Латунное сердечко или У правды короткие ноги

      – Всего вам доброго. «До свидания» не говорю, так как неизвестно, увидимся ли мы с вами когда-нибудь. Поэтому я желаю всего доброго и надеюсь, что вам хотя бы не слишком часто придется сталкиваться со всем тем, о чем я вам рассказывал.
      – А вы что же, в ресторан не пойдете?
      – Нет. На этот счет мне даны достаточно ясные указания.
      – Но…
       – Онуже там. Или, если хотите, она. «Большая шишка».
      – Да, но… Как я его узнаю? В этот час там, наверное, полно народу.
      – Вы подойдете к метрдотелю и спросите столик, заказанный фирмой «Зибеншу». Кроме того, я сам его не знаю. Хотя нашего человека, па еще начальство, я бы наверняка вычислил, сиди там сейчас хоть сотня мужиков более или менее солидного вида. Но… – он с сожалением развел руками: – Вам придется идти одному. Кроме того, он и сам вас узнает, потому что вы с ним знакомы. Так мне сказали.
      – Откуда же я могу его знать?
      – Вопрос не ко мне. Так что – всего доброго, господин Крегель.
      – Всего доброго, – отозвался Крегель вслед удаляющемуся д-ру Шнапслеру.
      В ресторан он входил с очень странным чувством. Для начала он решил сдать в гардероб плащ.
      – У вас заказано? – спросила гардеробщица. – А то свободных мест уже нет.
      – Фирма «Зибеншу», – сказал Кессель. Гардеробщица сверилась со списком – А-а, да, – сказала она наконец. – Второй столик направо от входа.
      За столиком сидел дядюшка Ганс-Отто.
      В первый момент Кессель здорово растерялся. Он подумал – как он сформулировал это позже, у Вермута Грефа, анализируя тот бурный поток мыслей и эмоций, который буквально захлестнул его при виде дядюшки Ганса-Отто Вюнзе, встающего ему навстречу, причем столик чуть не опрокинулся под напором его кругленького брюшка: дядюшка сидел спиной к стене, так что не стул подался назад, а стол – вперед, – он подумал, что это какая-то нелепая случайность: прийти в «Шварцвельдер» на встречу с большой шишкой из БНД и напороться на неизвестно как забредшего туда дядюшку Ганса-Отто. То, что дядюшка Ганс-Отто и мог быть той самой шишкой, пришло ему в голову, лишь когда тот спросил:
      – Так ты, выходит, и не догадывался?
      – Нет, – сознался Кессель, – вот уж бы никогда…
      – Садись, садись, – пригласил его Ганс-Отто, – вот тебе меню. Давай-ка поедим хорошенько, как тогда во Франции. До отвала. Как тот ресторан-то назывался? «Шато…» Не помню. Ты, главное, поешь как следует. За все платит фирма, – добавил он вполголоса.
      – Что-нибудь на аперитив? – спросил официант.
      – Разумеется, – ответил дядюшка. – Принесите нам приличного сухого шерри.
      – Значит, ты и есть та большая шишка? – тоже вполголоса спросил Кессель, листая меню.
      – Называй меня Винтерфельд, – шепотом сообщил дядюшка Ганс-Отто. – Это моя кличка, когда я инспектирую филиалы и езжу на такие встречи. В Пуллахе я фигурирую как Вальтер. А ты у нас теперь кто?
      – Крегель, – сказал Кессель.
      – Ах да, правильно, – вспомнил дядюшка. – я же читал отчет. Официант принес херес:
      – На здоровье!
      Ганс-Отто отложил меню, в которое и не заглядывал, и обратился к официанту:
      – Погодите, – Он прикрыл меню Кесселя раскрытой пухлой ладонью, придавив его к столу – Меню – это ерунда, – сказал он, – Зачем меню? В хорошем ресторане есть все, чего только может пожелать душа клиента.
      Молоденький официант, принесший херес, польщенно улыбнулся; точно так же был польщен и второй, постарше, подошедший следом. Он тоже улыбнулся, но во взгляде у него промелькнула озабоченность: мало ли какие гастрономические фантазии придут клиенту в голову?
