Кессель почувствовал, что с того момента, когда он вновь обрел свои деньги – нет. даже с того момента, когда он на какое-то время потерял их. – в его жизни наступила наконец та ясность, о которой он так долго мечтал. Хотя бы на какое-то время.
      – Обеды? Какие там обеды! – сокрушенно махнул рукой дядюшка Ганс-Отто – Я вижу, название «Бад-Майзентрум» тебе ничего не говорит? Что ж. ты еще молодой, всякие там курорты-лечебницы тебя пока не интересуют. Ничего, придет время, и ты тоже будешь в них разбираться Бад-Майзентрум – очень плохое место Если человека направляют сюда, – ехидно продолжал дядюшка – значит врачи не верят, что он действительно болен.
      Они шли по аллее санаторного парка. Время от времени дядюшка с кем-нибудь раскланивался – по большей части это были весьма пожилые дамы.
      – Одно старье, – вздохнул дядюшка Ганс-Отто – Смотреть не на что.
      – Так ведь и ты. положим, уже не первой молодости…
      – Да, но себя-то я не вижу! Я же себе не попадаюсь навстречу на прогулке. Попадаются эти старые перечницы. А на них мне смотреть неинтересно. Самая молодая женщина во всем санатории – секретарша директора, ей всего пятьдесят. Тоска! Хотя нет: есть еще две судомойки. Из Югославии. Я ничего не имею против югославок, – дядюшка Ганс-Отто остановился, положив Кесселю руку на плечо, как будто тот возражал против югославок, закатил глаза и прищелкнул языком, – я знаю балканских женщин и скажу тебе: это что-то. Я был там во время войны. Но эти! Обе вялые, рыхлые… И толстые вдобавок. Думаю, что даже нагишом они бы не вызвали у меня интереса. В данном конкретном случае я противник женской наготы. К тому же одна из них косит. Вот тебе Бад-Майзентрум!
      Этой уничтожающей характеристикой Бад-Майзентрума дядюшка Ганс-Отто скрепил свою речь, будто печатью, давая понять, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
      Дойдя до конца этой беспросветной аллеи, дядюшка Ганс-Отто и Кессель повернули обратно.
      Вчера Кессель до Майзентрума так и не доехал – не потому, что поезд отменили, а потому что он не успел на пересадку. Кесселю пришлось заночевать в Розенгейме. на каком-то постоялом дворе, гулком и нетопленном. У Кесселя было такое ощущение, что он здесь единственный постоялец. Тем не менее коридорный (высокий, хромавший на одну ногу парень в зеленом фартуке) провел его через весь коридор, мимо множества закрытых дверей, и отпер чуть ли не самую последнюю. Кроме коридорного, портье да мелькнувшей где-то на горизонте полуодетой девицы в чулках на резинках Кессель ни вечером, ни утром не видел ни одного человека. Какого же черта они отвели ему самую последнюю комнату?
      На следующее утро Кессель доехал до Бад-Майзентрума на автобусе Бундеспочты.
      – Обеды? Какие там обеды? – повторил дядюшка Ганс-Отто – Солевая диета.
      – Неужели солевая?
      – Солевая – вздохнул дядюшка – Бад-Майзентрум – лучший солевой курорт Баварии.
      – Что же, вас тут так и кормят одной солью?
      – С утра до вечера.
      – Кошмар!
      – Кошмар? Это слабо сказано! Хоть меня никогда не подвергали пыткам, но думаю, что пытки – одно удовольствие по сравнению с этим.
      – Зачем же ты тогда поехал?
      – Врач прописал.
      – Но ты же сам сказал…
      – Конечно, врач не поверил, что я болен. И был прав. Поэтому он и прописал мне Бад-Майзентрум.
      – Но я все равно…
      – Здесь они ничего не могут мне сделать. Ты еще не понял? Пока я в санатории, они бессильны. Пока я тут, моя должность в Пуллахе неприкосновенна. Ясно?
      – Да, но в твое отсутствие может произойти что угодно…
      – И пусть себе происходит! Там может действительно произойти все, что угодно, кроме одного: меня нельзя лишить моей должности. Ее даже нельзя сократить. Не-ет, они не могут… – дядюшка Ганс-Отто опять остановился, – они не могут вырвать кресло из-под задницы заболевшегочеловека. Это было бы нарушением закона!
