сорок второго размера, но еще и прическу, как у актрисы Хайдемари Хатхайер во время самых тяжелых ее запоев (да-да, он еще будет шутить, и его шутки будут полны сарказма), мало того, что я уже целую неделю практически шагу не могу ступить, а ты унижаешь себя настолько, что даже боишься признать себя моей женой – не ори, пожалуйста, наверняка скажет Рената, но орать он все равно будет, – так еще, скажет он, еще к тому же четверо взрослых должны разыгрывать дурацкую комедию ради какой-то сентиментальной Жабы с желтушными глазами, которая и без вас давно все знает, ты напрасно ее недооцениваешь. Я даю вам, г-ну д-ру Вюнзе и тебе, ровно полчаса, тридцать минут и ни секундой больше, и за эти тридцать минут вы скажете вашей Жабе все, а если через тридцать минут этого не произойдет, то тридцать первой минуты мне вполне хватит, чтобы просветить ее в полной мере.
      И, не дожидаясь ответа, он, Кессель, немедленно выйдет вон, не то чтобы хлопнув дверью, но закрыв ее так, чтобы Ренате стало ясно: он не шутит. Эти тридцать минут… Ну, их можно потратить хотя бы на открытку тому же Экхарду Хеншайду. Адресовать же ее можно, наверное, и так: Экхарду Хеншайду, писателю, город Амберг, ФРГ. В конце концов, Хеншайд однажды издал гнусный пасквиль про свой родной город, амбергские почтальоны наверняка ему этого не забыли. Найдут. А напишет он вот что: «Дорогой Экхард, пишу Вам, находясь в отпуске, описание которого вполне можно было бы включить в Вашу замечательную книгу „Тяжелый случай“…» – или что-нибудь в этом роде. У него будет целых тридцать минут, чтобы как следует продумать текст.
      Когда маленькая машина остановилась перед пансионом «Ля Форестьер». навстречу им выбежала мадам Поль, желая приветствовать новых постояльцев. Д-р Вюнзе заговорил с мадам Поль на языке, который, очевидно, считал французским. Гундула и Зайчик, изображавшая малыша, неловко, но старательно помогающего взрослым, принялись перетаскивать багаж, а Кесселя отвела в сторонку Рената.
      – Прошу тебя, – объявила Рената, – будь хоть чуточку осторожнее.
      – Рената, – начал Кессель, – я хочу тебе кое-что сказать…
      – Не называй ты Гундулу на «вы», – продолжала Рената. – Ребенок моментально это заметит.
      – А я и не называл! Я вообще с ней не разговаривал. И кроме того…
      – Да, возможно. Но зато она обращалась к тебе на «вы». Обещай мне, что ты проследишь за этим.
      – Рената, – вздохнул Кессель, – хоть я и собирался сказать тебе это там, наверху…
      – Да, конечно, – сказала Рената. – Но сейчас для нас главное – пережить сегодняшний вечер. Понимаешь, дедуля – ну, отец Курти – тоже ничего не знает.
      – Кто? – оторопел Кессель.
      – Да, – подтвердила Рената, – Его родители тоже здесь. Бабуля уже в курсе, она все знает, а дедуля – нет. Мы не могли сообщить это дедуле. Я все объясню тебе позже – или, если хочешь, тебе объяснит Курти. Дедуля с бабулей пригласили нас на ужин. Зайчик так рада, так рада, что, наконец, увидится с ними.
      – Ах… – промолвил Кессель.
      – Естественно, ребенок рад. Она давно не видела дедушку с бабушкой.
      – Ах вот как, дедушка с бабушкой тоже приехали?
      – Они уже скоро уезжают. Мы пробудем вместе всего каких-нибудь два-три дня. Как тебе понравился Курти? Как муж, он, конечно, никуда не годится, – Рената нежно взглянула на Кесселя, но тот упорно смотрел в сторону, – однако человек он, в общем, неплохой. Безобидный, но неплохой. К тому же он хорошо говорит по-французски. Он чувствует себя здесь, во Франции, как дома. Это и для нас хорошо, между прочим. Поцелуй меня, пока Зайчик не видит.