      – Можно, я закажу за тебя, племянник? – спросил Ганс-Отто – Если есть какое-то блюдо, которого ты сегодня не хочешь, скажи сразу. Или останови меня, когда я буду заказывать. Значит, так. Официант! У вас есть косуля? Но нам, конечно, не целую косулю, а только вырезку.
      – Есть, – оба официанта облегченно вздохнули и слегка поклонились.
      – …С крокетками, овощами и прочей требухой – ясно?
      Официанты улыбнулись.
      – А перед этим супчик какой-нибудь типа «Леди Керзон», а в промежутке… Форельки копченые у вас есть? Отлично. Дайте нам по две штучки. А перед самой косулей еще по ма-аленькому такому, скромненькому омлетику, хорошо?
      – А пить что будете?…
      – Вот тебе и раз! – возмутился дядюшка Ганс-Отто, – Прямо хоть директора вызывай. Вы что, в первый раз меня видите?…
      – Бутылочку «Дом Периньон»? – догадался старший.
      – Молодец, – смилостивился дядюшка и отдал официанту обе папки с меню.
      Устроив свои телеса поудобнее, дядюшка Ганс-Отто пригубил херес и произнес:
      – Бывают минуты, когда понимаешь, как все-таки удивительно хороша жизнь! Особенно когда не ты за это платишь, – и рассмеялся.
      – Вот, держи, – протянул он Кесселю закрытый конверт. – Тут адрес конторы, где ты начнешь работать с первого числа. Это будет… Сегодня у нас вторник?
      – Да, – сказал Кессель. – Это будет пятница.
      – Ну, в пятницу никто не начинает, – махнул рукой дядюшка, – значит, в понедельник.
      – Я могу и в пятницу, – возразил Кессель – Честно говоря, мне даже интересно.
      – Хорошо, давай в пятницу. Работа там непыльная, насколько я знаю, и коллектив хороший.
      Подали суп.
      – М-м, – обрадовался дядюшка Ганс-Отто, – какой суп! Ты только попробуй. Вообще это почти экологическое преступление, потому что суповых черепах осталось уже совсем мало. Через пару лет ловить их наверняка запретят. Так что ешь, пока дают. Я всегда говорю: ешьте, ребятки, налегайте на бифштексы, ибо недалек тот день, когда вас будут кормить одними водорослями. Я-то к тому времени, Бог даст, уже отъем свое.
      Официант разлил шампанское.
      – Твое здоровье, дорогой племянник. Место тебе и в самом деле подобрали хорошее. Кроме того, им, конечно, изящно намекнули, что ты мой родственник. Твое здоровье! Говорить они, само собой, ничего не будут, но обращаться с тобой будут соответственно.
      После форели Кессель спросил, почему же все-таки дядюшка Ганс-Отто решил оказать ему такую услугу, хотя на самом деле он ему даже не родственник?
      – Да ты погляди на себя, племянник! – воскликнул дядюшка Ганс-Отто. – Тут даже слепому за версту и то видно, в какой ты попал переплет с этим чертовым ребенком! Как ее зовут, кстати?
      – Керстин.
      – Керстин – машинально повторил дядюшка и принялся за омлет с сыром, оказавшийся не таким уж маленьким, и, пока трое официантов учиняли у стола самую настоящую ритуальную пляску, раскладывая, разрезая и фламбируя косулью вырезку, добавил: – Жуткий ребенок, эта ваша Керстин! Видя, как ты с ней мучаешься, я сказал себе: бедный парень, этот Кессель, его надо срочно вытаскивать, иначе ему каюк. Да уж!
      Появился директор ресторана. Он подошел и сердечно поприветствовал Кесселя и дядюшку Ганса-Отто. Ритуальный танец закончился, и старший официант продемонстрировал дядюшке готовое блюдо.
      – Неплохо, неплохо, – констатировал дядюшка. – Если вы теперь нам его не только покажете, но и разложите по тарелкам, будет еще лучше.
      – Слушай, – сказал Кессель, – можно, я скажу тебе одну вещь?
      – Валяй.
      – Я тебе очень благодарен, и… Честно говоря, я не понимаю даже, как ты сумел все это заметить.
