 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: Эллисон Харлан :: Горький Максим :: Грин Александр :: Раззаков Федор :: Азимов Айзек :: Громов Дмитрий :: БСЭ :: Картленд Барбара :: Толстой Лев Николаевич Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Тайна неудачного выстрела :: Чумные псы :: Влюбленный опекун :: Полюбить никогда не поздно :: Справочник по реестру Windows XP :: Господство женщин :: Повесть об отплате за добро :: Безрассудство |
КуросивоModernLib.Net / Классическая проза / Рока Токутоми / Куросиво - Чтение (стр. 3)
Сусуму, слушавший рассказ гостя, посмотрел на отца заблестевшими глазами. Тот задумался. Новая, не похожая на прежнюю наука, чужая культура… Всем этим лучше овладевать там, на месте, здесь же сын получает знания из вторых рук… Сейчас старое золото в цене, и если он продаст то, что припрятано на случай крайней необходимости, расходы на путешествие Сусуму в Англию и на жизнь там будут обеспечены, во всяком случае на первое время… Есть у него также немного наличных денег, которые он скопил на «экипировку» для мальчика, пеной такой мелочной экономии во всем, что даже крестьянам его жизнь казалась убогой… Может быть, вместо того чтобы насильно отправлять ребенка в ненавистный ему Токио, действительно лучше послать его в Англию?.. Ничего, что Сусуму еще так мал годами, в конце концов это не так уж важно… И решившись, он хлопнул себя рукой по колену и без дальних околичностей обратился к гостю с просьбой позаботиться о Сусуму. Гихэй, отважившийся, несмотря на преклонные годы, ехать в чужие края за море, несколько секунд пристально вглядывался в лицо Сусуму. «Ладно, будь что будет, я возьму его с собой… Э, да что там, один мальчишка – не такая уж большая обуза. В случае чего, всегда найдется, с кем посоветоваться, ведь среди иностранцев попадаются очень великодушные люди…» – он быстро согласился. Дело устроилось, месяц ушел на сборы, и в мае тысяча восемьсот восемьдесят второго года, когда Сусуму исполнилось тринадцать лет, он покинул отцовский дом в деревне Фудэими. Мать, узнав о решении мужа, была потрясена. До сих пор она не особенно заботилась о сыне, но теперь, устрашенная предстоящей разлукой, надвинувшейся так внезапно, только металась без толку по дому, – все валилось у нее из рук. Накануне отъезда Сусуму она положила в парчовый мешочек амулет с изображением бога Компира[91] и, подавая его сыну, велела, в случае если пароход начнет тонуть, схватиться за этот мешочек и повторять: «Да святится имя твое, Компира, великое воплощение Будды!» Зато отец подозвал Сусуму и, подавая ему кинжал работы Норимунэ,[92] сказал: «Если ты совершишь поступок, роняющий честь японца, лучше покончи с собой этим кинжалом, а если вздумаешь вернуться домой, не закончив учения, так помни – мой меч еще не затупился… Я постараюсь, чтобы тебе не пришлось нуждаться, ты же будь готов на любые лишения ради науки – хоть землю грызи, а учись… А я буду ждать тебя и подожду умирать, пока ты не вернешься». На следующее утро, когда Сусуму уходил с провожатым, которого прислал за ним Гихэй, отец не вышел из дома, даже не спустился с веранды, только все время зачем-то откашливался; мать же, стоя в воротах, над которыми шелестела по ветру молодая зелень деревьев кэяки, со слезами следила за детской фигуркой, удалявшейся энергичной походкой. «Что за ребенок – ни разу не оглянулся… Не понимает даже, каково материнскому сердцу…» Но глаза Сусуму, устремленные вдаль, были полны влаги, так что он не различал даже дороги, по которой ступали его ноги. 7 За пять лет, которые Сусуму провел в Европе, его отец Сабуро постарел на добрых пятнадцать. К счастью, известия о сыне были, в основном, неплохие. Доехал благополучно, поселился у хороших, душевных людей, изучает