      – Зайчик все видит, – возразил Кессель и ушел. Он поднялся к себе в номер, запер дверь, распахнул окно, пододвинул к нему стул и уселся, положив ноги на подоконник. Он смотрел на вечернее небо, покоившееся над морем. Сейчас он бы не удивился, увидев на небе два перекрещенных следа от сверхзвуковых самолетов. Но небо было чистым, неярким (заходящего солнца из окна не было видно), светлым у горизонта и темневшим к зениту, где плыли темно-серые вытянутые облака. Сцена, которую я так хорошо придумал, была вычеркнута режиссером, подумал Кессель. Как старый телерадиоавтор, он знал, что это всегда случается с самыми лучшими сценами.
 
      Рядом с главным входом, то есть с парадным подъездом отеля «Маритэн», находилась дверь в «Бар Маритэн». И, хотя яркая неоновая надпись над входом гласила «Nightclub», однако сквозь широкие, неплотно занавешенные окна было видно, что это обычное бистро, только не закрывающееся на ночь. Музыка была, но не оркестр, а магнитофон, с которым время от времени манипулировал бармен. Несколько человек даже танцевали. Большинство столиков было свободно – всего в баре сидело, наверное, человек двадцать.
      У стойки, спиной к окну, в полном одиночестве позировала дама в чрезвычайно узких джинсах. Джинсы были настолько узки, что подчеркивали малейшие складки кожи, так что Кессель невольно подумал: черт побери, эта задница мне знакома!
      Однако Кессель и после этого не вошел бы в бар, если бы над стойкой не было картонного плакатика с надписью «Pression» – надпись он заметил еще издалека. За несколько дней, проведенных во Франции, он успел выучить эту важную вокабулу: она означала, что здесь подают бочковое пиво.
      Кессель тоже встал к стойке, сказал бармену: «Pression» и взглянул на даму в тесных красных джинсах. Дама ответила на его взгляд, улыбнулась и кивнула в знак приветствия.
      Кессель видел ее днем в самом конце пляжа, дальше которого стоял только одинокий рыболов со своими воткнутыми в песок удочками. То, что она и ее спутник – бритоголовый, но в остальном отличавшийся незаурядной волосатостью, – загорали нагишом, вполне соответствовало неписаным правилам этой части пляжа, а потому не привлекало внимания. Внимание Кесселя привлекло то, что они, невзирая на него, Кесселя, которого отделяли от них всего метров пятьдесят, а также на рыболова, до которого было еще ближе, сладострастно гладили друг друга, перекатываясь с боку на бок, пока волосатый не возбудился настолько, что, заметив Кесселя, вынужден был перевернуться на живот.
      Увидев Кесселя, девушка засмеялась и села, а потом даже встала и сделала несколько шагов к морю: попробовав ногой воду, она зашла в нее так, чтобы волны прибоя, ослабевшие на излете, окатывали ее до плеч.
      Поскольку она при этом улыбнулась Кесселю – и даже, можно сказать, призывно улыбнулась, – он позволил себе немного поглядеть в ее сторону. Все у девушки было заметно выпуклым или кругловато-остреньким, как выразился бы Якоб Швальбе: зад, грудь, нос и живот. Она играла в воде, плескалась и брызгалась, но особенно радовалась, когда набежавшая сзади мягкая, пенистая волна точно закипала у нее между ног, оставляя шапку пены, которая, впрочем, быстро исчезала. Девушка демонстрировала свое мокрое обнаженное тело в таких подробностях, каких обычно не увидишь даже на самых смелых пляжах. Однако любопытство Кесселя носило, скорее, теоретический характер. Размышления о «Св. Адельгунде II» напомнили ему о латунном сердечке, затонувшем вместе с яхтой, а латунное сердечко – о Юлии. С тех пор как Кессель с ней познакомился, он был дважды женат, дважды бывал влюблен, хотя и умеренно, у него время от времени были любовницы и просто краткие приключения, то есть жил он отнюдь не как монах (или как положено жить монаху), однако давно заметил, что малейшая мысль о Юлии, воспоминание о малейшем движении ее мизинца способно было моментально охладить его интерес к любой другой женщине. Ни одна из них не была достойна даже подавать ей тапочки. Вильтруд, вторая жена Кесселя, а еще больше, наверное, Рената в первое время после свадьбы (или, скорее, даже какое-то время досвадьбы) были почти достойны подавать тапочки Юлии. В конце концов, обе были похожи на Юлию – во всяком случае, Кесселю так казалось. Однако быть почти достойным еще хуже, чем совсем не достойным, ибо это «почти» заставляло сравнивать.