      – Хе-хе! – затрясся дядюшка Ганс-Отто. – Конспирация! Я все замечаю, а никому и невдомек. Знаешь, что говорит обо мне моя невестка? От нее только и слышишь: «майор в отставке, майор в отставке»! Финтифлюшка!
      И дядюшка принялся за вырезку. Он вгрызался в нежное мясо, долго и самозабвенно жевал, потом откинулся назад, возвел глаза к потолку, вздохнул и произнес:
      – Какая косуля! Племянничек, скажи сам: переспать с девственницей по сравнению с этим – ничто!
      Примерно через час с косулей было покончено. К тому времени вторая бутылка «Дом Периньон» опустела почти наполовину. Дядюшка Ганс-Отто поддел вилкой горошину со своей тарелки, закинул ее в рот, удовлетворенно вытер рот салфеткой и сказал:
      – Ты думаешь, это все? Не-ет. Самое прекрасное еще впереди. Официант! Два абрикосовых пюре со взбитыми сливками!
      – Я больше не могу.
      – Нечего, нечего, ты уже на службе. Сможешь, вот увидишь. А абрикосовое пюре у них – фирменное блюдо. Я же говорю, ешь, пока дают. Будет что вспомнить, сидя над миской водорослей в доме для престарелых.
      К половине одиннадцатого дядюшка Ганс-Отто успел купить у разносчика-югослава «Абендцайтунг», у его итальянского собрата «Тагес-цайтунг», у какого-то суданца «Зюддойче Цайтунг», у одной особы, о которой трудно было сказать, мужчина это или женщина. «Мюнхнер Меркур», а у подоспевшего пакистанца «Бильд» (все свежие номера с завтрашней датой), после чего кивнул официанту. Тот немедленно принес счет. Дядюшка вынул очки для чтения, проверил каждую строчку, после чего расписался на счете и отдал его официанту, приложив к счету десятку. Официант поклонился и ушел.
      – Что ж, дорогой племянник, мне уже…
      __У вашей конторы здесь что, открытый счет, раз ты только расписываешься?
      – Нет, – засмеялся дядюшка Ганс-Отто, – не у нашей конторы. Тебе, кстати, теперь тоже придется говорить не «вашей», а «нашей», – он постучал пальцем по конверту.
      – Извини, – сказал Кессель, – я еще не привык.
      – Счет есть, но, разумеется, не на Федеральную службу безопасности. У нас есть прикрытие. Солидная фирма.
      – «Зибеншу»?
      – Нет, нет. Все гораздо солиднее. – Дядюшка собрал свои газеты и сунул их подмышку: – Ну что ж, значит, того!
      – Значит, того! – повторил Кессель в полной уверенности, что так звучит тайное приветствие сотрудников секретной службы.
      – Чуточку попозже, – вспомнил дядюшка, – тебе придется пройти курс обучения. Но это потом. Там тебе все объяснят, – он снова постучал по конверту – А еще попозже, где-нибудь в декабре, я приеду инспектировать ваше отделение. Под фамилией Винтерберг. Запомнил?
      – Запомнил, – подтвердил Кессель.
      – Ну, значит, того! – сказал дядюшка.
      – Значит, того! – снова повторил Кессель.
      Позже, уже в трамвае, Кесселю пришло в голову, что он забыл спросить у дядюшки Ганса-Отто. должен ли он посвятить в тайну своей службы Ренату или, наоборот, не имеет права этого делать. Поэтому на всякий случай он решил ничего не говорить Ренате, по крайней мере в ближайшее время, в том числе и о сегодняшнем ужине с ее дядюшкой. Скажу, что играл в шахматы с Якобом Швальбе, решил он. Однако Рената ни о чем его не спросила, да и не могла этого сделать, потому что уже спала.
