Глава 6

На следующий день вновь испортилась погода.

Вчера светило солнышко, а теперь опять небо заволокло тучами, начал моросить дождь, стало голодно и скверно. Усталый и невыспавшийся Николаев гнал по лужам старенький «жигуленок» из своей спальной окраины в центр, в управление. День предстоял скучный, полный мелких забот, кропотливой нудной работы.

Ему неинтересно было вести дело об убийстве Фомичева. Дело было легкое, житейское. После того как обнаружилось, что Фомичева убила женщина, стало очевидно, что убила либо мать, либо дочь. Скорее всего, дочь. С Любой Фомичевой он уже беседовал та была женщиной откровенной, импульсивной, что у нее на уме, то и на языке. Вряд ли такая могла убить.

Дочь ее, Павлову Наталью, он еще не видел. Следствие шло по другому пути, и ее так пока и не допросили Сегодня же предстояло встретиться с обеими — сначала с Любой, потом с Наташей. Николаев был убежден, что сегодня все это дело прояснится, к вечеру у него будет более или менее ясная картина этого бытового убийства, каких в наше время случается немало Чего только он не насмотрелся. Жены убивают мужей, мужья — жен, дети — отцов и матерей, иногда из-за денег, из-за квартиры, имущества, порой же — просто так, по пьянке, не из-за чего, из-за случайно сказанного неосторожного слова, из-за пустячной амбиции.

Расследуя эти дела, он поражался людям — до какой же степени в них сочетались абсолютная забитость, почтение к вышестоящим с безграничным уважением к собственной личности, порой совершенно ни на чем не основанным. Человек терпит все, живет в бедности и унижении, на копеечную зарплату, на издевательскую пенсию, а вынести какое-то незначительное оскорбление не может и не оскорблением отвечает, а, скажем, берет тяжелый предмет и лупит обидчика по голове до тех пор, пока голова эта не превращается в кровавое месиво, либо кухонным ножом может истыкать все тело человеку, с Которым только что пил водку, шутил, болтал либо прожил бок о бок лет двадцать.

Бытовухи всегда было много, но в последнее время ее стало еще больше. Происходило расслоение общества, до девяностых годов все были более или менее равны, теперь же кучке супербогачей противостояли миллионы обездоленных, нищих, озлобленных, раздавленных жизнью людей. Существовать на такие зарплаты, пенсии, которые порой еще и не платят, невозможно, злоба и ожесточение царили в обществе.

Вошел Николаев в управление с головной болью от нескольких выкуренных за утро сигарет. В кабинете вскипятил воды и выпил чашку крепчайшего кофе.

Стало легче. На нем висело несколько дел — ограбление магазина, разбойное нападение на инкассаторов и это убийство. Первые два дела были довольно сложные, и надо было как следует за них взяться. Что же до убийства бывшего мясника Фомичева, то с этим делом Николаев думал разделаться быстро. Во всяком случае, этот день он считал решающим. Все сегодня должно проясниться.

Когда в кабинет вошла Люба Фомичева, Николаев обратил внимание на то, что она ведет себя как-то иначе, чем раньше. Всегда такая открытая, взрывная, импульсивная, сегодня она была молчалива и задумчива. Николаев пытался вызвать ее на откровенный разговор о покойном муже, о его окружении, но та отвечала как-то рассеянно и неохотно. Николаев сообщил ей, что Иван Фомичев признался — он был в то утро у них дома, но категорически отрицает убийство.

Ему хотелось поглядеть, как отреагирует на это Люба.

— Врет все, — устало процедила она. — Верьте ему больше. Чтобы Николай дал ему взаймы — любого спросите, найдите хоть одного человека, которому он дал бы взаймы. От него снега зимой не допроситься было. А он — взаймы, да шесть тысяч…

— Значит, вы думаете, он убил?

Люба пожала плечами и как-то искоса поглядела на Николаева.

— Я нашла у него деньги и Колькину ручку. Остальное — ваше дело, Павел Николаевич. Вы — следователь.

— Скажите, Любовь Михайловна, какой у вас размер обуви?

Люба усмехнулась невесело, пристально поглядела на Николаева.

— Тридцать девятый, Павел Николаевич.

— А у вашей дочери Наташи?

— Тридцать седьмой. Вы что, нас подозреваете?

— Никого я, Любовь Михайловна, не подозреваю, работа у меня такая, все сличать, проверять, уточнять.

Работа, понимаете, из этого всего и состоит.

— Я понимаю, — вздохнула Люба.

— Ладно, тогда пока все. Мы вас еще вызовем.

— Это как положено, — с какой-то укоризной глядела на него Люба. — Как положено, так и делайте.

А вот деньги те, которые якобы Иван у Николая взял взаймы, нельзя ли назад получить, наши ведь это деньги, а нам сейчас очень тяжело. Даже на похороны я у своей матери занимала из тех, что она на свои по крохам копила. А работает у нас одна Наташа, получает она семьсот рублей. А нас трое, Павел Николаевич, поймите это.

— Я все понимаю, Любовь Михайловна, но деньги эти сейчас являются вещественным доказательством.

На них отпечатки пальцев. Отдать их вам до конца следствия мы не можем, извините уж.

— А когда же оно закончится?

— Когда убийцу найдем.

— А если и вовсе не найдете?

— Найдем, Любовь Михайловна, обязательно найдем, и, думаю, очень скоро, — вдруг улыбнулся Николаев. — И получите вы свои деньги в целости и сохранности.

— Вы так думаете? — испуганно спросила Люба.

— Да. Я так думаю.

— Значит, вы Ивана Фомичева убийцей не считаете?

— Идет следствие, Любовь Михайловна. Рано еще делать выводы.

— Ну ладно, всего доброго, Павел Николаевич.

Пропуск отметьте мне.

— Давайте. Всего доброго.

"Да, — подумал Николаев, — переменилась она за этот день изрядно. Видно, что-то узнала новенькое.

Только вчера она уверяла, что именно Иван убил брата, а теперь стала тише воды ниже травы. Похоже, дело довольно ясное".

Затем в кабинет Николаева вошла стройная светловолосая девушка в сером коротком платье и туфлях на высоких каблуках. Волосы были гладко причесаны, макияжа на лице мало. Производила девушка приятное впечатление.

— Павлова Наталья Александровна? — спросил Николаев.

— Да, я. Мне вот назначено.

— Проходите, Наташа, садитесь, пожалуйста.

Николаев внимательно глядел на Наташу. Лицо ее было совершенно спокойно, ни малейших признаков волнения на нем не было.

— Расскажите мне, Наташа, о вашем отчиме, покойном Николае Фомичеве, о его окружении, поподробнее, пожалуйста.

— Что я могу сказать? Работал мясником в продмаге, там же работала моя мать. После гибели отца примерно через год они поженились. Зарабатывал хорошо, всех нас кормил. Это потом я пошла работать, после школы. Окружения никакого у него не было. Только мать с братьями приезжали иногда, да в последнее время появились собутыльники. Ну это когда он уже сильно пить начал. И все. Что я могу еще сказать?

— А каковы были ваши с ним отношения?

— Отношения обычные, как у отчима с падчерицей, — холодно ответила Наташа. — Он меня кормил, я его уважала. Все.

Николаев внимательно глядел на нее. Голубые глаза девушки были совершенно непроницаемы Никакого волнения, никакой затаенной мысли Николаев не мог прочитать в них.

— Вы не любили его?

— Конечно, нет, — пожала плечами Наташа. — У меня был прекрасный отец, мне было восемь лет, когда он погиб. Я его любила, это был очень хороший человек. За что мне было любить такого человека, как Фомичев? Но я не осуждала мать, что она вышла замуж.

Она еще была молода, что же ей в тридцать четыре года крест на себе ставить? А уж мне, выходит, такая судьба…

— А все же, чуть поподробнее. Фомичев был строг с вами, когда вы были маленькой? Как он-то к вам относился?

— Он вообще мужчина был строгий. Ко всем. Специально меня не обижал. Когда была виновата, наказывал. За дело. Я претензий к нему не имею.

— Вы говорите очень официально, Наташа, мне хотелось бы услышать ваше личное мнение о случившемся. Ведь его же убили, убили прямо в квартире, зарезали ножом. Вы-то что по этому поводу думаете?

— Я ничего не думаю. Место тут официальное, я и отвечаю официально, мы же с вами не в кафе сидим.

А кто убил Фомичева, я понятия не имею. Может быть, брат прирезал?

— Может быть, может быть…

— Или из собутыльников кто-нибудь. Дурное дело нехитрое.

— Тоже не исключено.

— Я, во всяком случае, его не убивала, — вдруг резко произнесла Наташа, глядя в глаза Николаеву немигающим взглядом. В Наташиных глазах заблестели молнии. Николаев понял, что она вовсе не так проста и наивна, какой хочет казаться. И разговаривать с ней будет очень непросто.

— Что это вы вдруг? — попытался улыбнуться Николаев. — Что вы, Наташа? Разве я вам что-нибудь не то сказал?

— Да все вы правильно сказали, господин следователь. Ваше дело расследовать и подозревать. А подозреваете вы мою мать и меня. Недаром же про размер обуви у мамы спрашивали.

Откровенность Наташи обезоружила Николаева, и он не знал, что сказать. Подумал с минуту, взял сигарету, закурил.

— Вы не курите? — предложил ей.

— Вообще-то не часто. Но за компанию могу, если сигарета хорошая. У вас что, «Кэмел»? Крепкие, но ладно, давайте.

Николаев протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой. Наташа положила ногу на ногу, деловито, умело затянулась сигаретой. Николаев внимательно поглядел на нее. «Хороша девушка, — подумалось ему. — Она сразу как-то не бросается в глаза, ничего эффектного в ней нет. А вглядишься и оценишь. И манера держаться импонирует — выдержанная, с достоинством, без всякого заискивания и без грубостей, хамства. Росла-то ведь в неважной обстановке, судя по всему». Наташа оценила его взгляд и как-то по-другому поглядела ему в глаза. У Николаева вдруг екнуло сердце — он почувствовал, что девушка начинает все больше нравиться ему. Он отвел взгляд от Наташиной коленки в чулке телесного цвета и стал глядеть в окно.

— У меня есть основания это спрашивать, Наташа, — наконец произнес Николаев.

— Ну так выкладывайте напрямую, господин…

— Меня зовут Павел Николаевич.

— Хорошо. Очень приятно. Так что же, Павел Николаевич?

— У меня есть основания подозревать в убийстве женщину, Наташа. Поэтому я спросил про размер обуви вашу мать. Может быть, вы мне скажете, не было ли у Николая любовницы, которая в ваше отсутствие могла проникнуть в квартиру?

— Любовницы-то? — Наташа как-то странно поглядела на Николаева. — Нет. Любовницы у него не было. Я, во всяком случае, про это не знаю. Но он ведь мне про все свои дела не докладывал, так что, вполне возможно, она у него и была.

— Наташа, я вынужден вас спросить вот что. Где вы были девятого апреля с девяти до двенадцати часов?

И постарайтесь припомнить, что на вас в тот день было надето.

— Короче, в день убийства? — спокойно переспросила Наташа. — В день убийства с утра до конца рабочего дня я была на работе, в книжном магазине на Мясницкой.

— И никуда не отлучались?

— С двух до трех обедала в кафе. И не одна.

— И весь день вас там видели и могут это подтвердить?

— Да сколько угодно людей, — ответила Наташа. — А одета я была, сейчас вспомню — синий костюм, темно-синие туфли и вроде бы коричневые колготки.

Мама еще требовала, чтобы я плащ надела, а я поняла, что будет тепло, и отказалась. И действительно, день оказался очень теплым.

— А вы точно помните, что именно так были одеты?

— Очень точно. Первый погожий денек выдался, так уж я старалась хорошо выглядеть. Приятно в первый раз без плаща на улицу выйти…

— Мужики оглядываются, ухаживают? — улыбнулся Николаев.

— А как же? — едва заметно усмехнулась Наташа. — Не без этого. Я девушка незамужняя, могу и пококетничать. Не так?

— Конечно, конечно, вы очень симпатичная девушка, — подтвердил Николаев. — Я бы и сам за вами поухаживал, если бы не был женат и обременен заботами. Например, расследованием убийства Николая Фомичева, — посерьезнел он. — Значит, в тот день вы были не в кроссовках?

— Нет, конечно, — усмехнулась Наташа. — Никак невозможно по причине их отсутствия. Я не люблю носить брюки, кроссовки, я люблю одеваться как женщина — платье, юбка, туфли на высоких каблуках.

— Ну, а за город? В поход? Тоже в туфлях на каблуках?

— Кеды у меня есть старые, туфли без каблуков.

А хороших кроссовок, в каких по улице не стыдно пройти, вообще нет. Хорошие стоят дорого, а дрянь покупать неохота. Нет у меня их, короче.

— А дома в чем ходите?

— В домашних тапочках. Ходить дома в кедах вредно и неприятно, Павел Николаевич.

Николаев все больше поражался поведению Наташи. Ни тени-смущения, никакого волнения он в ней не мог обнаружить, как ни пытался. Она отвечала четко и без запинок. И вела себя совершенно спокойно.

Николаев понял, почему это его так удивляет. До ее прихода он почти уверил себя, что нашел убийцу Фомичева, что именно она, Наташа, его падчерица, сделала это. Он ждал волнения, бегающих глазок, слез, полного расхождения фактов и, наконец, возможно, признания. И вдруг — абсолютное спокойствие, четкость ответов и даже элементы заигрывания с ним.

Хотя очень своеобразного и достойного.

— Значит, никаких любовниц у Фомичева не было? Именно так? — решил выйти из этого разговора Николаев. — И вы ничем помочь следствию не можете?

— Совершенно ничем, Павел Николаевич, — еще более хладнокровно ответила Наташа, и Николаев почувствовал себя в каком-то идиотском положении.

— Нам, видимо, придется допросить ваших сослуживцев. Я говорю откровенно, чтобы вы потом на меня не обижались.

— Да вы что, Павел Николаевич? Я что, ребенок?

Какие могут быть обиды? Вы просто обязаны допросить их на предмет моего алиби.

— Ладно, Наташа, так мы и сделаем. Все. Я вас больше не задерживаю. Давайте ваш пропуск, я отмечу. Все.

До свидания.

— Всего доброго, Павел Николаевич. — Наташа внимательно поглядела на него своими голубыми глазами, едва заметно повела в сторону губой и вышла.

Николаев понял, что нынешний день не внес ни малейшей ясности в дело, напротив — он, пожалуй, еще больше его запутал. Он решил немедленно ехать в книжный магазин на Мясницкую и допросить сослуживцев Наташи.

— Я отлучусь на часик-полтора! — крикнул он дежурному.

Заведующая секцией магазина, женщина средних лет с крашенными хной волосами, изумленно глядела на Николаева.

— А что такое? Что случилось?

— Да ничего особенного. Идет следствие…

— Я знаю, убили отчима Наташи. Вы что, ее подозреваете?

— Мы работаем, — устало проговорил Николаев. — Я прошу вас только сказать, была ли Наташа на рабочем месте с утра до двенадцати часов девятого апреля этого года?

— Была, разумеется. Весь день была на месте. Как раз девятого апреля новую партию детективов привезли, и книжки нарасхват, самые ходовые — Маринина, Корецкий, Тополь. Много работы было.

— Понятненько. А обедать во сколько она ходила?

— Мы вообще-то без перерыва работаем. А обедаем по очереди. Она обычно ходит обедать с Лялей Савченко. Они, как правило, обедают часа в два. Мы-то в пельменную ходим с девчатами. А они отдельно, вдвоем. Чашечка кофе, фрукты, бутербродик — фигуры берегут. И правильно — видели, какая Наташа у нас красавица, не то что я, поперек себя шире. Поесть люблю, товарищ следователь, что греха таить.

— А где сейчас Ляля Савченко?

— Да вот, в отделе детективов. Вот она. Наташа-то сегодня отпросилась на полдня. Ляля за двоих работает.

— Наташа была у нас в управлении, — мрачно доложил Николаев. — Должна скоро подойти. — Он сказал это и понял, что подводит Наташу, наверняка у нее есть личные дела, после допроса она не побежала сразу на работу, а пошла по своим делам. А он донес заведующей. Ему стало досадно на себя, очень не хотелось выглядеть плохо в глазах Наташи. А почему это было, он и сам не понимал.

Николаев подошел к Ляле Савченко, эффектной брюнетке, худой, стройной, задал ей те же вопросы, что и заведующей.

— Девятого была очень хорошая погода, — мечтательно проговорил а Ляля. — И мы ходили с Наташкой в кафе. Было это где-то в половине второго. Пили кофе, чашки по две выпили, я еще пару пирожков съела, а Наташка только бутербродик с сыром, она на диете, потолстеть боится.

— А с десяти до двенадцати она постоянно была на работе? — спросил Николаев.

— С десяти до двенадцати с места не сходила. К нам книги новые поступили, торговля шла бойко. Но день был хороший, первый весенний, и настроение у нас было хорошее. Я этот день прекрасно помню.

— Ладно, спасибо. Я поехал, всего доброго.

Спустившись вниз, Николаев задержался у отдела «Искусство», полистал красочные альбомы Сальвадора Дали и импрессионистов, неодобрительно поглядел на цену и положил альбомы на место. При выходе он столкнулся с Наташей.

— Здравствуйте еще раз, Павел Николаевич, — спокойно и серьезно сказала Наташа. — Книгами интересуетесь?

— Интересуюсь, — буркнул Николаев, не зная, как ему держаться с Наташей. Девушка нравилась ему, но его раздражала ее спокойная, невозмутимая манера разговаривать, ему казалось, она говорит с каким-то превосходством. Она прекрасно понимала, что Николаев подозревает ее в убийстве, но никаких доказательств против нее не имеет. И своим безразличным тоном как бы издевалась над следствием.

— У нас хорошие книги.

— Хорошие. И цены тоже неплохие.

— Ну, на одну-то книжку могли бы раскошелиться?

— Не могу. Семью надо кормить, — от смущения Николаев сказал эту дурацкую фразу, о чем сразу же пожалел.

— До свидания, Павел Николаевич.

— Всего доброго, Наташа.

Николаев подошел к машине, открыл ее, вставил ключ в замок зажигания. Повернул. Машина не заводилась. Николаев открыл капот, долго возился с зажиганием, весь взмок, испачкал пиджак. Мерзкий автомобиль заводиться упорно не желал. Отчаявшийся Николаев сел в машину и закурил.

«Либо все эти свидетельницы врут, либо тут что-то другое, — думал он, куря сигарету за сигаретой. — Но быть не может, что они врут. Разные люди, а говорят одно и то же. И Наташа совершенно спокойна, уверена в себе. Нет, определенно что-то другое. Надо искать какую-то другую женщину. Я пошел по самому легкому пути и зашел в тупик. Надо получше узнать об окружении Фомичева, расспросить его родственников, собутыльников».

Николаев выкурил еще сигарету, и вдруг его осенило. Но не по поводу убийства Фомичева, а по поводу машины. Он выскочил из нее и побежал в ближайший автомагазин. Было пасмурно, моросил дождь, а плащ он оставил на работе, не ожидая такой подлости от своего железного друга. Где тут ближайший автомагазин, Николаев понятия не имел, расспрашивал прохожих, наконец получил членораздельный ответ. Весь мокрый, он сел в автобус и проехал пару остановок.

Там действительно оказался автомагазин, где он купил бегунок, — он был уверен, что именно из-за этой копеечной дряни не заводится его машина.

Обратно он тоже хотел ехать на автобусе, но его, как назло, долго не было, и он решил идти пешком.

Прошел одну остановку, и только тут, на его счастье, кончился дождь. Даже выглянуло солнышко. Николаев повеселел, закурил очередную сигарету — и вдруг вздрогнул.

Навстречу ему в модной красной куртке, темно-синих джинсах и белых кроссовках шла Наташа. На поводке она вела золотистого кокер-спаниеля. Николаев приостановился, пораженный этим зрелищем.

Ведь только полчаса назад он видел ее в плаще, входящей в магазин на Мясницкой. И вот она снова — в таком виде, гуляющая с собакой.

— Еще раз здравствуйте, — пробубнил Николаев.

Девушка презрительно поглядела на вымокшего невзрачного долговязого мужчину. Собака залаяла.

— Вы что, успели переодеться? — спросил Николаев.

— Вы с ума сошли? — Девушка внимательно поглядела на Николаева. — Разве так знакомятся с девушкой?

Собака при этих недоброжелательных словах хозяйки стала рваться с поводка и бросаться на остолбеневшего Николаева.

— Извините, — промямлил он. — Я, кажется, обознался.

Ему стало не по себе. Он пристально глядел на девушку. Нельзя сказать, что эта девушка была похожа на Наташу. Это просто была она. Один к одному. Абсолютно одно лицо, одна фигура, цвет волос, голос, манера разговаривать. Один человек. В другой одежде, с собакой.

Девушка тоже внимательно поглядела на Николаева. Ему показалось, что ее недоумение прошло и в голубых глазах что-то блеснуло, какое-то понимание ситуации. Даже странная легкая улыбка появилась на губах. Но тут же исчезла.

— А за кого вы меня приняли? — вдруг в лоб спросила девушка.

Профессиональная привычка не болтать лишнего не позволила Николаеву сказать ничего конкретного.

— Да так… Бывает. Похожи на одну знакомую, — криво улыбнулся он.

— Бывает, — вдруг как-то помрачнела девушка, дернула за поводок собаку и быстро пошла по улице.

Николаев постоял немного, потом непроизвольно оглянулся. В этот момент девушка свернула в подворотню.

Николаев направился к машине. Поставил в трамблер бегунок, и машина резво завелась. Обрадованный удачей, следователь нажал на газ и, умело лавируя между машинами, поехал к себе в управление.

Встреча на улице озадачила его. Он пока не мог понять, что именно произошло, но разные беспорядочные мысли роились у него в голове. «А может быть, этот окаянный бегунок сломался на счастье, — подумал Николаев. — Может, я близок к разгадке». Он знал, какую порой важную роль в следствии играет случайность — случайное слово, случайная находка, случайная встреча…

Глава 7

— Вы с ума сошли?! — закричала Люба. — Вы что такое городите?!

— Я не хотела вам говорить, вы сами настояли, Люба, — тихо отвечала Вера Александровна. — Я знала, что вам будет нелегко такое услышать. Я не хотела…

Вы сами…

— Да что вы талдычите «сами, сами». Вы говорите, как это все было. Говорите!

— Ну, ушел этот брат его, а потом я пошла в магазин. Хотела купить пакетик кефира и творожку.

— Да пропади он пропадом, ваш творожок! Говорите же!

— Не кричите вы так. Ушла я, а минут через тридцать вернулась. Слышу — в вашей комнате кто-то ходит.

Я подумала, опять этот Иван вернулся, а он мне так не нравится, мне все время казалось, что он на руку нечист. Я подошла, извините, и посмотрела в замочную скважину. И…

— Ну, ну…

— Ну что? Николай валяется на полу в крови, а над ним стоит Наташа. Кулаки сжала, и лицо такое страшное. Я никогда ее такой не видела. Я так испугалась, Люба, так испугалась. Я не знала, что мне делать. Я бросилась к себе в комнату, тихо, тихо, на цыпочках, чтобы меня не услышали, заперла дверь и затаилась.

Я шевельнуться боялась. Но потом услышала шаги.

Я поглядела в свою скважину и увидела — Наташа крадется по коридору. Потом хлопнула дверь, и все…

Я опять подошла к вашей комнате, поглядела в замочную скважину — Николай лежит и не шевелится.

И лужа крови под ним. Что мне было делать. Люба?!

Что?!! Звонить в милицию? Чтобы Наташеньку арестовали? Николай ведь все равно был мертв, я уверена.

Я не смогла бы ему помочь. И никто не смог бы.

— А дверь-то, дверь, дверь в нашу комнату была заперта?

— Я не знаю, я побоялась дергать. Меня так трясло, Люба, вы не представляете, какой ужас я пережила.

Но, наверное, была заперта, ведь минут через двадцать пришли вы.

— Да, точно, я открывала ключом. Дверь была заперта, — задумчиво проговорила Люба. — Неужели Наташа? А вы видели ее лицо? Точно видели?

— Конечно, видела. Это была она. Да, а еще я успела вытереть следы крови в коридоре. Я только закончила оттирать, как пришли вы. Я не хотела, чтобы вы или кто другой видели эти следы. А оттирать так трудно было — следы от кроссовок такие узорчатые, я порошком терла.

— Каких кроссовок? — удивилась и несколько обнадежилась Люба. — У нее и кроссовок-то никаких нет. Она их сроду не носит.

— Ну вот, значит, есть. Ну, кроссовки ли, кеды ли, я не разбираюсь.

— Да какие там кеды? Она утром ушла на работу в плаще, платье и туфлях. Она всегда так ходит. Никаких кедов она никогда на работу не надевала. Путаете вы что-то, Вера Александровна, — фыркнула Люба. Ей пришло в голову, что соседка малость не в себе и этим объясняется все.

— Я ее видела. Люба. Понимаете вы, видела своими глазами.

— Вы видели, как она убивала Николая? Чем она его убила?

— Я не видела, как она его убивала. Я видела, как она стояла над ним со сжатыми кулаками. А он валялся мертвый, а под ним была лужа крови. Что это значит?

— Я не знаю, — буркнула Люба. — Показалось — вот и все. Вы говорите, следователю ничего не рассказали?

— Ничего, ничего, — залепетала соседка.

— Вот и правильно. Нечего…

Люба не знала, что говорить. Вера Александровна не была похожа на безумную, которой кажется невесть что. Неужели Наташа решилась на такое? Неужели это правда?

— Вы полагаете, Наташа могла пойти на убийство? — вдруг сказала Люба, пристально глядя в глаза соседке.

— Я не знаю, — отвела глаза старушка — может быть…

— Что вы хотите этим сказать?

— Что хочу сказать? — задумалась Вера Александровна. — Я хочу сказать, — вдруг резко заявила на вставая с места, — что у нее были для этого основания.

— Основания? — выпучила глаза Люба.

— Да, основания. Извините меня. Люба, у нас с вами очень ответственный, откровенный разговор.

Речь идет о человеческой жизни, о жизни Наташи, о вашей семье… Мне очень трудно говорить об этом, но… Неужели вы не знаете, что Николай, ваш муж, неоднократно… вы извините меня…

— Да говорите же! — заорала красная, как помидор, Люба.

— Сожительствовал с Наташей, — выпалила Вера Александровна.

— Замолчите! — еще громче закричала Люба.

— То говорите, то замолчите… Что же мне делать?

— Говорите, только не заговаривайтесь. Что вы, своими глазами видели это?

— Почти видела. У нас коммуналка, Люба, все на виду. А ваш покойный муж мало чего стеснялся. Тем более меня, он меня и за человека не считал. Он мог бы такое делать, например, при собаке, при кошке.

Я для него была не больше мышки. — В ее голосе появились жесткие нотки. — Так что несколько раз я была почти свидетельницей. Под кроватью, правда, не сидела, врать не буду. Помните, вы уезжали с Толиком к вашей матери с ночевкой несколько раз?

— Ну? Помню…

— Так вот, слышала я и шум, и крики, и возню.

— И в скважину глядели замочную по вашей привычке? — зло улыбаясь, спросила Люба.

— И это было, — так же зло ответила соседка. — В первый раз. Мне показалось странным, что за возня у вас в комнате и крики: «Не надо! Не надо! Пусти! Маме скажу!» И ответ: "Не скажешь, паскуда! Поздно уже, не впервой. Раздевайся лучше по-хорошему..

Он еще не то говорил, у меня язык не поворачивается такое повторять. Он гад был, муж ваш, грязный, порочный гад. И очень хорошо, что она его зарезала. Туда ему и дорога! — крикнула вдруг Вера Александровна. — И я никогда не скажу следователю, что я там видела.

Никогда. Это тот случай, когда такой поступок оправдан.

— Ладно, — махнув рукой, тихо произнесла Люба. — Хорошо, Вера Александровна, что вы мне все это рассказали. И спасибо вам, что не сообщили следователю. И все же мне не верится, что Наташа на такое способна. Убийство ведь — дело серьезное. Как же она решилась?

— Не выдержала, Любочка, не выдержала, дорогая моя, — заплакала Вера Александровна. — Сколько можно терпеть? Взяла и в гневе зарезала…

— И специально пришла для этого с работы? — недоверчиво спросила Люба. — В тот момент, когда все должны быть дома, и я, и вы. Смысл-то какой?

— Ну, этого уж я не знаю, Люба. А вы сами спросите ее. Поговорите с ней, скажите, что от нас с вами никто ничего не услышит. Поговорите откровенно, как мать с дочерью. Ведь ближе вас у нее никого нет.

— Да, — отмахнулась Люба, — очень мне легко на такие темы с ней разговаривать? Догадывалась я, конечно, Вера Александровна, что Колька сволочь большая, и об этих делах… Не слепая же… Женщина я, и мать я… Ой, господи, надо было его, гада, гнать отсюда к чертовой матери… Но сами знаете, какой он был…

Боялась я его страшно…

— А я, думаете, нет? Он, бывало, после таких дел подойдет ко мне, дыхнет в ухо и шепнет: «Все нормально, Вера Александровна, правда?» — и смотрит так страшно, взгляд у него, сами знаете… Куда мне против него? Но на Наташеньку как мне больно было смотреть, когда она из комнаты выходила… Как будто ножом меня на куски режут. Зайдет в ванную, долго не выходит, а я все трясусь, как бы она там вены себе не перерезала. Нет, выходит, бледная вся, взгляд отрешенный. Пойдет на кухню, чай поставит… А на меня и не смотрит, глаза отводит… Ужас, Любочка, ужас… — заплакала старушка.

Слезы появились и на глазах у Любы.

— Ой, Вера Александровна, страсти вы какие говорите… Как же все это?.. И все же не верится мне, странно как-то все.

…Вечером с работы пришла Наташа. Села ужинать на кухне. Мать внимательно глядела на нее. У Любы не укладывалось в голове, как это ее дочка Наташа могла убить человека. Все это казалось ей таким диким, таким чудовищным, будто страшный сон, кошмар, от которого надо только проснуться, и все будет в порядке. А не кошмаром ли были все одиннадцать лет жизни с Фомичевым? Что вообще это было? Неужели она могла одиннадцать лет прожить с таким человеком, родить от него ребенка, существовать с ним бок о бок, готовить ему, стирать ему, спать с ним в одной постели, заниматься любовью? При мысли об этих ночах она стиснула зубы. Кошмар, кошмар, но не она ли сама этот кошмар устроила? Это после такой веселой, такой светлой жизни с Сашей Павловым…

Наташа взглядов матери не видела. С аппетитом ела, пила чай с пряниками. Потом поблагодарила за ужин и пошла смотреть телевизор. Смеялась над забавной комедией «Отпетые мошенники», болтала с Толиком…

Толик в этот день был немного нездоров, его просквозило на холодном ветру. Люба напоила его чаем с малиной и пораньше уложила спать. Уснул он быстро, засопел, зачмокал, И тогда Люба вошла в Наташину комнату.

Наташа лежала на кровати в рейтузах и футболке и читала книжку.