      Девушка, плескавшаяся в волнах, была совсем не похожа на Юлию: это была очень светлая блондинка, низенькая, вся в тугих округлостях, с носиком, который кое-как мог сойти за забавный, и глазками-пуговками. Той неподражаемой внутренней элегантности, которую проявила бы Юлия в подобной ситуации – сердце у Кесселя сжалось, – у этой девушки не было и в помине.
      Тем не менее Кессель, прежде чем отвернуться и продолжить путь и воспоминания о Юлии, из вежливости слегка улыбнулся девушке в ответ. Когда он шел обратно мимо того места, где эта парочка расстелила свои матрасы, волосатый, судя по всему, уже давно успокоился. Он тоже стоял у воды, держа фотоаппарат и снимая мокрую девушку с близкого расстояния, стараясь, чтобы в кадр попал ее зад. Этот-то зад и выпирал теперь из красных джинсов в «Баре Маритэн».
      – Je ne parle pas francais, – сказал Кессель, беря бокал и пересаживаясь на соседнюю высокую табуретку поближе к девушке.
      – Я тоже не говорю, – ответила девушка.
      – Ах, – удивился Кессель, – так вы немка?
      – Да, – подтвердила девушка.
      Кессель огляделся. Волосатого спутника в баре не было. Может быть, он просто вышел ненадолго?
      – Вы кого-нибудь ищете? – поинтересовалась девушка.
      – Н-нет, – ответил Кессель, – я никого не ищу. Это не вас я видел сегодня днем на пляже?
      – Очень может быть, – игриво улыбнулась девушка, пытаясь широко раскрыть свои глаза-кнопочки.
      – А тот парень, что был с вами, не боится отпускать вас вечером одну в бар?
      – Ничуть, – сообщила девушка – Манфреду некогда. Он сидит в номере и работает.
      – А чем он занимается, если не секрет?
      – Он пишет.
      – А-а – недоверчиво протянул Кессель, однако дальше расспрашивать не стал.
      Девушка потащила Кесселя танцевать. В молодости Кессель был завзятым танцором – его коронным номером был давно забытый теперь пасодобль, и однажды он даже получил второй приз на каком-то танцевальном конкурсе; но он и танго в свое время танцевал неплохо, а чарльстон, который откалывали они вдвоем с братом (младшим братом, Леонардом Кесселем, художником), одно время был гвоздем программы Швабингских фестивалей самодеятельности, – и сейчас, мобилизовав свои полузабытые способности, Кессель «отколол», как выразился бы он раньше, «потрясающий медленный фокс». Медленный фокстрот был единственным танцем в репертуаре Кесселя, хоть как-то подходившим под ленивую, но громкую музыку, лившуюся из магнитофона. Однако телодвижения девушки были столь недвусмысленны, что на второй танец они уже не остались.
      – Это стоит сто франков, – сказала девушка – Но вы можете дать мне и пятьдесят марок.
      Невдалеке от отеля «Маритэн» стоял старый «мерседес» с немецким номером, припаркованный довольно смело – одна пара колес на тротуаре, другая – на террасе уличного кафе. Если бы Кессель потрудился разглядеть номер как следует, он. возможно, о многом догадался бы гораздо раньше.
