В это же время на переднее сиденье запрыгнул один из быков, что заставило Яхтсмена переключить внимание. * На той стороне - шесть человек, - сказал бык, вернувшийся от Крестовского рынка.
      Тут же в машину влез второй, а за ним и третий и доложили, что на их участках орудовали по шесть монахинь. * Значит, всего - двадцать четыре, вслух и как бы сам себе сказал Яхтсмен и тут же задал вопрос: - А каков дневной сбор с одной точки?
      Он повернул ключ в замке зажигания, и "шестисотый" чуть слышно застучал поршнями. Яхтсмен хотел уже тронуться с места, но его вдруг осенила идея. Он рассеянно посмотрел на быка, сидевшего рядом с ним, и, словно ухватив только одному ему понятную идею, сказал: * Чернота, пооколачивайся здесь до конца рабочего дня монашек, а потом с одной из них снимешь ящик - и в контору его. Ясно?
      Когда Чернота покинул машину, Яхтсмен опять же сам себе дал команду: * А мы сначала на перекресток на Колхозку, а потом к Белорусскому.
      Он целый день просидел в машине, жалея о том, что мало быков захватил с собой. Второго он оставил на перекрестке возле Даниловского рынка, третьего около гостиницы "Ленинградская" на площади трех вокзалов, где так же орудовал монашеский орден. Все получили задание принести по ящичку с дневным сбором.
      Аферистки в рясах заполнили Ленинский проспект и Профсоюзную улицу, ими была буквально нашпигована Таганская площадь. Только объездив почти все крупные авторазвязки города, Яхтсмен оценил истинные масштабы монашеской эпидемии.
      Приехав в офис и застав в нем ещё с полдесятка валявших дурака быков, он и их, с руганью, выслал на перекрестки. К вечеру уже вся его братва, разлетевшаяся по Москве, ожидала, когда закончится монашеская смена. А к полуночи кожаный диван, что стоял в кабинете Яхтсмена, заполнили десятки ящичков с надписью "На восстановление храма".
      Быки докладывали о своих наблюдениях, а Яхтсмен не переставал удивляться: куда там даже Афинской до такого масштаба! В городе, как оказалось, уже дней пять около тысячи монахинь эффективно и по детально разработанному кем-то плану обирали автомобилистов. В каждом ящичке насчитывалось от 150 до 300 тысяч рублей выручки.
      Яхтсмен достал калькулятор и несколько раз потыкал пальцами в кнопки. Он не мог поверить: ежедневно в чьем-то кармане оседало до 150-200 миллионов рублей с выплатой всех зарплат тем, кто носил на шее эти ящики. Как оказалось, были среди монашенок и цыганки, и азербайджанки, и молдаванки, и украинки. Те из них, кому быки пригрозили расправой, охотно сознавались, что согласились подработать в роли монашенки за плату в 50 тысяч рублей.
      Но больше всего поразил Яхтсмена тот факт, что с того дня, как в Москве приступил к окучиванию водителей десант в черных одеждах, с автодорог и перекрестков исчезли все нищие-одиночки, пенсионеры, калеки, "голодающие", но упитанные пацаны с табличками на шее "есть хочется, мамка померла". Словом, все местные нищие, кормящиеся около дорог, где-то растворились.
      Теперь Яхтсмен нисколько не сомневался, что спектакль под дежурным названием "Монахиня", был поставлен настоящим профессионалом нищенского дела. Он даже не мог припомнить, проводилась ли подобная акция когда-либо в Москве или другом городе бывшего Союза дружественных республик.
      Правда, были огрехи у постановщика "большого" театра. Например, славянину сразу же резал ухо голос или диалект просящей, который обличал под черной одеждой женщину иногда совсем не христианской веры. Но тем не менее это был не такой уж и большой прокол, потому как чаще всего кроткие монахини помалкивали, а ящик с надписью по поводу восстановления несуществующего храма говорил сам за себя. Самое главное, что монахинь научили ходить вдоль машин с опущенными глазами.