      Вчера вечером, накануне поездки в Вену, своей первой секретной командировки, Кессель решил все-таки посвятить Ренату в тайну своей новой служебной деятельности. Они как раз закончили ужинать. Семья, как выражалась Рената, несмотря на постоянные, однако, в последнее время главным образом внутренние протесты Кесселя. сидела в гостиной. В комнате во всю мощь гремел телевизор, потому что Зайчик уже несколько дней жаловалась, что плохо слышит. Рената вязала свитер ребенку. Прежде чем приступить к этому свитеру, Рената разложила перед Кесселем кучу вязальных журналов с моделями, которые, по ее мнению, могли бы подойти Зайчику. «По-моему, ей лучше пойдет какой-нибудь яркий цвет, все-таки она бледненькая. Может быть, взять вот этот, синий с красным?» Во что будет одета Жаба, в синее, красное или серо-буро-малиновое, Кесселя волновало меньше всего на свете. «Есть люди, которым вообще никакой цветне идет», – хотел сказать он, но промолчал, добавив себе лишнее очко, и вымолвил лишь: «М-м, да, пожалуй».
      Часов в девять Рената начала с Жабой переговоры насчет отправки в постель. Жаба прикидывалась, что ничего не слышит, и внимательно слушала сообщение о переизбрании Курта Вальдхайма на пост Генерального секретаря ООН. Когда примерно через час эти переговоры, наконец, завершились успехом и Рената отвела ребенка в бывший кабинет Кесселя, чтобы спеть ей песенку про Зайчика, Кесселю уже не хотелось заводить никаких разговоров, однако в нем еще жило чувство долга, и он по-прежнему готов был рассказать Ренате о своем поступлении на секретную службу. Но, увидев Ренату на пороге гостиной, Кессель понял, что время для серьезного разговора безвозвратно ушло. Теперь он не смог бы даже ответить на вопрос, почему он не говорил ей этого раньше.
      – Завтра мне надо будет съездить в филиал фирмы, в Вену, – сказал Кессель.
      – Куда? – переспросила Рената.
      – В Вену.
      – В Вену? Значит, ужинать ты с нами завтра не будешь?
      – Я вернусь в субботу, – сообщил Кессель.
      – И ты мне говоришь об этом только сегодня?
      – Я сам узнал об этом только сегодня, – солгал Кессель, – начальник сказал, что без меня он не обойдется.
      – Хорошенькая же у вас фирма, – вздохнула Рената, вновь принимаясь за сине-красный свитер для Жабы.
      Рената по всем признакам была настроена в этот вечер переспать с Кесселем, так сказать, на прощанье, однако сам Кессель не испытывал к этому ни малейшего желания. Он пошел спать, прикинувшись, что сразу же заснул. За это он тоже записал себе очередное очко.
      Машину вел Курцман. Вел он плохо, небрежно, то и дело браня других водителей и продолжая пожирать свои вишневые или яблочные торты (он клал их на колени на бумажной тарелочке и отправлял в рот левой рукой, продолжая рулить правой), говоря при этом, что терпеть не может ездить в машине, если ее ведет кто-то другой. Луитпольд сидел рядом с ним на переднем сиденье и спал. Кессель и барон фон Гюльденберг сидели сзади.
      Машин на шоссе было немного. День был ветреный ясный, и отроги гор казались резкими и выпуклыми, точно смотришь через увеличительное стекло. Снега еще не было, но там, куда не добралось утреннее солнце, был виден нетронутый иней. По дороге через Айблингскую долину им попадались редкие деревья, еще не растерявшие свою золотую листву, тоже покрытую инеем – последнее воспоминание об уже ушедшей осени.
      Проехав Химзее, они ненадолго остановились и заметили, что погода начала портиться, хотя снег так и не пошел. На австрийской территории шел дождь. Подъезжая к Зальцбургу, они попали в настоящий ливень. Отель «Синий Медведь», изящно вписавшийся между церковью Святой Андры и дворцом Мирабель, был почти пуст. Заспанный бой в зеленом переднике втащил внутрь чемоданы. Курцман, сославшись на «предварительную договоренность», тут же взял такси и поехал куда-то по своим делам. Остальным нужно было, придя в себя, снова садиться в машину и ехать на вокзал встречать Бруно.