      Поприветствовав очередную даму, дядюшка снова тронулся в путь, стараясь попасть в ногу с Кесселем.
      – Нет, они ничего мне не сделают. Пока я здесь, я неуязвим. И я останусь здесь до тех пор, пока вся пыль не уляжется.
      – Думаешь, тебе позволят торчать здесь столько времени?
      – Из Бад-Майзентрума больных выписывают, только когда им самим надоест.
      – И ты затеял все это из-за истории с Курцманом?
      – Вовсе нет! Ты не знаешь нашей кухни. Хотя, если хочешь, и из-за него тоже. Как тебе объяснить… Это давняя история. В общем, в 1953 году в Вене… Кто такой был Белленер, тебе, конечно, известно. Нет? Н-да, тогда ты меня не поймешь… Короче, само по себе все достаточно просто. У каждого человека есть друзья, но есть и враги… А когда проходит много лет, они… – дядюшка остановился, подбирая подходящее слово – Они начинают зависеть друг от друга очень сильно. Именно зависеть.
      Помолчав, он добавил:
      – Ну, и Курцмана мне, конечно, тоже припомнили.
      – А меня?
      – Тебя? А-а! Да, и тебя тоже. Хотя тогда еще не знали, какую свинью ты им подложил со своей макулатурой, – ехидно засмеялся дядюшка Ганс-Отто: он явно был доволен, что Кесселю удалось досадить «им». Кессель рассказал ему все сразу же по приезде.
      – Что же такого натворил бедный Курцман?
      – Ты и этого не знаешь?
      – Нет, откуда…
      – Он поехал в Сингапур…
      – Это-то мне Гюльденберг рассказывал, Но они же сами его послали. В чем он еще провинился?
      – У него была легенда: посредническая фирма. Разрабатывал он ее много лет, все это знали и все шло прекрасно. До тех пор пока легенда не перестала быть легендой: фирма заработала по-настоящему, чего никто, естественно, не ожидал. Ты сам знаешь, как легко перейти эту границу. И вот приезжает Курцман в Сингапур, оборудует офис, ему высылают все, чего он ни попросит, оплачивают все расходы, и наконец он сообщает, что для полного счастья ему не хватает только электрической пишущей машинки. Присылают машинку. И тогда он отбивает телекс – слово в слово, я сам читал: «Настоящим считаю свое сотрудничество с БНД законченным. Дальнейшие контакты в любой форме исключаются». И это после того, как он получил машинку!
      – Не очень-то вежливо с его стороны.
      – Не очень вежливо? Да это просто хамство! Я, честно говоря, не ожидал, что у него хватит ума на такое. Потом… Ты никому не скажешь?
      – Нет.
      – Потом они, конечно, послали туда человека. То есть это еще я послал. Человек специально поехал в Сингапур, чтобы поговорить с Курцманом, спросить, что и как… А он выставил его за дверь! Совершенно по-хамски. «Что вам угодно? – спросил он (Кессель тут же представил себе эту сцену: Курцман стоит в костюме „сафари“, пережевывая какие-нибудь восточные сладости и высоко поднимая брови над очками). – Откуда? Из БНД? Впервые слышу!» И выставил его за дверь. А машинка-то стоит! Наш человек сразу ее узнал.
      – Да-а, красиво, – отозвался Кессель, не вполне уверенный, что выбрал подходящее слово.
      – Красиво? – переспросил дядюшка Ганс-Отто, – Возможно. Ну вот. а потом он умер.
      – Кто?
      – Курцман.
      – Курцман умер?!
      – Да. Неделю назад. Или две, не помню.
      – Н-да,… – растерялся Кессель.
      – Да-да, – подтвердил дядюшка Ганс-Отто.
      – А отчего он умер?
      – Отчего? Неизвестно. Инфаркт, наверное. А может, и не инфаркт.
      – Там. в Сингапуре, мало кого интересует, кто от чего умер? – догадался Кессель.
      – Не знаю. Я не был в Сингапуре.
      – Это… Это вы?…
      – Что «мы»?
