– Не только я тебя учила, – возразила Пенни. – Ты тоже многому меня научил, показал мою провинциальную ограниченность, заставил проникнуть в глубинную суть вещей. Даже позволил мне по-новому взглянуть на моего собственного отца, понять и полюбить его. Неужели ты не понимаешь, как много это значит?

Казалось, он ступает по лезвию ножа, не в силах решить, в какую сторону спрыгнуть.

– Это не идет ни в какое сравнение с тем, что дала мне ты. Я люблю тебя, Пенни. И всегда буду любить. Как же я мог послать тебе эти письма…

– Любовь – это понимание того, что твой любимый должен сделать ради своей души. Глупо бояться правды.

– Правды? Извлеченной из склепа на свет божий, где она чуть не скончалась в темноте? В хижине под Морицбургом, после того последнего раза… – Голос его дрогнул, злой, ядовитый, пропитанный горячностью принца Глариена, приговаривающего своих врагов к виселице. – И каждый раз! Зубчатая стена, разбитое стекло в твоей передней! Я пытался сжечь нас обоих заживо! Как ты можешь простить все это? Я хочу провести остаток своих дней с тобой. Я хочу отдать тебе свое сердце. Но как я могу быть уверен, что это не вопиют мои эгоистичные желания, невзирая на твои? Я не вынесу этого, Пенни. Я должен уехать!

В памяти вдруг всплыл грохот копыт, разрывающий ночь.

– Значит, это все, что ты способен мне дать? Сомнения и сожженные письма? После того, как я подарила тебе трон? Трон, от которого у тебя хватило смелости отказаться! Ты пошел на такой риск, но не можешь рискнуть и довериться любви? Какую бы боль ты ни пережил, я бы не стала прятаться от нее, не отказалась бы разделить ее с тобой.

Он стоял у стены, вьюнки тянули к нему усики, словно хотели поймать его в свои сети, но в его глазах горели упорство, окончательная и бесповоротная решимость.

– Я трус. Я спрятался.

– Значит, ты по-прежнему не веришь, что я люблю тебя? Что любовь способна победить все на свете? Я люблю тебя, Николас. Ты должен мне все рассказать. Должен снова написать все эти письма.

Повисло молчание. Он стоял, окруженный тенями и светом, будто горел изнутри. Причем весь этот огонь и решимость не прорывались наружу, отделяя его от нее.

– Правда? – покачнулся он, словно пьяный. – Трудная это была задачка, Пенни.

Она нарочно добавила в голос презрения и язвительной насмешки:

– Значит, Карлу все же удалось взять верх. Ты позволил ему завладеть твоей душой, и он увлек ее за собой в ад и теперь будет вечно насмехаться над тобой. – Сердце ее неистово колотилось в груди, сбиваясь с ритма. – Если у тебя осталась хоть капля чести, ты обязан объясниться и извиниться передо мной. Без этого ты не можешь уехать.

– Что ж, ты получишь то, что просишь. – Николас с бравадой взглянул на нее, на лице заиграла презрительная ухмылочка цыгана, которого не запугать и не перехитрить. – Хотя у принцев нет привычки приносить свои извинения.

В холле стояла тишина. Пенни прошла за Николасом в кабинет, а оттуда вверх по тайной лестнице в его старую комнату. Миссис Баттеридж поддерживала в доме полный порядок, вбив себе в голову, что граф однажды непременно вернется. Экономка – как и все прочие, с кем он соприкасался, – отдала этому эрцгерцогу свое сердце.

– Видишь? – сказала Пенни. – Бумага и перья. Я побуду в башне.

И она, не оглянувшись, открыла дверь и поднялась по ступенькам. У нее голова шла кругом. Она понятия не имела, что делает и зачем. Какой милый дом! О Боже! Она упала на стул у письменного стола, за которым когда-то писала письма своей матери, и принялась играть белой лошадкой, отправив ее вскачь по полированной столешнице. «Мне кажется, что я нащупала слабое место нашего принца ночи. Он одинок. Ужасно, страшно одинок. И по-моему, боится дружбы. Мой отец тоже страдал от одиночества?»