      Кессель заплатил за пиво и за то, что выпила эта девица, и они вышли из бара. Девушка подвела его к «мерседесу» и стала искать в сумочке ключи.
      – В отеле нельзя, – объяснила она.
      – Потому что там пишет Манфред, – продолжил Кессель.
      – Да, – подтвердила девушка. Найдя ключи, она открыла машину, уселась за руль и открыла Кесселю другую дверь. Пока Кессель влезал в машину, девушка стянула свои слишком высокие сапоги. – Иначе я вести не смогу, – сообщила она.
      – А что пишет ваш Манфред?
      Девушка ловко и привычно вела машину по узким улочкам Сен-Моммюля.
      – Да так, – сказала она, – разное.
      – Значит, он писатель? – спросил Кессель.
      – Да, – ответила она, – писатель.
      – Манфред, а как дальше?
      – Вам очень нужно это знать? – в голосе девушки послышалась настороженность.
      – Да нет, – поспешил успокоить ее Кессель, – я просто подумал, может быть, я читал что-нибудь.
      – Это вряд ли, – заявила девушка.
      Сен-Моммюль-сюр-мер невелик. Уже через несколько минут они выехали за город, где девушка поддала газу и, нарушая все правила сразу, помчалась по разбитой и ухабистой дороге, шедшей вдоль берега, между дюной и лесом.
      – Мы будем… в машине? – спросил Кессель.
      – Что? – крикнула в ответ девушка.
      – Я говорю: вы это в машине делаете, раз нельзя в отеле?
      Девушка тут же затормозила, так что Кессель чуть не врезался в лобовое стекло (ремней безопасности в машине не имелось).
      – Ну, если вы хотите, – с готовностью предложила она.
      – Да нет, – сказал Кессель, – Я не настаиваю.
      Девушка снова поддала газу, и Кесселя вдавило в спинку сиденья. Прошло еще несколько минут, и они остановились недалеко от того места, где купались Рената и Керстин. на примитивной стоянке возле дюны. Стоянка, устроенная местной общественностью специально для туристов, в это время суток, разумеется, была пуста. Она была заасфальтирована, но об этом можно было только догадываться: асфальт почти везде давно занесло песком.
      – Приехали, – сообщила девушка, выходя из машины и захлопывая дверь. Запирать машину она не стала, а прямиком направилась на дюну. О сапогах она даже не вспомнила. Только теперь Кессель заметил, какого она маленького роста. Самое большее – метр пятьдесят пять, подумал Кессель, шагая рядом с ней, пока они взбирались на дюну.
      Прибой они услышали, когда до вершины оставалось еще полпути.
      Было уже совершенно темно. Небо, наверное, затянули облака, потому что звезд не было видно. С мерным, спокойным шумом на берег накатывались волны. С другой стороны дюны была лестница из грубых деревянных досок, также почти занесенных песком. На верхней ступеньке девушка остановилась и, снова порывшись в сумочке, извлекла из нее карманный фонарик и какую-то бумажку. Включив фонарик, она принялась изучать написанные на бумажке цифры.
      – Так я и думала, – наконец сказала она – Действительно, это легко узнать по шуму прибоя. Вам тоже лучше снять брюки прямо здесь. Девушка снова выключила фонарь, убрала листок с цифрами, положила сумочку и фонарь на песок и начала выбираться из своих тесных джинсов. В темноте, конечно, трудно было что-то разглядеть толком, но Кесселю это показалось похожим на танец живота.
      – Это почему? – не понял Кессель.
      – Потому что прилив. Брюки намокнут. Нет. если вам плевать, что они намокнут, то, конечно, можете не снимать. Но мне снимать придется: мокрые, они сядут так, что я из них вообще не вылезу.
      Девушка аккуратно сложила джинсы и спрятала в углубление под лестницей, видимо, хорошо ей знакомое, если она легко нашла его даже в темноте.
      Кессель закатал брюки до колен.
      – По-моему, этого будет достаточно, – понадеялся он.