      – Но ведь это более чем странно! Умереть сразу после того, как…
      – Ты решил, что… – дядюшка даже остановился – Ну нет. у нас так дела не делаются. Я же тебе сказал, что у нас блюдут законность, это основное правило нашей работы.
      – Но он ничем не болел! Я же помню. Это был совершенно здоровый человек…
      – Сколько людей выглядят совершенно здоровыми, и вдруг…
      – Он и гриппом-то болел всего один раз.
      – Вот видишь! Ты говоришь: грипп. А может быть, он уже тогда…
      – Дядюшка Ганс-Отто. я не понимаю, шутишь ты или говоришь серьезно.
      – Я всегда говорю серьезно.
      – Человек уезжает в Сингапур, успешно вас надувает, а через пару дней…
      – Через полтора месяца.
      – …он вдруг падает и умирает. В Сингапуре!
      – Дался тебе этот Сингапур. Неужели ты и в самом деле думаешь, что мы пошли бы на такое?
      – Даже когда вас так надули?
      – Да даже если бы… Нет. нам никогда бы не разрешили ничего подобного – Дядюшка Ганс-Отто задумался на минуту, и в голову ему пришла новая мысль: – На это ведь деньги надо выделять, а у нас и статьи-то такой нет. Выписывать расходный ордер… То-се… Нет. нет.
      – Все равно я не знаю, как тебя понимать.
      – А так и понимай.
      – Но я не верю, чтобы вы не могли найти такой фирмы, у которой и расходы на это предусмотрены, и вопрос о законности не возникает… Если какой-то нахал украл у вас пишущую машинку, неужели вы отпустите его безнаказанным? Тем более, когда в Сингапуре мало кого интересует, кто от чего умер?
      – А ты говоришь – обеды! – дядюшка Ганс-Отто явно не желал продолжать этот разговор. – Обедать тебе придется без меня. Ты же не захочешь, чтобы я сидел и смотрел тебе в тарелку.
      – Или ты хотел сказать, что меня… Что мне тоже грозит опасность?
      – Я ничего не хотел сказать.
      – За то, что я подложил им свинью?
      – А-а! Нет, что ты. К тому же ты живешь в Германии, а не в каком-нибудь Сингапуре. Вот если бы ты жил в Сингапуре… Тогда бы я, может быть, и призадумался.
      – Но идея-то была неплохая! Я имею в виду с макулатурой.
      – Идея как раз была очень плохая.
      – Но почему? Можно же было…
      – Ничего не можно. В Пуллахе есть одно золотое правило… – дядюшка Ганс-Отто воздел ручки, изображая нечто огромное, – написанное во-от такими буквами: «Не зли противника – он тебе еще пригодится». Ты нарушил правила игры. У нас. то есть в секретной службе, это считается самым тяжким прегрешением. Причем чем мельче повод, тем правила игры соблюдаются строже. Ты вспомни о студенческих землячествах, о футбольных клубах, о дипломатах, наконец. Есть сообщества, которые держатся только за счет строжайшего соблюдения правил игры.
      – Секретная служба тоже?
      – Да, и причем не только наша, а вообще любая секретная служба – сказал дядюшка Ганс-Отто.
      – А что же мне теперь делать с этими деньгами?
      – Хм! – отозвался дядюшка Ганс-Отто. – Ты же сам сказал, что это твои деньги: ты понял это. когда едва не потерял их.
      – Да – подтвердил Кессель.
      – Что ж, – начал дядюшка Ганс-Отто – Я бы – если тебя, конечно, интересует мнение старого, слабого и больного человека… – Он поджал губы и покивал головой, как бы заранее подтверждая, что его слова – истинная правда. – Ябы со страшным шиком промотал эти деньги, вот только не знаю, в Испании или в Греции. Этого я так сразу сказать не могу. Хотя в Греции есть такие острова…
      – С Нормой и Беллой? – уточнил Кессель.