      Поезд пришел вовремя, в час десять, однако Бруно в нем не было. Ни Гюльденберга, ни Луитпольда это не удивило. Оставив Кесселя и Луитпольда в машине, Гюльденберг пошел выяснять, что случилось. Вернулся он через четверть часа, допросив официанта вагона-ресторана. Внешность Бруно описать было нетрудно. Официант показал, что указанный пассажир еще в Розенгейме уничтожил все запасы спиртного, бывшие в вагоне-ресторане, после чего сошел на станции Прин. то есть еще на немецкой территории. Чемодан он взял с собой.
      – Слава Богу, хотя бы чемодан не забыл, – закончил Гюльденберг, падая на сиденье.
      – Куда теперь? – спросил Луитпольд, волею судьбы оказавшийся за рулем.
      – Теперь в отель. – скомандовал Гюльденберг, – Нам остается только ждать.
      Барон фон Гюльденберг и Альбин Кессель сидели в помещении, которое в «Синем Медведе» гордо называлось баром (Луитпольд отпросился у барона выйти в город. «Да, конечно, но к шестнадцати часам извольте вернуться». -»Слушаюсь, господин барон»). Кроме них, в баре никого не было. Большинство кресел были драные, остальные просто лоснились от грязи. В углу стоял сломанный телевизор. На одном из столиков лежала куча газет и журналов, зачитанных до дыр. Шел дождь. Был конец осени, мертвый сезон, и в гостиницах еще не топили. Барон сидел в шерстяной накидке, застегнув ремешок на вороте, и страдал. Рядом с ними в кадке красовалась раскидистая пальма, скорее всего, искусственная, потому что в этом углу даже летом света для нее было слишком мало. Единственное окно «бара» выходило на задний двор.
      Гюльденберг уже несколько раз взывал к официанту, однако никто не подошел. «Вы выпьете со мной грога, герр Крегель?» – осведомился он наконец и поднялся с места. Гюльденберг нашел кухню и вступил в переговоры с крайне недовольным официантом, который потом все-таки принес им два грога, точнее, два небрежно выполненных полуфабриката: стакан горячей воды, рюмочку рому и ломтик позавчерашнего лимона в крохотной железной давилке с немытой ручкой.
      – За такой грог, – сообщил герр фон Гюльденберг, чей прибалтийский акцент почему-то заметно усилился, – мой покойный отец велел бы выпороть камердинера, а дед, пожалуй, повесил бы его за ребра. – Он перелил содержимое рюмки в стакан и тщательно перемешал. – Надеюсь, Бруно объявится до прихода шефа, иначе нам всем несдобровать.
      – Вы можете мне объяснить, – начал Кессель, – зачем понадобилось отправлять Бруно поездом? Почему мы не взяли рацию с собой?
      – Можно подумать, что вы никогда не слышали о правилах конспирации. Вы же были на курсах.
      – Какая же это конспирация? – удивился Кессель. – Ясно ведь, что везти рацию в машине не только проще, но и надежнее. Машины на границе вообще не проверяют.
      – Допустим, – сказал барон – Допустим, что так действительно надежнее, чем поручать ее этой патлатой пивной бочке. Но мы не имеем права. Потому что наш враг – как вы думаете, кто? Русские? Нет Гэдээровская «Штази»? Тоже нет. Это наши противники, но не враги Враги же для нас – наши собственные гражданские службы: почта, от которой мы вынуждены скрывать и наши факсы, и наши подслушивающие устройства, налоговая инспекция, которой мы рассказываем сказки чтобы скрыть заработки своих агентов, газовая компания, полиция… Вот это – наши враги. И пограничники тоже. Наши собственные пограничники.
      – Но я все равно не понимаю, – не согласился Кессель, – почему именно Бруно? Он же может выкинуть все, что угодно.
      – Надеюсь, вы помните, герр Крегель, что мы с вами в настоящую минуту выполняем оперативное задание Федеральной службы безопасности?
      – Да, конечно, – согласился Кессель.
      – Вот видите. Об этом известно лишь одному пограничнику на нашей стороне и одному – на австрийской. Бруно может без проблем пересечь границу тогда и только тогда, когда оба они дежурят одновременно. За весь декабрь месяц дежурство у них совпадает только сегодня, с двенадцати до двух.
      Когда Кессель осознал, что участвует в секретной операции, успех которой буквально висит на волоске, у него по спине даже пробежал холодок – впервые за все время нахождения на секретной службе.