      – Как хотите, – сказала девушка.
      Она запрыгала вниз по лестнице. Кессель старался не отставать.
      – Вам посветить? – спросила девушка, – Я вообще-то не люблю включать фонарь, потому что тут полиция ходит, хотя ходят они обычно, только когда отлив. Чтобы никто на танкер не лазал.
      Что же на ней осталось из одежды, неужели только свитер? – подумал Кессель. Он попытался разглядеть девушку в темноте, но увидел лишь слабый контур, быстро двигавшийся впереди него к громадной черной горе танкера. Волны далеко набегали на берег. Их длинные пенистые языки почти достигали нижних ступеней лестницы.
      – Я, пожалуй, сниму и свитер, – сказала девушка. Она стянула с себя свитер. – Вам все-таки лучше снять брюки. Вода сейчас высокая. Вот когда мы пойдем обратно, будет уже пониже.
      – Не стоит, – сказал Кессель.
      – Ну, как хотите, – снова ответила девушка, пряча свитер под очередную ступеньку. Кессель заметил, где она оставила фонарь и, подняв его, направил луч света прямо на нее. На девушке не было ничего, кроме золотой цепочки на поясе и еще одной на щиколотке; в руках у нее по-прежнему была сумочка.
      – Выключите, – сказала девушка. – Дорогу я и так знаю. А вы просто идите за мной.
      То, что Кессель успел разглядеть в свете карманного фонаря, не оставляло сомнений, что это действительно была та самая девушка, которую он днем видел на пляже в сопровождении волосатого Манфреда, писателя.
      Еще через несколько минут девушка, а вместе с ней и Кессель оказались по пояс в воде.
      – Вот черт, – выругался Кессель.
      – Я же говорила, что брюки лучше снять, – сказала девушка – Держитесь за стенку танкера!
      Кессель протянул руку вправо и нащупал ржавую, заросшую склизкими водорослями стену. Мрачная, непроницаемая тень танкера высилась над ними, как церковный свод. «Сейчас будет лестница», – начала было девушка и тут же вскрикнула: «Осторожно!» – но было уже поздно. Накатившая волна накрыла Кесселя с головой. В последний момент он успел задержать дыхание и ухватиться за какой-то выступ на корпусе судна. Однако ноги его тут же подмыло, потащив сперва к берегу, а потом, когда волна, булькая, пошла обратно, с еще большей силой в открытое море.
      – Вот собака, – произнес Кессель, отплевываясь, – эй, вы живы?
      – Да, – отозвалась девушка, – идите сюда!
      Ее рука нашарила локоть Кесселя и притянула к себе. Кессель, который уже больше ничего не видел, стал ощупью пробираться вперед и нашел сперва грудь девушки, а потом мощную железную перекладину: это был трап.
      – Клиенты у вас, наверное, очень смелые люди, – сказал Кессель, остановившись через несколько десятков ступеней, чтобы перевести дух.
      – Это только в прилив, – сообщила девушка, – Наверное, нам лучше было подождать хотя бы полчаса.
      Кессель промок до нитки. Его видавшая виды светло-коричневая жилетка вобрала в себя неимоверное количество воды и стала тяжелой, как мельничный жернов.
      – Ну, где же вы? – позвала девушка.
      Косо вздымавшаяся палуба была сшита из светлых досок. Тело девушки выделялось на их фоне четким темным контуром. Она, как кошка, поползла по палубе вверх. Кессель пополз за ней.
      – А где ваша сумочка? – вспомнил Кессель.
      – М-м рту, – промычала девушка в ответ.
      Да, жаль, что в такой темноте ничего не видно, подумал Кессель.
      Через распахнутый люк они наконец проникли в танкер. Из-за сильного наклона судна трап, ведший внутрь, был расположен почти горизонтально, так что передвигаться по нему было даже труднее, чем карабкаться по косой палубе. Но тут девушка зажгла фонарик. Внизу, под трапом, была полуоткрытая дверь, державшаяся на петлях. Девушка сказала: «Осторожно!» и, повиснув на поручнях, впрыгнула в дверь каюты. Кессель проделал тот же трюк, и они очутились в каюте, как бы поставленной на ребро: устоять на ногах в ней было довольно трудно.
      – Манфред считает, что это была каюта первого помощника, – сказала девушка, обводя каюту лучом фонарика. Кессель увидел железную кровать с матрасом, стоявшую однако не на полу, а на стене, которая была чуть более пологой. Спинка кровати упиралась прямо в пол – Это я ее так поставила, – сообщила девушка, – чтобы она не ездила. Как вам больше нравится, вниз ногами или вниз головой?
      – Погодите, дайте сначала выбраться из одежды, – сказал Кессель.
      – Я же говорила, – вздохнула девушка. Кессель кое-как стащил с себя и выжал намокшие вещи. Из них, главным образом из жилетки, потоками текла соленая вода.
      – Вот полотенце, – сказала девушка, – или вам больше нравится в мокром виде?
      – Спасибо, – ответил Кессель, беря полотенце и вытираясь насухо. – Мокрого с меня уже хватит. Вытирайтесь и вы.
      Ночь наслаждений удалась не вполне, хотя девушка не только блестяще знала свое дело, но была и несомненно талантлива. Не успел Кессель как следует войти в нее, как она уже впала в экстаз, разыграть который было просто невозможно. Этой потаскушке, успел подумать Кессель, можно позавидовать: она зарабатывает деньги и это к тому же доставляет ей удовольствие. Все равно что пьяница, который и так любит выпить, а ему еще платят за это.
      Больше всего Кесселю мешала мысль, что вещи его, даже выжатые, все равно не успеют высохнуть, а на обратном пути снова придется залезать в воду.
      – Кстати, как вас зовут? – спросила девушка после этого, еще не успев как следует перевести дух.
      Экстаз, наверное, все-таки можно симулировать, подумал Кессель, но симулировать такое дыхание нельзя.
      – Альбин, – ответил он.
      – А фамилия ваша случайно не Кессель?
      Кессель ощутил прилив авторской гордости. А почему, собственно, этого не могло быть? В конце концов, написал он за свою жизнь немало, а девушка, судя по всему, интеллигентная, возможно, студентка или была студенткой: наверняка она читала что-нибудь из его сочинений.
      – Да, – с достоинством произнес он, – это я и есть.
      – Забодай меня лошадь! – воскликнула девушка. – Значит, я могу говорить тебе «ты». Мы ведь вроде как родственники. Меня зовут Улла.
      – Улла? – тяжелый, плотный комок разочарования подступил Кесселю к горлу.
      – Да, Улла Таберкоу. Я – сестра Курти Вюнзе.
      Вот тебе и закаты, подумал Кессель.
      – Выходит, у нас с тобой кровосмешение получилось? – заинтересованно спросила девушка.
      – Это почему?
      – Ну, мы же родственники. По браку! Жалко, что я раньше не знала, а то я наверняка кончила бы еще раз.
      – Да нет, – вздохнул Кессель, – по браку не считается.
      – Старик не должен этого знать, хотя он сам виноват. Давай, одевайся, пока одежда еще не совсем высохла. Иначе ее потом не натянешь. Тут у меня один был, голландец. Так он заснул, и я никак не могла его добудиться. А потом оказалось, что его одежда высохла и села номера на два. Брюки он так и не смог надеть. Старик ничего знать не должен. Ты ведь не скажешь? Хотя виноват во всем он, кто же еще? Мне ведь надо на что-то жить. Но я рада, что все наконец кончилось.
      Кессель, преодолевая отвращение, натянул сырое белье и взялся за рубашку.
      – Что кончилось?
      – Ну, весь этот цирк из-за того, что старику нельзя было говорить о разводе Курти. Мне все это давно уже надоело. Хотя я тоже долго не знала.
      – А-а, – протянул Кессель.
      – Пару раз я чуть не проболталась. Только бабуля в последний момент успела вмешаться. А тебе это разве не действовало на нервы?