      "Значит, - анализировал Яхтсмен, - их могли научить, и на какую церковь кивать и что говорить, если говорить, естественно, аферистка умела на правильном русском". Но, видимо, умный режиссер не стал больше ничему учить, потому как вступление в разговор было делом опасным: можно было разгневать реального батюшку из реального храма, как разгневала сегодня монашенка с Рижского самого Яхтсмена.
      После долгих раздумий Яхтсмен, не очень-то уважавший любой анализ, все-таки сделал вывод, по которому выходило все ясно и просто: операция "Монахиня" была продумана кем-нибудь из цыганских баронов по типу блиц-крига - ошарашить людей, сыграть на почтении к Богу и на непривычности ситуации снять густые сливки. Конечно, не обошлось без помощи местного специалиста, который знал, в каких местах обычно происходят автозаторы.
      Яхтсмену, как и Афинской, не нужны были новые конкуренты. И тысячу раз он теперь был согласен с женщиной свой мечты, что именно они, руководители двух самых мощных и крупных нищенских корпораций в столице, должны быть содержателями этого рынка. А потому необходимо было вместе и вырабатывать план по устранению пусть даже десятка цыганских таборов в столице.
      Он поймал себя на мысли, что зря Афинская недооценивала цыган. Хотя вполне возможно, что у самих цыган не хватило бы ума организовать такую широкомасштабную акцию. Значит, был "принят" на работу какой-нибудь не прижившийся в политике имиджмейкер? Тоже вполне возможно. Тогда это очень незаурядная личность. А значит, им вдвоем с Афинской нужно постараться просчитать его новые ходы, чтобы узнать, какие неожиданности могут ждать в будущем нищенские кланы двух синдикатов.
      Впрочем, почему двух? Скорее всего, они объединятся с Афинской, и он, Яхтсмен, на правах мужчины и старшего станет руководителем всего столичного нищенского производства. А она, Афинская, будет ему верной женой и помощницей.
      "Интересно, знает она о цыганском нашествии или нет?" - подумал Яхтсмен. Если она ни сном ни духом не ведает о том, что происходит в Москве, то будет поражена. Ведь недаром утром Яхтсмен спросил её, как она относится к цыганам?
      Он похрустел косточками на кулаках, потом быстрым движением откинул крышку сотового телефона, нажал кнопку, и номер набрался автоматически. После нескольких гудков он услышал: * Редакция газеты "Милосердие". * Могу предложить интереснейший материал об оккупации Москвы цыганами.
      Он сказал эту фразу игриво и тут же понял, что ошибся - трубку подняла не Татьяна. * Обождите минутку, она разговаривает по другому телефону.
      Да, когда-то Яхтсмен угадал в ней не только красивую, но и умную женщину. Они были любовниками, потом просто дружили пока он, Яхтсмен, тоже не занялся нищенским рынком. Но когда он полез в пределы Садового кольца, насаждая своих бомжей на оптовках и рынках, тогда между ними и пробежала черная кошка. Он-то остался при своих бомжах. Но, бывая в Центре по разным делам, не раз отмечал заслуги Афинской перед городом в том, что с улиц и людных мест как-то разом исчезли черные женщины с опоенными снотворным и вечно спящими детьми на руках. Она прогнала с центральных станций метро опустившихся, провонявших собственной мочой бичей, в которых не было нехватки нынче у самого Яхтсмена, и от которых он никак не мог избавиться.
      Как лихо она, Афинская, изгнала его из Центра! Не успел он опомниться, как её люди, потеснив залетных попрошаек, заняли метро, переходы, расселись около ресторанов и кафе. Он пробовал бороться, рассаживая и своих людей, но они вмиг изгонялись милицией, с которой Афинская нашла отличный контакт. Ему же, не раз пойманному на сутенерстве, следователи пригрозили большой отсидкой, и Центр он был вынужден оставить.
      Правда, он предъявил Афинской претензии при встрече, но она тогда недоуменно пожала плечами: * Какие ко мне вопросы, Паша? Я же не обижаюсь, что твои люди облепили все рынки и вытеснили моих "солдат" и музыкантов из электричек?
      В принципе, она была права. Ее люди действительно предприняли несколько попыток собирать деньги в тех поездах, где уже работали "голодные" и "замерзшие" Яхтсмена. И вполне естественно, что после коротких потасовок, "голодные" на первой же остановке выкидывали из поезда интеллигентных калек Афинской.
      Несколько подобных стычек произошло и на колхозных рынках, располагающихся на кольцевых станциях метро, - и здесь победителями вышли бомжи Яхтсмена. И Афинская, видимо, дала приказание о прекращении дальнейших провокаций. Яхтсмен праздновал победу и радовался, что сумел отстоять такие доходные места. И только после того, как Афинская вообще исчезла из поля зрения Яхтсмена, прекратила всякие звонки по поводу и без повода к нему, он понял, что именно эта хитрая баба сама давно поделила столицу между собой и им, отхватив при этом лучший кусок пирога.
      С тех пор они только враждовали - обменивались уколами, старались подставить друг друга перед работниками правопорядка, но в то же время оба, негласно, старались, чтобы на московском нищенском рынке больше не было конкурентов.
      Но по всей видимости, такой конкурент появился... * Слушаю, - раздался в трубке ласковый голос Афинской. * Теперь я тебе звоню и хочу порадовать. * Ну, уж? Скорее, Паша, завтрашнего дня дождаться не можешь... * И это тоже. Но, ты знаешь, я целый день на тебя грешил и думал, что это ты своих людей в монашки переодела и на всех автозаторах расставила. * Дурачок, у меня столько людей не наберется. А о монашках я слышала. Только ведь, Паша, они на твоей территории работают, у меня их нет. Поэтому и решать должен был эту проблему ты. Еще дня три назад, когда высыпал первый десант. * Я сегодня весь город обкатал. Могу тебя заверить, что это проблема наша общая. Я видел их около гостиницы "Россия". И в пробке перед Большим Каменным мостом и около входа в гостиницу. * Интересно девки пляшут, - в задумчивости произнесла Афинская. - Вчера их там не было. И сколько их в городе по твоим подсчетам? * Около тысячи... * Как всегда преувеличиваешь. * Нисколько, - и Яхтсмен привел ей свои выкладки и расчеты, предупредив, что не занимался контрольными "замерами" в её, центральной, епархии.
      Она внимательно, не перебивая, слушала его и, когда он закончил, сказала: * Значит, Пашенька, их не тысяча, а гораздо больше. Мои люди видели монахинь на крупных станциях электропоездов. Они шастали группами человек по десять-пятнадцать, видимо, опасались, как бы твои бомжи не устроили им головомойку. Но твои ребята заливались портвейном, и им было не до монахинь.
      Теперь насчет портвейна Яхтсмен все понял и тут же перебил Афинскую: * Не жалко было? * Чего? - не поняла Афинская неожиданного вопроса Яхтсмена. * Денег на портвейн для спаивания рабочего класса?
      Он услышал, как залилась веселым смехом Афинская. Подождал, когда закончится этот приступ, но, не дождавшись, и сам захохотал: ну, баба, до чего додумалась - всю его рабочую команду споила. * Это, Паша, тактика. Ты уж не обижайся. Мы же их не убивали, с мест не выгоняли. Мы как истинные друзья только угощали. * Ладно, - согласился Яхтсмен, - здесь ты мне нос утерла. Но это не беда. С монахинями что делать будем?