      – Таким образом, «окно» на границе остается открытым всего лишь в течение двух часов, – продолжал барон, пытаясь вытряхнуть из своей бутылочки еще хотя бы пару капель рома. – Только Бруно знает обоих пограничников в лицо. Весь план продуман до мелочей.
      – Так вот почему так важно было посадить Бруно именно на поезд одиннадцать ноль четыре! – сообразил Кессель.
      – Конечно, – подтвердил Гюльденберг.
      – И теперь этот план провалился, – подытожил Кессель.
      – Вот именно, – вздохнул Гюльденберг – Остается надеяться, что Бруно хотя бы успеет приехать до прихода шефа.
      – Но если Бруно опоздал, как он перейдет границу с таким необычным чемоданом? Другие-то пограничники его не знают.
      – Бруно – существо загадочное, – почти мечтательно произнес Гюльденберг, – Чем больше я о нем думаю, тем меньше понимаю. Вы когда-нибудь видели, чтобы человек столько пил? И я не видел. Как это ему удается? Загадка. Другой бы на его месте давно отдал Богу душу. Когда Бруно спит? Это тоже никому не известно. Возможно, он спит на ходу, по пути от одного кабака к другому. Кто угодно скажет, что такую жизнь долго выдержать невозможно. А Бруно выдерживает. Факт, как говорится, налицо.
      – Думаете, ему удастся пронести чемодан через границу?
      – Это-то само собой, – заверил его Гюльденберг, – Главное, чтобы он успел приехать сюда раньше начальника. Вот если он не успеет, это действительно катастрофа.
 
      Начальник вернулся в три часа. Бруно еще не было, однако никакой катастрофы не разразилось, потому что Курцман и так вернулся злой как черт. Швырнув на диван бумажный пакет с надписью «Хофмюллер, торты и пирожные», чего ом в отношении предметов кондитерского искусства никогда не позволял себе делать, Курцман выругался, плюхнулся в широкое засаленное кресло, рявкнул: «Официант!» – и выругался снова. На слова Гюльденберга о том, что Бруно еще нет, он почти не отреагировал, заметив лишь: «Ох уж мне этот Бруно», снова воззвал к официанту и, когда тот так и не явился, разорвал пакет из кондитерской чуть ли не в клочья и принялся одну за другой пожирать три порции знаменитого захеровского торта.
      – Нет, какая скотина, – проворчал он, – эсэсовец недобитый!
      – Ратхард? – догадался Гюльденберг.
      – Конечно Ратхард, кто же еще!
      – К/л или о/и? – вполне профессионально осведомился Кессель.
      – Кличка, – сообщил Курцман – Недолго ему осталось ее носить. Открытое имя – Майер. Одно слово – эсэсовец.
      – Опять не явился? – спросил Гюльденберг.
      – Опять! – со злостью подтвердил Курцман. – В июне он тоже не явился на встречу. Тогда он заявил, что у него, видите ли, был грипп. В июне! Ну скажите, кто болеет гриппом в июне?
      – Да, но сейчас декабрь, – начал Кессель, – сейчас как раз…
      – Ничего не «как раз»! – оборвал его Курцман – Еще весной он подложил такую же свинью Брудеру (Брудер был предшественником Кесселя в «Ансамбле». В сентябре его перевели в Пуллах; Кессель знал о нем лишь по рассказам).
      – Он же знает, – сказал Гюльденберг, – как мы его ценим. Кроме того, он работает на нас бесплатно.
      – Бесплатно или не бесплатно, – закричал Курцман, – но нам давно пора от него избавиться!
      Ратхард, он же Майер – о нем Кессель тоже знал по рассказам, – служил во время войны в СС, однако после войны никто почему-то даже не поинтересовался, чем он занимался при нацистах. В 1945 году он перебрался в Австрию, решив без хлопот отсидеться пару лет. В Зальцбурге ему удалось открыть мебельный салон, и он остался там навсегда. Однако его любовь к «фюреру» и всему, что с ним связано, с годами нисколько не уменьшилась.