английский язык… Потом пришла весть, что поступил, наконец, в колледж Хэрроу. Директор относится очень благосклонно, занятия идут успешно… Письма, в которых сообщались эти новости, написанные то рукой самого Сусуму, то Гихэем, приходили часто, скрашивая одиночество и тоску. Два года назад Гихэй ненадолго приезжал на родину: «Это вам от Сусуму», – сказал он, передавая отцу трость, а матери – гребень. Пришла из-за моря и фотографическая карточка, где в окружении множества джемсов и генри, стройный, с ясным, веселым взглядом, в европейском костюме, стоял – сомнений быть не могло – их Сусуму, Полная гордости, мать не могла наглядеться на фотографию; ей было мало любоваться карточкой наедине, она показывала ее всем, кто только не заходил в гости. Но и этого казалось ей недостаточно – она обошла родителей, родственников, знакомых, всюду носила фотографию с собой, всюду показывала, заводя разговор о сыне с описания школы, в которой он учится, «у этой школы такое название, что, пожалуй, язык сломаешь, прежде чем выговоришь…» А когда в начале этого года Сусуму в поздравительном письме написал, что в июне заканчивает колледж и осенью намерен поступить в университет, называемый Кэмбридж, мать поспешила оповестить всех и каждого о том, что сын через три года вернется великим ученым, и тогда «они с отцом тоже переедут на жительство в Токио…», словно до этого переезда в столицу было уже рукой подать. Но отец, хоть и радовался хорошим вестям, не раз мучительно ломал себе голову над тем, где взять деньги, необходимые для учения Сусуму. Расходы за минувшие пять лет, сказавшиеся, сверх ожидания, непомерными, окончательно истощили и без того скудные ресурсы семьи Хигаси. Все имущество, которым располагал сейчас Сабуро, заключалось в небольшом количестве облигаций государственного займа да в маленьком земельном участке. Продать землю – значило бы остаться безо всяких средств к существованию. Школа, которой руководил Хигаси, закрылась – в последнее время правила относительно учебных заведений подобного рода стали необыкновенно строгими, да, кроме того, мешали все чаще мучившие его приступы болезни глаз. Родные жены О-Канэ считались довольно зажиточными среди бывших ронинов и могли бы оказать помощь, но тесть был человек чрезвычайно скупой – при виде зятя лицо его менялось от страха, что тот попросит взаймы, и он принимался, не умолкая, говорить о денежных затруднениях, которые ему якобы приходится переживать в последнее время. Брат Дзюро в Токио тоже словно весь съеживался, как только речь заходила о деньгах. Часто писал о недостатке средств и Сусуму. Он признавался, что уехать, так и не поступив в университет, было бы очень обидно, но он не считает себя вправе быть обузой Гихэю; мог бы, вероятно, помочь директор, если поговорить с ним откровенно, но Сусуму было бы стыдно обращаться к нему с просьбой такого рода; японский посол в Лондоне, у которого Сусуму приходилось бывать несколько раз, конечно выхлопотал бы для него у министра просвещения стипендию от казны, какую получают другие студенты-японцы, обучающиеся за границей,[93] но до сих пор Сусуму обходился без посторонней помощи, и потом ему было бы весьма неприятно чувствовать себя обязанным правительству… Одним словом, сын писал, что не знает, как быть. И вот как раз в это время Сабуро случайно встретился с одним из своих старых знакомых, которого не видел около двадцати лет. Это был некий Хияма, в прошлом чиновник феодального правительства, а ныне – барон и важная персона. Объезжая провинции, Хияма услышал от губернатора о Сабуро и навестил его в одиноком жилище в деревне Фудзими. Гордость вообще часто бывает великодушна – разумеется, в том случае, если другой готов заискивать перед нею; преуспевающие нередко