4

Университетский госпиталь штата Огайо представлял собой комплекс многоэтажных зданий постройки пятидесятых, примыкающий к обширному учебному корпусу. По ночам он светился, как электрический факел, устремленный к черным небесам, его яркие огни отражались в темных водах реки. Он был заметен издалека.

Когда их машина въезжала на территорию госпиталя, санитарный фургон, освободившийся от своего груза, покинул стоянку возле приемной «Скорой помощи», уступая место вновь прибывшим.

Санитары в выстиранном до сияющей белизны облачении почти бегом катили вверх по наклонному пандусу носилки с какими-то бесформенными продолговатыми предметами, прикрытыми белой тканью, никак не походящими на человеческие тела. Носилки, минуя управляемую фотоэлементом прозрачную преграду, исчезали в море света, заливавшем приемную. Над головами санитаров светилась огромная алая стрела, указывающая путь людям, попавшим в беду.

– Я высажу вас здесь, затем припаркуюсь, – сказал Доминик, затормозив под козырьком с неоновой надписью на крыше: «Только для автомобилей «Скорой помощи».

Грейс отстегнула свой ремень, затем проделала ту же процедуру с ремнем, удерживающим ее дочь на сиденье.

– Джессика! – Она убрала с ее лица налипшие пряди. – Джесс, мы уже приехали.

Состояние Джессики не претерпело изменений. По-прежнему она откликалась на голос матери и ее прикосновения лишь едва заметным подрагиванием ресниц. Страх вновь нахлынул на Грейс, но она отогнала его прочь. Ведь они добрались до госпиталя. Медицинская помощь уже под рукой. Впадать в панику – значит только вредить своему ребенку.

Мистер Грубиян вышел из машины, обогнул ее и открыл дверцу со стороны Джессики. Свет в машине зажегся. Наклонившись, он уставился на Грейс и нахмурился.

– Пошли.

Не дожидаясь появления санитаров, а также согласия Грейс, он подсунул руку под спину девочки, приподнял и, пятясь, вынес Джессику на воздух. Развернувшись, он понес ее ко входу в приемный покой. Голова Джессики, руки и ноги безвольно свисали, словно тряпичные.

– Подождите! – Застигнутая врасплох его решительными действиями, Грейс выскочила, обежала машину и пристроилась позади полицейского.

Вид у дочери, такой беспомощной на руках постороннего и, вероятно, абсолютно равнодушного человека, отозвался болезненным уколом в сердце. Грейс чуть не стало дурно. Раньше она старательно отгоняла мысль, что ее дочь хронически больна, что эта дьявольская хворь всегда будет угрожать жизни Джесс.

Ситуацию делало еще более невыносимой понимание того, что Грейс не в силах хоть как-то изменить ее в лучшую сторону. Мать не способна была помочь дочери. Однако, хоть диабет и серьезная болезнь, ее можно контролировать. Проблема заключалась в том, что Джессика была совсем юной. Она отказывалась верить в реальность грозящих ей опасностей, не признавала ограничений, накладываемых на нее болезнью, не заботилась о себе и противилась стараниям матери сделать это для нее.

Для диабетика употребление алкоголя было не легкомысленным поступком, а преступлением. Последствия могли быть страшные: внезапное обострение болезни, возможно, кома и даже смерть.

Употребление спиртного пятнадцатилетней девочкой уже само по себе достойно порицания и заслуживает, безусловно, строгого наказания. Но не смертного приговора! О чем думала Джессика, черт побери!

Больничный воздух, пропитанный дезинфекцией и ощутимым запахом человеческих страданий, вызвал у Грейс приступ тошноты и головокружения. Она и прежде, к сожалению, вдыхала этот воздух довольно часто, но сейчас он действовал на нее как тревожный сигнал. Скрестив на груди руки, она пыталась согреть себя, но никак не могла справиться с противной дрожью.

Всего лишь несколько человек занимали стулья из серого пластика в бесконечном ряду вдоль стены приемного покоя – мужчина с окровавленной повязкой на голове, прилично одетая пожилая пара, углубившаяся в чтение журналов, женщина, прижимающая к себе спящего младенца, завернутого в голубое стеганое одеяльце, другая женщина, с трудом удерживающая на месте непоседливого малыша. Его радостный смех, прозвучавший в тишине, когда ему удалось вырваться от матери, показался Грейс кощунственным в этой обители тревог и страданий.

Женщина за стойкой наблюдала за их появлением. У нее были короткие темные волосы, безвкусно завитые, пухлое, бесформенное лицо, а одета она была в розового цвета халат с пластиковой именной табличкой слева над выпиравшей грудью: «Лиз Карие, регистратор». На больших круглых часах, вмонтированных в стену над ее головой, мерцали цифры – 3:25.