О Господи, какой же самодовольной легкомысленной дурочкой она была!

В комнате было душно, и через несколько минут Пенни открыла окошко. В лесу курлыкали голуби, и ей показалось, что где-то заливается дрозд, хотя для дроздов сейчас не время. По садам гулял легкий ветерок. Она впала в прострацию, мозг словно оцепенел и превратился в кучку ненужного хлама, она смотрела вокруг, все видела, но была не в состоянии воспринять окружающий мир. Вот малиновка, думала она. И снегирь. Что он тут делает в такое время дня? О, а вот и его маленькая скромная женушка. Отчего самцы всегда более яркие? Мистер Грин говорит, что снегири создают пары раз и навсегда. Плохо, что они поедают почки в саду. Парочка этих птичек способна очистить сливу в мгновение ока.

Она взглянула на свои руки и удивилась тому, что они мокрые. Она провела ими по щекам и обнаружила, что лицо тоже мокрое. Она плачет. Тихо, сама того не замечая, она плачет так, будто сердце ее вот-вот разобьется навек. Груди ее набухли. Софи проснется голодная и станет звать свою мамочку. Бабушке придется успокоить ее, дав водички с сахаром. До сих пор Пенни ни разу не оставляла свою крошку так надолго. Сердце ее сжалось, как будто она действительно слышала этот плач. Она вернулась к столу, села, зажмурилась и закрыла уши руками.

Дверь распахнулась.

– Вот, – сказал он. – Правда, такая глупая и безобразная при свете дня. Сейчас уже не так больно, как было раньше. Видно, по мере того как я писал и писал тебе, стараясь все объяснить, я и сам кое-что понял.

Николас стоял в проходе, в руках – целая кипа листочков, лавиной обрушившаяся на ее колени.

– А извинение?

Он пересек небольшую комнатку и встал у окна.

– Я прошу прощения за все то зло, которое причинил тебе. Прошу прощения за жестокость и молчание. Прошу прощения за то, что не мог рассказать о своих чувствах, когда надо было, и не объяснился с тобой, пока не стало слишком поздно. Прошу прощения за то, что навязываюсь тебе теперь. Если не хочешь, можешь не читать. Только знай – это предлагается от чистого сердца, хоть и без особого желания, потому что я задолжал тебе это. Пенни, ты думаешь, что предлагаешь мне любовь, а я ведь даже не знаю, способен ли я пережить твою снисходительность.

– Я очень злилась на свою мать по возвращении домой. – Она сглотнула. – Злилась за то, что она не рассказала мне о моем отце. Злилась за то, что она по доброй воле принесла в жертву меня, свою собственную дочь, во имя королевства. Твоего королевства.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мама знала, что я полюблю тебя. Она решила, что ты важнее, что Глариен важнее, и полагала, что я переживу все это… и даже что любовь к тебе пойдет мне на пользу, заставит меня повзрослеть. Может, она была права. Я все пережила, хоть это было и нелегко. Но теперь я уже ни на кого не злюсь.

– За исключением меня?

– Нет, Николас, – покачала она головой. – Я не злюсь на тебя. Видишь ли, не то чтобы моя мама не любила меня или ее слишком сильно заботила безопасность альпийского княжества, просто она любила моего отца больше жизни. Она поступила так ради него, в память о нем. Теперь я это понимаю. А ты?

– Твоя мать была единственным человеком, который по-настоящему любил меня в детстве. А потом я воспользовался ею. Это тоже непростительно?

– У тебя были на то весьма веские причины, – возразила Пенни. – Она пошла на это по доброй воле. И давным-давно простила тебя. Она все еще любит тебя, видит в тебе того малыша, каким ты когда-то был.