      Яхтсмен почувствовал, как Афинская задумалась: * Знаешь, Паша, мне кажется, паниковать здесь не надо. Твои ребята их сегодня изрядно напугали. И мне думается, что через день-два они исчезнут. Но что бы я сделала на твоем месте, так разослала бы мальчиков, чтобы они проследили цепочку и узнали, кому в конечном итоге поступают деньги. А я, со своей стороны, постараюсь то же самое сделать в Центре. И если мы хотим выйти на режиссера, то действовать надо немедленно. Он, этот человек, не может не понимать, что если мы уже обнаружили в действии его план, то, невзирая на то, что находимся по разные стороны баррикад, можем объединиться и круто наехать на него. И тогда ему несдобровать. Значит, завтра-послезавтра он начнет свертывать свой проект. Гложет меня сомнение - как бы это кто-нибудь из наших не был. У тебя есть люди такого ума? * Откуда? - хмыкнул Яхтсмен. * Вот я думала, что и у меня таковых нет. А теперь однозначно сказать не смогу. Но в одном я уверена, что через месяц-другой постановщик монашеского спектакля вылезет с какой-нибудь другой идеей. Но непременно близкой нам по духу, если, конечно, мы его не раскроем. * Завтра мои ребятки затащат пару монахинь в подвал, потешатся с ними, и они расколются полностью, - сказал Яхтсмен, зная, что Афинская была ярой противницей каких-либо насильственных методов. Но, к его удивлению, она промолчала, никак не среагировав на его предложение. Только добавила: * Наемницы могут ничего не знать. Вот если бы выловить сборщика или какого-нибудь цыганенка, к примеру внучка таборного атамана, - эти могли бы сказать что-нибудь... * Постараемся. * Ну, тогда, Паша, я поехала спать. Устала очень сегодня. * Может быть, мне к тебе подъехать? * Завтра, - отрезала она и положила трубку.
      Глава 5. Марго
      Маргарита Павловна Белякова - начальник отдела социальной защиты населения префектуры округа уже несколько дней обдумывала свой предстоящий разговор с неизвестным ей редактором газеты "Милосердие". На работе, на улице и дома, оставаясь наедине с самой собой, она мысленно спорила с префектом, органами правопорядка, руководителями различных благотворительных организаций о судьбе нищих и попрошаек, наводнивших столицу.
      Она не могла понять и того, почему это Татьяна Сергеевна так печется о признании, неприкосновенности и свободе нищих и бездомных. Она тут же себя одергивала и в который раз повторяла, что так и должно быть. Кто еще, как ни сотрудники газеты с таким гуманным названием, должны заботиться о правах опустившихся на дно людей?
      Конечно, сегодня общество несколько изменило свое отношение к бомжам. Их признали. Но она, Маргарита Павловна, была до мозга костей уверена, что легче от новых свобод ни окружающим, ни самим бомжам не стало. Она бы не вступила в спор с тем, кто стал бы её уверять, что бездомность, как и проституция, в России никогда не исчезала. Но при Советской власти, которую она, Белякова, не признавала, но отдавала ей должное за организацию порядка, начиная с 60-го года и по первый день образования суверенной России ,бездомность считалась уголовным преступлением. Государство заботилось о прописке каждого человека, но уж если этот человек не принимал забот правительства, то на это имелась статья 209, по которой тунеядец мог загреметь в места не столь отдаленные за бродяжничество или попрошайничество. А уголовная ответственность подрезала крылья многим любителям путешествий и выклянчиваний.
      Она вспомнила свое первое знакомство с настоящей профессиональной нищенкой. В тот день она возвращалась с дачного участка. В вагон вошла женщина с двумя детьми. Вид, конечно, она имела неопрятный, оборвыши поддерживали её за руки. * Люди! Милые вы мои! - вдруг сипло и с убедительным надрывом запричитала она. - До чего же мы дошли! Мне стыдно! и залилась старуха натуральными грязными слезами. * Бабуля, не плачь... забормотали дети.
      Бабка перестала лить слезы и снова обратилась к пассажирам за денежной помощью.
      Держась за поручни и опять проливая слезы, вся компания двинулась по вагону. Подавали почти все.
      Вышла женщина в Мытищах. Маргарита не удержалась и выскочила за ней. Вместе со своими "внуками" бабка устремилась к помещению вокзала, где к ним присоединился какой-то нечесаный мужик. По жестикуляции Марго догадалась, что между ними состоялась какая-то разборка. Видимо, он требовал выдать ему весь сбор, а она большую часть явно припрятала. Наконец беседа, сопровождаемая непечатным соответствующим фольклором, завершилась. Пожилая тетка подхватила детей и ринулась смотреть расписание.
      Маргарита и теперь не смогла бы сказать, что её дернуло, но она вдруг подошла к старухе и спросила: * Можно с вами поговорить?
      Старуха, отпустив детей, с недоумением осматривала её с ног до головы. Потом с недоверием спросила: * А что надо? * Дело в том, что я видела вашу работу и... - Маргарита сделала над собой усилие, чтобы не рассмеяться, мне бы тоже хотелось попробовать! * А ты кто такая? - все ещё с той же недоверчивостью спросила драматическая старуха.
      Тут заныли дети, дергая свою наставницу за подол платья: * Эй, купи нам мороженого! Ты обещала! * Заткнитесь! - грубо цыкнула на них мошенница.
      Белякова для пущей убедительности достала из сумочки паспорт, развернула, ткнула в страницу, где стоял штамп прописки и тут же (откуда только взялся талант!) сочинила целую легенду: * У меня ребенок, образование, прописка. Но муж бросил, а работу найти не могу. Сижу с пацаном на голодном пайке... * Ребенок у тебя свой есть - это очень хорошо... - вдруг деловито одобрила побирушка и пояснила: - Не надо деньги за прокат платить. Потом я смотрю - ты ещё не синюшная...
      Белякова поняла, что старуха намекает на то, что она ещё не спилась, и сделала вид, что приняла ееслова за комплимент. * Культурная, интеллигентная, - продолжала оценивать её мнимая нищенка. И вдруг спросила: - А как ты работать собралась?
      Белякова вошла в образ этакой простушки: * Ну, может быть, мне так и сказать, мол, нет работы, ребенок голодный... * Дура! - перебила её бабка. - Кто тебе за это даст? Почти у всей Москвы дети голодные! Ты скажи, что у тебя туберкулез, старший ребенок уже умер, а младший только заболел. Говори, что и ты скоро помрешь, а младшенького ещё можно спасти. С этим текстом моя подруга работала. Только она теперь в Греции. * Как? - только и нашла, что спросить Белякова. * Замуж вышла за грека. Вот и умотала. Так что, легенда свободная. Дарю! А работать, дорогая, мы будем с тобой в одной электричке. Завтра хватай ребенка, одежку я ему здесь подберу, и к половине восьмого утра подъезжай сюда, в Мытищи. Будешь отдавать мне половину выручки. Только, смотри, не виляй и без хитростей! И ещё учти - половину нужно отдавать ментам. Так что, будешь отдавать мне все, а я тебе уже сама начислю зарплату.
      Белякова согласно кивала. Но её подмывало спросить о главном: каков же будет её дневной заработок? * А вы сами, сколько получаете? поинтересовалась она.
      Старуха не обиделась, но и не назвала точной цифры. * Я тебе так скажу: сколько я получала штукатуром - с этой работой даже сравнивать смешно. Деньги хорошие. Когда-то у меня было в сберкассе три тысячи рублей - всю жизнь их копила. Они, как сама знаешь, быстро обесценились. Словно сгорели. На работе тоже меня сократили - старая уже была. Так что, нищей я и правда считалась. Это теперь я могу, к примеру, норковую шубу себе купить или в любой ресторан завалиться. Но при деньгах надо голову на плечах иметь. У тех, кто выпить любит, - вся выручка и уходит на водку. Глядишь, через месяц-другой и подавать почти перестают. Благодетель, он ведь синюшек не любит.
      Конечно, ни на какую встречу на другое утро Белякова не пошла, но глубоко задумалась о том, что многие люди буквально паразитируют на нищенстве. Ощутив вкус легких денег, многие даже увольняются с работы и, облачившись в бутафорские одежды, выходят на промысел.
