Если это так, у него не хватит смелости, и он повернет назад. Он пожал плечами и тронул ручку. Калитка не была заперта. Он решительно зашагал по гравию, нащупал у двери кнопку и нажал ее. Раздался короткий звонок, но он был совсем не похож на тот, другой, в ночь катастрофы; то же самое окно распахнулось на втором этаже, но света не было.
      - Who is there? ' - спросил знакомый голос,
      1 Кто здесь? (англ.)
      - Это я, - ответил он.
      Внезапно он ощутил в себе огромную уверенность;
      от былой подавленности не осталось и следа. Ни разу он не подумал о том, что будет неосторожностью прийти к женщине среди ночи, что сегодня суббота и может появиться intelligenceofficer, что не известно еще, хочет ли она его видеть. Это его не тревожило. На этот раз он вверился инстинкту, который вел его, как зверя, с приближением зимы перебирающегося на другой материк. И он просто сказал пофранцузски: "Это я", словно ей больше некого было ждать.
      - Входите.
      Он не произнес ни слова, прежде чем не вошел в гостиную и не стал рядом с лампой. Тогда он повернулся к женщине и на лицо его упал свет.
      - Простите, что я так поздно, - сказал он, - но мне нужно было вас видеть. На авиабазе со мной обошлись очень жестоко.
      - Вы с ума сошли, - ответила она. - Я уже легла. Словно защищаясь, она запахнула на груди халатик.
      - Что с вами сделали?
      Он помолчал, вглядываясь в ее лицо. Вдруг она посмотрела на него с глубокой и беспокойной нежностью, отчего зрачки ее расширились и лицо словно осветилось.
      - Теперь, - совсем тихо сказал штурман, - они могут со мной делать все что угодно.
      Он шагнул к ней и обнял ее. Бесконечно долгую минуту он не шевелился. И снова он слышал, как у самого его уха громко стучит ее сердце.
      V
      Когда он возвратился в лагерь, садились последние самолеты. Под дверью лежала новая записка: назавтра его вызывали к командиру эскадры. Штурман поднял записку и бросил на стол. Потом разделся и заснул безмятежным сном.
      Проснулся он с чувством освобождения. Он тщательно побрился, вскочил на велосипед и покатил к аэродрому.
      - Надеюсь, вам лучше? - спросил командир эскадры, закуривая сигарету.
      - Да, лучше, - ответил штурман.
      Вчерашний вылет прошел без осложнений; все самолеты вернулись. У командира эскадры тоже, кажется, было хорошее настроение; складки на лбу были не такие глубокие.
      - Значит, теперь вы можете приступить к боевым операциям? - спросил он и бросил быстрый взгляд на стоявшего перед ним штурмана.
      - Если нужно.
      - Прекрасно. Я попрошу врача освидетельствовать вас. А пока, - сказал он, пододвигая лист бумаги, - подпишите это.
      Штурман взял бумагу. Это было объявленное ему взыскание: "Командир эскадры накладывает на лейтенанта Рипо простой недельный арест. Основание: отказ от участия в выполнении боевого задания со ссылкой на нездоровье, но без обращения к врачу".
      Не говоря ни слова, штурман положил бумагу на стол.
      - Вы не подпишете? - спросил командир эскадры, подняв на него глаза.
      - Мне нужно подумать, - ответил штурман. - Мне кажется, что в определении учтено далеко не все.
      - Да, конечно, не все. Вы хотите, чтобы я добавил, что изза вас погиб капитан Ромер?
      Командир эскадры курил, отставив руку с сигаретой в сторону, словно не хотел чувствовать запаха табака. Время от времени он подносил сигарету ко рту и слегка затягивался.
      - Нет, - сказал штурман. - Я бы хотел, чтобы, если возможно, перед словом "отказ..." было добавлено чтото вроде: "Будучи вынужден за четыре дня до этого выброситься с парашютом из гибнущего самолета в результате катастрофы, стоившей жизни двум экипажам...". Так было бы справедливей.
      - Я упомяну об этом в своих личных соображениях.
      - Господин майор, я не могу подписать этой бумаги, если не будет сказано, почему я не полетел в ту ночь.
      - Но в таком случае, - возразил командир эскадры, - станет известно, почему погиб Ромер, а это может вам дорого обойтись. Где вы были вчера ночью? - спросил он.
      Штурман изобразил удивление.
      - Я вышел пройтись по лагерю.
      - Я всюду вас разыскивал.
      - Я гулял. Я устал сидеть взаперти. Ведь я только под простым арестом и имею право выходить из комнаты.
      - Но не за пределы лагеря.
      - Я прогуливался по лагерю. Была ночь. Понятно, что меня не могли найти. В баре я не был.
      - Ладно, - сказал командир эскадры и, не докурив сигарету, раздавил ее в бомбовом стабилизаторе, который служил ему пепельницей. - Можете быть свободны.
      На этот раз штурман был полон сомнений. Он спросил себя, почему он отказался подписать бумагу. Определение было чистой формальностью, просто командиру эскадры нужно было поддержать свой авторитет. Ничего позорного не было в том, что ты угодил под простой недельный арест изза того, что вовремя не обратился к врачу. Каждый на месте штурмана расписался бы. Один из двух должен быть не прав: либо штурман, либо командир эскадры. Но сила была не на стороне штурмана. По логике вещей ему надо было уступить.
      Он остановился у ангара, потом, решив все хорошенько обдумать, принялся расхаживать около него по лужайке, стараясь избегать болтающихся здесь механиков. "Рипо, - сказал он себе, - ты нарываешься на осложнения". И все же он чувствовал, что поступил правильно. Если взыскание передадут по инстанции, наверху заинтересуются обстоятельствами дела. Англичане дотошны. Они захотят узнать, как все было, почему этот штурман отказался лететь, и неизбежно узнают историю с Ромером. Быть может, они потребуют, чтобы командир эскадры объяснил им, на каком основании он отказал после катастрофы штурману в отпуске, а в этом случае они опять же споткнутся о труп Ромера. В отместку за выговор, который он может получить, командир эскадры все будет валить на штурмана. Нет, дело слишком серьезно. Штурман был прав, потребовав, чтобы было сказано о катастрофе: тем самым любое обвинение в неповиновении сразу же лишалось всякого основания. С кадровыми военными всегда лучше быть начеку. Они слишком держатся за свои нашивки. И слишком верят в их силу, а поэтому ради спасения своего престижа не колеблясь пожертвуют какимто там штурманом. Другое дело, если бы командир эскадры замял эту историю. Выпутаться у него была тысяча способов. Он просто мог сказать штурману: "Послушайте, старина. Мы здесь не у себя дома. Не будем выносить сор из избы..." Или: "Вы хороший штурман, и до сих пор я мог вас только хвалить. Забудем это..." И поставил бы точку. Штурман тоже был бы вполне удовлетворен, если бы историю замяли, но определение, которое может остаться в деле и навсегда ляжет на него позорным пятном, он ни за что не подпишет.
      Штурман зашагал дальше и зашел в гараж за велосипедом. Не размышляя, он покатил назад к домикам, чтобы запереться у себя в комнате, но дорогой передумал и направился к Адмиралу.
      Адмирал был еще в постели, но уже проснулся; глаза его сверкали. Он приподнялся на подушке.
      - Привет, штурман! - заорал он.
      - Привет, - ответил штурман.
      - Перед тобой самый блестящий командир экипажа нашей базы, начинающий свой утренний прием после визита в кильский порт.
      - Вчера вы были в Киле? - спросил штурман. - Трудно пришлось?
      Киль пользовался дурной славой. Правда, в Руре было не легче, пожалуй, даже пострашней, но неизвестно почему в Киле все выглядело более зловещим, а кроме того, летчики не любили этого маршрута, потому что приходилось лететь на небольшой высоте среди туманов Северного моря.
      - Сволочи, - сказал Адмирал, вероятно имея в виду вражеские истребители. - Прямо передо мной загорелись и упали две машины. И оба раза я пролетал среди обломков. Я уже решил, что не выскочу, и вспомнил о тебе.
      - Бедняга, - сказал штурман. - А как маршрут?
      - Сносный. Небольшая видимость. Но истребители провожали нас до самой Англии. Знаешь, что я сделал? Все ребята шли, как было предписано приказом, на высоте три тысячи футов и подставляли себя, как утки, но зато с благословения штаба. А я прижал машину к самой воде, и никому не пришло в голову искать меня там. Ну и хохотал же я.
      - Ты командир что надо.
      - Послушай, - продолжал Адмирал, поеживаясь под одеялом. - Когда мы вернулись, я пошел к тебе, но света под дверью не заметил и решил, что ты спишь. Я всетаки тихонько вошел - думал дернуть тебя за ноги. Никого. Где ты был? - И он ткнул штурмана пальцем.
      - И ты туда же! - закричал штурман. - Я жду тебя два дня, а ты приходишь, когда меня нет дома! Я вышел на часок размять ноги:
      Адмирал расхохотался.
      - Ты называешь это "размять ноги"? Рипо, - оказал он, положив ему руку на плечо, - ты чтото от меня скрываешь. Я это подозревал тогда, в первый надень, а теперь уверен.
      Штурман шагнул к умывальнику. Туалетный прибор Адмирала валялся здесь в полном беспорядке. На полочке скопились старые лезвия, а на кисточке для бритья засохла вчерашняя пена. Штурман взглянул на себя в зеркало. Он был бледен. Его глаза, все его лицо излучали какойто внутренний свет, и он улыбнулся себе.
      - Что мне от тебя скрывать? - сказал он, переложив одежду, наваленную на стуле. - Я вышел пройтись, вот и все. Надоело сидеть взаперти.
      - Где ты ходил? Вокруг лагеря?
      - Ну да.
      - Ты издеваешься надо мной, - сказал Адмирал, пожимая плечами. Нехорошо. Я тебе вот что скажу. Ты ходил в дом, куда тебя пустили в ту ночь. И конечно, в этом доме есть девочка. Вот так.
      Когда он того хотел. Адмирал умел ломать комедию. Его красное лицо загоралось и угасало попеременно. Он строил гримасы, простирал к штурману руку, прикрывал глаза и выпячивал губы, а шрам его придавал лицу то шутовское, то трагическое выражение.
      - Послушай...
      - Что?
      Штурман уже готов был рассказать Адмиралу обо всем - и о том, что ходил в дом к англичанке, и о том, как она стала его любовницей, но передумал.
      - Что? - снова спросил Адмирал.
      - Люсьен предложил мне подписать определение.
      - И что?
      - Я сказал, что подумаю.
      - Здорово! - закричал Адмирал. - А какую рожу скроил Люсьен?
      - Недоволен.
      - Что там такое в этом определении?
      - "Отказ от участия в операции со ссылкой на нездоровье, но без обращения к врачу". Чтото в этом роде.
      - Ну что ж, - сказал Адмирал, - так примерно и было, правда?
      - Как! - заорал штурман. - Ты хочешь, чтобы я подписал подобное определение! Но ведь в нем не все сказано! Нужно объяснить, как это произошло. Перед словом "отказ" добавить: "Выбросившись за четыре дня до этого из гибнувшего самолета..." и прочее. Ты прекрасно понимаешь, что без такого упоминания...
      - Ты прав, - сказал Адмирал. - Успокойся.
      - Если делу дадут ход, я пропал.
      - Может быть, - сказал Адмирал, - может, и так. Ну, а что же Люсьен?