Он застыл и погрузился в молчание, а солнечный день манил к себе, разлившись за окном. Кровь Пенни вскипела, ее трясло от желания прикоснуться к нему. Ничто не изменилось. Ей совершенно незачем читать всю его писанину. Она и так все знала, знала наверняка. Но она сделает это, сделает ради него, потому что иначе он никогда не поверит в ее любовь.

«Любимая, – писал он. – Если бы я мог открыто предложить себя тебе, я бы сделал это, ты и сама это знаешь. Час, проведенный с тобой, стоит больше всей власти мира. Ты считаешь меня одиноким. Это так. Но есть еще одна правда, запрятанная далеко-далеко и глубоко-глубоко. Я не могу стать другом, не замарав дружбы. Я не могу стать любовником, не запачкав любви. Я не знаю, о чем ты догадалась. Ты считала Карла жестоким, думала, что он терроризировал маленького мальчика, и твое доброе сердце разрывалось от сострадания…»

Пенни подняла взгляд. Николас стоял, словно приговоренный к порке в ожидании кнута, голова склонена, руки распростерты, пальцы ухватились за оконную раму, как будто ему не устоять без поддержки. Она сглотнула соленые слезы и снова погрузилась в чтение.

«Впервые это случилось, когда он перевернул меня вверх ногами со стены. Я плакал. Он обнял меня. Он сказал мне, что я маленький мерзкий трусишка, а потом поцеловал меня. Не успокаивающим поцелуем старшего кузена, но поцелуем любовника. И пока меня трясло от страха и отвращения, он воспользовался мною – как потом воспользовался Алексисом. Ты ведь знала это, конечно же».

Она отложила в сторону листочки. Да, она знала.

– Тебе не обязательно все это читать, – сказал он. – С того самого дня я понял, что проклят. Меня стошнило, и тошнило каждый раз, когда Карл принуждал меня быть с ним. Мне хотелось убить его. В двенадцать лет я поджидал его с ножом. Он разоружил меня, вывернув руку, и сбросил в дыру под башней. Я пробыл там три дня. В темноте. Без еды и воды.

– Почему ты никому не сказал о том, что случилось?

– Кому? Моей матери – далекой и сияющей богине чистоты? Моему деду? Моему английскому папочке, больному, одинокому мужчине, прозябающему здесь, в Раскалл-Холле, страдающему оттого, что его принцесса покинула его? Не думаю, что дети, которых пользуют подобным образом, могут довериться кому-то. Стыд и вина просто невыносимы. Я был кронпринцем. И мне полагалось быть сильным. Я думал, что единственный способ прекратить все это – попытаться задобрить Карла. И я научился угождать ему, делать все, что он пожелает.

– Ты был ребенком. Карл на двенадцать лет тебя старше. Твоя мать не могла не видеть этого. Она должна была знать, что здесь что-то не так. Твоей вины в том нет.

Он вздрогнул, словно от удара кнутом.

– Да. – Он уставился в небо. Яркий солнечный свет залил его бледное, окаменевшее лицо. – Теперь это уже не имеет значения.

Она до смерти перепугалась. Страх походил на бедствие, на четырех коней Апокалипсиса, опалявших своим жарким дыханием ее шею. Она сделала попытку продолжить чтение сквозь застилавшие взор слезы, потом не выдержала и вытерла их тыльной стороной руки.

– Принцесса воспользовалась бы платочком, – протянул он ей вышитый квадратик.

Она неловко высморкалась.

«Когда мне исполнилось четырнадцать, Карл сказал, что я уже достаточно взрослый и могу познать женщину…»

Пенни положила письмо на колени и прикрыла глаза. У нее больше не было сил сдерживать рыдания.

Николас взял у нее листочки и смял их.

– Я не хотел, чтобы ты знала. Не хотел, чтобы кто-то знал. Это страшно и омерзительно. Карл и двое его друзей устроили показательное выступление. Девчонка кричала и отбивалась, но они заткнули ей рот кляпом и сделали все, что хотели. Потом настал мой черед.