      Его мебельная торговля процветала, и он мог позволить себе жертвовать крупные суммы в кассу то одной, то другой правой партии как в Австрии, так и в Германии. Для уяснения его политических убеждений достаточно сказать, что баварская ХСС была для него слишком левой. Ей он подарков не делал.
      Ратхард выписывал все фашистские и прочие ультраправые газетенки, но главной своей целью считал тем не менее работу на БНД. Контакт с секретной службой послевоенной Германии он завязал еще в начале пятидесятых, сам предложив ей свои услуги. Услуги эти в Пуллахе сразу же оценили, потому что, во-первых, оказывались они бесплатно – Ратхард-Майер трудился, так сказать, исключительно ради идеи, – а во-вторых, его огромные мебелевозы были почти идеальным средством для перевозки писем, посылок, раций и даже людей через тогда еще контролируемые союзниками границы оккупационных зон.
      Однако по-настоящему звезда Ратхарда взошла после 1955 года, когда русские открыли в Зальцбурге торгпредство. То, что торговля интересовала русских в последнюю очередь, было видно слепому. Дураку было ясно, чем занимается в этом небольшом городе такая толпа торгпредов (временами число персонала там доходило до сотни человек). Однако прикрытие есть прикрытие, и русским время от времени приходилось делать вид, что они занимаются торговлей. Они проводили выставки искусства народов СССР или достижений хрущевского кукурузоводства и раз в два месяца устраивали в торгпредстве коктейль.
      Майера-Ратхарда. прошлое которого либо не было известно русским, либо их не интересовало, тоже приглашали на эти коктейли, потому что он был членом германо-австрийского торгового клуба, а какое-то время даже его председателем. Майеру-Ратхарду импонировали там не только отличная водка и замечательное красное шампанское, которые просто рекой лились на таких мероприятиях, но и – как иногда могут быть сходны взгляды, казалось бы, самых завзятых идеологических противников! – строгие порядки в торгпредстве, галстуки и уставные прически у всех, даже у молодых русских служащих, а главное – уважение к старшим, которое Майер-Ратхард очень ценил, но давно уже почти нигде не встречал в окружавшем его мире. Вот как иногда сближаются друг с другом самые противоположные взгляды, причем не только в случае с Майером-Ратхардом, вот какие неисповедимые пути выбирают – совсем как Колумб, отправившийся искать Индию не на Восток, а на Запад. Для Майера-Ратхарда работа на БНД и коктейли в русском торгпредстве были единственными светлыми островками порядка в эту мрачную новую эпоху, представлявшуюся ему сплошным бардаком. То, что своими донесениями и отчетами о жизни торгпредства он как бы продает один остров другому, ему, видимо, просто не приходило в голову – даже после того, как он познакомился с одним из работников торгпредства и, можно сказать, по-настоящему с ним подружился. Фамилия его была Сперанский, он был помощником торгпреда и часто бывал в гостях у своего немецкого друга – это было уже в начале шестидесятых. Майер-Ратхард угощал его «Кальтереровской горькой» и грушевым ликером Вильямса, которые также лились рекой, только уже у него в доме. Сперанскому он явно был симпатичен, об остальном же судить было трудно – может быть, ему приходилось скрывать от коллег свои контакты с немцем, а может быть, он тоже продавал один остров другому, не испытывая при этом особых угрызений совести. Второе было, конечно, вероятнее, так что внутренняя жизнь двух старых фронтовиков из армии красных и синих протекала в счастливом единении обеих частей известного девиза: «дружба дружбой, а служба службой», причем, скорее, даже не в русском, а в немецком его варианте: «служба службой, а шнапс шнапсом».
      При всей своей тупости Майер-Ратхард был все же достаточно умен (или достаточно осторожен), чтобы не вывешивать, так сказать, на видном месте портрет Гитлера в золоченой раме. В гостиной у него висели Бисмарк, фельдмаршал Роммель и Фридрих Великий, фотография линкора «Шарнгорст» и тому подобные вещи, но больше всего было фотографий самого хозяина в период прохождения им действительной службы. На самом же видном месте висел писанный маслом портрет, сделанный за большие деньги с любительской фотографии: Майер-Ратхард в полной эсэсовской форме стоит на холме, опираясь одной ногой на сваленное снарядом дерево; в руках у него бинокль, но он смотрит вдаль острым невооруженным глазом. Вдали видны догорающая деревня и подбитый русский танк. Сам Майер выглядит настоящим полководцем, хотя он был тогда всего лишь штурмфюрером, то есть в лейтенантском чине. При взгляде на эту картину невольно возникал вопрос: как же Гитлер ухитрился проиграть войну?