Регистраторша уже собиралась задать им вопрос, но коп, несущий на руках Джессику, опередил ее:

– Я офицер полиции. Девочка с диабетом нуждается в срочной помощи.

Он произносил слова четко, холодно, властно.

– Одну минуту!

Бросив озабоченный взгляд на Джессику, словно пытаясь угадать, жива ли еще доставленная копом девушка, регистраторша, понизив голос, что-то пробормотала в переговорное устройство.

– Кто-нибудь сейчас обязательно займется вами, – заверила она полицейского.

Впрочем, не успела она закончить фразу, как сбоку от стойки распахнулись двойные двери. Появилась медсестра в белой униформе. На именной табличке значилось: «Мери Моррис. Д.С.». Дипломированная сестра означало это сокращение. Ее появление не внесло успокоения в душу Грейс, так как женщина с прямыми, выкрашенными под седину волосами, без какой-либо косметики на лице, в узких, обтягивающих худые ноги белых штанах и короткой форменной блузе чем-то смахивала на хиппи.

Подойдя, она тотчас пальцами коснулась пульса за левым ухом Джессики.

– Она диабетик? – Вопрос адресовался копу. – Тип А?

– Да, – ответила Грейс, шагнув вперед. Сердце ее стучало громко, то замирало, то учащенно билось – классическое состояние героинь множества романов. Такая совсем посторонняя мысль пришла ей в голову в эту минуту. Ей надо было собрать все свое мужество и сделать тяжкое признание, но прежде она положила руку на плечо дочери, как бы защищая ее.

– Она выпила, но я не знаю сколько. Я думаю, что сахар у нее в крови резко подскочил и…

– Вы проверяли? – Мери Моррис поднесла стетоскоп к груди Джессики.

Грейс виновато вздохнула:

– Я привезла ее прямо сюда.

Мисс Моррис кивнула и отняла стетоскоп от груди Джессики. Она перевела взгляд с Грейс на копа и обратно.

– Вы ее родители?

– Я ее мать.

– Я офицер полиции графства Франклин, – представился коп.

– Идите за мной. – Мисс Моррис сделала знак копу и, повернувшись, зашагала к двойным дверям, откуда только что появилась.

Грейс рванулась за ними.

– Мэм! Простите, мэм, задержитесь на секунду. Нам нужны ваши данные о…

Когда Грейс обернулась, регистраторша глядела на нее с извиняющейся улыбкой. Данные должны быть записаны в карточку, иначе госпиталю не оплатят оказанные им услуги.

– Это займет пару минут, не больше.

Грейс нехотя возвратилась к регистрационной стойке. Джессику у нее уже забрали – пусть на какое-то короткое время, но двойные двери закрыли ей доступ к дочери, которой займутся люди, на чью компетентность Грейс могла лишь полагаться.

– Одну секундочку, – продолжала бормотать регистраторша извиняющимся тоном, видя, что глаза Грейс, полные душевной боли, не отрываются от дверей, за которыми скрывались остальные. – Мне нужна ваша страховая карточка.

Взглянув на экран компьютера, к которому повернулась на вращающемся стуле регистраторша, Грейс осознала, что не захватила с собой никаких документов. Она яростно потерла лицо ладонями, чтобы вернуть самообладание. Сейчас очень важно и для Джессики, и для нее самой сохранять хладнокровие.

– Я впопыхах забыла сумочку. И страховую карточку тоже, – призналась она. – Но наши данные занесены в компьютер. Мы уже были здесь раньше.

Пять раз за пятнадцать месяцев с тех пор, как у Джессики обнаружили диабет. Шесть, если считать визит, когда ей поставили диагноз. В тот солнечный майский день, после того, как с Джессикой случился приступ на тренировке по травяному хоккею.

– Имя?

Грейс торопливо сообщила требуемую информацию, уверенная, что все сведения о Джессике и номер ее страхового полиса имеются в компьютере. Потом она расписалась там, где ей указали. Наконец с благословения регистраторши Грейс устремилась через двойные двери, чтобы вновь воссоединиться с дочерью.

5

В холле лечебного корпуса было пустынно. Грейс заглянула в одно из помещений. Там, словно волны на море, всюду, куда ни глянь, колыхались белые занавески, разделяющие кровати. Из белоснежного пространства вынырнула женщина тоже в белом.

– Чем могу помочь?

– Я ищу свою дочь, Джессику Харт. Ее только что доставили.

– Диабет?

Грейс кивнула.

– Вам туда. – Женщина указала рукой куда-то в глубь сияющего белизной коридора, по обеим сторонам которого за занавесками жизнь сражалась со смертью.

Как и другие одноместные палаты, секция Б была отгорожена от коридора шторой на металлической палке. Грейс, присев, заглянула под занавес и увидела пару мужских ног в черных кожаных туфлях и кромку голубых джинсов. