Куросиво

– Будешь ты просить прощения, я спрашиваю?

Закусив губу, Митико, не опуская головы, сквозь слезы прямо глядела на отца.

– Не будешь?

Граф сделал несколько шагов по направлению к девочке. Митико стояла молча, не отступая ни на шаг.

– Папа, не надо бить Митико! – заплакала Ёсико.

О-Суми, со словами: «Ступайте отсюда!», выпроводила обеих девочек из комнаты.

Митико горящим взглядом смотрела на отца и О-Суми.

– А, ты еще смеешь злиться на родного отца!

Плетка рассекла воздух. Митико, сжавшись в комок, жалобно вскрикнула.

– Скотина, мерзавка, будешь ты просить прощения, я спрашиваю?

Ударами плетки граф сбил девочку с ног. Стиснув зубы, Митико отрицательно покачала головой.

– Упрямая дрянь, забью насмерть!

Снова взвился хлыст, затем последовал пинок. Митико, как мячик, отлетела в сторону. Разъяренный граф, словно дождем, осыпал ее ударами плетки.

– Мама! – слабо вскрикнула Митико под градом ударов.

Задержав руку, сжимавшую плетку, граф настороженно и вместе с тем недоверчиво взглянул на девочку.

– Что ты сказала? Просишь прощения? Ты назвала О-Суми мамой? Что?! Опять трясешь головой? А, так ты зовешь мать из Нумадзу? Кричи громче, слышишь, кричи погромче! Вдруг твоя мама услышит и прибежит сюда. Ну же, кричи погромче! Мерзавка, забью насмерть, так и знай!

– Господин, оставьте ее, довольно… Ничего вы этим не добьетесь. Только больше станет на меня злиться… Честное слово, что за упорная барышня! А глаза-то, глаза какие злые! Ой, даже страх берет Смотри, Аки, какая страшная у тебя сестрица, правда?

– Упрямая тварь! – граф опять взмахнул плеткой, но рука его вдруг остановилась в воздухе. Окончательно выйдя из себя, он не сразу заметил, что кто-то держит его за руку.

– Господин, наказание чрезмерно сурово… – задыхаясь от волнения, проговорил чей-то голос. Перед графом стоял человек, совершенно седой, одетый в хаори и в хакама. Это был Камбэ – старый слуга графа, прозванный за свою преданность Хикодзаэмоном[167] дома Китагава, служивший трем поколениям графского рода. Человек старинного склада, необыкновенной честности, он знал графа с пеленок. Теперь, удалившись на покой, Камбэ приходил иногда проведать своего бывшего господина и, случалось, говорил ему прямо в глаза очень неприятные вещи. Однако, не в пример другим, его побуждала к этому не личная корысть, а исключительно забота об интересах господина, что понимал даже сам граф, который хоть и частенько досадовал на старика, но всегда допускал его на глаза и, скрепя сердце, слушал резкие, справедливые слова старого слуги, нередко испытывая при этом немалое смущение.

– А, это ты, Камбэ?.. Принесла тебя нелегкая… – глаза графа все еще метали искры, рука, сжимавшая плетку, дрожала.

9

Старый Садакжи Камбэ всеми, помыслами был предан семейству своих господ. Принцип вассальной верности был отменен вместе с крушением феодального строя, и лишь немногие из прежних вассалов являлись теперь в дом бывшего главы клана с новогодними поздравлениями и в так называемые «счастливые» и «несчастливые» дни. Те же, кто появлялся чаще, были только просителями, которые стремились извлечь для себя какую-нибудь выгоду из имени или денег рода Китагава. Это возмущало старого Камбэ. Старик, живший теперь на покое (дом он передал сыну, служившему в военном флоте), слышал немало язвительных слов по своему адресу из-за этой неизменной преданности бывшему сюзерену.

Недавно старый Камбэ прихворнул, некоторое время был прикован к постели и теперь пришел извиниться за то, что долго не подавал о себе вестей. Выбежавшие из кабинета Ёсико и Фусако рассказали ему, что там происходит. Слухи о безобразиях, творившихся в семье графа, уже доходили до старика во время болезни. Не помня себя, он вбежал в комнату.

– Пожалуйте сюда плетку!

Граф попытался сопротивляться, но старый Камбэ, который, несмотря на преклонные годы, все еще преподавал борьбу, без труда вырвал у него хлыст, и граф с крайне недовольным видом опустился на стул.

– Я слыхал, ты болел?

Не отвечая, Камбэ старался приподнять Мити-ко, ничком лежавшую на полу, точно безжизненный комок.

Оттолкнув его руку, Митико попыталась встать без посторонней помощи, но покачнулась и снова тяжело опустилась на пол. Плечики и грудь ее так и ходили от частого, прерывистого дыхания.

Волосы у нее растрепались, платье смялось, горящее лицо было мокро от слез, сквозь сжатые зубы время от времени прорывался стон. Но это не был стон жалобы – это был стон гнева.

– Да, нечего сказать, господин, славно вы умеете давать волю рукам! – на глазах старого Камбэ блеснули слезы.

– Что особенного, если отец поучит своего ребенка?

– Но барышня еще так молода… И так жестоко…

Ну, барышня, господин не сердится больше, встаньте же, ну…

Митико утерла лицо рукавом и, ухватившись за стул, встала, но все еще задыхалась.

– Какой же проступок, осмелюсь спросить, изволила совершить барышня?

– Проступок? Да, конечно, проступок… Э-э… Мне, отцу, стыдно даже рассказывать… Упрямая, дерзкая девчонка! Да что много толковать, она выкидывает такие штуки уже не в первый раз, тебе самому это, наверное, хорошо известно, а в последнее время она особенно об наглела… Непочтительная дочь, никого не слушается, только плеткой и можно…

– Непочтительная дочь, изволили бы сказать? Чем же?

– Да вот… что бишь я… да, вот: она меня за отца не считает! Минуту назад, открыто, при мне, оскорбила О-Суми, да как! Кто оскорбляет О-Суми, тот оскорбляет меня! Вот, смотри, смотри – опять у нее этот злобный взгляд! Счастье еще, что она не мальчишка, а то, пожалуй, способна была бы зарезать родного отца!.. Негодяйка, ты еще смеешь на меня злиться? – и граф в гневе вскочил.

Старый Камбэ заслонил от него Митико и кликнул людей. Вошла старуха с молодой горничной.

– Уведите барышню… Да смотрите, чтобы все было как следует… Вам обеим тоже не мешало бы подумать немного о благополучии дома, которому вы служите, а не только о том, как угождать выскочке… Ну, барышня, хватит плакать, довольно. Дедушка все понимает. Смирение – вот о чем надо помнить. Ну, живо, живо…

Митико заплакала, давясь рыданиями, но в конце концов, поддерживаемая обеими женщинами, вышла из кабинета.

– Постой-ка на минутку!.. – Камбэ остановил О-Суми, хотевшую выйти следом.

– Вы меня? У вас ко мне дело?

– Да.

– Вот новости! – О-Суми сердито взглянула на Камбэ и, всем своим видом выражая презрительное недоумение, вернулась на свое место с ребенком на руках.

Граф непрерывно щипал усы.

– Плохо, когда утро возвещает не петух, а курица… Господин, если вы не уймете своеволие выскочки, ваш дом погибнет. До меня дошел слух, что вы отослали госпожу в Нумадзу, а осмелюсь спросить – какую же провинность совершила госпожа?.. Нет, этого спрашивать не смею… А вот что действительно важно, господин, это принять меры, чтобы лиса не морочила вас…

– Я не лисица, я крестьянка из Нумадзу…

– Нет, ты лиса! И все поступки, которые совершает господин, на которые не способны люди в здравом уме, – все это наваждение, лисьи чары.[168] Из-за такой выскочки отстранена госпожа… Единственная дочь терпит побои… Да будь у тебя в сердце хоть с рисовое зерно жалости, ты бы за руку уцепилась, но остановила бы господина…

– Я и просила его перестать…

– О-Суми здесь ни при чем. Дочь наказывал я! – вмешался граф.

Лицо Камбэ стало еще мрачнее.

– Вот потому я и говорю, что все это наваждение. Негодяйка! Да в старое время с такими кончали одним взмахом меча…

Под суровым взглядом Камбэ О-Суми переменилась в лице.

– Господин, если вы не проявите твердости, род ваш погибнет! – еще более гневно произнес Камбэ.

– Разве я приехала сюда по своей воле? Мне было хорошо и в Нумадзу… Это все господин… – О-Суми заплакала, закрывая лицо руками. – Назвать меня лисицей… Если я такая плохая, я тотчас же уеду. Сию же минуту уеду домой! Господин, слышите – я возвращаюсь в Нумадзу, позвольте мне тотчас же уехать. Аки, ступай к господину, ну, иди же…

– Что ты, что ты, О-Суми! Полно, перестань плакать, не плачь, говорят тебе! Да разве я тебя отпущу? Пусть себе говорят, что угодно, пока я жив, я с тобой не расстанусь! Эй, Камбэ, выражайся поосторожней, слышишь? И вообще, кто разрешил тебе пройти в кабинет? Если есть дело ко мне, мог бы подождать в библиотеке… Обращаешься с тобой ласково, так ты уже невесть что себе позволяешь…

По щеке Камбэ скатилась слеза. Ровесник покойного господина, он служил в юности пажом и был воспитан скорее как товарищ, нежели как слуга главы рода. Теперь, глядя на графа, лицо которого так живо напоминало ему черты его покойного господина, он невольно вспомнил старые времена.

– Господин, неужели даже мои слова не способны пробудить вас от сна? Я знаю, вокруг вас нет никого, кто мог бы наставить вас на ум, но должно же у вас сохраниться почтение хотя бы к поминальным дощечкам предков. Ваш управляющий, слуги – все, кого ни возьми, получают из ваших рук щедрое жалованье, пользуются обильными милостями, а каждый помышляет только о себе, каждый думает только о том, чтобы расхитить ваше достояние, урвать от вашего изобилия. Никто, никто не обратится к вам ни с единым словом увещевания! Господин, это означает, что дому вашему уже приходит конец! Нынче мне стукнуло семьдесят пять… Не сегодня-завтра наступит мои смертный час. Кто знает, быть может, я обращаюсь к вам сейчас в последний раз. Молю вас, на пороге смерти молю – немедленно отошлите О-Суми и верните госпожу из Нумадзу…

Граф зевнул и закрыл глаза. Бросив на него пристальный взгляд, Камбэ горько вздохнул, но, закусив губу, продолжал говорить с неослабевающим жаром.

– Господин, если вы не обуздаете свои страсти, знайте, в нынешний век тоже случаются семейные распри![169] Вспомните о роде Сома, и вам станет ясно, что я имею в виду. Неужели вы не видите, что сами, собственными руками губите род Китагава!

Испугавшись громкого голоса Камбэ, заплакал маленький Иосиаки. Граф с недовольной миной некоторое время молча слушал старика, но, воспользовавшись появлением горничной, доложившей о визите некоего политического деятеля, замял разговор и вместе с О-Суми вышел из кабинета.

Глава IX

1

В последнее время член Общества нравственности виконтесса Сасакура оказалась вовлеченной в кипучую деятельность. Положение виконтессы в свете, ее веселый, живой характер быстро выдвинули ее из среды рядовых участниц Общества, и вскоре она стала чем-то вроде почетного члена его руководства. Приветливая и общительная, она не знала теперь ни минуты покоя. Вот и сегодня она возвращалась с собрания Общества только поздно вечером. У подъезда она встретила мужа, который тоже всего минуту назад подъехал к дому и выходил из коляски. Супруги вместе прошли в дом и, оба усталые донельзя, уселись в кресла.

Виконт был так высок ростом, что едва не касался головой дверной притолоки. Половина его до лица была скрыта густой бородой, и даже руки, на одной из которых блестело золотое кольцо с монограммой, были у него волосатые. Виконт происходил из северного феодального клана и, по шутливому замечанию одного из родственников, походил на медведя, которые водились в его гористых владениях. Глаза у него были узенькие, взгляд приветливый, лицо добродушное, располагавшее к себе. Виконт был ответственным членом правления одного из пятнадцати банков, а так как в прошлом он к тому же являлся главой небольшого феодального клана, то имел обширные связи в обществе. Обязанности свои виконт нес исправно, не рассматривая их только как синекуру, и поэтому на службе считался человеком весьма полезным.

Виконтесса сняла шляпку, украшенную белым пером, положила ее на круглый столик, поправила волосы на висках и, сделав глоток из поданной горничной чашки с чаем, взглянула на часы.

– Уже девятый час… Как ты поздно, однако… – обратилась она к мужу, – Киё и Тэруко, наверное, уже спят?

– Только сейчас изволили уснуть… – ответила горничная.

Дети ложились спать в восемь часов – таков был установленный порядок.

– Да и ты тоже сегодня запоздала… Я заезжал в Дворянское собрание, потому и задержался. А ты опять заседала в этом своем Обществе по улучшению… Забыл, что вы там улучшаете?..

– Да, я была там. А что в Дворянском собрании?

Много было народа?

– О да! Фудзисава держал пространную речь… Любит поговорить!..

– О чем же он говорил?

– Да знаешь, вечная его проповедь… Дворянство – оплот монархии, цвет нации… Ничто не должно марать чести дворянства… Недопустимо попусту заниматься политиканством – это, мол, противоречит воле императора, и все в таком роде…

– Вот как? А мы тоже приняли резолюцию – указать Фудзисава на недостойное поведение.

– Кому, Фудзисава? Ну нет, это немыслимо… Скорее вся Япония перевернется, чем Фудзисава и Китагава встанут на путь добродетели!

– Какие глупости! Что ж, по-твоему, решить, что они неисправимы, и вовсе оставить их в покое? Тогда их бесчинствам конца не будет… Сейчас я переоденусь… – эти последние слова относились к горничной, предложившей графине сменить туалет. – И что же, Китагава-сан тоже был там?

– Да, разумеется. Слушал речь Фудзисава с довольно-таки кислой миной. Ведь Китагава известен своей возней с разными политическими партиями…

– Право, пусть уж лучше возится с политикой, чем терзает жену.

– А Фудзисава – каков дипломат! Спрашивал у Китагава, как поживает Садако-сан, когда она вернется из Нумадзу и так далее. У Китагава был очень недовольный вид.

– Нет, честное слово, откуда у мужчин столько деспотизма?

– Ну, ну, пожалуйста, без обобщений. Я ведь как-никак тоже мужчина.

– Ах, полно тебе шутить!

– Удивительное дело, когда встречаешь Китагава в обществе, он и собеседник неплохой и хоть не блещет умом, но человек, как все люди… Нет, определенно, это все вина женщин.

– Женщины тут ни при чем. Беда в том, что мужчины ведут себя не так, как надо.

– Ты женщина, потому так и судишь. А спроси мужчин, и каждый скажет, что все шло бы, как надо, не будь этих вечных женских капризов.

– Ну, значит, обиды взаимны. Но с таким, как Китагава, право же нет никакой возможности поладить.

– Подумать только, как странно все получается на свете! Ты, у которой такой смирный покладистый муж… Киё, ты что смеешься?.. Ты становишься членом Общества по улучшению каких-то там нравов, а такая женщина, как Садако-сан, до самой смерти готовая все сносить молча, выходит замуж за Китагава. Честное слово, все шиворот-навыворот…

– Вот потому я и говорила недавно Садако-сан – терпению тоже должен быть предел…

– Ах, вот что? Бунт с поварешками? Чудесно! Ай да научила!

– Полно тебе насмехаться! В наше время уже никак невозможно предъявлять только к женщинам требование покорности и постоянной любезности. Сам посуди – к чему приводит такое терпение, как у Садако-сан? Она страдает, молчит, а Китагава только этого и нужно, удержу нет его самодурству.

– Да, странный тип этот Китагава! И что только он нашел в этой женщине, как ее там, О-Суми, что ли… Ей-богу, он не в своем уме! Если хочешь, это своего рода помешательство. Но теперь его уже не остановишь, пока он сам не дойдет до предельной черты…

– До предельной черты? Что ты имеешь в виду?

– Гм, как бы это тебе объяснить… Я думаю, конец может быть только такой – одно из двух: либо могила, либо сумасшедший дом.

– Знаешь, я думаю, единственное средство подействовать на него – это созвать семейный совет и серьезно его предостеречь.

– Семейный совет? Вздор! Ведь он не ребенок, не слабоумный… Да разве семейный совет заставит его прекратить безобразия? И потом, кто же возьмет на себя миссию судьи? Все одного с ним поля ягоды. Разве что я один имею на это моральное право. Я уже пытался усовестить его бессчетное количество раз, да все напрасно. Все мои речи – что об стенку горох. Если ставить вопрос еще резче, тогда остается только разорвать с ним всякие отношения. И потом, знаешь, когда встречаешься с ним, как-то язык не поворачивается говорить резко… Просто не верится, чтобы этот самый человек был способен на такие возмутительные поступки…

– Это всегда так – именно те, кто так мил и любезен в свете, способны на самую отъявленную жестокость у себя дома…

– Что ж, по-твоему, такие, как я, и на людях веселые и дома смиренные – нарушение общего правила? – засмеялся виконт.

– Нет, честное слово, женщину, которой судьба дала такого мужа, можно только пожалеть! Если в будущем месяце я соберусь в Оисо, непременно заеду в Нумадзу, проведаю, как она там живет, бедняжка. Она такая сдержанная, что и в письме не напишет обо всем откровенно, но можно себе представить, как ей тяжело! Да и Митико мне тоже жаль от души. Тэруко рассказывает, что в последнее время она заметно похудела… Я бы охотно взяла ее к нам, да разве можно против воли отца? А девочка хоть и не жалуется, но тоже безусловно страдает – от нее ведь жалобы не услышишь, такая упрямая, с характером… Они теперь даже в гости ее к нам не пускают… Как-то она поживает? Завтра я все же непременно попытаюсь наведаться к ним. Садако-сан тоже просит меня об этом в каждом письме – единственное, о чем она просит, бедная… Но мы, однако, заболтались… Переоденься… Я тоже пойду сниму это платье… – виконтесса встала.

В эту минуту в комнату с несколько обеспокоенным видом вошла горничная.

– Госпожа! Госпожа!

– Что такое?

– Приехал человек от господ Китагава… Спрашивает, нет ли у нас Митико-сан…

– Митико? Что это значит? – виконт, хотевший уже было выйти из комнаты, остановился. – Что там случилось с Митико?

– Да вот, понимаешь, оказывается, Митико исчезла… А кто приехал от Китагава?

– Кажется, это их управляющий Мацубара-сан, госпожа.

– Проведи его сюда! – виконт снова уселся в кресло.

Вскоре в комнату вошел очень полный и очень взволнованный человек лет пятидесяти. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы определить, что жира в нем гораздо больше, нежели ума.

– Покорнейше прошу простить за беспокойство в такой поздний час… Это поистине дерзость с моей стороны… Мне только что сказали… Горничная говорит, будто барышня Митико не изволит находиться у вас в доме…

– Да, Митико уже давно у нас не бывала. Мы были бы очень рады, если бы она приехала погостить хоть ненадолго… А в чем дело?

– Так, значит, ее действительно у вас нет? Вот беда-то… – Мацубара с озадаченным видом склонил голову набок и вздохнул.

– Да что случилось? – встревоженно повторил виконт.

– Видите ли… э-э… как бы это сказать… Откровенно говоря, господин наказал ее немного чересчур строго… Что? нет, нет, сегодня, так, в обед, примерно… Вот беда, скажи на милость…

– Когда же она исчезла? – виконтесса тревожилась все сильнее…

– Э-э… как бы это сказать… Вечером вдруг хватились, а Митико-сан нигде нет… Как вы изволили?.. Нет, ничего особенного никто за ней не заметил…

– Значит, до вечера она была дома, это точно? И никто не заметил, как она вышла? А дома хорошенько искали?

– Конечно, конечно, дома все обыскали, все как есть… Да и по соседству тоже… э-э… все осмотрели. Сам господин ведь тоже только недавно вернулся… Ну и послал меня к вам… Вдруг, мол, она случайно у вас…

– Нет, у нас она уже давно не была…

– Может быть, мол, она у вас, так, из-за минутной размолвки… Наказывал-то, как ни говорите, родной отец… Так вы уж, пожалуйста, отпустите ее домой. Я надеюсь, господа поймут…

– Что ты мелешь! Мити-сан здесь нет!

– Мити здесь нет. В доме Сасакура тебе лгать не станут. Знаете что, виконт, я поеду туда, узнаю все сама. Ведь если с девочкой что-нибудь случится, мне оправдания не будет перед Садако-сан…

– Да, конечно, поезжай… Лучше поезжай ты, а то я, пожалуй, наговорю там лишнего… Киё! Скажи Масакити, уж пусть не взыщет – сейчас же пусть опять запрягает и отвезет виконтессу на улицу Хорикава – дело очень срочное.

– Так, значит, Мити-сан действительно у вас не была? Вот незадача!.. Тогда разрешите откланяться… Покорно прошу простить за беспокойство…

– Да, да, ступай, пожалуйста, поскорее, без всяких церемоний… Да смотрите там хорошенько, как бы кто из других барышень тоже не потерялся… Ах, какое не счастье! Если бы Садако-сан узнала об этом, что бы с ней было! Ах, только бы девочка оказалась цела и невредима!

И не успев даже толком собраться, виконтесса помчалась в экипаже к особняку Китагава на улицу Хорикава.

2

В то самое время, когда экипаж виконтессы выезжал из ворот особняка Сасакура в квартале Аояма, Митико поднималась по каменным ступенькам вокзала в Симбаси. Она решила бежать к матери в Нумадзу и, воспользовавшись наступлением сумерек, незаметно выскользнула из дома.

После расправы с Митико граф-отец принимал гостя – деятеля некоей политической партии, а затем, поскольку до сбора в Дворянском собрании еще оставалось время, отправился кататься вместе с О-Суми и младшими девочками. Митико осталась одна, запершись в своей комнате. Не дотронувшись ни до обеда, ни до ужина, она сидела над раскрытым учебником, погруженная а свои думы.

Слезы у нее давно высохли – Митико считала зазорным плакать перед слугами. Спина, исполосованная плетью, мучительно ныла, кисть руки, поврежденная жестоким пинком ноги, болела так, словно кость была сломана. Но Митико страдала не только физически. Чем больше она размышляла, тем нестерпимее жгла ее сердце обида, тем горше становилось у нее на душе. Где и кому может она поведать эту обиду, выплакать эту боль, рассказать все без утайки? В доме только слуги, и среди слуг – ни одного человека, которому она могла бы довериться. Тетя Сасакура… Да, Митико любила ее, но на этот раз она не хотела обращаться к ней. Есть одна лишь грудь в целом мире, на которой она могла бы выплакать свое горе, – родная грудь матери. Ведь мать тоже, наверное, тоскует по ней, тоскует так же сильно, как сама Митико, и плачет… Митико прижмется к ней крепко-крепко и будет плакать с ней вместе. Выплачет все свое горе… В Нумадзу! В Нумадзу! Воспользовавшись суетой, поднявшейся в доме, когда на закате солнца О-Суми с детьми вернулась с прогулки, Митико поспешно обулась и украдкой выбралась из дома.

На улице было уже темно. Ориентируясь по огонькам газовых фонарей, дрожащим светом озарявших безлунный, беззвездный мрак майской ночи, Митико направилась к вокзалу Симбаси. В кармане у нее не было ни гроша – маленькой аристократке еще ни разу в жизни не случалось держать в руках деньги. Больше того, ей приходилось бывать на улице только в экипаже или в украшенной гербами коляске рикши. Но сейчас не время было думать об этом.

Митико никогда не бывала в Нумадзу. Четыре года назад, когда в доме еще не появилась О-Суми, Митико ездила с родителями в Атами.[170] Они проезжали тогда у подножья гор Хаконэ. Там, за этими горами, сказали ей тогда, находится Нумадзу – вот и все, что она знала. Поэтому она решила доехать до последней железнодорожной станции, а дальше… Митико торопилась, почти бежала. Вдруг она споткнулась о камень и едва не упала. В тот же момент девочка почувствовала, что кто-то неожиданно ухватил ее за рукав. Не издав ни звука, испуганная Митико гневно рванула руку и оглянулась. В неясном свете далекого фонаря она увидела огромную собаку.

– Нэд, ты!

В самом деле, это был Нэд, кинувшийся вдогонку за своей хозяйкой. Митико с замиранием сердца ждала появления погони, но никаких преследователей не было видно. Вероятно, дома ее еще не хватились.

Нэд с тревожным недоумением заглядывал в лицо девочке. Когда Митико попыталась продолжать путь, он снова вцепился в ее рукав, словно пытаясь остановить.

– Нэд, ну, будь же умницей… Пусти… Ведь я иду к маме…

Маленькая ручка легла на голову собаки, и Нэд, как будто поняв, что от него требовалось, завилял хвостом и пустился бежать сзади Митико. Она так и не смогла прогнать его, и ей пришлось смириться с этим провожатым, тем более что в обществе верного пса она чувствовала себя несколько смелее.

Когда, незамеченная, по счастью, постовым полицейским, Митико благополучно выбралась из пасти льва и, стараясь не попадаться никому на глаза, добралась до вокзала Симбаси, она окончательно выбилась из сил; все тело ее точно одеревенело от усталости.

3

Оставалось ровно двадцать минут до отхода последнего поезда на Кофудзу. Зал ожидания 3-го класса вокзала Симбаси был битком набит самой разношерстной публикой. Но когда в зал вошла девочка с прической «Титова», с белым воротничком, видным из-под пестрого кимоно, повязанная алым шелковым поясом, в дорогих сандалиях и в сопровождении огромной собаки, все, кто был в зале, словно по команде уставились на нее. Митико обвела зал серьезными черными глазами и села, вернее почти упала, на скамейку в углу, рядом с каким-то стариком и старушкой, по виду – крестьянами, с огромными узлами за спиной.

– Вот так пес! Здоровенная собака!

– Что это за девочка? Как она сюда попала? – раздался кругом разноголосый шепот. Митико, коротко вздохнув, осматривалась по сторонам. Нэд уселся у ее ног, неусыпно сторожа хозяйку.

Старик и старушка рядом с Митико о чем-то заговорили между собой, не спуская с нее глаз. Митико прислушалась, но большую часть их слов понять не могла. Единственное, что она отчетливо уловила, было слово «Кофудзу». Митико смутно помнила, что во время поездки в Атами они проезжали Кофудзу. Минуту-другую Митико внимательно приглядывалась к старикам.

– Когда уходит поезд в Кофудзу? – внезапно проговорила она.

– Поезд в Кофудзу? Скоро, сейчас уже будет отправляться. Мы тоже едем в Кофудзу… А тебе, барышня, тоже туда надо? – спросил старик.

– А дальше Кофудзу поезда не ходят?

– Верно, верно, дальше не ходят… Через горы Хаконэ не проложили еще дороги… А тебе куда нужно-то?

Митико промолчала.

– Одна едешь?

Митико продолжала молчать.

– А провожатые твои куда же подевались? – полюбопытствовал старик.

– Этот здоровенный пес твой, что ли? – спросила старушка.

Митико утвердительно кивнула.

В толпе, прислушивавшейся к этой беседе, снова начали оживленно переговариваться, но в этот момент открылось окошечко кассы и все с шумом поднялись с мест.

– Барышня, если тебе надо в Кофудзу, так уже начали продавать билеты… – заметил добродушный старик, и Митико, а вслед за нею и Нэд, встала.

– Славная какая барышня! – старушка ласково погладила Митико по голове.

– А ты сумеешь сама взять билет-то? – заботливо спросил старик, взглянув на Митико. Вместо ответа Митико опять только молча кивнула.

Вскоре подошла ее очередь.

– Направление? – раздался строгий голос из окошка.

– Кофудзу…

Услышав в ответ детский голос, кассир выглянул из окошка. Из-под черной челки на него смотрели большие черные глаза.

– Так. Один билет до Кофудзу… иен… сэн.

Сжав билет в руке, Митико все еще пристально смотрела на окошечко кассы.

– А деньги? – в голосе кассира, слишком усталого, чтобы разговаривать после долгого дня механического труда, звучали ласковые нотки, когда он произнес эти слова.

– Барышня, нужно заплатить деньги… – подсказал сбоку все тот же старичок.

– Разве за билет надо деньги?

– Без денег в поезде ехать нельзя… – кассир с улыбкой, но несколько подозрительно глядя на Митико, высунулся из окошка. Стоявшие в очереди с удивлением прислушивались. Вокруг Митико неожиданно образовалась толпа.

4

– Что там случилось? Воришку поймали?

– Заблудилась, что ли?

– Да, вишь, денег у нее нет на билет…

– Зайцем, наверное, хотела проехать? По виду и не скажешь… Бывают же пройдохи… Видать, из породы о-Мацу-ведьмы…[171]

– Да нет же, сразу видно, что хороших родителей…

Мачеха, верно, замучила, вот она и собралась бежать к отцу родному…

Как раз в это время прибыл поезд из Иокогамы и толпа увеличилась.

– Разойдись! Разойдись! – к Митико подошел полицейский. – В самом деле, девочка совсем одна…

Фамилия? – спросил он у Митико, которая, оказавшись в центре внимания толпы, слегка покраснела от смущения. – Мити, говоришь, зовут? А фамилия как?

Митико запнулась и молчала.

– Не понимаешь? Фамилия, говорю. Ну, Танака, например, или Уэда… Одним словом, фамилия, значит.

Митико чуть свысока взглянула на полицейского, по ничего не ответила.

– Где ты живешь? Нельзя все время молчать, не хорошо.

– Барышня, ты бы лучше сказала господину постовому все начистоту… – вмешался старый крестьянин, который все еще не решался отойти от девочки.

– Не надо бояться, отвечай… – поддержала мужа старушка.

В это время зазвонил звонок отправления, и старикам волей-неволей пришлось уйти. Митико молча проводила их взглядом.

– Надо посмотреть адрес на ошейнике у собаки… – посоветовал кто-то в толпе.

Полицейский, нагнувшись, хотел было притянуть к себе Нэда, но тот вскинул свою львиную голову и зарычал так грозно, что полицейский испуганно отскочил.

В толпе раздался смех. Полицейский побагровел.

– Разойдись, сказано было! А вы, барышня, пожалуйте сюда. Билет верните в кассу.

– Да никак это Мити? – проговорил в этот момент чей-то голос. Толпа раздалась, и перед Митико очутился изящный молодой человек лет двадцати пяти, с красивым, светлым липом, одетый в легкий летний костюм, с белым кашне вокруг шеи, в соломенной шляпе и с зонтиком под мышкой. При виде его Митико переменилась в лице.