      Увидев эту картину в свой первый визит к Майеру, Сперанский долго ее рассматривал, так что Майер даже испугался, подумав, что зря перевесил ее куда-нибудь подальше. Но Сперанский сказал лишь (он неплохо говорил по-немецки):
      – Хорошая картина. Это вы?
      – Да, – сказал Майер – Могилев, сорок четвертый год.
      Сперанский был немного моложе Майера, ему было тогда лет пятьдесят пять. Он тоже был на фронте. Он стал вспоминать и наконец пришел к выводу, что в это самое время тоже был там, под Могилевом – только, разумеется, по другую сторону фронта. Оба прослезились и начали'вспоминать те бои, каждый со своей стороны, быстро перешли на «ты» и стали звать друг друга «камрад». Когда жена Майера ушла спать – она была местная, из Зальцбурга, он женился на ней, когда окончательно решил здесь остаться, – он достал свои старые военные альбомы, сдвинул в сторону бутылки и рюмки и разложил их на столе. Сперанский рассматривал фотографии с большим интересом и знанием дела, и настроение у обоих стало совсем душевным. В следующий раз, пообещал Сперанский своему камраду, он привезет ему свои фотографии.
      Уходя – это было уже поздно ночью, – Сперанский крепко обнял Майера на прощанье:
      – Гут… гут, – проговорил он, – мы тогда стреляли друг в друга. Хорошо, что мы промахнулись!
      – И слава Богу, что промахнулись, – подтвердил Майер, целуя своего советского друга в щеку.
      Хотя, конечно, эти запоздалые опасения обоих ветеранов были несколько преувеличенными – по крайней мере, в отношении их самих: ни штурмфюрер СС Майер, ни политрук Сперанский почти никогда не находились так близко к передовой, чтобы один из них рисковал попасть под пулю другого.
      Получив доступ в советское торгпредство, Майер-Ратхард стал для БНД особо ценным кадром, к тому же оккупационные власти сняли кордоны, так что возить тайком через границу стало особенно нечего, тем более, что в новых инструкциях возможность использования мебельных фургонов для этой цели уже не предусматривалась, – поэтому за Майером-Ратхардом оставили лишь обязанность регулярно выходить на связь в условленном месте, и только в крайнем случае его просили провезти какое-нибудь сверхсекретное послание.
      В 1969 году, когда Бундесканцлером (а тем самым – и шефом Федеральной службы безопасности) стал социал-демократ Вилли Брандт, «этот норвежец», как называл его Ратхард, ему разонравилось работать на немецкую секретную службу. Со стороны БНД Ратхарда уже тогда опекал Курцман (или «вел», как это принято называть). Курцман распинался часами, доказывая Ратхарду, что коалиция социал-демократов и либералов долго не продержится, что действительно важные секреты Пуллах в жизни не откроет ни одному социалисту и что руководство БНД не изменило и не собирается менять своих политических убеждений, – все было напрасно: Майер-Ратхард утратил к БНД всякое доверие. Работать он, правда, не отказывался, но свои контакты с сотрудниками БНД сократил до минимума, а Курцмана вообще третировал, как мог. И это ему сходило, потому что он никогда не забывал напомнить, что поставляет сведения бесплатно.
      Потом, когда майеровского приятеля Сперанского перевели куда-то в другое место (возможно, его начальству тоже надоело терпеть столь тесное общение своего сотрудника с «классовым врагом»), Курцман послал наверх рапорт о дальнейшей бесполезности для БНД старого вояки. При этом он не поленился перечислить все нарушения агентом Ратхардом (к/л) тех или иных инструкций. Однако это не помогло: сверху пришло указание продолжать с ним работу.