      - Он этого не ожидал. Он просто отпустил меня, ничего не решив. Потом я все обдумал. Нет, это невозможно. Я не могу подписать.
      - Мда.
      - А если бы с тобой так поступили, ты что, промолчал бы? - снова яростно закричал штурман. - После двадцати четырех налетов на этот проклятый Рур, после всех этих мясорубок, вроде Киля, тебе что, понравилось бы, если б тебе вот так плюнули в морду? Будь еще это вначале - ладно, мол, на войне не до сантиментов и мы здесь как раз затем, чтобы рано или поздно дать себя убить, чем больше могил, тем больше славы начальству... но после всего! После взлетов среди непролазной грязи и постоянного страха, что по дороге в тебя врежется какойнибудь болван! После того, как твоих товарищей разносит в щепы над объектом, да и всего остального? Не ожидал я от тебя, добавил он и отвернулся.
      - Бедняга, - сказал Адмирал. - Ты еще хлебнешь горя.
      - Тем хуже.
      - Впрочем, мне кажется, - потягиваясь, сказал Адмирал, - мне кажется, тебе наплевать.
      - Отчасти, - ответил штурман, немного помолчав. - Отчасти и наплевать.
      - Ну вот, а еще три дня назад тебе это совсем не было безразлично. Ты был даже очень несчастлив. Чтото изменилось с тех пор?
      - Нет.
      - Врешь, - сказал Адмирал и, положив руки ему на плечи, приблизил к нему свою физиономию. - Давай рассказывай. Думаешь, я тебя не знаю? Нет, старую лису не проведешь!
      - Да ну, - сказал штурман, - ничего особенного. Ты угадал. Я встретил девушку. Адмирал просиял.
      - Вот видишь! Что еще нам нужно для счастья! Славная девочка?
      - Главное, в ней меньше сложности, чем во мне.
      Потому мне и хорошо.
      - Ну и прекрасно. Ты в этом нуждался. Я тебя знаю, - повторил он. - Тебе нужно, чтобы тебя любили.
      - Может быть, - тихо ответил штурман. - А ты сам понимаешь, что никто здесь, кроме тебя...
      - Ладно, - перебил его Адмирал. - Все должно устроиться, но как быть с этим тупицей Люсьеном? Я всегда подозревал, что он глуп, но не до такой степени... Я с ним поговорю. Потребую, чтобы он оставил тебя в покое. Ты подпишешь определение, если он тут же перед тобой его порвет?
      - Если порвет, подпишу.
      - Тогда предоставь мне свободу действий.
      - Хорошо, - сказал штурман. - Пока.
      - Будь осторожен с девочкой, - улыбнулся Адмирал. - Не проводи у нее все время. Ведь ты под арестом.
      Туман плыл над равниной. С трудом можно было различить дубы, цепочкой вытянувшиеся вдоль поля;
      аэродром, казалось, вымер. Не слышно было ни звука. Летчики двигались в тумане как тени, а вокруг машин суетились люди - заливали горючее и осторожно подвешивали бомбы в отсеках.
      Штурман вернулся к себе, запер дверь. Дневальный уже закончил уборку и затопил печь; штурман растянулся на постели. Да, женщина и в самом деле славная, он никогда бы не подумал, что все может быть так просто. Он обнял ее, она не сопротивлялась. Штурман уже забыл, какими нежными и крепкими могут быть узы,
      связывающие мужчину и женщину. Потушив лампу, словно желая бежать от всякой реальности, он лежал рядом с женщиной на красной кушетке. Она спросила, почему он не пришел раньше.
      - Потому что боялся.
      - Боялся? - воскликнула она со смехом. - Чего? Ты бомбишь Рур и боишься меня?
      Все было гораздо сложней. И действительно, совершая вещи трудные и страшные, можно в то же время бояться показать себя смешным или навязчивым.
      - Разве не видно, когда женщина хочет тебя?
      Она сразу стала называть его на "ты" - верно, читала много французских романов, и ему это нравилось.
      - Не знаю, - ответил он. - Все не так просто. Он рассказал ей, как обошелся с ним командир эскадры, и на душе у него стало легче. Он больше не был одинок на этой земле. Женщина пожалела его и, словно ребенка, заключила в нежную колыбель своих объятий. Он ненадолго заснул, положив голову на ее грудь, такую крохотную, что она казалась даже бесполезной;
      он начинал надеяться, что нашел наконец прибежище. Потом он встал.
      - Мне нужно идти.
      Теперь он знал ее фамилию и пообещал написать ей или позвонить по телефону. Внешне такая хрупкая, она была сама жизнь и милосердие, и он вспоминал всю ту глубокую и согревающую душу нежность, которую она ему подарила. Отныне командиру эскадры не так просто будет с ним справиться.
      Он оделся, а она еще лежала, вытянувшись на кушетке и повернув к нему лицо, озаренное отсветом того, что должно называться любовью; она была похожа на стебель цветка, примятого бурей. Внезапно он склонился к ней, не говоря ни слова, взял ее за плечи и долго смотрел на нее с какойто растерянной нежностью.
      - Что ты? - спросила она.
      - Ничего. Просто смотрю на тебя, чтобы лучше запомнить. Знаешь, добавил он, - я ведь до сих пор не разглядел тебя хорошенько. Я хочу знать лицо женщины, которая так добра ко мне. Она опустила ресницы, словно в глаза ей ударил слишком яркий свет.
      - Ты казался таким печальным в ту ночь, когда пришел во второй раз. Еще печальней, чем в первый раз, когда упал с неба под мои окна.
      Он осторожно прикрыл за собой калитку и зашагал прочь. Карусель красных, зеленых и белых самолетных огней кружила над базой, но штурман не испытывал привычной тоски. Он был счастлив. Он подошел взглянуть, не просачивается ли свет изпод двери Адмирала. потом вернулся к себе и лег.
      - Знаешь, - сказала ему женщина, - твой портсигар так и не нашли.
      Адмирал толкнул дверь, не постучав. Командир эскадры кончал подписывать бумаги, которые подавал ему помощник. Перевернув очередной листок, он быстро прочитывал, слегка нахмурившись и чуть шевеля губами, потом выводил на странице замысловатую роспись.
      - Привет, Адмирал, - сказал он.
      - Привет, шеф.
      С командиром эскадры Адмирал держался запросто. В свое время оба служили капитанами в одной части, а потом Люсьен "пробился", как выражался Адмирал, кривя при этом губы. Люсьен был честолюбив. Многие считали, что настойчивость у него заменяла способности, а умение приспосабливаться в свою очередь заменяло настойчивость. Ладить с начальством он был большой мастер, и это смешило Адмирала, который, как бык, всегда шел напролом, "Вот вам и результат, - говорил обычно Адмирал, когда удивлялись тому, что он все еще капитан. - Мне не хватает гибкости". При этом он держался с Люсьеном как равный с равным и открыто смеялся над глупостями, которые тот делал.
      Выждав, пока командир эскадры торжественно захлопнул папку рапортов и приказов и отпустил помощника, Адмирал прямо приступил к делу.
      - Я пришел поговорить насчет Рипо.
      Командир эскадры нахмурил брови и прищурился.
      - Ты хорошо знаешь Рипо? - спросил он.
      - С тех пор как мы здесь, я вижусь с ним каждый день. Он отличный малый.
      - Он поступил с Ромером не оченьто красиво, - сказал командир эскадры.
      - Брось шутить! - со злой усмешкой воскликнул Адмирал. - Каждый из нас знал, что Ромер сломает себе шею. Парень он был хороший, но пилот никудышный, в своем экипаже не пользовался никаким авторитетом, да и экипаж не большего стоил. Так что... Нечего играть словами, - продолжал он, усевшись напротив командира эскадры верхом на стуле. - Самто ты полетел бы штурманом с Ромером?
      - Будь я штурман...
      - Ты согласился бы летать под началом Ромера? - вспылил Адмирал. Ромер не умел точно держать курс., Он расстроился изза этой истории, впрочем, было от чего, - добавил он со смехом.
      - С хорошим штурманом... - начал командир эскадры.
      - Это Ромеру не помогло бы. В одном можешь быть уверен: к себе в экипаж я бы Ромера не взял ни за что. Даже стрелком.
      - Ты вечно перегибаешь палку, - сказал командир эскадры.
      - Нет, - возразил Адмирал. - Это ты, это вы все перегибаете палку, наказывая Рипо. Он всегда был на хорошем счету. За ним двадцать два вылета, и его не в чем было упрекнуть. Не виноват же он в том, что машины столкнулись и он при этом уцелел. Эта история у кого угодно отобьет охоту лететь с Ромером, самому накликать на себя несчастье.
      - Что ни говори, он отказался лететь, - сказал командир эскадры.
      - Нет, - бросил Адмирал и встал. - Он был нездоров, я сам видел. Он на ногах не стоял. Он не сказал, что отказывается лететь, а зря: ты отвечал бы за то, что раньше не отстранил Ромера от полетов. Тебя бы спросили, как ты мог позволить летать такому экипажу. Еще ладно бы экипаж, но самолет! Ты думаешь, RAF, настолько богаты, что могут гробить свои машины, доверяя их сапожникам вроде Ромера? На месте Рипо я отказался бы. Может, я очутился бы за решеткой, но уж ты бы эскадрой больше не командовал.
      - Ну, ну... - пробормотал командир эскадры.
      - Послушай, - сказал Адмирал. - Есть только один способ покончить с этой историей. Оставь Рипо в покое.
      - Нет, - ответил командир эскадры, положив перед собой линейку. - Как бы там ни было, он должен подписать определение. Это дело принципа.
      Адмирал расхохотался ему в лицо.
      - Какого такого принципа, Люсьен? - тихо спросил он.
      - Дисциплины.
      - Потому что он лейтенант, а ты майор? Уверяю тебя, прав Рипо, а не ты, хотя он только лейтенант. Оставь, - повторил он. - Это было хорошо в мирное время. Впрочем, он подпишет твое определение, просто чтобы доставить мне удовольствие, если ты сразу же порвешь бумагу у него на глазах. Вот что я тебе предлагаю. А потом предложу и еще коечто.
      - Ты не представляешь себе, что такое командовать эскадрой.
      - Конечно, - сказал Адмирал. - Я не слишком ловок.
      - Не в этом дело. Я наложил на Рипо взыскание. Нужно, чтобы знали, что оно исполняется.
      - Он уже четыре дня под арестом, и никто не видел его в столовой.
      - Если узнают, что я разорвал взыскание, никто не станет мне подчиняться.
      - Да нет, ничего подобного, - проворчал Адмирал. - Надеюсь, ты не воображаешь, что мы бомбим Рур ради того, чтобы сделать приятное начальству? Мы летим, потому что это нужно, вот и все. И еще потому,
      что хотим этого.
      - Ты ведь многого не знаешь, - совсем тихо сказал командир эскадры. Вчера был у меня один пилот - имени его я тебе не назову. Когда он возвращается с задания, он не видит посадочных огней. Он говорит, что все плывет у него перед глазами. Что ты об этом думаешь?
      - Что ж, возможно, это правда. Если это тот, о ком я думаю, я, кажется, знаю, о чем идет речь. Уж, конечно, посадочные огни видишь в первую очередь. Каждый радуется возвращению.
      - Ну и что бы ты сделал?
      - На его месте или на твоем?
      - На моем, - сказал командир эскадры.
      - Очень просто. Я сказал бы этому пилоту: "Вы прошли медицинское освидетельствование, зрение у вас отличное. Так что постарайтесь видеть посадочные огни, иначе сломаете себе шею".
      - Я так и сказал, - поспешно проговорил командир эскадры.
      - Ну вот, видишь, не так это трудно. И потом не все пилоты такие, хотя с каждым, да и со мной тоже, случается, что пропадает охота тянуть эту лямку. И с тобой, наверное.
      - Чтото не помню, - сказал командир эскадры, машинально приподнимая пепельницу.
      - Не помнишь? Мне тебя жаль. После этого становишься спокойнее, как молодой пес после чумки. Да что там говорить, может, ты об этом и не догадываешься, но в какой еще армии найдешь таких пилотов, как твои?
      - Конечно. Но все же... Что еще ты хотел мне предложить?
      - Слушай, - сказал Адмирал, внезапно становясь серьезным. - Мой штурман устал. Ты просишь, чтобы я полетел в следующий раз, хотя и не моя очередь. Я согласен, но при одном условии: ты даешь мне второго штурмана, и я беру Рипо. Когда мы вернемся, ты вызовешь его к себе. Ты немного поорешь на него - ради принципа, как ты говоришь, - а потом у него на глазах порвешь определение.
      - Я не против, - сказал командир эскадры, потирая щеку, - но есть одна сложность. Я ввел в курс дела командира базы. Понимаешь, когда Рипо отказался подписаться, я не знал, как поступить. И я не уверен, пойдет ли на это командир базы.
      - Это уж твоя забота. Объясни ему, что с этим покончено, что лучше не поднимать истории, и дело в шляпе.
      - Я не против, - повторил командир эскадры. - Ты действительно доверяешь Рипо?
      - Как самому себе, и хотел бы, чтобы он стал моим штурманом: парень он уравновешенный и крепкий, а мой штурман нервничает. Дай мне ею на один раз, и все устроится.
      - Договорились.
      - Вот и отлично, - сказал Адмирал, поднимаясь. - Я сам этим займусь. Привет, шеф.
      VI
      Адмирал вышел, насвистывая. Он сел на велосипед и покатил к домикам. Накрапывало. Втянув голову в плечи, Адмирал нажимал на педали, и шрам, который не закрывала пилотка, белел на его лбу. "Проклятая страна, бормотал он. - Выйти нельзя без плаща..." Но он был доволен, Люсьен уступил, не зная, как выпутаться из этой истории. Товарищей, которые встречались на пути, Адмирал приветствовал громким ворчанием.
      - Все улажено, - сказал он штурману, потирая руки у печки.
      - Как?
      - Это уж мое дело. Увидишь. Улажено, и все.
      - Спасибо, - сказал штурман. - Ты хороший товарищ. Очень трудно было?
      - Люсьен немного поупрямился, - ответил Адмирал, - но я привел койкакие аргументы личного порядка и вправил ему мозги. Нет, - закричал он, - видел ты этих господ? Они вздумали объяснять нам, что мы испытываем, когда летим на своих машинах в это пекло! Слышал бы ты, как они читают мораль. Потише, ягнятки мои! Я спросил у Люсьена, как бы он чувствовал себя в штурманской кабине под началом у Ромера. Со мной он хитрить не посмел. Слишком хорошо я его знаю и слишком давно. Как облупленного, ясно? И всегда сумею поставить на место. Раз я здесь, он не посмеет приставать к тебе. Все улажено, - повторил он.
      - Спасибо, - ответил штурман, протягивая Адмиралу пачку сигарет. Если бы тебя здесь не было, я, пожалуй, и не выкрутился бы. Но все равно я бы защищался.
      - Эх, - вырвалось у Адмирала, - если б я был на месте Люсьена, если б я командовал эскадрой, будь уверен, уж я нашел бы общий язык с ребятами.
      - Верю. Но, увы, не ты командуешь.
      - Когданибудь буду. Тогда заживем.
      - Жаль, - сказал штурман. - Жаль, что я этого не увижу...
      - Почему не увидишь?
      - Уж слишком это было бы прекрасно. Я был бы счастлив служить под твоим началом, Адмирал.
      - Так будет, штурман. Послушай, - продолжал Адмирал уже другим тоном. - Люсьен рассказал мне об одном пилоте, который не видит посадочных огней. Догадываешься, кто это?
      - Да, - немного подумав, ответил штурман. - Но что значит не видит?
      - Огни плывут у него перед глазами, и он не знает, как приземляться.
      - Он устал. Может, стоит отстранить его от поле тов.
      - Нет. Если его отстранят, он никогда уже не наберется мужества снова сесть в самолет. Он пропал.
      - Еще один, с которым я не хотел бы летать, - сказал штурман. - Разве что, - добавил он, - разве что ему попросту плохо без друга. Может быть, в этом все дело.
      - Меня удивляет, - сказал Адмирал, - твоя мания все объяснять на свой лад. Он боится - вот и все. Просто дрейфит.
      - А тебе не кажется, что он слишком много размышляет? Чтобы, возвращаясь из Рура, хорошо видеть посадочные огни, нужно разучиться видеть все остальное. Или же нужна чьято поддержка. Ты вот помог мне. Кто знает, что было бы теперь со мной без тебя. Я ведь не отказываюсь летать и бомбить врага, но хочу, чтобы от меня этого требовали повежливей. Когда у меня не будет такого друга, как ты, мне останется одно - исчезнуть.
      - Молчи, - сказал Адмирал. - А свою девочку ты уже забыл?
      - Я не забыл ее, - ответил штурман, - но заменить все она не может. И летаю я не с ней, а с вами. Она
      тоже коечто значит, но это совсем другое. Когда не хватает женщин, друзья служат вам утешением, но если нет друзей...
      - ... женщины не могут быть утешением. Ты это хотел сказать?
      - Примерно.
      - Эх, - сказал Адмирал, - как все сложно! Но я об этом не думаю.
      - Везет же тебе. Во всяком случае, этот парень мне нравится, - сказал штурман. - Нравится потому, что вы все на него ополчились, даже ты. Постарайся хоть немного понять. Какие у него отношения с экипажем? Стоящие они ребята или молокососы?
      - Не знаю.
      - Ну вот, - воскликнул штурман. - Не знаешь. А надо бы знать. Через неделю все будут сторониться его как прокаженного. Можно его спасти или нет?
      - Не думаю, - сказал Адмирал.
      - Ты не пробовал.
      - Он уже на мушке, как куропатка, - сказал Адмирал, делая вид, что целится из ружья. - Продержится еще немного - и готов. Я не первого такого вижу.
      - Ну что ж, - сказал штурман, - возьму его на себя. Он летит сегодня?
      - Сегодня не будет полетов, - сказал Адмирал. - Видел, какая погода? Верхушки деревьев словно в вате.
      - Пойду поговорю с ним.
      - Не этого я для тебя добивался, - сказал Адмирал. - Но поговори, если хочешь. Увидишь, я прав, Ромер и тот был меньше отмечен.
      - Ты тоже отмечен. Посмотри на себя.
      - О, я совсем другое дело, - сказал Адмирал, погладив свой шрам.
      Штурман поднялся и вышел вместе с Адмиралом. Туман быстро окутал все вокруг. Он укрывал землю и приглушал все звуки. Точно сквозь запотевшие стекла, смутно угадывались круглые спины соседних бараков. Штурман вздохнул свободнее. Сегодня вечером тревоги но будет, и огромные машины RAF замрут, точно доменные печи, оставшиеся без кокса. На несколько часов летчики смогут располагать своим временем. В сумерках они шумными толпами покинут соседние базы и кто в автобусах, кто на велосипедах ринутся в ближайший городок. Будут распивать пиво и виски в барах и сходят в кино, чтобы отпраздновать передышку.
      - Я тебя покидаю, - сказал Адмирал. - Пока. Штурман повернулся к нему и следил, как медленно растворяется в тумане силуэт Адмирала. У Адмирала на душе тоже было легко. Он тихонько мурлыкал. Верно, думал: "И на том спасибо..." Штурман в нерешительности бродил среди домиков, пока наконец не увидел на одной из дверей визитную карточку пилота, которого искал. Он постучал. Пилот был дома и писал письмо. В комнате было очень жарко, и он сидел без куртки.
      - Я тебе помешал?
      - Нет, - ответил пилот, - напротив. Входи. Рад тебя видеть. Садись.
      - В такую погоду чувствуешь себя спокойнее. Ты никуда не собираешься?
      - Нет, - сказал пилот. - Сочиняю письмо жене, хотя не знаю, доходят ли вообще до нее мои письма. Я посылаю их через Красный Крест, которому иногда удается доставить письма на материк, но особых иллюзий я не питаю. А временами я начинаю бояться, как бы там не узнали, что я здесь, и не стали мстить семье. И все же не писать я не могу и стараюсь завуалировать все, как умею. Это нелегко.
      Пилот спрашивал себя, зачем пришел к нему штурман. Они были мало знакомы и, встречаясь в столовой, обменивались незначительными фразами. Пилот был высокого роста, его коротко остриженные светлые волосы начинали лысеть на макушке. До войны он был инженером. Школу пилотажа он прошел в Англии. У него было красивое лицо, грустное и усталое, и блуждающий взгляд.
      - Это твоя жена? - спросил штурман, показывая на фотографию, стоящую на столе. Взгляд пилота загорелся.
      - Знаешь, мы почти никогда не расставались. А если назначали свидание, я становился в сторонке, поджидая ее. Когда она подходила, я следил за ней взглядом, оценивая, точно чужую женщину, и говорил себе:
      "Она самая красивая, и она твоя жена. Тебе повезло". И тогда подходил к ней.
      - Ты и теперь так же любишь ее, - сказал штурман.
      - Я не могу себе представить жизнь без нее. А ты, - спросил пилот, ты разве не любишь свою жену?
      - Да у меня никого нет, - сказал штурман.
      - Мне жаль тебя.
      - Не стоит. Мне кажется, я чувствую себя менее несчастным, чем ты. Скорее, мне повезло.
      - Да, во время этой катастрофы.
      - Пожалуй, так.
      - Ты будешь еще летать?
      - Да, - сказал штурман. - Поэтому я и зашел к тебе. Я хотел бы летать с тобой.
      Пилот удивленно посмотрел на него:
      - У меня ведь есть штурман.
      - Просто мне пришла в голову эта мысль.
      - Спасибо, - сказал пилот. - Любой командир был бы счастлив, что такой парень, как ты, захотел летать с ним. И все же, - добавил он, отвернувшись, - меня удивило бы, если б тебе это разрешили. В штабе меня не считают хорошим пилотом.
      - Я знаю, - сказал штурман. - В штабе мало что понимают.
      - Ты в курсе? Штурман кивнул.
      - В курсе того, что со мной?
      - Слышал отАдмирала, - сказал штурман. - Люсьен рассказал ему, что ты плохо видишь посадочные огни.
      - Уже?
      Пилот резко отодвинул стол и шагнул к штурману. От волнения его красивое лицо, за минуту до этого такое оживленное, потемнело.
      - Значит, всем это известно? - спросил он в отчаянии. - И все будут на меня коситься? Ты же знаешь ребят, - продолжал он. - В столовой перед яичницей с беконом и кружкой пива, пока не объявлена тревога, они строят из себя великих героев. Послушать их - они никогда не знали страха. Может показаться, что все они отчаянные вояки, рвутся вперед под барабанный бой и не думают ни о чем, кроме наград. А я вот думаю о своей жене и хочу вернуться к ней. С огнями у меня это случалось дважды. В первый раз я не придал этому особого значения. Я подумал, что стоит густой туман. Но когда я приземлился и заговорил о тумане, весь экипаж посмотрел на меня так, словно я сообщил, что по дороге мы встретили далайламу. "Какой туман?" удивились они. Я молчал. Я чувствовал, что тут чтото неладно, вспомнил, что туман был какойто странный, и решил, что просто устал. В другой раз я из осторожности обратился ко второму пилоту. Спросил, хорошо ли он видит огни. Он сказал, что видит. Я попросил его подсказывать мне и кружил почти вслепую, пока вдруг не увидел прямо перед собой посадочную полосу, точно ночью после долгой дороги возник передо мной столичный проспект.
      - Ты был у врача?
      - Хотел было сходить, но потом передумал.
      - Он отличный малый, - сказал штурман.
      - Может, - ответил пилот, - но я засомневался. Просто для очистки совести я рассказал об этом Люсьену, о нем ведь хорошо отзываются. Я подумал, может, и с ним такое бывало и он сумеет дать мне совет.
      - Вот уж ему доверяться не стоило, - сказал штурман. - Он тоже из тех, что "с барабанным боем".
      - Я понял это слишком поздно. Он так посмотрел на меня, точно я признался ему, что зарезал собственных родителей. Потом он прикрыл глаза, словно а смотреть не мог на такое ничтожество, и негромко, но резко бросил: "Постарайтесь видеть посадочные огни, иначе сломаете себе шею. Меня все это мало касается". Что ты на это скажешь?
      - Ничего, - ответил штурман. - Люсьен дал мне семь суток ареста за то, что я отказался лететь с Ромером. Если бы Адмирал не вмешался, история зашла бы далеко.
      - Ты не хотел лететь с Ромером?
      - Я только что перед этим прыгнул с парашютом, Мне не хотелось сразу же начинать все сначала.
      - Эх, Ромер! - сказал пилот, барабаня карандашом по столу. - Может, он тоже не видел огней.
      - Это вещи разные, - поспешно сказал штурман. - Когда внизу посадочные огни, ты спасен. Достаточно внимательно следить за соседними машинами, кружить, не удаляясь от полосы, и никого не заденешь. Не так уж трудно. В эти минуты мне в своей кабине нечего делать. Я тебе помогу.
      - Я был бы рад, - сказал пилот. - Я бы хотел, чтобы ты был рядом, и уверен, что тогда снова буду видеть огни. Но ведь тебе ни за что не разрешат летать со мной.
      - Как знать. У меня пока нет экипажа. Если я попрошу об этом Люсьена, возможно, он согласится.
      - Тогда попробуй, - сказал пилот. - Я буду счастлив взять тебя в свой экипаж, а ты проконтролируешь моего штурмана. Я никогда ничего не говорил, чтобы не повредить ему, но он допустил несколько серьезных ошибок. Както ночью он чуть было не спутал объект.
      - Можешь на меня рассчитывать, - сказал штурман, пожимая ему руку. И главное, не пиши жене, что устал. Если хочешь, просто напиши ей, что у тебя есть друг.
      - Как это? - спросил пилот.
      - Вот так. Встретил его на остановке автобуса - вот и все.
      В этот вечер штурман обедал в столовой. Народу было немного. Адмирал не появлялся. Штурман взял пустую тарелку и, как обычно, подошел к раздатчикам, потом сел за свободный столик, чтобы не стеснять товарищей, которые, переговариваясь, усаживались за другие столики. В огромном зале с железными потолочными балками, пропитанном запахами кухни, стоял неумолчный гул голосов. Занавески на окнах были задернуты. Люди подходили с тарелками к буфету, потом возвращались за столики. Несколько офицеров уже в летной форме быстро проглотили свой обед и исчезли. Наверное, Адмирал уехал в город и сидел гденибудь в баре, забыв о лагере.
      Атмосфера, царившая сейчас в столовой, была совсем не та, что перед вылетом, когда летчики старались не встречаться взглядом с соседями, сдерживая нервную зевоту. Большинство спокойно ело безвкусную пищу, к которой никто не мог привыкнуть; штурман тоже без всякого удовольствия жевал неизменное мясо в соусе и вареные овощи. Он уже почти кончил обед, когда к нему подсел молодой бомбардир.
      - Вечно одно и то же, - проворчал бомбардир, ставя тарелку на стол.
      - Да, вечно, - повторил штурман.
      Бомбардир прибыл сюда около месяца назад. Он вырядился в battledress', изпод которой нелепо выглядывали рубашка и пояс, но штурман смотрел на него с дружеской снисходительностью.
      - Приятно, когда вечер в твоем распоряжении. Собираешься развлечься?
      - Бабенки, которых встречаешь в pubs2, меня не вдохновляют, - ответил бомбардир.
      - Терпение, - улыбаясь, сказалштурман. - Это вопрос нескольких месяцев. Потом вернешься во Францию и, может быть, еще пожалеешь об этом времени. Знаешь, сейчас здесь, пожалуй, лучше, чем там. Еда, конечно, скверная, но всетаки она есть.
      Впрочем, у бомбардира был превосходный аппетит. Он быстро покончил с супом и, отодвинув тарелку, набросился на мясо. Он жевал с остервенением, и белокурые усики шевелились над губой.
      - Ты не побоялся сесть рядом со мной? - спросил штурман.
      - А что такое?
      - Мне кажется, после гибели Ромера меня избегают.
      - Да ну, - сказал бомбардир, - об этом уже забыли. Во всяком случае, меня никогда не интересовало, почему ты с ним не полетел. Я знаю только, что ты прыгнул с парашютом; надеюсь, мне никогда не придется этого делать. На счету у меня только пять вылетов, и с меня вполне достаточно. А у тебя?
      ' Летная форма (англ.).
      s Пивные (англ.}.
      - Двадцать два.
      - Двадцать два, - произнес бомбардир таким топом, словно и не надеялся когданибудь достигнуть такой фантастической цифры. - К парням вроде тебя я отношусь с большим уважением.
      - Спасибо. Наверстаешь, не бойся. И как знать? Когда после тридцати или тридцати пяти вылетов тебя отпустят как выполнившего свой долг перед объединенными нациями, ты еще останешься на сверхсрочную.
      - Как знать? - повторил бомбардир и фыркнул. Штурман направился к выходу, но в холле встретил командира эскадры. Он отдал честь и попросил разрешения обратиться.
      - Слушаю вас.
      - Господин майор, - сказал штурман, - я прошу вас разрешить мне летать с Лебоном.
      Так звали пилота, который не видел посадочных огней.
      - Зачем?
      - Думаю, смогу ему помочь. И кроме того, так я снова войду в форму.
      - Но экипаж Лебона укомплектован полностью.
      - Я мог бы летать вторым штурманом.
      - У меня были другие планы на ваш счет, - сказал командир эскадры, но что ж, согласен. Завтра вы будете в приказе.
      Командир эскадры хотел было идти, но вдруг повернулся к штурману.
      - Доброй ночи, - сказал он, протягивая ему руку.
      Опасаясь, как бы он не передумал, штурман почти выбежал из холла и поспешно зашагал к домикам. Потом он пошел медленней. "В конце концов, думал он, - я, сам того не подозревая, сумел все уладить. Я хочу летать с Лебоном, и Люсьен, который считает, что с ним опасно связываться, пожимает мне руку... Опасно связываться... - повторил он. - Как легко они умеют осуждать! И с какой уверенностью судят!.."
      Когда штурман постучался к пилоту, тот собирался идти обедать.
      - Все в порядке, - сказал штурман. - Я видел Люсьена. Он согласен. Завтра я лечу с тобой.
      - Он разрешил? - спросил пилот, словно не верил собственным ушам.
      - Я полечу вторым штурманом, но буду делать все, что ты потребуешь.
      - Ладно, - сказал пилот. - Посмотрим. Спасибо. Ты молодец.
      - Это ты оказал мне услугу, согласившись лететь со мной. Благодаря тебе Люсьен, наверное, порвет мое взыскание.
      - А, - сказал пилот и помрачнел, - понимаю. Ведь то, на что ты идешь, - дело опасное.
      - Идиот! - закричал штурман. - Ты не так меня понял. Брось выдумывать. Просто никому, кроме меня, не пришло в голову тебе помочь, вот и все. Когда я узнал, что тебя бросили на произвол судьбы, я пришел к тебе, чтобы не чувствовать себя одиноким. Это ты меня спасешь, а у меня и так все улажено благодаря Адмиралу.
      Пилот, стоявший перед штурманом, был выше его почти на голову, и штурман смотрел на него с восхищением. Как могло случиться, что такой богатырь не видит посадочных огней? Куртка трещала у него в плечах, от него исходило ощущение необыкновенной силы и уравновешенности. Но если поймать его взгляд, становится не по себе. Он старался не смотреть на собеседника, а когда случайно встречался с ним глазами, тотчас отводил их, словно боялся выдать какуюто тайну.
      - Предупреди экипаж, - сказал штурман. - Если ты скажешь им, что мне делают одолжение, чтобы я снова вошел в колею, ребята будут польщены. Я не хочу, чтобы твой штурман думал, что я собираюсь его контролировать. Кстати, как его фамилия?
      - Везер.
      - Ну так вот, скажи Везеру, что, пожалуй, он тоже должен будет мне помочь. Но в воздухе поступай как знаешь. Ты хозяин, и я буду подчиняться тебе.
      - До завтра, - сказал пилот. - И главное, - тихо добавил он, - не беспокойся. Я увижу огни.
      - Неважно, - ответил штурман. - Спокойной ночи.
      VII
      Штурман с Везером подошли к самолету как раз в тот момент, когда заработал первый мотор. Прогноз направления ветра трижды менялся, и каждый раз приходилось заново пересчитывать курсы. Штурман с трудом взобрался в машину и сел на одну из скамеечек за кабиной пилота, там, где перед взлетом размещались те, кто ничем не был занят, чтобы не перегружать носовую часть.
      Взревели один за другим четыре мотора, их рокот слился в один оглушительный рев, и огромная машина задрожала всем корпусом. Штурман положил между ног парашют и зеленый планшет с картами и вздохнул. Каждый раз в эту минуту он начинал думать, не совершил ли он ошибки при вычислении курсов; и он знал, что в полете все время будет рассчитывать их заново и только потом передавать пилоту. Но пока что делать ему было нечего, и долгий церемониал взлета давал ему несколько минут передышки.
      Взлет был делом пилотов и механика. Они следили за температурой, давлением и счетчиком оборотов. Принимать решения не входило в обязанности штурмана. Согласно инструкции, он обычно подключался к связи, чтобы слышать, о чем говорят пилоты; но на этот раз он снял шлем с укрепленными в нем наушниками и микрофоном и провел ладонью по вспотевшему лицу. Везер сидел напротив, рядом с бомбардиром, и рылся в своем планшете - наверное, искал карандаш. В экипаже у Лебона были, пожалуй, славные ребята, но штурман еще не успел приглядеться к ним. Бомбардиром оказался тот самый паренек со светлыми усиками, которого штурман встретил накануне в столовой во время обеда. Везер был уроженец Лотарингии. Свои
      ластики он носил на шнурочках, которые привязывал к пуговицам своей куртки; время от времени, задумавшись, он, как ребенок, посасывал кончик карандаша. Да, все очень славные, но, повидимому, надеяться на них особенно нельзя. "Чтобы добиться успеха, этого недостаточно", - ворчал штурман, глядя на них. Стрелки уже сидели в своих застекленных турелях. "А чего стоят эти, я узнаю только в воздухе".
      Голоса моторов один за другим включались в грозный рев, разрывающий ночь, в то мощное переливчатое гудение, что вздымалось над землей каждый раз перед вылетом. Наконец самолет дрогнул, и штурман, улыбаясь, подмигнул Везеру и бомбардиру, сидевшим напротив. Пилот растормозил - значит, проба двигателей прошла хорошо. Иногда вся подготовка к полету оказывалась напрасной изза повреждения в приборах или какогонибудь мотора, который не давал своих оборотов. Машина качнулась всей тяжестью тридцати тонн металла, горючего и бомб и вырулила на бетонированную дорожку, ведущую к взлетной полосе. Сидя на жесткой ребристой скамейке, прислонись спиной к твердой и холодной стенке фюзеляжа, который со своими лонжеронами, трубами и кабелями напоминал корпус подводной лодки, штурман своей спиной, всем своим нутром ощущал каждое движение самолета. Даже не глядя в иллюминатор, он угадывал по легкому головокружению мелькавшие вокруг них огни самолетов, которые в свете синих и золотых фонарей, вытянувшихся вдоль дорожки, один за другим осторожно выруливали на старт. Он видел перед собой неровные очертания рощ, плотным кольцом окружавших аэродром. При каждом торможении штурмана толкало вперед, и всякий раз он страдал от этого. Каждый раз, когда эта неповоротливая и такая хрупкая четырехмоторная громадина скрежетала всеми своими болтами, ему хотелось застонать.
      Парашютные ремни стягивали ему бедра, и он с трудом вытащил из кармана платок, чтобы вытереть пот со лба. Через несколько секунд машина повиснет в воздухе и мучению придет конец. Грохот сотрясет дома, над которыми пролетят на задание самолеты, и, вслушиваясь в рев урагана, проносящегося над головой, женщина, возможно, спросит себя, не летит ли сейчас и штурман с эскадрой среди этих звезд. Как она вспоминает о нем? И что думает о той могучей силе, что каждую ночь неудержимо несется на восток, чтобы уничтожать города? Наверное, ее муж, intelligenceofficer, чтото ей рассказывал, и потому она отнеслась к штурману с таким сочувствием. Но конечно, intelligenceofficer все видел както со стороны, подобно начальнику контрольного поста, наблюдающему за полетами сквозь стекла своей вышки: самолеты для него только машины определенного веса, стартующие одна за другой по зеленому сигналу или внезапно возникающие из мрака в ослепительных лучах световых прожекторов и проносящиеся, сбавляя скорость, по освещенной дорожке. Потом летчики входят в комнату разведслужбы. Они рассаживаются вокруг некрашеного деревянного стола и отвечают на вопросы. "Заметили ли вы разрывы над объектом? Был ли огонь ПВО, плотным и точным? Атаковали ли вас истребители?" Но intelligenceofficer никогда не узнает, что такое точный огонь зениток; он никогда не услышит, как по крыльям хлещет шквал снарядов; он никогда не почувствует, как кровь стынет в жилах, когда навстречу эскадре вспыхивают орудийные залпы.
      Утром штурман позвонил женщине и предупредил ее, что в ближайшие дватри дня прийти не сможет, потому что должен участвовать в очередной операции. Голос в трубке, слабый и неуверенный, казался совсем юным; в нем звучали протяжные хрустальные ноты, которые может надломить малейшее волнение. "Как я рада!" - сказала она, узнав, что штурман вернулся в строй. Штурман поспешил оборвать разговор и быстро повесил трубку. Что ее обрадовало? Наверное, она решила, что история с Ромером улажена; но, кроме того, она, может быть, обрадовалась тому, что штурман больше не числится в нарушителях дисциплины и заведенного порядка и снова занял свое место среди национальных и всемирных героев. "Нет, она гораздо лучше. Она рада, потому что знает, как я страдал, оставаясь в стороне. Она рада так же, как и я".
      Из коридорчика вышел бортмеханик и, тронув штурмана за плечо, показал ему пальцем на кабину пилота. Осторожно ступая, штурман добрался до пилота, и тот попросил его стать поближе. Штурман натянул шлем и включил микрофон, но пилот продолжал делать ему знаки. Он не хотел пользоваться микрофоном. Тогда весь экипаж услышит, о чем они говорят. Штурман стянул шлем и подставил руку наподобие трубочки к уху, чтобы лучше слышать сквозь гул моторов.
      - Ты видишь их? - спросил пилот.
      Самолет был уже около взлетной полосы, и казалось, пилот ожидает, когда оторвется самолет, двигавшийся перед ними, чтобы занять его место.
      - Что? - закричал штурман.
      - Огни, черт побери!
      Они были неяркие, это правда, но видны хорошо. Слева, куда выруливал самолет, за которым они должны были следовать, протянулись вдаль два сливающихся ряда золотых огней, точно фонари в какомто вымершем городе, бесцельно горящие вдоль бульвара.
      Штурман вздрогнул. Вот оно. Самолет еще не пробежал взлетной полосы, а пилот уже перестал различать огни. "Ну что ж, - подумал штурман, - с пилотом, который не видит взлетных огней, в воздух все равно не поднимешься. Делать нечего, придется отказаться". И он почувствовал досаду. Но второй пилот наклонился к нему и вопросительно на него посмотрел. "Если я его оставлю, он пропал, - подумал о пилоте штурман. - После такого оправиться невозможно".
      - Все в порядке, - сказал он второму пилоту, чтобы успокоить его.
      Он стал за спиной пилота и положил руки ему на плечи. Потом, наклонившись к самому его уху, так что ощутил теплоту кожи, спросил требовательным голосом, которого раньше за собой не знал:
      - Ты видишь приборы?
      - Да.
      - Тогда я буду тебя вести. Я буду сжимать тебе плечо, и ты будешь знать, в какую сторону поворачивать. Так просто нас не возьмешь.
      - Ты думаешь? - спросил пилот.
      - Ну конечно. А теперь давай. Выруливай на старт. Уже несколько секунд на них был направлен зеленый свет; теперь он начал яростно мигать. Это значило: "Поторапливайтесь".
      - Ладно, ладно, - проворчал штурман. - Не нервничайте, господа.
      Он надавил на плечи пилота, тот в свою очередь двинул вперед все четыре рычага газа, и самолет тронулся. Затем штурман ослабил левую руку и похлопал пилота по плечу, добиваясь того, чтобы машина стала точно у края полосы.
      - Отлично, - сказал штурман. - А теперь следи только за приборами. Остальное я беру на себя. Пошли.
      Словно органист, управляющий регистрами, пилот правой рукой медленно передвинул рычаги газа вперед до упора. Машина дрогнула - ее оживило дыхание огромной силы. Она двинулась сначала тяжело, потом сила скорости приподняла ее над землей, и, точно чудесный дождь падающих звезд, понеслись назад осветительные огни. Штурман давил на плечи пилота, и, повинуясь ему, тот быстрыми движениями пальцев перемещал рычаги. "Налево... Еще немного... Хорошо". И, как лошадь на экране, при замедленной съемке, одолевающая препятствие, самолет величественно поднялся в воздух.
      - Ну вот, - процедил штурман сквозь зубы. - Так и ломают себе шею. Не обращай внимания на огни, - закричал он пилоту, отпуская его плечи. - Теперь на них наплевать. Они тебе больше не нужны. Ложись на курс.
      Пилот кивнул. Он сбавил газ и, не отводя глаз от указателя скорости и крохотного силуэта самолета на искусственном горизонте, по которому определял высоту, сжал обеими руками штурвал. "Сто тридцать миль, сто сорок, сто пятьдесят..." - считал штурман. Потом он отодвинулся, чтобы не заслонять бортмеханику заднюю доску с приборами, и, в то время как Везер, прижав планшет к груди, пробирался к себе в кабину, стал рядом со вторым пилотом.
      Самолеты поднимались со всех соседних аэродромов.| Их огни проносились над самой землей, потом медленно взмывали в небо, туда, где сосредоточивались эскадры. В нужную минуту Везер давал новый курс, по которому самолет должен был вернуться к базе, чтобы занять свое место в боевом порядке.
      - Стрелки, внимание, - сказал пилот в микрофон. - Беру вправо. Предупреждайте о машинах.
      "Он взял себя в руки, - подумал штурман. - Но если б стрелки вдруг узнали, что он почти слеп..." Он снова стал за спиной пилота и положил руки ему на плечи. Он ни в чем не упрекал его. Рисковали они вместе, а одним безумием больше или меньше - все равно. Пока есть опасность столкнуться с какимнибудь самолетом, идущим наперерез, нужно быть рядом с пилотом. "Во всяком случае, - думал штурман, - по возвращении я молчать не буду и заставлю его еще раз пройти медицинское освидетельствование. Отвечать за гибель всего экипажа я не хочу". В этот момент пилот снял руку со штурвала и, полуобернувшись к штурману, пожал ему пальцы. Сейчас только таким образом он мог выразить ему свою признательность и свою дружбу.
      Штурман наклонился к нему.
      - Это было не так уж трудно. Теперь я уверен, что ты будешь видеть огни.
      Пилот притянул штурмана к себе.
      - Начинаю видеть, - сказал он.
      - Ладно, не забывай о соседях, - пробормотал штурман. - Смотри, как бы не врезаться.
      Грохот стоял такой, что пилот мог слышать только то, что говорили в микрофон: у каждого к шлему было прикреплено резиновое рыльце, и микрофон сидел в его углублении. Если только не нажимать на кнопку связи, можно вовсю сыпать проклятиями и тебя па услышат. Иногда это доставляло удовольствие, и каждый старался воспользоваться такой возможностью. Действительно, к пилоту малопомалу возвращалось самообладание, и время от времени он отрывался от своих приборов и бросал быстрый взгляд в темноту, туда, где застыли хрупкие звезды и, точно дельфины, колыхались в черных водах ночи огни ближайших машин.
      - Пилот, влево! - вдруг крикнул стрелок. Пилот налег на штурвал, и самолет послушно повернул влево.
      - Все в порядке, стрелок, все в порядке.
      Какойто самолет, настоящая скотина, прошел прямо у них под носом; все, кроме Везера, закрытого в своей кабине, видели, как его огромная масса вынырнула откудато справа из пустого пространства. Наверное, машина была с соседней базы и за штурвалом сидел молодой парень, какойнибудь погонщик быков из Австралии или лесоруб из Канады, короче, один из тех, что в тонкости вдаваться не любят и, когда меняют курс, слушают только команду и не думают об опасности врезаться в товарища. Таких всегда следует остерегаться.
      На несколько секунд у штурмана перехватило дыхание. Вот так, наверное, в ту памятную ночь все и произошло.
      Сам не зная почему, он вспомнил Адмирала у самолета в ту ночь, когда штурман пришел его встретить после полета. Адмирал только что выбрался из машины и еще нетвердо держался на ногах; он побежал к полю, окружавшему бетонированную площадку, на которой под сенью деревьев стоял самолет, и, упав на траву, стал хватать ее руками. "Послушай, - сказал штурман, подходя к нему, - что с тобой? Ты болен?" Адмирал поднялся, шрам сверкал на его непокрытой голове, и у него вдруг вырвался смешок, похожий на сдавленный кашель. "А ты никогда этого не делал? - спросил он. - Понимаешь, звезды в конце концов чертовски надоедают, и, чтобы убедиться, что я на земле, я должен пощупать ее. И тогда мне снова хорошо". А ведь тот полет был не тяжелее других. Адмирал поводил фонариком по фюзеляжу и крыльям и обнаружил только два или три следа от снарядных осколков. "Сволочи!.. - закричал он. Вот сволочи!.."