      Теперь она, Маргарита Павловна, была бы не против, если бы вновь начала действовать статья, карающая за тунеядство и бродяжничество. Пусть направленная наперекор свободе. Но, бомжачья свобода-то была мнимой. Да и приводила эта свобода не к процветанию, а к деградации слабой личности. Статьи же в газете "Милосердие" поддерживали нищенское братство, и создавалось впечатление, что сотрудники газеты во главе с редактором даже вовсе не хотели, чтобы сами нищие выбрались из грязи.
      В статьях звучал лишь призыв, чтобы им, нищим, больше помогали, чтобы их не трогала милиция, чтобы каждый привлекался для санэпидемобработки только по собственной воле и желанию.
      Вот и в последнем номере смысл статьи сводился к тому, что наша страна, как и вся Европа, подписала Международную конвенцию о правах человека, и что в результате этого акта была отменена двести девятая. И автор призывал не законопослушных граждан города, а бомжей и нищих жить так, как им хочется. При этом смаковал прелести бездомной жизни, ностальгировал по горьковским ночлежкам. Он с гневом обрушивался на тех, кто распихивал "свободный народ" по приемникам и распределителям, принудительным санитарным приютам для больных, вытаскивал бомжей из канализационных колодцев, подвалов, спускал с крыш. И тогда они, нищие, сами смогут прокормиться и позаботиться о себе.
      Но вот чего не могла понять Маргарита Павловна, так это того, как газета с названием "Милосердие" с завидной четкостью и регулярностью, причем тайно, попадает ей не стол. Она вспомнила, что видела эту же газету в приемной префекта и даже у некоторых чиновников из мэрии.
      В это утро, прикрыв дверь в свой кабинет и сев за стол, она вновь под рукой увидела свежий номер "Милосердия". Перевернула газету, отпечатанную на одном листочке, но цифры, обозначающей тираж, в выходных данных так и не нашла. Не указывала редакция, в какой типографии была отпечатана сея листовка, называемая газетой, отсутствовал лицензионный номер Комитета по печати.
      "Очень странная газета, - в который раз подумала Маргарита Павловна. Конечно, если журналисты действительно проявляют бескорыстную заботу о нищих, то редакции нужно помочь. Но только, какая корысть может быть в помощи нищим?" Этого Маргарита Павловна понять не могла. Тем более что редактор никогда не изъявлял желания распределять гуманитарную помощь продукты, медикаменты, одежду.
      Она ничего не понимала. Она сомневалась в существовании целого редакционного коллектива. Все статьи и заметки были написаны в одном стиле. А она знала, что не может быть двух одинаковых способов письма, так же как не может быть двух в точности похожих друг на друга людей.
      Нет, конечно, она, не откладывая в долгий ящик, посетит и редактора, и сотрудников газеты, если таковые имеются. Только перед этим хорошо было бы справиться о личности самой Татьяны Сергеевны...
      Ее рука непроизвольно потянулась к телефонному аппарату: * Приемная начальника отделения милиции... * Это Белякова из префектуры округа, а Бурдаков на месте? * Секундочку, сейчас соединю. * Здравствуй, Марго! услышала она знакомый ещё с первого курса института голос. * Привет, Миша. Ты не хочешь вспомнить давние времена и пригласить меня на свидание? * Марго-Марго, - с грустью воспоминаний ответил голос в трубке. - Ты издеваешься и, как прежде, насилуешь мое сердце. Да я прямо сейчас готов, как мальчишка, бежать к тебе или в Сокольники на наше место. * Миша, неужели это было так давно? * Вчера это было, Марго, ещё вчера... * Ладно, как-нибудь посидим в ресторанчике, выпьем по рюмочке коньяка и до мелочей покопаемся в былом. * Ну вот, сначала обнадежила, а потом сразу "как-нибудь", - обиделся начальник отделения милиции. * Я могу, Миша, и сегодня к тебе приехать. Но - по делу. * Ну вот, совсем осадила, - сказал он иронично и перешел, как ей и хотелось, на деловой тон. - Ты мне скажи, что за вопрос тебя волнует, мы его проработаем и, чтобы ты не теряла времени, скажем, когда приехать. А может быть, и сразу дадим исчерпывающую информацию. * Хорошо. Меня интересует редактор и сотрудники газеты "Милосердие". Кто такая Татьяна Сергеевна Афонина? И вообще как появилась эта газета? Каков тираж? Я бы не напрягала тебя и обратилась бы в Комитет по печати, но в выходных данных не видно, чтобы газета прошла соответствующую регистрацию. Ты сам-то слышал о такой газете? * Даже получаю, - последовал рассеянный ответ, - но, к сожалению, ни разу не читал. Об инвалидах что-нибудь? * Скорее всего, о бомжах и попрошайках, которых у тебя в районе развелось видимо-невидимо. * Ну вот, Марго, начали за здравие, а кончили за упокой. Можно подумать, что ты в другом округе работаешь. Ты что, позвонила, чтобы с меня стружку снимать?