      – Ты с ума сошел! Какой дурак тратит деньги на своих? Какая Норма? Какая Белла? Это же псу под хвост! Не-ет. Я бы тихонечко собрал чемоданчик, а восемьдесят шесть этих миленьких бумажек положил во внутренний карман пиджака Н-да. Можно, кстати, и в Андалузию. На месяц. Как раз и выйдет тысяч двадцать в неделю. Снял бы какой-нибудь отель целиком – небольшой, конечно. Такой, где вся прислуга женская, чтобы моя любовница могла спускаться к обеду нагишом…
      – А ты бы при этом был в смокинге…
      – …На веранде под кустами сирени И чтобы слепой цыган играл нам на гитаре – слепой, потому что любовница будет совсем нагая за исключением разве пары цветков азалии в волосах. Тум-турум-туру. рум…
      Дядюшка Ганс-Отто изобразил пятками, как сумел, ритм фанданго на гравии старушечьей аллеи санатория «Елизавета».
      – А ночью ты будешь с ней танцевать. Нагишом, на балконе с видом на море.
      – Да. В лунном свете! – подтвердил дядюшка – Целый месяц, А своим бабам скажу, что еду в командировку. Настолько секретную, что даже сам ничего не знаю, что там нужно делать, мне сообщат по прибытии. – Дядюшка Ганс-Отто подтолкнул Кесселя под ребра и рассмеялся, – Пароль «Азалия», вот все. что я могу им сообщить – И, снова став серьезным, сказал: – Так что я-то уж нашел бы, куда потратить свои деньги. Только не забудь сразу купить обратный билет – деньги вылетят очень быстро.
      – И любовнице тоже?
      – И любовнице. Если хочешь быть порядочным человеком, то купи и ей. Хотя это не обязательно: до дому она и без тебя доберется Кто-кто, а уж она-то не пропадет.
 
      Вечером 29 октября, когда Кессель вышел из больницы, куда доставили тело Бруно, и поехал домой, дождь опять усилился, его капли увеличились и потяжелели, и казалось, будто это идет первый снег.
      Рядом стояла Эжени; ей было холодно. Она была нагая, как то мертвое тело, на которое они смотрели через окно прозекторской: Кессель позвонил ей уже отсюда, из больницы, и она успела только накинуть шубку и влезть в туфли. Она поплотнее запахнулась в шубку видимо, позабыв о своей наготе: как и Кессель, она смотрела только на Бруно, эту бледно-серую гору плоти, лежавшую на оцинкованной каталке, которую небрежно толкал перед собой угрюмый человек в бело-голубом халате. К большому пальцу левой ноги Бруно был прикреплен ярлычок, какие вешают на багаж в аэропорте.
      И этот ярлычок и сам Бруно в роли багажа вдруг показались Кесселю настолько смешными, что он лишь невероятным усилием воли сумел вернуть своему лицу подобающе-скорбное выражение.
      Приехал следователь. Когда он спросил, что Кесселю известно о покойном. Кессель впервые обнаружил, что не знает фамилии Бруно. Он даже не был уверен, настоящее ли имя «Бруно» или только кличка.
      – Вы тоже не знаете? – спросил следователь, обращаясь к Эжени. Он явно был не в духе – наверное, оттого, что его вызвали на работу в субботу, да еще по такому глухому делу, в котором он тщетно пытался выявить хоть что-нибудь интересное. Лишь когда Эжени пошевелилась и ее шубка на какой-то миг распахнулась, следователь слегка оторопел.
      – Нет, – ответила Эжени.
      – Я мало знал его, – признал Кессель. – Просто мы ходили в один и тот же бар. Там его называли «Бруно», но я не знаю, действительно его так зовут или нет. И…
      Следователь начал печатать протокол.
      – Это вы обнаружили тело?
      – Я, – сказал Кессель. преодолевая спазм – Он Он скончался у меня на глазах.
      Уточнив еще раз место и время, следователь собрался уходить, добавив на прощание, что дело это, конечно, будет расследовано в законном порядке… Но лично у него нет сомнений, что в данном случае о насильственной смерти речи быть не может.
      Доклад Центру Кессель решил отложить на завтра. В особом конверте у него лежала бумажка с телефоном для экстренных случаев, стихийных бедствий и тому подобного (и телефон этот наверняка все время занят, подумал Кессель), Пускай Пуллах сам разбирается с Берлином.