      – Что именно?
      – То, что твою жену называют «фрау Вюнзе»? То есть называли, конечно.
      – Да как сказать, – вздохнул Кессель, – но, в общем, не очень.
      – А Рената мне всегда нравилась, – призналась Улла, – я ей даже как-то сказала, что ничуть не удивилась, когда она бросила моего братца, этого олуха. Это же не мужчина, а недомерок какой-то.
      – Да я его и не знаю толком, – сказал Кессель, – с этой стороны по крайней мере.
      – Но бабуля, конечно, его обожает. Она его всегда считала вундеркиндом. Мне доставались только тумаки да шишки, а ему – все сладкие коврижки, причем, если они ему в горло не лезли, они готовы были их ему в задницу запихать. Когда он женился, бабуля несколько месяцев – да что я, несколько лет! – не могла прийти в себя. А уж когда Рената бросила ее любимого Курти, тут и говорить нечего – именно потому, что это она его бросила, брось он ее, это было бы в порядке вещей. Но об этом в Люденшейде не должна была узнать ни одна живая душа: позор-то, позор какой!
      Спуск оказался легче, чем опасался Кессель. Море и в самом деле заметно отступило, так что обратный путь, если сравнивать с путем туда, они проделали почти посуху.
      – Значит, вы тоже приехали, – констатировала Улла.
      – Да, вчера, – подтвердил Кессель.
      – А дети у вас есть? – Улла извлекла из тайника свитер и надела его.
      – Нет, – сказал Кессель – то есть, у нас есть Керстин.
      – Нет, кроме Керстин.
      – Кроме Керстин нет, – сознался Кессель.
      – На Ренатином месте я бы тоже предпочла называться Кессель, а не Вюнзе, – сообщила Улла. – Вюнзе вообще дурацкое имя. Вюнзе-Хрюнзе. Меня в школе дразнили Хрюшкой. Хотя Таберкоу, конечно, тоже немногим лучше.
      – Таберкоу – это Манфред?
      – Какой Манфред! Таберкоу – это мой бывший. Когда я развелась с ним, бабуля и ухом не повела. Вот дедуля, тот долго вопил из-за имущества: при разделе почти все оставили мужу.
      – Мне тоже нравится, что Рената теперь Кессель, а не Вюнзе, – сказал Кессель.
      – Да это и мне нравится – теперь, по крайней мере, я могу подтвердить это с чистой совестью. Ты – мужик что надо, Альбин, ты понял, что я имею в виду? С братцем своим я не спала, конечно, но уверена, что этот коротышка тебе и в подметки не годится.
      Они поднялись на дюну, и Улла долго натягивала джинсы, исполняя такой же удивительный танец, как и тогда, когда их снимала.
      – Надо же, – сказала Улла, – как ты на меня напоролся. Да, кстати, – она открыла сумочку, посветила фонариком и извлекла пятидесятимарковую банкноту, которую дал ей Кессель – Вот, держи! – И она протянула ее Кесселю.
      – Это еще почему? – насторожился Кессель.
      – Ну, вот еще! С родственников я денег не беру.
      – Но ты их действительно заслужила, – сказал Кессель.
      – Я и то уже рада, что кончились все эти прятки, – сказала Улла. – В смысле, что вам теперь не надо притворяться, тебе и Ренате.
      Кессель замер.
      – Ты чего? – спросила Улла.
      А, собственно, какое мне дело? – подумал Кессель. – И что вообще плохого в том, если я промолчу?
      – Привидение, что ли, увидел? – удивилась Улла.
      – Нет, – сказал наконец Кессель – Погоди минутку. – Он сбежал вниз по лестнице и обмакнул в море банкноту, которую отдала ему Улла.
      – А это зачем? – поинтересовалась она.
      – Ну, – сказал Кессель, – почему я явился мокрым, это я еще как-то могу объяснить Ренате. Но что я скажу, если она заметит, что одна бумажка у меня в кошельке сухая?

III