      Она уловила в его голосе знакомые нотки строптивости и неповиновения, те черты его характера, которые были ей так знакомы с беззаботной юности, когда они любили друг друга, но и не уступали при ссорах ни в чем. Тогда он, как и сейчас, вставал в позу непокорности и отчуждения. Она поспешила его успокоить: * Нет, Миша. Никто с тебя стружку снимать не собирается. Но меня действительно интересует количество бомжей и нищих в нашем районе, а также личность редактора газеты "Милосердие". * Заказ принят, - сказал он холодно. - Можете, Маргарита Павловна, подъезжать через пару часиков, все данные возьмете у дежурного... * Миша... - с укоризной в голосе сказала она, как и раньше, когда в её планы не входили ссоры, и когда она была им неправильно понята. * Ну, о чем разговор, заходи, конечно, ко мне. Кофейку попьем. Я действительно пустил нищенский вопрос на самотек. Просветим друг друга в том, что нам известно.
      Он смягчился и говорил уже с ней прежним добрым голосом. И ей было приятно вспомнить свой роман с Мишкой Бурдаковым, который длился на протяжении трех курсов в Юридическом институте, где они учились. Возможно, они б несли свою любовь и дальше, но Мишка перешел на заочное отделение и устроился младшим опером в отделение милиции. У него совершенно не стало свободного времени, и потому их встречи и набеги в Сокольники становились все более редкими. А потом Мишку направили за девяносто километров в подмосковный городок, где он, студент-заочник, не имеющий диплома, был утвержден в должности начальника отдела по борьбе с бандитизмом. Она же успешно сдала выпускные экзамены и получила должность юриста-эксперта на заводе шампанских вин. И они полностью потеряли друг друга из поля зрения.
      Когда же её, Маргариту Белякову, пригласили работать в префектуру, она уже оставила должность юрисконсульта в крупном министерстве. Работа юриста в течение пятнадцати лет приелась, и ей захотелось попробовать себя на новом месте. И когда в префектуре она в новой должности пришла на совещание руководителей округа, увидела его, Мишку Бурдакова, в ранге начальника управления. И, честно говоря, в тот вечер, до конца совещания была рассеянной и отрешенной, забыв, по какому случаю находится в огромном зале, где все с деловыми лицами слушают доклады, о чем-то спорят, выражают свое доверие и недоверие. Их взгляды несколько раз встречались, и она точно могла сказать, что в его сердце возник тот же самый переполох, который не позволял ни ей, ни ему вникнуть в ход проходившего совещания.
      После окончания совещания они долго держали друг друга за руки и поедали глазами. Но смогли произнести только дежурные фразы. Его ожидала оперативная машина, и они договорились оставить основную беседу "кто и как" на потом. Но этого самого "потом" так больше и не представилось. То ли он не хотел звонить, то ли действительно был слишком занят.
      ...Она надела пальто, бросила взгляд в окно - тучи со всех сторон набегали на Москву. Подняла воротник, готовая к неожиданностям, и покинула кабинет. Она ехала на свидание. И пусть кто-то считает, что оно деловое.
      ГЛАВА 6. ЮРАЙТ
      Кнорус остановил машину рядом с подъездом дома, где снимал квартиру Юрайт. * Мне утром на объект? - спросил Юрайт. * Сначала зайдешь к Афинской, а она уже скажет, на какой объект тебе потом придется идти, - с нескрываемым презрением ответил Кнорус и, не дожидаясь, когда Юрайт закроет заднюю дверь, рванул с места.
      Если бы Юрайта поставили перед выбором - снова оказаться там, в таджикской долине, где они попали под минометный обстрел, или же быть похищенным и упрятанным в застенки Яхтсмена, он десять раз подряд выбирал бы первое.
      Нет, его мучили вовсе не побои и зуботычины, которые регулярно на протяжении пяти суток отвешивали ребятки Яхтсмена. Его угнетало то унижение, с каким к его персоне подходили все сотрудники конкурирующей фирмы. Он, конечно, понимал, что Яхтсмен - это не Афинская, и что в этой "конторе" буквально к каждому нищему относятся даже не с презрением, а с отвращением, хотя именно бомжи, какими бы они ни были униженными, поили и кормили быков Яхтсмена и самого хозяина.
      Так вот, на Юрайте как на нищем и тем более нищем из вражеского клана отыгрались сполна. Разве что не опустили, да из параши жрать не заставили.
      Когда его вывели в холл, и он увидел Кноруса, то облегченно вздохнул. Но в машине по дороге домой ему пришлось получить от Кноруса и его братков ещё одну порцию унижения. Когда он начал благодарить за освобождение, ему в трех словах дали понять, что выручали они далеко не Юрайта-человека, а рабочего-нищего, которых в конторе очень много.
      И только когда они уже подъезжали к дому, и Кнорус поинтересовался их отношениями с Агатой, Юрайт понял, на чем основываются нелюбовь и недовольство Кноруса. Оказывается, он его ревнует. Ревнует крепко. К Агате. Девочке-скрипачке.
      Юрайт не стал, да уже и не было времени объяснять Кнорусу, что никаких чувств, кроме дружеских, он к Агате не испытывает. Да и не поверил бы Кнорус. Информация, которой накачивала его Ассоль, для него была более достоверной.
      Юрайт понимал, что своим освобождением из застенков он прежде всего обязан госпоже Афинской, которая уважала его, рядового линейного нищего, за профессионализм и изобретательность. Но будь на её месте Кнорус, то он палец о палец бы не ударил, чтобы что-то сделать не только для Юрайта, а вообще для какого-нибудь нищего из штата госпожи Афинской. По своим взглядам на нищенский бизнес, по своему отношению к рабочей силе Кнорус практически ничем не отличался от Яхтсмена. Разве что поумнее да похитрее был в делах.
      Впрочем, для одного нищего он сделал бы многое. Это была Агата. Правда, Агата играла все-таки не роль нищенки в огромном коллективе Афинской, а всего лишь роль музыканта, защищенного "крышей" и покровительством Афинской. Перед Агатой, если бы она того захотела, Кнорус ползал бы на коленях.
      Но сама Агата в своих душевных беседах с Юрайтом не однажды жаловалась, что на прямолинейные ухаживания Кноруса она не может ничем, кроме раздражения, ответить. * Юрайт, - спросила она, когда они сидели в "Макдональдсе" после работы, - почему ты за мной не ухаживаешь? Я тебе не нравлюсь, Юрайт? Или ты Кноруса боишься? * Кноруса боюсь, - постарался уйти от щекотливой темы Юрайт. * Не верю, что боишься, - отодвинула она от себя вазочку с мороженым и уже с грустью произнесла: - Я тебя понимаю - сердцу не прикажешь...
      Юрайт решил обратить разговор в шутку и, рассмеявшись, встал со стула, растянул пальцами галифе: * Агата, миленькая, ну как я могу ухаживать за тобой в таком виде? Ты только погляди на меня - сапоги, бушлат без погон, шапка без кокарды. Бомжара, и только! Даже удивляюсь, как ты со мной рядом-то ходить не стыдишься! * Я такая же, - серьезно сказала она.