      Данные Эжени следователю не потребовались, а данные Кесселя он записал.
      Кессель протянул ему служебный паспорт на имя Крегеля.
      – О-о, – удивился тот. – У вас к тому же сегодня день рождения! Что ж, тогда… Хотя… Но все равно поздравляю.
      Кессель отвез Эжени и поехал домой на такси. Войдя, он обнаружил, что забыл закрыть окно. Оба письма совершенно промокли, так как ветер загонял дождь в комнату. Поднос, на котором лежали письма, был полон воды.
      Свое письмо к Швальбе – «туда и обратно», подумал Кессель – он выбросил сразу. Открыв письмо Ренаты, он обнаружил в конверте еще один конверт: на нем был его мюнхенский адрес, а отправителем значилось Баварское радио, редакция литературно-художественных программ. Кессель разорвал второй конверт, намокший не так сильно, и вынул из него третий. На нем стояло: г-ну Альбину Кесселю, автору телеспектакля «Бутларовцы». Баварское радио и телевидение. Мюнхен… Третий конверт был почти совсем сухой.
      Кессель потом рассказывал Вермуту Грефу, что догадался, от кого письмо, сразу же, как только открыл второй конверт, еще не видя ни почерка, ни обратного адреса…
      Обратный адрес был такой: 858 Байрейт, Эйзенштрассе 14, Ю. К.
      Кессель запер окно, вылил воду из подноса в единственный горшок с цветком (фикус, составлявший часть меблировки) и стал читать.
      «Уважаемый господин Кессель! Не знаю, помните ли Вы меня…»
      Если и есть на свете человек, о котором я действительно помню, так это вы, ответил Кессель Юлии той же ночью. Не буду преувеличивать: я вспоминал о вас не каждый день, но двух дней подряд за эти четырнадцать лет не проходило, чтобы я хоть раз не вспомнил о вас…
      Юлия видела «Бутларовцев» по телевизору, а в программе нашла его фамилию. В тележурнале, который она выписывала, была помещена даже его фотография, поэтому, как она написала, «я была уверена, что это не какой-нибудь другой, а именно мой Альбин Кессель.
      В понедельник вечером Вы, наверное, тоже смотрели свою передачу одновременно со мной и у меня весь вечер было очень странное чувство: мне казалось, что Вы сидите рядом. Вы извините, что я пишу Вам такие вещи, ведь я даже не знаю, помните ли Вы меня еще хоть немного. Писать писателю вообще очень трудно, потому что знаешь, что он это умеет во много раз лучше…»
      Кессель действительно смотрел свою передачу: они сидели у Бруно, в его квартире за магазином. Эжени тоже хотела прийти, но ей пришлось встречать очередную троюродную тетушку (или дядюшку).
      Кессель приглашал также Эгона и герра фон Примуса, но Примус приезжал в Берлин только на следующий день, а Эгон не мог задерживаться так поздно, потому что его не пустят в ночлежку.
      – Жалко, ей-бо, – сказал Эгон, – что показывают не летом. Ради вас. герр Креель, я бы и под мостом перекантовался. Но в октябре… Не-е. герр Креель. щас там колотун, вы уж извините.
      Таким образом отпала необходимость объяснять Эгону, почему «герр Креель» выступает по телевизору под именем «Кессель». Кессель даже собирался сказать, что это его сценический псевдоним.
      Поэтому Кессель и Бруно сидели перед телевизором одни. Бруно спектакль понравился. Но когда он закончился. Бруно снова затосковал и его аплодисменты показались Кесселю, скорее, вялыми.
      – Ваша передача, – сказала фрау Маршалик, – пойдет в понедельник. Дело тут вовсе не в вас. господин Пуруккер, – тут же поправилась она, не желая обидеть перспективного автора, – но вы же понимаете, что мы не можем поставить ее вместо пятничного или субботнего детектива. Там совсем другая аудитория. У вас в любом случае не тот круг зрителей. Так что извините, дорогой господин Розенфе… То есть, конечно, господин Кессель.
      – Да и гонорар see равно один и тот же, – закончил за нее Кессель.
      – Вот именно, – подтвердила фрау Маршалик.