– Я все думала, – сказала Пенни, во рту стало горько от слез. – Я все думала, изнасиловал ли ты ее или не смог. Видишь ли, Карл делал прозрачные намеки. Говорил, что ты знаешь женщин. Все эти месяцы я размышляла. И предполагала нечто подобное. Но ты же был ребенком, Николас. Совершенно не важно, что ты тогда сотворил. Вся вина лежит на Карле.

– Разве?

Она сжала в руке мокрый платочек.

– Винишь ли ты Алексиса в том, что с ним произошло?

– Алексиса? Нет, конечно! – Он уставился на смятую бумагу. – Но никто, кроме тебя, не знал об этом. И София в том числе. И Лукас. Ни один из моих людей. Это было моим секретом, моим и Карла. После того, как все кончилось, мы ели апельсины. Насколько я помню, я старался держаться с открытой бравадой.

– А двое других?

– Обоих ждал несчастный конец – Карл позаботился о том, чтобы я стал свидетелем. Специально страху нагонял. Я думал, что буду следующим. Карл дирижировал всей пьесой, новые женщины, новые формы насилия. И каждый раз он и меня брал к себе в постель. Я ненавидел все это. Ненавидел его. И год спустя мне удалось нанести ему удар. Он заявил, что это был несчастный случай, хотя едва не умер. Но после четырех лет чуть ли не еженощного пользования он больше ни разу ко мне не притронулся.

Имеет ли правда значение? Почему ей было так важно, чтобы он не солгал ей, чтобы признался во всем, как бы ни было больно?

– Даже на том постоялом дворе южного Лондона, где я впервые встретила его и встала на место его самозванки?

Он резко повернулся к ней.

– Ради тебя я бы и на это пошел, если бы потребовалось. Но этого не потребовалось.

Она провела пальцем по спинке резной лошади.

– Я не совсем поняла, на что он тогда намекал. Все потерялось в его инсинуациях по поводу Алексиса. Он хотел заставить меня поверить, что вы с Алексисом любовники. Но я не верила, я даже представить себе такого не могла.

– С Алексисом! Бог ты мой! Мальчишка всегда был со мной в полной безопасности. У меня отвращение к мужским телам. Нет, Карл не прикасался ко мне – и я к нему – с пятнадцати лет.

Она снова высморкалась. «Хоть он и сумел пробраться в самые потаенные уголки моей души в попытке загадить их, я полагал, что этих воспоминаний он не коснулся».

– Ему этого не надо было. Он думал, что и так подобрал ключик к твоей душе. Карлу было известно про местную оранжерею, не так ли?

– Конечно. Апельсины в Глариене большая редкость. По приезде я выдал ему все свои детские секреты. Как я скучал по отцу. Как скучал по Раскалл-Холлу и простому общению с матерью, пока она окончательно и бесповоротно не превратилась в принцессу. Она казалась мне идеалом принцессы. И я смотрел на нее раскрыв рот.

– Тебе было одиннадцать, и ты только что лишился отца. Ничего удивительного, что ты хотел найти героя в лице своего старшего кузена, да к тому же такого красавчика…

– Карл был очень одаренным человеком, Пенни. Он мог бы принести Глариену немало пользы. Может, в детстве с ним произошло то же самое – какой-нибудь мужчина воспользовался его страхом и беспомощностью в Бург-Заниче или при дворе Глариена. От моего деда так и несло жестокостью, он разрушал все, к чему прикасался.

Пенни выдвинула ящичек стола и достала оттуда трутницу.

– Ты всю жизнь потратил на то, чтобы не стать таким, каким тебя пытался сделать Карл, каким тебя пытался сделать дед. Теперь все кончено. Ты был ребенком.

– Я отдавал себе отчет в том, что делаю.

– Ты был младше Алексиса, когда тот впервые попал сюда с тобой. Ты потакаешь своим капризам, до сих пор упрекая себя за содеянное. Карл пытался уничтожить тебя. Он ревновал. Он ненавидел тебя. Но ему не удалось одержать победу.

Казалось, Николас сдался, в черных глазах полыхало пламя.

– Он победил. После того как Карл вернулся в Бург-Занич, я продолжал пользоваться женщинами, причем даже именем их не интересовался. Слуга моего деда приводил в замок профессиональных шлюшек, потом расплачивался с ними и отсылал обратно. Похоже, дед полагал, что это хорошо для здоровья его наследника, доказательство его мужественности. Я и сам был далеко не прочь, хотя каждый раз после этого меня тошнило. Думаю, моя ярость могла бы сожрать меня – и сожрала бы, – если бы не Фриц.

– Майор? Он-то тут при чем?

Какие же у него красивые руки!

– Летом он обучал меня коневодству. Он брал меня с собой, и это было единственное время, когда мне удавалось сбежать от Карла. Мы скитались по всему Глариену, поднимались высоко в горы, спускались в глубокие долины, где паслись табуны. Фриц был очень терпелив со мной. Этому его научили лошади. Лошадь гневом не взять. Стоит один раз выйти из себя, и работа нескольких месяцев может пойти насмарку. Как только у меня начинался приступ ярости, я научился уходить в сторону, чтобы взять себя в руки. Я перестал пользоваться женщинами. Охоты это не убавило, но боль – да. Но я знал, что прогнил до основания.

– Ты ошибся, – проговорила Пенни. Он замер в нерешительности.

– У тебя еще не было времени обдумать все это…

Она взяла в руки резную картинку и прижала ее к груди.

– С прошлого лета у меня было времени хоть отбавляй. Больше мне времени не требуется, Николас. Я люблю тебя.

Лицо его не дрогнуло. Она решила, что, наверное, все же ошиблась. Что он просто возьмет и уйдет.

– То, что сделал Карл. То, что ты сделал. Все кончено, – затараторила она. – Сожги это письмо! – Она зажгла свечу. Пламя дрогнуло под влетевшим в окошко ветерком. – Я люблю тебя, Николас. Нас сам святой Кириакус благословил. Все детские прегрешения простительны. Ты уже достаточно лет провел в раскаянии.

Он протянул руку, взял свечу, по щекам лились слезы. Письмо вспыхнуло и вскоре превратилось в горстку пепла.

– Отлично, – сказал он. – Все кончено. Мне лучше уйти.

– Если ты сейчас уйдешь, то Карл одержит победу, даже из могилы. Когда ты спал в последний раз?

Он улыбнулся ей, словно призрак:

– Три ночи назад, может, четыре.

– И у тебя мигрень?

– Как ты догадалась?

– Иди вниз и выспись, – приказала она. – Утром я приду за тобой.

– Придешь за мной? – Его губы изогнулись в насмешливой улыбке.

– Я люблю тебя, – сказала Пенни. – И всегда буду любить. Думаешь, только ты чему-то научился? Неужели ты не понимаешь, какими дарами наделил меня, во что превратил напыщенную провинциалку, с которой когда-то повстречался? Неужели думаешь, что тебе больше нечего мне дать, что я не скучаю по тебе, не сгораю по тебе день за днем? Я люблю тебя, Николас. Это горькое прошлое больше не имеет никакого значения. Я хочу, чтобы ты жил здесь, со мной.

Она возвращалась обратно в Клампер-Коттедж как во сне. Миссис Линдси ходила туда-сюда, качая Софи и поглаживая ее по спинке.

– Я знаю, – расцвела она, едва завидев Пенни. – Николас вернулся. Фриц здесь. Он мне все рассказал.

Сидящий у окна майор улыбнулся ей. Он поседел и осунулся с тех пор, как Пенни видела его в последний раз. И только шрам по-прежнему играл на щеке.

– Ты знаешь, он отрекся от престола, мама, – сказала Пенни. – И чуть не сбился с пути.

– В таком случае тебе лучше указать ему путь. – Фриц пробежал рукой по лысой голове и кивнул в сторону малышки. – Если хочешь, чтобы у этого создания был отец.

Пенни взяла Софи на руки и заглянула в искреннее невинное личико. У нее сердце перевернулось.

– Мне хватало любви и без отцовской, – она, – но, по-моему, мама была очень одинока.

Николас проснулся и чуть не скатился с кровати, и только тогда понял, где находится. Раскалл-Холл. Он заставил себя расслабиться и откинуться на подушки. В доме стояла мертвая тишина, словно все еще спали. Однако больше здесь никого не было: ни Алексиса, ни Маркоса, ни Эрика, ни одного из его обученных людей. Он уже не эрцгерцог Глариена. Он простой англичанин, которому ничто не угрожает в его родовом поместье. Он прищурился и посмотрел в окно. На дворе стоял день. Солнце уже начало свой путь на запад.

Он сказал ей. И она не отвернулась от него. Она посмотрела на него своими зеленовато-карими глазами и сказала, что любит его. Она хочет, чтобы они жили вместе. О Боже! Пенни!

Он вытянул руки. Он жаждал ее. Сгорал от желания почувствовать ее, дотронуться до нее. К своему величайшему удивлению, он не нашел в этой мысли ничего, кроме удовольствия. Чистого, яркого удовольствия, не затуманенного воспоминаниями. Он попробовал развить эту идею – осторожно, как человек, который трогает больной зуб. Его старые чувства никуда не делись, каждое нараспашку, к каждому прикреплен ярлычок, только вот у них уже не было сил ранить, по крайней мере пока. Он вспомнил, каких мучений ему стоило излить их на бумагу. Облечь в письма, которые он писал ей в Глариене и предавал одно за другим огню. Облечь в сообщение, которое он заставил ее прочитать, вывалив кровавые факты на белые листочки, сидя за тем самым столом, за которым он когда-то играл в шахматы с Алексисом, не предлагая ему ничего, кроме своего присутствия, ни разу не намекнув ему на собственную пережитую боль, ни разу не признавшись: «Я понимаю тебя, Алексис. Мне тоже пришлось пройти через это».

Пока наконец-то перед Ватерлоо он не понял, что Алексису все известно. Может, сам Карл в конце концов рассказал ему, и парнишка черпал силы из этого факта. Причем этих сил вполне хватило на то, чтобы отвергнуть Карла в те последние дни в Морицбурге.

Можно ли считать признание в своем стыде искуплением? Казалось, облеченные в чернила, воспоминания лишались своей демонической силы. «Теперь все кончено. Ты был ребенком». Головой он всегда это понимал. И пытался поверить в это сердцем. Почему все стало иначе, когда она произнесла эти слова?

Он заставил себя подняться с кровати и голышом направился в ванную. Горячая вода с паром и бульканьем наполнила бело-голубую ванну отца. Николас улегся в воду и принялся размышлять над прошлым и будущим. Он обязан ей жизнью. Если она хочет получить ее, она ее получит. То, что он душу готов ради нее продать, не имеет никакого значения. Но если в конце концов окажется, что он так и не очистился от грязи, тогда он покинет ее. Он любит ее настолько сильно, что может пойти даже на это.

– Все в порядке, – сказала она. – Это всего лишь я. Я уже видела тебя голышом, если помнишь.

Он судорожно схватился за полотенце, расплескав воду.

Она присела на позолоченный стульчик. Голубое муслиновое платье туго обтягивало грудь, словно она набрала в весе. Сложенные на коленях руки казались слегка покрасневшими на фоне небесной материи.

– Мне кажется, у нас проблема. Фриц влюблен в мою мать. Он хочет жениться на ней.

– Да, знаю, – рассмеялся он. – Он уже двадцать лет с хвостиком ее любит, с тех самых пор, как впервые увидел ее в Глариене. А в чем проблема?

Она подняла голову и полоснула его взглядом.

– В том, что мама ответила ему согласием и им вряд ли захочется, чтобы я путалась у них под ногами в Клампер-Коттедже.

– А-а! Понятно. Почему бы тебе не переехать в этот дом? – махнул он рукой. – Мне будет приятно думать, что ты живешь здесь, пока я обитаю в Лондоне.

– Вряд ли мне понравится тут одной.

Ему пришлись по душе ее новые формы. Она словно созрела, стала такой аппетитной.

– Ладно. – Он вылез из ванны и завернулся в полотенце. – Лично я считаю, что мне надо уехать, но мое будущее в твоих руках, Пенни.

– Значит, ты останешься со мной?

– Мне хочется этого больше всего на свете. Но могу ли я получить то, что желаю, не навредив тебе еще больше?

Она вспыхнула и отвела взгляд. Угадать, каковы его мысли и надежды, она, конечно, не могла. Он и сам не узнает, оправдаются ли они, пока не попытается. Но если он снова займется с ней любовью и его снова стошнит, что тогда? При мысли об этом его начинало трясти от страха. И все же его тело уже отреагировало на ее присутствие, на ее зрелую красоту, на застенчиво-призывный поворот ее головы. Это вам не в замок тайком пробираться и не идти грудью на пушки при Ватерлоо, здесь требуется храбрость совсем другого рода. Сейчас надо было рискнуть и предстать уязвимым перед человеком, который способен сжать кулак и раздавить твое сердце.

– Ты все еще считаешь, что любишь меня? – спросила она.

– Ты носишь мою душу у себя в кармашке, Пенни, запросто, словно это носовой платок.

– Не запросто, – сказала она. – Очень бережно, нежно, с полной преданностью, как и ты мою. И все же, если ты не рискнешь, ты никогда не узнаешь, достаточно ли сильна твоя любовь. Хотя я уверена, что твоей любви вполне достаточно, и моей тоже. Я нисколечко не боюсь.

Он подошел поближе и взял ее за подбородок. Она заглянула ему в глаза, уголок рта слегка подрагивал. Он наклонился и поцеловал ее. Она обняла его за шею и припала к нему губами.

День наполнил комнату мягким светом, раскидав по ней золотисто-янтарные нити лучей. Николас подхватил ее на руки и понес в кровать, забытое полотенце упало на пол. Он уложил ее на белые простыни и снял туфельки. Пенни прикусила губу и промолчала. Он медленно стянул с нее чулки, закатывая их дюйм за дюймом и покрывая поцелуями нежные бедра и кожу с внутренней стороны колена. Его естество напряглось, в паху разлилось удовольствие. Она заметила это и улыбнулась, покраснев под золотистыми бликами солнца.

– Если я когда-либо бывал невнимательным… – Он остановился и расхохотался. – Нет, не так, я собираюсь искупить каждый раз, когда я бывал невнимательным.

– Нет, – покачала она головой. – В этом нет никакой необходимости. Сегодня новый день. Теперь каждый день будет новым. Давай покончим с покаяниями. Я люблю тебя. Всегда любила. И продолжала бы любить, даже если ты бы остался жить в Глариене с принцессой Софией. Я люблю тебя, Николас. Ты прекрасен. Всегда был для меня самым красивым. И будешь.

Он развязал кружева и расстегнул пуговицы, платье распахнулось.

– А ты – для меня, – сказал он.

Он неторопливо ласкал ее, будто изучал диво дивное, невиданное. Мягкую подушечку и впадинку ее пупочка. Изящные косточки на ее запястьях. Изгиб ее лодыжки. Крохотные ямочки на ее попке. Его тело прижалось к ее телу, ноги сплелись с ее ногами, руки заключили ее в объятия, даря все новые и новые ощущения. Она поцеловала его. Поцеловала его губы, грудь, руки, обхватила его за талию, отвечая лаской на ласку. Медленно, лениво, словно у них впереди вся жизнь, чтобы успеть насладиться каждым ощущением.