любезно кланяются – конечно, если голова неудачника клонится еще ниже. Сострадание в сущности довольно приятное чувство; впрочем, возможно, те, кого жалеют, держатся об этом другого мнения. Как бы то ни было, навестив Сабуро и увидев его, одинокого, старого, седого, Хияма почувствовал странную спазму в горле и при прощании объявил, что Хигаси напрасно похоронил себя в глуши и что ему обязательно следует приехать в Токио – он, Хияма, непременно окажет ему содействие. Многие обещания неразрывно связаны с эпитетом «пустой», но Хияма, как видно, и впрямь говорил искренне – в начале марта от него пришло письмо в роскошном большом конверте. Хияма писал, что беседовал о Хигаси с графом Фудзисава; «…граф тоже о тебе слышал, больше того в свое время, когда тебя командировали в Хиого в связи с бомбардировкой пролива Симоносэки,[94] он встречался с тобой, и ты оказал ему какую-то услугу… Одним словом, граф говорит, что непременно хочет тебя повидать… Для людей, используемых на черновой, низовой работе, теперь требуется, конечно, осведомленность и новые знания в духе современной эпохи, но чтобы занять пост повыше, достаточно иметь почтенный возраст, имя и разум… Если тебе не по сердцу жизнь в столице, можно будет подобрать что-нибудь в провинции… А я, со своей стороны, тоже был бы искренне рад, если одним хорошим губернатором стало бы больше… Во всяком случае, собирайся и приезжай немедленно…» Сабуро горько усмехнулся. Однако на сей раз он не разорвал письмо и не бросил его в огонь, как сделал это в свое время, когда брат Дзюро написал ему, что служит на официальной государственной службе. И без того молчаливый, он положил письмо на стол и застыл, скрестив руки на груди. Казалось, он ослеп и оглох, так долго длилось это молчание. Затем – удивительное дело! – позвал жену О-Канэ, с которой за два десятка лет совместной жизни ни разу ни о чем не советовался, и рассказал ей о том, что написал Хияма. Немало изумленная, жена чуть не запрыгала от радости еще раньше, чем успела хорошенько уразуметь, что к чему. «Пойду быстренько соберу вас в дорогу!» – поспешно вскочила она, но ее остановил окрик: «Дура!» – «Так, значит, вы сегодня еще не едете?» – «Сегодня?! Да хоть бы сто лет прошло, незачем мне туда ездить!» – гневно закричал, он. И жена, вытаращив от изумления глаза, уставилась на мужа, точно сомневаясь, в здравом ли он уме?.. Но обстоятельства вели Хягаси навстречу желаниям жены. Левый глаз, уже давно беспокоивший его, в последние дни заметно помутнел, и врач из Кофу, к которому обратился больной, посоветовал обязательно показаться светилам науки в Токио. Болезнь очень мало напоминает катаракту, но ни о точном диагнозе, ни о лечении здесь, на месте, не может быть и речи. «Вот видите!» – суетилась жена. Она стряхивала пыль со старого кимоно с гербами, разглаживала складки хакама, волновалась – что послать родственникам в подарок? Сушеную хурму? Печенье «капли лунного света»… Хоть и не велика редкость, а все же лучше, чем приехать с пустыми руками… Не забыть бы гэта… А зонтик?!. А где же шляпа? А корзинка, где корзинка?! – одним словом, в доме поднялась суматоха, все пошло вверх дном. И Сабуро невольно поддался царившему в доме настроению и вот, спустя почти двадцать лет, отправился в тот самый Токио, которого, как он думал, не увидит больше никогда в жизни. Впрочем, если бы даже и не было письма от Хияма, причин для поездки было более чем достаточно. Во-первых, он полечит глаза, во-вторых, добудет средства на учение Сусуму: нечего и говорить, что старик решил любой ценой дать Сусуму возможность закончить образование, хотя бы ради этого ему самому пришлось хлебать одну жидкую рисовую похлебку. «Если ничего не удастся придумать – продам все, что осталось… На год, на два мальчику хватит», – решил он и положил на дно корзинки облигации займа. В-третьих, впервые за много лет приведет в порядок могилы предков на кладбище в Янака, поставит чашку жертвенной воды на могилу братьев, убитых в годину реставрации… В-четвертых, навестит своего бывшего сюзерена и попросит прощения за то, что так долго не подавал о себе вестей (правда, он никогда не забывал посылать поздравления к Новому году, ко сам-то не являлся ни разу…). В-пятых, посмотрит, как живет его младший брат Дзюро… В-шестых, узнает, наконец, что же представляет собой бывший Эдо – нынешний Токио, видеть который ему было бы хоть и больно, как больно бывает при виде могилы любимого сына, но на который его все-таки тянуло взглянуть… В-седьмых, на месте присмотрится к современным правителям и к их политике, ко всему, о чем он читал в газетах, слышал от людей, немало размышлял и что в душе осуждал. Теперь он увидит все сам и вынесет, наконец, окончательное, правильное суждение… Таковы были причины, заставившие старого Хигаси внезапно покинуть свою скромную хижину в Коею и первого апреля, как раз в ту пору, когда столица погребена под облаками цветущих вишен, приехать в дом брата на улицу Банте в Токио. Глава III  1 Добрый вечер! – неожиданно раздался над самым ухом старика звучный мужской голос. Старый Хигаси, вздрогнув, приподнял голову. – А, это ты? Я тоже только недавно вернулся… – Вот как?.. – улыбаясь, проговорил человек лет сорока, полный, с цветущим лицом, усаживаясь напротив. Черные, блестящие глянцем волосы его были расчесаны на прямой пробор, усы закручены кверху а ля Наполеон III. Казалось, каждая пора его излучала здоровье и довольство. На черном атласном отвороте его фрака блестела золотая цепочка, на мизинце державшей сигару руки, белой и гладкой, красовалось кольцо с дорогим камнем. Это и был сам Кокусю Аояги. Родные братья, как мало они походили друг на друга! Если старший, Сабуро, напоминал скелет, обтянутый кожей, то младшего, Кокусю, можно было без ошибки сравнить с комком жира и мяса. В отличие от брата, всегда непримиримого и упрямого, Аояги предпочитал плыть по течению; оптимизм сочетался в нем с умением преуспевать в жизни. С десятилетнего возраста он воспитывался в семье врача по фамилии Аояги в одном из кланов на острове Сикоку. Приемные родители не могли им нахвалиться; когда же, пойдя по стопам приемного отца, он сделался врачом, то, по общему признанию, затмил своим искусством всех предков в роду Аояги. После реставрации Мэйдзи он быстро понял, что дни китайской медицины сочтены, и начал в свободное время исподволь почитывать европейские научные книги, изучать западную медицину, посещать устроенные на новый лад больницы, мало-помалу успев нахвататься и новых знаний. При содействии знакомых он поселился неподалеку от императорской резиденции и, благополучно пережив многочисленные смены в правительственных сферах, занимал в настоящее время весьма прочное положение. «Этот Аояги – далеко не так прост, как кажется. Все с шуточками да с прибауточками, а гонорар никогда не прозевает… Себе на уме…» – говорили по его адресу. Во всяком случае, Аояги следовало отдать должное – он обладал одним чрезвычайно важным искусством – умением не наживать себе врагов ни при каких обстоятельствах. А главное – Кокусю Аояги принадлежал к числу людей, свято верящих в могущество женщин, и у него был прирожденный талант завоевывать симпатии прекрасного пола. Для врача владение этим искусством есть уже на три четверти гарантия успеха. Вот почему «доктор Аояги с улицы Банте» считался одним из наиболее состоятельных людей в медицинских кругах. Да оно и не могло быть иначе – основной оклад придворного врача, специальная лицензия на частную практику, покровительство людей пользующихся многочисленными благами дворцовой кухни, людей, на чьей обязанности лежит забота о драгоценном здоровье яшмового тела… Вполне понятно, что Аояги имел немало покровителей как среди аристократии, так и среди поставщиков-торговцев, наперебой спешащих выполнить придворные заказы. Кокусю Аояги не был настолько дерзким, чтобы домогаться внимания тех, кто не приходил к нему по собственному почину, но в то же время он обладал достаточным благоразумием, чтобы не отталкивать тех, кто желал обратиться к нему за советом. Выкраивая время от службы, он принимал больных у себя – при доме имелась и небольшая аптека, – ездил к пациентам с визитами. Возможно, каждая кроха, которую он собирал, была сама по себе не так уж значительна, но общий доход получался, по слухам, весьма солидный. Само собой разумеется, он никогда не бывал за границей, не имел никаких университетских дипломов, назвать его великим практиком тоже, пожалуй, никто не решился бы, но одно упоминание о том, что он служит в министерстве двора, придавало кислому вину приятный вкус. Пусть объявление «имеет государственную лицензию» в сущности дешево стоит – публику оно привлекает. Да и может ли быть плох тот врач, которому доверено выслушивать пульс священной особы? Иероглифы «придворный врач» красовались на врачебном свидетельстве Аояги, и в настоящее время его частная практика так процветала, что даже оттеснила на второй план его главную службу. Был, правда, в прошлом году случай, когда Аояги не сумел распознать дифтерит у единственного сына какого-то миллионера, уверив родителей, что для беспокойства нет никаких оснований. Под эти обнадеживающие уверения болезнь, увы, приняла безнадежный характер, и ребенок отправился к праотцам. Вдобавок вызванная к умирающему знаменитость обругала Аояги на чем свет стоит, уличив в полном незнании медицины. В результате Аояги Кокусю не только потерял богатого клиента, но лишился многих других пациентов из числа знакомых этого богача, так что на сей раз довелось и ему в замешательстве почесать затылок. Впрочем, мир велик, высшее же общество особенно склонно к консерватизму. Несмотря на какие-то неблагожелательные слухи, несмотря на дорогую плату – впрочем, наоборот, именно благодаря дорогой плате (недаром еще в Лунь-Юе[95] сказано, что ценность вещи определяется тем, дорого ли она стоит!) высший свет продолжал радостно приветствовать «этого умного, симпатичного и такого обходительного» Кокусю Аояги. Справедливости ради надо признать, что при всем этом Аояги не был низким льстецом и отличался порядочностью поведения. Как и подобает настоящему джентльмену современной эпохи, он не бегал за гейшами, не заводил содержанок, ни разу не заглянул в веселый квартал, не играл в карты, не брал взяток (правда, он получал разные подношения, но ведь люди одаривали его по своей доброй воле), не пил до бесчувствия, старую, верную свою жену, взятую в бедности в молодые годы, из дома не выгонял, детей любил, службу не пропускал – одним словом, иногда он даже сам удивлялся своим добродетелям. Находились, правда, любители позлословить, говорившие, что в наши черные дни даже серый цвет кажется белоснежным, но подобные скептические замечания не способны были смутить Аояги и поколебать его глубокую веру в собственные совершенства. – Ну как, погулял, посмотрел? Много нашел перемен? – обратился он к старшему брату. – Да, как будто попал в другой мир, честное слово… Район Маруно-ути в особенности не узнать, я даже заблудился там… – Хигаси засмеялся. – Если и дальше так пойдет, то скоро от прежнего Эдо не останется и помину… – Конечно. Поверишь ли, даже мы, жители Токио, всякий раз обязательно замечаем что-нибудь новое, стоит только несколько дней посидеть дома… Да, жизнь нынче кипит… На лестнице послышались шаги, и в комнату вошла невзрачная женщина лет тридцати двух, в пышной прическе «марумагэ»,[96] с выступающими скулами и глубоко сидящими глазами. Это была госпожа Хидэко Аояги. На ней было кимоно на вате, поверх которого она накинула полосатое чесучовое хаори с черным атласным поясом. Распространяя по комнате запах свежих белил, нанесенных на щеки после купания, она уселась рядом с мужем и, приветствуя старого Хигаси, низко поклонилась. 2 Вошедшая следом за хозяйкой горничная внесла чашки с чаем, поставила ящичек с пирожными и удалилась. – Это пирожное «субэри», прошу вас, попробуйте… – госпожа Аояги взяла штучку печенья ярко-алого цвета с выдавленным гербом хризантемы[97] и протянула старику Хигаси. Он строго взглянул на нее, потом пристально посмотрел на хризантему. Затем откусил кусочек и произнес: «Прекрасное печенье!» Заметно было, что у него недостает многих зубов. – Такая честь, такая честь для нас… Мы получаем остатки с дворцовой кухни… – госпожа Аояги утерла сильно надушенным платком рот, сияющий золотыми зубами, смахнула с колен крошки и, извинившись перед гостем, уселась поудобнее. – Ну как, виделся с Фудзисава? – спросил Аояги. – Да, он как раз собирался выезжать, когда я пришел… Кстати, О-Хидэ-сан, сегодня мне впервые в жизни довелось проехать в этом, как его, – в экипаже. Чудак Фудзисава уговорил меня – не пойму, зачем это ему понадобилось? – во что бы то ни стало ехать с ним посмотреть Ююкан. Ну, и в конце концов уломал меня… – сказал Хигаси, не то сердито, не то смущенно усмехаясь. Глаза госпожи Аояги быстро скользнули с лица старого Хигаси на лицо мужа. – Ты ехал в экипаже вдвоем с Фудзисава?.. Хм… – проговорил тот. – Да, знаешь ли, ведь это большая честь… Мне тоже навязали билеты на этот вечер, я хотел было заглянуть, но пришлось поехать вечером к больному в район Коисикава… К тому же Хидэ небольшая любительница… – Да, я терпеть Не могу бывать там. Куда уж мне, провинциалке, общаться с такими блестящими, знатными дамами… – с тех пор, как года два назад до госпожи Аояги дошел слух, что парикмахерша высмеивала ее, называя деревенщиной (причина заключалась в том, что госпожа Аояги маловато ей заплатила), вопрос знатности и происхождения сделался ее больным местом. – Ну, я хоть и не О-Хидэ-сан, а все же, когда вошел туда в этом костюме, и уставились же все на меня… Да, признаюсь, зрение у меня хотя и слабое, а все же я заметил, какая роскошь появилась кругом. Собирают деньги на морскую оборону, жертвуют… Все это, конечно, прекрасно, но я так считаю: если бы вся эта публика сняла с себя хотя бы только то, что было на них надето в тот вечер, так, думается, на эти деньги можно было бы купить пушек добрую сотню, да и военных кораблей построить не один и не два… – Да, действительно роскошь нынче просто ужасна… – машинально повторил Кокусю Аояги, но, заметив на своем мизинце яркий блеск драгоценного камня, поспешно принял руку, протянутую было к хибати, и принялся зачем-то поглаживать ладонью теплые фарфоровые стенки хибати. Разговор на короткое время прервался. – Хочешь переодеться? – прошептала госпожа Аояги мужу. – Хорошо… Впрочем, успеется… А что Мидори и Ито? Спят уже? Знаешь, забавная штука. С того самого вечера, как ты приехал, нашей Мидори стали сниться кошмары. Жалуется, что каждую ночь Сусуму пугает ее во сне… Видно, до сих пор помнит, как ей от него доставалось… Старый Хигаси засмеялся. – Жена мне тоже все время об этом твердила. Пришлось тебе изрядно с ним помучиться. Даже нам, родителям, и то было нелегко с ним сладить. – Очень, очень настойчивый мальчик… – в голосе госпожи Аояги прозвучало плохо скрытое раздражение. – Он ведь тремя годами старше вашей Мидори, теперь ему уже восемнадцать лет. – Уже восемнадцать?! Скоро станет совсем взрослым, самостоятельным человеком. То-то будет вам радость… – Кто его знает, с ним никогда нельзя быть спокойным… Может быть, лучше было сделать его таким же мужиком, как я сам, чем попусту заставлять заниматься наукой… Недаром говорится, что у ворона и детям положено быть воронятами… – старый Хигаси вздохнул. – И отчего это в нынешнее время дети ни в грош не ставят родителей?.. Ничего, ну как есть ничего они не боятся… Вот недавно Ито рассказывала про барышню Китагава из той же школы, куда ходят наши девочки… – Китагава? Это какой же? Граф? – спросил Аояги. – Ну да, дочь этого Китагава, ей всего двенадцать лет, кажется… Да ты много раз слышал, хорошенькая такая, помнишь?.. – Хорошенькая? Вполне возможно… Ведь ее мать – графиня, то есть известная красавица… – Ну уж… – госпожа Аояги хотела что-то добавить, но, взглянув на старого Хигаси, запнулась и слегка покраснела. 3 – Так что же случилось с этой девочкой? – спросил старый Хигаси, чтобы поддержать то и дело прерывавшийся разговор. – О чем я начала говорить?.. Ах да, да… На уроке морали, да, определенно, это было на уроке морали… Так вот, учитель начал объяснять… Помнишь, это известное место… Как оно там… «Даже если господин не выполняет свой долг господина, все равно подданный должен выполнять долг подданного, даже если отец не выполняет отцовского долга, все равно сын обязан выполнять свой сыновний долг…» Ну вот, учитель привел этот отрывок и стал объяснять, что, каков бы ни был отец, сын или дочь должны до конца выполнять свой долг по отношению к нему, что ребенок обязан беспрекословно слушаться отца, даже если тот бывает иногда не совсем справедлив… В особенности же это касается женщин – это их первейшая обязанность… О, да я, кажется, читаю вам целую лекцию, – засмеялась госпожа Аояги, – короче говоря, речь шла об этом. Потом учитель говорит – кто понял, прошу поднять руки! Все девочки подняли, одна только барышня Китагава не поднимает. Учитель спрашивает: «Китагава-сан, вы что же не согласны?» Она молчит. Он повторяет вопрос – она молчит. Тогда он спрашивает: «Отчего вы не отвечаете?» И вдруг эта барышня встает и заявляет: «Да, не согласна». Учитель прямо оторопел… Слушая бойкую болтовню жены, Кокусю Аояги непрерывно пощипывал усы. Старый Хигаси внимательно следил за рассказом. – Учитель, как видно, рассердился и спрашивает: «То есть как это так – не согласны? Почему?» А она покраснела вся, но молчит. Стоит и молчит. «Ну, в таком случае, я не могу преподавать вам мораль…» – говорит учитель. Просто хотел немножко ее припугнуть… И что же вы думаете? Упрямица собирает свои книжки и недолго думая выходит из класса! Скажите сами, как тут не удивляться? Это в двенадцать-то лет!.. Добро бы еще была из простой семьи, но подумать только – благородная барышня. – Настоящий Сусуму в юбке… – Кокусю Аояги, затянувшись сигарой, выпустил клуб дыма и взглянул на брата. – А кто такой этот Китагава, ее отец? – Прекрасный человек. Мне, по моей должности, приходилось несколько раз с ним встречаться. Приветливый, очень прост в обращении, несколько лет жил в Европе. Среди аристократии он, можно сказать, один из самых мыслящих… – Я припоминаю, будто слышал о нем что-то нелестное, но что именно… – Еще бы, еще бы! Отпетого поведения! – вмешалась госпожа Аояги. – Это верно, но человек он неплохой. – Как ты можешь говорить «неплохой»! Только и знает что меняет любовниц… Взял в дом женщину без рода, без племени… – Да ведь и в старое время все даймё так поступали. Если уж придираться к этому, то из современных благородных господ ни один не выдержит критики, да и из дам, присутствующих на новогодней церемонии, по крайней мере одну треть пришлось бы прогнать с Нидзюбаси…[98] – Нет, Китагава ведет себя чересчур вызывающе. Представьте, недавно отыскал неизвестно где какую-то деревенскую девку, не то крестьянку, не то рыбачку, и силой принудил ее пойти к нему в содержанки, хотя она была уже просватана за другого. А жених вернулся с солдатской службы и, говорят, прямо рехнулся с обиды, вломился на виллу к Китагава и избил графа чуть не до смерти… Нет, это не выдумки, об этом и в газетах уже вот-вот должны были напечатать, да жена бросилась за помощью к кому-то из бывших вассалов, хлопотала, умоляла и в конце концов сумела устроить так, чтобы вся эта история не вышла наружу. Я от верных людей слышала. – Если он из тех даймё Китагава, что владели землями в западных областях, то я о них знаю. Ты, Дзюро-сан, возможно, уже не помнишь, а я в детстве слыхал – дед нынешнего Китагава был известен на всю страну… Помню, там еще началась семейная распря… Ребенком мне приходилось слышать толки об этом… А кто такая его жена? – Говорят, из старинной аристократии… – ответил Кокусю Аояги. – Сейчас она живет отдельно, в особняке, все равно что взаперти, а в главной резиденции всем заправляет эта самая рыбачка… – поспешила добавить госпожа Аояги. 4 Старый Хигаси кивнул головой, словно в подтверждение каких-то своих мыслей. – Знаешь, что я тебе скажу, Дзюро-сан, спору нет, плохо, когда дети ни во что не ставят родителей, но родителям тоже нужно вести себя так, чтобы дети питали к ним уважение. Вот о чем не следует забывать. – Видишь ли… Нет, нет, можешь мне поверить, я вовсе не собираюсь защищать или оправдывать Китагава, но ведь так уж устроен мир – все таковы. Возьми хотя бы самого Фудзисава. Говорят, один артист – тот, что недавно умер в Осака… забыл, как его фамилия – имел за свою жизнь тысячу любовниц; так вот, у Фудзисава их было, право же, не меньше. Да взять хотя бы того же Хияма-сан – ведь ты с ним тоже знаком – уж на что тихий, а тоже, говорят, имеет содержанку, да не одну а целых троих. – Хияма? Этому я готов поверить… – Да, я слыхал, у него три содержанки. Жену свою, дочь бывшего благодетеля, объявил не то больной, не то умалишенной, она у него под домашним арестом, получает в день по две рисовых лепешки величиной с сушеную сливу. А он в соседней комнате пьянствует и забавляется с любовницей, бывшей горничной. Да, да, все это правда. Он и меня просил выдать свидетельство, что жена – душевнобольная, но я отказался… Это уж слишком! В свое время Аояги действительно не согласился подписать такой документ, но отказ этот объяснялся главным образом осторожностью дальновидного доктора: он опасался возможных осложнений для себя в будущем. – Есть и такие, что, забив жену до смерти, живут в законном браке с гейшами… На лбу старого Хигаси яснее обозначились вены. – О самых высших говорить не смею, – продолжал Аояги, – но среди тех, кто составляет, так сказать, головку, найдется сколько угодно людей, которые играют напропалую в карты, торгуют государственными тайнами, насильничают… Среди тех, кто разъезжает в каретах, немало уголовных преступников… Что поделаешь, нынче хорошо только то, что имеет отношение к Тёсю. Даже полицейский родом из Сацума и тот нарочно ломает язык, стараясь подражать говору Тёсю. Вот потому-то любая кривда в большинстве случаев превосходно сходит за правду… Но рассуди сам – отчего так получается? Разве оттого стоит так прочно знаменитая башня в Пизе, что она наклонна? Нет, просто фундамент ее настолько прочен, что может удержать от падения даже наклонную башню… Что ни говори, а Тёсю и Сацума – главная опора реставрации Мэйдзи. Вот уже двадцать лет, как они фактически отвечают за судьбы Японии, а главное – среди них много светлых умов. Хочешь не хочешь, а с этим надо считаться… 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21 |
|||||||