      Сценарий Кессель закончил еще в прошлом году, в конце декабря, и в промежутке между Рождеством и Новым годом отвез его фрау Маршалик. Ему, конечно, тут же предложили внести в него множество изменений – нет, это была не фрау Маршалик, ей сценарий как раз очень понравился, – сначала режиссер, потом завредакцией, потом замгенерального, а потом еще какой-то внешний консультант.
      – Не обращайте внимания, – сказала фрау Маршалик после совещания (это было в начале января), когда они вернулись к ней в кабинет. Она затворила дверь, предварительно убедившись, что в предбаннике тоже никого нет, и произнесла:
      – Сделайте, как тот портной из анекдота. Он сшил костюм, а заказчик померил и говорит… – И тут фрау Маршалик дала своему непревзойденному имитаторскому таланту разыграться в полную силу: выйдя из-за стола, она изобразила и привередливого заказчика, и находчивого портного. – «Э-э… Тут, знаете ли, тянет, да и здесь тоже – разве вы не видите? И карман пришит как-то криво…» – «Не извольте беспокоиться. Все исправим в лучшем виде-с Зайдите недельки через две». Клиент уходит, а портной вешает костюм в шкаф и… Правильно, не делает ни-че-го. Через две недели клиент приходит: «Ну как?» – «Все готово-с. Извольте примерить». – «Вот видите! – говорит клиент – Теперь совсем другое дело!..» – Доиграв эту сценку до конца, фрау Маршалик снова села и добавила обычным тоном: – Так и вы поступите со своим сценарием, господин Герстендорфер.
      В конце января, когда Кессель снова принес нетронутый сценарий в редакцию, все были в восторге. Фрау Маршалик только подмигнула.
      К лету съемки были закончены, В августе, когда Кессель с Ренатой и Жабой были на Спикерооге, ему перевели остаток гонорара. Эти деньги он положил на тот же счет, где уже лежала солидная часть его агентской зарплаты – без малого двадцать тысяч марок. Жизнь в Берлине обходилась ему почти задаром.
      Дядюшка Ганс-Отто тоже смотрел «Бутларовцев».
      – Меня чуть не прибили, – пожаловался он – Эти старые вороны, видите ли, не желали смотреть такую безнравственную передачу. Но я их убедил в конце концов. Я им сказал, что сценарий написал мой племянник. Это смягчило их жестокие сердца. Подумать только, уже пять часов! Мне давно пора на процедуру. Опять хлебать эту минералку, черт бы ее побрал! Да и тебе, наверное, уже пора: последний автобус отходит в полшестого.
      – Но я хотел…
      – Побыть со мной? Спасибо, конечно, но – ни к чему все это. Не позже, чем завтра к обеду ты начнешь дохнуть со скуки. Кроме того, ты замучаешь меня своими подозрениями, а мне нужно отдыхать.
      – Но мы могли бы сходить куда-нибудь вечером…
      – Во-первых, пить мне нельзя. Во-вторых, выпить здесь просто негде В полдесятого уже все кафе и бары закрыты. И в-третьих, пациентам нельзя выходить за пределы территории. Нет. нет, возвращайся в Мюнхен. Большой привет Ренате!
 
      Дверь квартиры не отпиралась, потому что изнутри в замке торчал ключ. Кессель позвонил. Пискнуло переговорное устройство, и незнакомый женский голос спросил, кто ему нужен.
      Кессель постучал в дверь и сказал:
      – Я уже здесь, наверху!
      На пороге появилась высокая худая девица с длинными волосами. Какое-то время она оторопело глядела на Кесселя. Наконец она сказала:
      – А-а! Вы, наверное, господин Кессель?
      – Да уж, наверное, – подтвердил Кессель.
      – Вас только здесь и не хватало! – вырвалось у девицы. Всмотревшись, Кессель вспомнил, что где-то ее уже видел.
      – Спасибо, взаимно, – парировал Кессель.
      – Да брось ты, Альбин! Мы тут смотрели твою передачу. Отлично получилось! Ты прямо гений!
      И тут Кессель узнал ее: это была большеногая Гундула. любовница Курти Вюнзе из Сен-Моммюль-сюр-мера.
      – А вы-то что здесь делаете? – спросил Кессель. – И где Рената?