Прикосновение сливалось с прикосновением, кожа сплавлялась с кожей. Он понятия не имел, где начиналась она и кончался он сам, его губы, ее губы, его огрубевшие ладони, ее золотистые волосы. Проникновение в нее оказалось всего лишь продолжением его страждущих рук, ее мягких губ. Она двигалась вместе с ним, тепло обернулось жаром, а жар – пламенем. Очистительные языки чувственности – откровенной и обжигающей – сжигали его кровь огнем. Удовольствие расцвело пышным цветком, испепеляющим все сомнения. Он двигался, даже не пытаясь сдержаться, полностью погрузившись в доверие. «Она любит меня. Я могу дать ей в руки власть над собой и знать, что она никогда не воспользуется ею, чтобы причинить мне боль».

Она вскрикнула, по ее телу прошли волны страсти, рот жадно хватал воздух. Его плоть бурно отозвалась на это, несколькими толчками излив семя в самые глубины ее лона. Он лежал перед ней, беззащитный, пресыщенный, пока она гладила его по волосам, и, затаив дыхание, ждал приступа дурноты.

Но приступа так и не случилось. Ничего, кроме радости и ясного, безграничного удовольствия.

В его глазах она была воплощением исцеляющей красоты и любви.

За окном стояло английское лето, окутавшее мир благодатью. Он ощущал себя полноценным и реальным, словно все остальное было просто дурным сном. Он потянулся и сел, не сводя с нее глаз. Ее волосы разметались по подушке. Кончик носа покраснел – она тихонечко плакала. Какая же она мягкая и пухленькая как раз там, где нужно. Женственная. Груди полные, пронизаны голубенькими венами, соски налитые и влажные.

– Мисс Пенелопа Линдси. Я люблю вас. Почему вы мокрая?

Она села, положила голову ему на плечо и с мечтательным выражением лица обняла его за талию, купаясь в лучах солнца.

– Это молоко.

Мысль ударила внезапной вспышкой света, больно хлестнув по глазам, как человека, только что вышедшего из тени.

– Молоко?

– Я зову ее Софи. Надеюсь, что принцесса София одобрит. Не каждый ребенок может похвастаться тем, что отец отказался ради него от трона.

– У тебя ребенок? У нас ребенок? О Бог ты мой!

Она отстранилась и несмело улыбнулась ему.

– Только принц может быть таким наивным, – усмехнулась она. – От занятий любовью получаются дети, знаешь ли. И все же, увы, я хочу тебя для себя, потому что я безнадежно, страстно, навеки влюблена в тебя. Ты не против?

Он выскочил из кровати и закричал, сотрясая позолоченные потолки:

– Против! – Он расхохотался, ни капли не стесняясь своей наготы. – Против? – Смех уносил с собой годы долга и дисциплины, звенел в его собственных ушах. Он занимался с ней любовью и не почувствовал ничего, кроме радости. Радости и обжигающего пламени страсти, превратившего стыд и сожаления в тлеющие угольки. Она любит его, невзирая на все, что он совершил. Она подарила ему дочь. Она нуждается в нем. Она хочет его. Она любит его.

– Я так счастлив, Пенни. Мне хотелось бы сделать тебе еще детей. Мне хотелось бы повторять попытки каждый день, по нескольку раз на дню, чем чаще, тем лучше. Пусть все наши следующие дети будут рождены в браке – хоть я и клянусь, что маленькая Софи не почувствует никакой разницы, – что мы просто обязаны тотчас сыграть свадьбу. Ты и я, Пенелопа Линдси и Николас, лорд Эвенлоуд – английский пэр и самый счастливый человек на земле. Когда я могу увидеть ее?

– Сейчас, если хочешь, – сказала она. – Она уже, наверное, внизу, с мамой, Фрицем и миссис Баттеридж. Моя мать и ее жених принесли малышку из Клампер-Коттеджа. Я сказала маленькой Софи, что в глазах святого Кириакуса мы с тобой уже женаты и что наш союз благословлен этим святым. Крошка будет знать, что она особенная. Но если у нее появится братик, я думаю, что в один прекрасный день ему захочется предъявить законные права на владения графа. Выйти за вас – большая честь для меня.

– Особую лицензию, – сказал Николас. – Немедленно.