      "Неужели он каждый раз, возвращаясь из полета, будет щупать землю?" спросил себя штурман. И внезапно он ощутил желание, вернувшись, тоже припасть к земле. Теперь она для него наполнилась смыслом:
      там ждала его молодая женщина под рубенсовским портретом розовощекого голубоглазого ребенка, висевшим над красной плюшевой кушеткой. Штурману так хотелось бы отдать все теперешние тревоги за безмятежность той ночи, когда он лежал - сколько времени это длилось? - вытянувшись рядом с женщиной, положив руку ей на грудь, оцепенев от счастья. А теперь нужно было снова приниматься за прежнее. "Зачем?" - опять спросил он себя. Он мог бы растянуть историю с взысканием. Мог бы отказаться от вмешательства Адмирала. Его посадили бы под арест, а тем временем, может быть подписали бы перемирие и в конце концов все както уладилось бы. Но нет, он должен был продолжать, чтобы получить возможность снова увидеться с женщиной, и еще изза этой дурацкой истории с Лебоном, которого хотели угробить, потому что он перестал различать огни. "Ну и что? - с горечью сказал он себе. - Еще немного, и сейчас мы бы навеки перестали их видеть. О таких вещах лучше никогда не рассказывать и, главное, никогда не бахвалиться ими".
      Пролетев над своими базами, эскадры выстроились, образовав огромный сверкающий вал, который покатился к южному побережью Англии. Там выключат все огни, пилоты наберут высоту, следя за светящимися стрелками приборов. В своих турелях зашевелятся стрелки, словно желая убедиться, что бодрствуют. Освещены только кабины штурманов. Не разделяя волнений других членов экипажа, они безмятежно прокладывают курсы, отделенные от всего окружающего мира.
      Штурман пробрался между пилотами, приподнял шторку штурманской кабинки и сел рядом с Везером. Зажав карандаш в зубах, Везер работал с прибором; сигналы, пляшущие на зеленых экранах, показывали пересечения радиоволн и позволяли рассчитать местоположение самолета. Штурман легонько отодвинул товарища. Везер уступил ему прибор, и он взялся за ручки. Он записал координаты, и Везер указал карандашом на навигационной карте точку в открытом море. Скоро они пролетят над первыми линиями противовоздушной обороны континента, и орудийные залпы слегка вспенят катящийся вал бомбардировщиков.
      Дальше курс лежал на восток до самого Седана, спускался немного к югу, чтобы заставить противника ожидать атаку на Штутгарт, и внезапно сворачивал на Вюрцбург, где предстояло разбомбить подшипниковые заводы. Сам Вюрцбург не упоминался. Географические координаты определяли только место: 09В№75/ восточной долготы и 48083/ северной широты. После чего путь шел на северозапад, потом снова на юг и, наконец, зигзагами на запад, к берегам Англии.
      - Ветер снова переменился, - сказал Везер. Каждые полчаса мощные передатчики сообщали самолетам силу и направление ветра. В секретности больше не было смысла. Враг уже обнаружил бомбардировщики, поднял истребители, и вся Европа знала силу ветра и его направление. Все было както странно. В экипаже на штурмане не лежало никакой ответственности, и, сознавая это, он испытывал облегчение. Он внимательно следил за работой Везера, словно сидел в учебной кабине и словно грохот, оглушающий его, несмотря на плотной шлем и наушники, был шумом турбины, имитирующей грохот моторов. Экипаж был спокоен, и, когда они летели над побережьем, штурман даже не встал с места, чтобы полюбоваться зрелищем скрещивающихся прожекторов и орудийных разрывов. Самолет качнулся влево, потом занял нормальное положение. За шторкой в своей застекленной кабине бомбардир всматривался в небо перед собой. Он молчал. Штурман видел, как он сидит на скамеечке, чуть поворачивая голову, точно часовой на крепостной стене, окруженный ожерельем мерцающих звезд. Везер тоже, казалось, не тревожился. К тому же сегодня ночью спутать объект было невозможно.
      - Я тебе не нужен? - спросил Везера штурман.
      - Нет, - ответил Везер. - Займись чем хочешь.
      - Поискать звезду?
      - Если хочешь. Хотя, сам знаешь, звезды... Штурман вынул из чехла секстант. На мгновение он заколебался. Какую звезду будет он визировать? Он любил Юпитер, сверкающий высоко в небе, точно маяк, но Юпитер - планета, и его блуждающая орбита требовала более сложных вычислений. Лучше на этот раз для удобства взять какуюнибудь звезду первой величины, которую легко поймать в голубой глазок секстанта, например Арктур, подвешенный к сверкающему ожерелью.
      - Пилот, - сказалштурман, - курс.Визирую звезду.
      - А, - отозвался пилот, - звезду... Сегодня нас балуют.
      Обычно штурманы к звездам не прибегали. Они предпочитали обходиться без них. Конечно, зная, сколько световых лет вас разделяет, нетрудно вообразить, что звезды неподвижны и ты сам не движешься, но когда в полете проецируешь звездные углы на гринвичский меридиан, местоположение определяешь очень приблизительно, а ведь по курсу вас подстерегают истребители и зенитки. Так что визирование звезд было лишь вспомогательным средством и лирической передышкой, и штурман просто предоставлял в распоряжение Везера еще одну прямую, с которой тот мог делать, что ему угодно.
      Штурман, точно звездочет, забрался под астрокупол, отыскал надежную точку опоры, поймал в видоискатель Арктур, похожий на дрожащую каплю росы, и включил секундомер. Не выпуская штурвала из рук и легонько касаясь носками педалей, пилот держал самолет, стараясь избежать в течение этих двух минут визирования малейшего крена.
      - Отлично, - сказал штурман. - Я кончил. Он открыл бортовой журнал и бросил на стол Везеру записку: "Арктур, 43В№35/".
      Везер взял компас и начертил угол у себя на карте. Линия Арктура проходила недалеко от маршрута, и Везер, обернувшись, подмигнул штурману.
      - Неплохо ты сработал, - сказал он.
      Штурман вернулся к пилотам, еще ослепленный ярким светом ламп в кабине Везера. Он облокотился на боковой щиток. Самолет летел с притушенными огнями в кромешной темноте. Только моторы выбрасывали снопы бледнорозовых и голубоватых искр. Земля тоже казалась мертвой, а ведь она, наверное, дрожала от чудовищного грохота самолетов. Сидя спиной к пилоту, бортмеханик записывал на больших страницах своего журнала температуру и атмосферное давление; потом он поднялся, тяжело ступая, прошел назад и занялся переключением насосов центральных бензобаков.
      - Стрелки, вы видите машины? - спросил пилот.
      - Да, - ответил хвостовой стрелок. - Все на виду. Штурман подошел к пилоту. Слегка налегая на штурвал, тот выравнивал крены, его большие меховые сапоги на педалях почти не шевелились. Кивком головы он подозвал штурмана, и тот наклонился к нему.
      - Знаешь, - сказал пилот, на минутку приподняв маску, - все в порядке. Я все вижу.
      "Ну вот, - выпрямившись, подумал штурман, - он тоже спасен. Это был самый обычный страх, но он этого не сознавал. А я, - спросил он себя немного спустя, - страшно ли мне?"
      Вопрос показался ему странным. При взлете он не испытывал страха. Этот взлет был сознательным риском. Но когда пилот чуть было не врезался в этого скота, что вынырнул у них под носом, у штурмана все похолодело внутри и втайне он пожалел, что ради удовольствия помочь ближнему пустился в такую дурацкую авантюру. Но сейчас жалеть уже не о чем: жребий брошен, и никто не в силах ничего изменить.
      Спокойствие, которое он теперь испытывал, было для него загадкой. Он несся вперед, как когдато над равнинами Англии во время ночных учений, и машина так же подрагивала через ровные интервалы от работы моторов; но теперь он летел навстречу врагу и должен был обратить в прах подшипниковый завод. Вместе с его экипажем четыреста пятьдесят других самолетов направлялись к Вюрцбургу, все глубже погружаясь во мрак, словно оберегавший их, и еще шестьсот самолетов должны были повернуть у Седана к Кельну, чтобы отвлечь часть контратакующих истребителей и переворошить старые развалины городамученика. Штурман не привык оставаться без дела, и он не ожидал, что его будет осаждать множество мыслей, до этого лишь смутно мелькавших в его уме. Каждый раз по мере приближения к объекту он чувствовал в словах, которыми обменивались члены экипажа, особенно стрелки, какуюто нервозность, и в конце концов она, точно холодная изморось, пробирала и его. В эту ночь ему было не по себе. Он уже не испытывал никакого любопытства. Он видел перед собою Адмирала, ощупывающего землю, и молодую женщину в свете лампы, ее глаза, похожие на узкие листья безвременника. "Не соврал ли он? подумал штурман, возвращаясь мыслями к пилоту. - Действительно ли он видит огни или врежется в прожекторы?"
      Он стал рядом с пилотом и похлопал его по плечу.
      - Все в порядке? - крикнул он, наклонившись к его маске и подняв кверху палец.
      В ответ пилот только закивал своим пятачком. У него не было времени на разговоры. Ночь стояла такая темная, что с трудом можно было различить концы крыльев самолета. Чтобы удерживать тридцатитонную машину в устойчивом положении, пилоту нужно было то и дело нажимать на педали управления и не упускать силуэтик самолета с линии искусственного горизонта. Но все шло хорошо. Указатель скорости показывал двести двадцать миль. На такой высоте это должно было давать четыреста километров в час. Через несколько минут они будут над Вюрцбургом и начнется крупная игра.
      - Алло, пилот, - сказал стрелок верхней турели. - Пожар слева от нас.
      Штурман уже заметил красное зарево, которое ширилось на горизонте, точно нарождавшаяся заря в прекрасный летний день; расстояние определить было трудно, но казалось, что это далеко.
      - Должно быть, Кельн, - сказал Везер из своей кабины.
      Согласно плану ночного налета, сначала должны были бомбить Кельн, находившийся в двухстах километрах к северозападу от Вюрцбурга. Наверное, зажигательные бомбы уже взметнули на развалинах города новые костры и часть истребителей устремилась туда, чтобы отбить атаку бомбардировщиков. Это было удачей для тех, кто летел на Вюрцбург, - противовоздушная оборона пребывала в неуверенности. И кроме того, верил ли враг в то, что над Вюрцбургом нависла реальная угроза, или считал этот маневр ложным? Чтобы обмануть штабы противовоздушной обороны, RAF направляли иногда к своим постоянным объектам несколько одиночных самолетов, которые сбрасывали по пути целые лавины фольги; на экранах радиолокаторов появлялись те же молочного цвета изображения, что и при налете бомбардировщиков. Усомниться в возможности атаки на Вюрцбург было тем легче, что в эту ночь от огромного вала должны были отделиться еще несколько отвлекающих групп и, повернув на юг, скрыть действительную цель налета.
      Мысль о том, что пылающий Кельн притягивает к себе истребителей, точно костер лесных мошек, на какоето время успокоила экипаж. Дорога была открыта.
      - Вижу, - сказал пилот. - Конечно, это Кельн.
      - Вы хорошо видите, пилот? - спросил Везер.
      - Да.
      Штурман нахмурился. Значит, и Везер нервничает. Может быть, он понял, что произошло при взлете? Но кто угадает, что именно испытывает человек в эти мипуты? Вдыхая кислород под своими резиновыми масками, летчики должны были говорить лишь о том, что касалось положения самолета. Остальное следовало забыть. И поскольку на такой высоте нельзя было выключить кислород, не рискуя потерять сознание, лучше хранить свои секреты при себе, потому что все слышали, о чем говорилось в микрофон, слышали даже чужое дыхание, если ктото забывал отпустить кнопку. Значит, штурману надо молчать, иначе каждый заинтересуется, почему это он старается успокоить Везера. Но Везер, видимо, чтото подозревал: зачем бы он стал расспрашивать пилота о пылающем Кельне?
      Теперь штурман мог переговариваться с пилотом только взглядом и жестами, но это безмолвное сообщничество связывало их крепче, чем любые признания. Хватит с них признаний. Теперь речь шла о том, чтобы пройти над Вюрцбургом и не пролететь мимо этих подшипников, которые шли на постройку истребителей, их исконных врагов.
      Первые светящие бомбы над Вюрцбургом распустились прямо перед ними, точно красные и золотые цветы фейерверка. Каждый раз побоище начиналось с празднества. Разбрасывали звезды, рассыпающиеся яркими цветами, зажигали бенгальские огни, и прожекторы шарили в небе, взметая ввысь ослепительные стрелы. Потом зажигательные бомбы накатывались волной коротких трепещущих вспышек. Декорации были как раз для балетов королясолнца, не хватало только танцоров. Но бросали фугаски, и все мгновенно менялось. Падая вниз, бомбы взрывались одна за другой, и на высоте семь тысяч метров воздушные волны встряхивали самолеты; потом взлетали на воздух нефтехранилища и склады смазочных материалов, и тяжелые клубы красного дыма раздувались и опадали под ветром. И внезапно, точно стая хищных птиц в золотых отсветах пожара, из мрака вырывались эскадры.
      Самолет приближался к цели, и пилот искал среди общего скопления место поспокойней, в стороне от града бомб, падающих с неба, из зияющих бомбоотсеков.
      - Бомбардир, слушаю вас, - сказал пилот.
      - Курс прежний, - сказал бомбардир. - Дорога открыта.
      Наклонившись вперед к своим механизмам, бомбардир уже всматривался в пожар сквозь сетку прицела. Если пилот будет идти тем же курсом, понадобится, чтобы выйти к цели, только взять чуть в сторону - конечно, влево; но пока ради осторожности лучше немного подождать. Везер положил карандаш на столик и сунул руки в карманы. Сейчас ему нечего было делать. Когда бомбардир объявит: "Бомбы сброшены", он заметит время и через тридцать секунд прикажет взять новый курс.
      - Алло, пилот, - сказал Везер. - Запомните дальнейший курс: двести восемьдесят пять. Два, восемь,
      пять.
      - Понял, - ответил пилот. - Двести восемьдесят пять.
      В тот самый момент, когда бомбардир нажал спусковую кнопку и увидел, как бомбы понеслись в пламя, по самолету хлестнула очередь. Она была такой силы, что ни у кого не вырвалось ни звука; воздух сразу ринулся в фюзеляж. Самолет прошел по курсу дальше, чем следовало, и снова погрузился во мрак. У некоторых летчиков микрофоны были включены, но все молчали. Слышалось только прерывистое дыхание.
      - Пилот, бомбы сброшены. Можете поворачивать. Это сказал бомбардир, но никто не узнал его голоса.
      - Понял, - сказал пилот. - Попытаюсь. И мгновение спустя добавил:
      - Бортмеханик, где повреждение?
      Штурман смотрел на пилота, вцепившегося в штурвал; но бортмеханик не успел ответить. Огонь вспыхнул в правом внутреннем моторе.
      - Горит правый внутренний, - сказал бомбардир, скорее для очистки совести. - Пилот, сбавьте газ в правом внутреннем и выключите зажигание. Включите огнетушитель, - добавил он после небольшой паузы.
      Пилот повернул голову направо. Развернуться уже не было возможности, а огонь не унимался. Языки пламени, которые лизали крыло, добрались до ребра противопожарной стенки и подступили к бензобакам.
      - Приготовиться к прыжку! - крикнул пилот. На этот раз - конец. Штурман облокотился о сиденье пилота. Ему не хотелось снова прыгать, не хотелось больше жить. Да и разве успел бы он выброситься, если б даже захотел. Ему еще нужно было найти ранец со своим парашютом, пристегнуть на груди привязные ремни.
      - Прыгайте! - скомандовал пилот, обращаясь ко всем.
      Если крылья самолета загорались, больше двух минут они не выдерживали. Они разваливались, как старая рухлядь, разрушались, как все, что производили для войны, ибо всему этому был отпущен короткий срок и конец уготован один - сгореть в беспощадном огне. Все, что выпускали заводы, было недолговечно. Во всяком случае, каждый знал, что эти крылья могут сопротивляться огню только две минуты. Две, и ни минутой больше.
      - Везер! - позвал штурман.
      Везер не отвечал. Может быть, он уже отключил микрофон и прыгнул? Штурман решил проверить и без всяких осторожностей поднял шторку штурманской кабины. Теперь предосторожности были уже ни к чему. Везер сидел, склонившись над столиком, и кровь, струившаяся из пробитого черепа, заливала карты. Только ластик, чистый и нетронутый, болтался на шнурке у него над коленями. Штурман открыл люк и потянул за комбинезон бомбардира со светлыми усиками.
      - Давай ! - крикнул он, показывая вниз. Он посторонился, пропуская радиста, и подтолкнул его к бомбардиру, который собирался первым выброситься в ночь. Потом вернулся к пилоту. Тот вместе со вторым пилотом пытался удержать вырывавшийся из рук штурвал, точно хватал за морду взбесившееся животное. "Все пропало", - вслух подумал штурман и решительно шагнул к пилоту.
      - Прыгай! - заорал он.
      Теперь уже вся ночь была озарена пламенем; самолет двигался, точно приплясывая, а за ним тянулся длинный, как у кометы, огненный хвост, и другие бомбардировщики огибали его, поворачивая на север.
      Пилот чуть заметно качнул головой, а его полный отчаяния взгляд, казалось, говорил: "Я больше не могу. Прости". Потом он показал на свой парашют и ткнул пальцем в штурмана.
      - Вытряхивайся же !
      Штурман мягко покачал головой. Нет. Через несколько секунд самолет развалится. Не стоит труда. Ничто и никто больше не стоит труда. Женщина будет ждать его некоторое время, поплачет немного, а потом утешится с intelligenceofficer, который из всей этой истории извлечет мораль. Вместе с пилотами и следом за Везером штурман займет свое место в длинной и печальной веренице героев этой войны. Пилот видел огни. Везер хорошо вел самолет до самого Вюрцбурга, наблюдение было безупречным, и бомбардир сбросил бомбы точно на подшипниковый завод. Просто теперь, вслед за множеством товарищей, которые тоже покружились в таком вот вальсе, перед тем как разбиться, пришла их очередь. Должно быть, больше всех их будет оплакивать Адмирал.
      Но гдето в глубине души штурман сохранял какуюто безрассудную надежду. Крыльевые баки опустели, и видно было, как погас огонь над ними. Пока пилот борется, сдаваться нельзя. Теперь самолет заносило вбок и пламя лизало фюзеляж. Штурман ухватился за сиденье пилота; рядом стоял бортмеханик, который тоже не захотел прыгать и, включив ручной огнетушитель, поливал кабину слабой бледной пеной. От резких движений маска пилота отстегнулась и болталась, открыв красивое лицо, искаженное отчаянием; в дико пляшущих отсветах пламени видно было, как по лицу ручьями струился пот. "Какой же я идиот! - подумал штурман. - Ведь в этих балетах всегда ктото пляшет. На сей раз наша очередь..." Но это было варварское представление, и если танцоров, выхваченных из мрака лучами прожекторов, пронзал насквозь длинный королевский меч смерти, они больше не возвращались за кулисы. Для пилота тоже сейчас разрешатся так или иначе все мировые загадки, и самая важная из них; но оттуда, где он находился, он был уже бессилен комулибо помочь: ни штурману, ни жене, которую так любил, что не представлял себе жизни без нее.
      - Послушай! - снова закричал пилот. - Это не моя вина.
      Штурман кивнул. И вдруг крыло оторвалось, унеслось к звездам и беспомощный самолет опрокинулся.
      VIII
      Войдя в комнату, где помещался контрольный пост, Адмирал взглянул на большую доску, разграфленную на квадраты, где был написан мелом крупными буквами список экипажей. В эту ночь лейтенант Лебон пилотировал Галифакс модели VI в" - 835, с буквой "V" на фюзеляже. Большие жестяные буквы висели на самом верху доски: их снимали постепенно, по мере того, как снижались самолеты, и вешали в квадрате только после того, как самолет садился.
      "V" еще не вернулся.
      - "VVictor" объявился? - спросил Адмирал командира эскадры, который стоял у застекленной стены вышки, точно капитан корабля на своем мостике.
      Сидя в полумраке за столиками, два радиста по очереди отвечали экипажам: "SSugar" from "Scarfacetwo", prepare to land... "LLove" stand by..." ' Из громкоговорителей раздавались голоса пилотов: "Scarfacetwo" from "DDog", may I land, over?.." 2 - преувеличенно громкие, резкие и торжественные; радисты отвечали в микрофон тихо, почти шепотом, с какойто странной безмятежностью, невозмутимые, точно рыбы в аквариуме. Их и взяли радистами изза этих почти бесполых бесстрастных голосов, которым никто не осмеливался возражать; голоса эти возвращали пилотов из небесных глубин.
      - Нет еще, - ответил командир эскадры, повернувшись к доске. - Он во втором эшелоне. Услышишь его через пару минут.
      Всякий раз самолеты первого эшелона устраивали настоящие гонки. Каждый хотел добраться раньше
      ' "ССахар", я "Шрамдва", готовьтесь к посадке... "ЛЛюбовь", вы следующий... (англ.)
      2 "Шрамдва", я "ППес", разрешите садиться?.. (англ.)
      других, чтобы не пришлось подолгу кружить над полем. Второй эшелон должен был запастись терпением. Пять самолетов из восемнадцати уже вернулись на базу: "В", "Т", "A", "J" и "С". "SSugar" с зажженными огнями на концах крыльев вышел к посадочной полосе, почти касаясь желтых ламп, пронесся над дорожкой, его колеса коснулись земли, и хвостовой огонь промелькнул среди звездочек посадочных фонарей.
      - Зачем ты выбрал для нас такие позывные? - спросил Адмирал. - Это я, что ли, Scarface? Шрам... ну кто же еще. если не я? - добавил он, потирая лоб.
      - Да нет, - ответил командир эскадры, - тут имелись в виду ребята со шрамами из полицейских фильмов. К тому же, сам знаешь, позывные выбираю не я. Какие дают, такие и беру.
      - Все равно, будь я в воздухе, я бы передавал "Scarfacetwo" from "Scarfaceone" '. Человек со шрамом - это я. Патент за мной.
      Адмиралу казалось, что именно он вызывает штурмана, упорно посылая эти мрачные позывные в волны эфира, точно рыбак, закидывающий невод.
      - Ну, если тебе хочется... - сказал командир эскадры. - Ты наш собственный Scarface.
      - Лебону повезло, - заметил Адмирал. - Сегодня ясное небо. Если он не видит огней...
      - Рипо ему поможет. И все же, - продолжал командир эскадры, - мне показалось, что у Лебона были трудности при взлете. "V" долго стоял не двигаясь, точно не мог решиться. Нам пришлось посигналить ему зеленым огнем, чтобы он поторапливался.
      - Вот как, - сказал Адмирал. - А что у него случилось?
      - Откуда я могу знать?
      Действительно, при взлете самолеты никогда не переговаривались с вышкой, чтобы вражеские перехватчики не узнали о вылете. Если чтото оказывалось не в порядке, они возвращались в ангар и к ним посылали инженерамеханика.
      "Щрамдва", я "Щрамодин" (англ.).
      - "V" долго стоял, и я решил, что он собирается вернуться. А потом...
      Он замолчал: еще один самолет в грохоте моторов зашел на посадку - слишком высоко, пожалуй. Командир эскадры следил, как на повышенной скорости он коснулся земли, подскочил, пронесся по дорожке и исчез во мраке.
      - ...а потом пошел на взлет, - продолжал командир эскадры.
      - Может, Лебон не видел огней? - сказал Адмирал.
      - Насколько я помню, это у него бывает при приземлении. При взлете он обычно их видит. Иначе я просто не представляю, как он мог подняться.
      Над башней ревели самолеты эскадры; бомбардировщики с других, более отдаленных баз неосторожно обгоняли их, не уклоняясь в сторону от этой карусели и не обращая внимания на предостерегающее кольцо аэродромных огней. "...KKing" from ...Scarfacetwo", you may land" 1. Самолеты один за другим, каждый под своей буквой, снижались с ярусов, где их заставлял кружиться контрольный пост; они уходили на небольшой высоте и возвращались снова с выпущенными щитками и винтами на малом шаге; держа направление на входные огни. На уровне вышки снижали обороты, и слышно было, как чихают и давятся моторы;
      свистели крылья, самолет терял скорость, хвостовой огонь под задней турелью подпрыгивал как мячик, перед тем как остановиться. Тогда начальник поста снимал очередную букву и вешал ее пониже - против фамилии командира самолета.
      - Ну, что же ты, "Victor", думаешь возвращаться? - в нетерпении крикнул Адмирал.
      Пока еще наверху висело четыре буквы, но три самолета из не вернувшихся уже дали о себе знать. Командир эскадры подошел к начальнику поста.
      - Как "VVictor"?
      - Попрежнему ничего не слышно. Я и сам уж подумываю...
      ' "ККороль", я "Шрамдва", можете садиться (англ.).
      - Ладно, - сказал командир эскадры. - Позвоните в дивизию. Доложите мне.
      - Ну, что? - спросил Адмирал.
      - Не волнуйся пока. Может, у них неполадки и они гдето приземлились.
      - Я б не отпустил Рипо с Лебоном, - сказал Адмирал. - Риск был слишком велик. Если бы ты мне сказал...
      - Я не успел. Рипо сам выпросил у меня разрешение лететь с Лебоном. А раз мы с тобой решили, что не стоит отстранять Лебона от полетов...
      - Лебона - да, - согласился Адмирал. - Я его не знал. Пусть бы он сломал себе шею. Но Рипо на твоей совести, Люсьен, - с горечью добавил он.
      - Почему это?
      - Ты его наказал изза Ромера. Он этого не заслуживал.
      И о штурмане, и о пилоте, который не видел огней, Адмирал говорил уже в прошедшем времени, ведь и в самом деле, если экипаж долго не возвращался, сомнений в его участи быть не могло. Адмирал вышел на галерею, огибавшую контрольный пост, и стал напряженно вслушиваться, надеясь уловить вдали гул "VVictor", Но малопомалу бесновавшиеся небесные валы улеглись и затихли, точно обессилевшие морские волны. Из громкоговорителей время от времени раздавались голоса последних пилотов, но между ними тянулись бесконечные паузы, нарушаемые только треском радиопомех.
      - Не будем об этом, - сказал командир эскадры, закуривая сигарету. Если я виноват в том, что наказал его, ты виноват, что втянул его в эту историю с Лебоном.
      - Я тут ни при чем! - яростно возразил Адмирал. - О Лебоне я с ним говорил, но даже не назвал имени. Просто рассказал, что один пилот не видит огней, и Рипо пошел к нему. Если бы я знал...
      - А где ты был позавчера, когда все решилось?
      - В городе. У меня было свидание.
      - С девочкой? - попытался пошутить командир эскадры
      - Не с тобой, конечно. Я тебя и здесь вижу достаточно.
      Командир эскадры стряхнул пепел за перила галереи.
      - Не будем нервничать, - сказал он. - Может, Лебону пришлось выключить мотор. Он просто запаздывает, вот и все.
      За стеклянной перегородкой начальник контрольного поста положил трубку и вышел к ним.
      - "VVictor" не вернулся, - сказал он. - Ни одна база не имеет о нем сведений.
      - Ясно, - сказал командир эскадры. - Позовите меня, как только чтонибудь узнаете.
      Командир эскадры потянул Адмирала в комнату разведки, где летчики, попивая чай, отвечали на обычные вопросы intelligenceofficers. Фамилию Лебона и букву его самолета еще не стерли с доски. Выяснилось, что пять или шесть самолетов загорелись над Вюрцбургом, и, возможно, "VVictor" был среди них. Общая цифра ночных потерь тоже была известна: всего девятнадцать тяжелых бомбардировщиков, из которых восемь - во время налета на Вюрцбург, шесть - над Кельном и пять сбито истребителями. Хотя потерпевших аварии сюда не включали, для RAF цифра была небольшая. Меньше двух процентов потерь. Вполне терпимо.
      - Столкновений не было? - спросил Адмирал.
      - Нет.
      Адмирал подумал, что, возможно, такого рода катастрофа произошла с Лебоном; в конце концов, мало ли что может стрястись при ихто ремесле. Ловушек было более чем достаточно, и сам он, хоть и старая лиса, тоже в один прекрасный день может преспокойно угодить в одну из них. Привычным движением он потрогал шрам, пересекавший лоб и скрытый пилоткой, и вздрогнул - в первый раз. В тот вечер, когда Адмирал смеялся над Лебоном, штурман был прав. Ведь и он тоже отмечен каленым железом, точно оставленное на убой животное или дерево, в которое ударила молния.
      - ...не видел огней! - прорычал он.
      - Что? - спросил командир эскадры.
      - Ничего. А у тебя тоже ничего нового о "VVictor"?
      - Ничего.
      - Тогда крышка.
      Он потащил командира в угол комнаты.
      - Ты должен порвать приказ о взыскании, - сказал он. - Нельзя, чтобы его нашли в деле Рипо.
      - Я обещаю тебе. Когда Рипо вернется, все будет улажено.
      - Улажено? - заорал Адмирал. - Ты еще на это надеешься? Все и так уладилось. Для тебя, а главное - для него.
      Ворча себе под нос, Адмирал вернулся к домикам. Он вошел в свою комнату, швырнул пилотку на стол, шумно передвинул стул и включил приемник на полную громкость, как всегда не считаясь с тем, что соседи отдыхают. Охваченная войной Европа безмолвствовала, но какието неизвестные станции Америки или, может, Испании передавали джазовую музыку. Не в силах ни за что приняться, Адмирал стал кружить по комнате. Потом закурил сигарету, но с отвращением отбросил ее после первой затяжки. Он не чувствовал больше медового аромата английского табака, и временами ему становилось больно дышать. Он задыхался теперь от малейшего напряжения. "Я слишком много курю", - сказал он себе. И тут же пожал плечами. У него по крайней мере была хоть эта радость в жизни, а вот штурман, который курил немного...
      Адмирал вдруг ощутил себя какимто беззащитным. Мир становился для него слишком сложным. Почему штурман уцелел в ночь, когда случилась катастрофа? "Он тоже должен был там остаться", - подумал Адмирал. Но тут же спохватился. Штурман хоть несколько дней был счастлив с этой женщиной. Адмирал попытался представить, какая она, и ему захотелось познакомиться с ней, чтобы спросить, действительно ли штурман страдал изза своего ареста, и чтобы узнать истинную цену этой отсрочки. "Если бы я не ушел в
      ту ночь, когда он отправился к Лебону, - проворчал Адмирал, - он не полетел бы с этим типом..."
      Да, в этот день дружба его оказалась не на высоте. Он недостаточно серьезно отнесся к конфликту между штурманом и Люсьеном, он не уследил за единственным товарищем, которого любил, и все же он никак не мог понять, почему, отказавшись лететь с Ромером, штурман выбрал пилота, который не видел огней. И он снова упрекнул себя за то, что не вмешался. В ночь, когда все решилось, он вернулся поздно, и о происшедшем узнал на следующее утро, но штурман уже значился в приказе и должен был лететь с экипажем Лебона. Иначе он забрал бы штурмана к себе, все бы устроилось, и, главное, штурман был бы теперь жив.
      Адмирал разделся, но, почувствовав укор совести, снова натянул куртку. Через шесть часов после объявления о том, что штурман пропал без вести, вольнонаемные упакуют его вещи и отнесут на специальный склад. Его велосипед повесят за колесо на крюке, вбитом в потолок. Там уже висело столько велосипедов, что этот барак гражданского персонала напоминал склад велосипедного завода. Короче говоря, все быстро исчезало, а освободившиеся комнаты и кровати передавались новым экипажам или тем, кто на них зарился. Гражданский персонал должен был кончить свою зловещую работу еще до полудня.
      Дверь в комнату штурмана была не заперта. Адмирал щелкнул выключателем, и резкий свет залил маленькую комнату со стенами из гофрированного железа. Наверно, перед вылетом штурман лежал на постели: на подушке и на одеяле остались вмятины.
      Адмирал робко стал открывать ящики комода. Нужно было забрать разные личные бумаги, которые семьям лучше не получать; оставшиеся товарищи всегда так поступали. Адмирал приподнял стопку нижнего белья и красивую летную форму с двумя золотыми нашивками, которую штурман надевал, когда получал увольнение. Больше ничего тут не было. Комната была. совсем голой. И такой скромной, такой бедной, что у Адмирала сжалось сердце. Печка догорела. Только на столе около умывальника рядом с книгами валялись письмо и небольшая бандероль, которые оставил здесь дневальный, разнося вечернюю почту. На том и другом адрес был написан одинаковым женским почерком и стоял штемпель: Саусфилд, Йоркшир.
      Адмирал нахмурился, кровь отлила у него от лица, и шрам стал совершенно белым. Он положил книги на место, потом разорвал тонкий шпагат и вскрыл бандероль. В ней лежал гладкий серебряный портсигар с монограммой АР, который он часто видел в руках у штурмана; угол портсигара был помят.
      Адмирал положил его на стол, взял письмо и в нерешительности повертел в руках. Потом медленно разорвал его и вместе с оберткой бандероли сунул клочки в карман. Он потушил свет и вышел. Вольнонаемным не составит большого труда вычеркнуть штурмана из списка живых.
      Задержавшись на пороге барака, Адмирал взглянул на небо, которое внезапно нахмурилось. Потом вернулся к себе.
      1953