      – Они скоро придут.
      «Они», как понял Кессель, относилось к Ренате и Жабе.
      Однако первыми пришли д-р Курти Вюнзе и его папаша. Они ездили в город. Потом появились бабуля Вюнзе, Рената и Жаба. Увидев Кесселя, Рената сначала обрадовалась, а потом сказала, что не ждала его в эту субботу. Почему он не предупредил ее заранее?
      Бабуля Вюнзе милостиво подала Кесселю руку, поздравила с премьерой передачи и сообщила, что ее сына, д-ра Вюнзе, уже неоднократно просили написать что-нибудь для телевидения, причем самые разные студии, в том числе НДР. «Вы понимаете? Даже НДР! Да-да, представьте себе». Ведь сын у нее – человек очень, очень одаренный.
      – Они что, собираются тут ночевать? – спросил Кессель Ренату в половине одиннадцатого, когда та наконец на минуту осталась одна. Вопрос был задан, скорее, иронически, и понимать его следовало так: когда же они наконец уберутся?
      – Да, – ответила Рената – Конечно. Я же не могу пойти и сказать им, что ты… Что они…
      – У них что, нет денег на гостиницу?
      – Дедуля дал мне на питание сто марок, – выложила Рената свой главный козырь.
      Кессель порылся в кармане куртки и извлек оттуда тысячемарковую банкноту:
      – Я дам тебе тысячу, если они будут питаться в другом месте.
      – С твоей стороны это просто хамство, – заявила Рената и ушла.
      С Жабой что-то было явно не в порядке. За семейным столом царила напряженная тишина. Саму Жабу будто подменили. Она не говорила почти ни слова, хотя голос у нее был. и по квартире ходила медленно и осторожно, как будто боялась упасть на пол и разбиться. Это была какая-то новая, необычная роль. Кессель долго наблюдал за Жабой, но не мог понять, кого она изображает в этот раз. Может быть, это протест против того, что болтливые люденшейдские родственнички не дают ей рта раскрыть? Ее участие в разговоре ограничивалось лишь отрывочными «да» или «нет». Она сидела, приоткрыв рот и слегка задрав голову, всем своим видом показывая, что она выше этой суеты Мадонна! – сообразил Кессель. Она изображает «маленькую Мадонну».
      – Пойми меня правильно, – сказала Рената, – я рада, что ты приехал, но сейчас это более чем некстати.
      На сей раз Кессель не отважился предложить ей тысячу марок.
      – Тем более, – продолжала Рената с легким упреком в глазах, – что ты вообще не можешь реагировать нормально, когда речь идет о Зайчике.
      – В данном случае речь идет не столько о Зайчике, сколько об этих бесчисленных Вюнзе…
      – Вот видишь, – заметила Рената. – С тобой же невозможно разговаривать. «Бесчисленных Вюнзе»!
      Хорошо, что Рената не догадывалась, какое слово хотел Кессель употребить вместо «бесчисленных».
      – Будет ли с моей стороны… – начал Кессель, – я имею в виду: покажется ли тебе очень большим хамством, если я предложу всей этой компании переселиться в гостиницу – за мой счет, разумеется?
      – Но ведь они решат, что мы их выгоняем.
      – И… – запнулся Кессель. сочтя за лучшее проглотить: «Будут правы».
      – И кроме того, подумай о Зайчике. Она так переживает…
      – Если она переживает только оттого, что наконец выговорилась и ей больше нечего сказать, то неужели ради этого стоило созывать семейный совет?
      – Как ты можешь! – обиделась Рената и. уже уходя, бросила: – Ты вообще ничего не замечаешь.
      Бабуля Вюнзе, Рената и Зайчик спали в спальне, втроем на двуспальной кровати. Поскольку спала бабуля, по ее словам, очень чутко, пришлось купить ей в аптеке ушные затычки.
      Курти Вюнзе с Гундулой уложили на диване в гостиной: он был раздвижной, так что на нем худо-бедно могли поместиться двое.
      Дедуля и Кессель разместились в комнате Зайчика, бывшем кесселевском кабинете: дедуля – в Зайчикиной кровати (он был такого маленького роста, что уместился бы. наверное, и в колыбели), Кессель – на раскладушке.
      – Иначе не получается: бабуля и дедуля спят в разных комнатах. Бабуля уже много лет не может спать с ним вместе. Кроме того, куда бы я тогда положила Зайчика?
      – К Курти и Гундуле, – предложил Кессель.
      – Ну что ты говоришь! Ты хоть немного подумал?
      – Но, может быть, они не будут заниматься этимсегодня? Не обязательно же…
      – Не в этом дело. Зайчик уже совсем взрослая девушка. Ты только посмотри на ее грудь! – Рената вздохнула. – Она так выросла…
      – И что же, если она у нее так выросла…
      – …Она не может спать в одной комнате с мужчиной. Тыжесам говорил, что брал себе и дочери отдельный номер, когда вы ездили в Байрейт.
      – Зайчика можно положить к бабуле, а мы бы с тобой пошли в комнату Зайчика…
      – А дедулю куда?
      – К Курти и…
      – И Гундула будет раздеваться в присутствии дедули?
      –  Онаможет раздеться в ванной, – предложил Кессель, – и выйти ужев ночной рубашке.
      – Гундула спит нагишом,чтобы ты знал.Курти предупредил меня об этом. Нет, я все сделала правильно, это единственный возможный вариант. Ладно, давай спать. Завтра у нас и так тяжелый день.
      – Это почему? Еще кто-нибудь приедет?
      Рената тяжело вздохнула.
      – Потому что мы должны сказать бабуле.
      – Что же вы собираетесь ей сказать?
      – Что Зайчик беременна.
      Пошатываясь, Кессель дошел до ванной, заперся там и расхохотался. Позже, рассказывая всю эту историю Вермуту Грефу, он и сам не мог объяснить, что его так рассмешило. Он был уверен, что судьба Зайчика не трогает его ни с какой стороны, будь та хоть трижды беременна. И все-таки он готов был лопнуть от смеха. Ему казалось, что где-то внутри у него сидит гном, которого почему-то трогает судьба Зайчика, и этому гному сделалось так смешно, что вслед за ним волей-неволей расхохотался и Кессель. Он сидел на крышке унитаза и хохотал, не зная, как остановиться, минут пятнадцать. Наконец ему пришло в голову посмотреть на себя в зеркало, и собственная смеющаяся физиономия показалась ему настолько не смешной, что он перестал смеяться.
      В дверь постучала Рената.
      Кессель впустил ее.
      – Тебе лучше? – спросила Рената. – Когда я узнала, мне тоже сделалось плохо. У тебя уже все прошло, да?
      – Да, – солгал Кессель.
      Рената прижалась к Кесселю. Очевидно, это была награда за его любовь к Зайчику: раз ему стало плохо, значит, он волновался за ее судьбу. Вероятно, она сказала себе: вот и он наконец полюбил Зайчика. Какой он все-таки милый!
      – Завтра… Завтра вечером они, наверное, уже уедут – мне так кажется. Конечно, уедут…
      Рената стояла спиной к двери. Жаба распахнула дверь ванной – пинком, по своему обыкновению, – и ручка двери впилась Ренате в спину, в самое чувствительное место. Рената замахнулась – чисто рефлекторно – и…
      Зайчик подалась назад, но не больше чем на сантиметр; это было не отступление, а только намек на отступление. Прикрыв лицо рукой, она приоткрыла рот, вытянув верхнюю губу, и взглянула на Ренату своими желтушными глазами, будто напоминая: я так переживаю!
      Рената опустила руку и молча вышла.
      В кухне, слава Богу, никто не спал. Кессель встал в половине девятого и пошел на кухню варить кофе.
      Через некоторое время появилась Рената.
      – Ты что шумишь?! – осведомилась она громким шепотом.
      – Я знаю, зачем бабуле ушные затычки, – сообщил Кессель.
      – Как зачем, ведь у нее сон такой чуткий.
      – Ничего подобного. Я полагаю, тебе не приходилось спать в одной комнате с дедулей Вюнзе? Вот видишь. А я проспал с ним целую ночь. Никогда бы не подумал, что такой маленький человек может храпеть так громко.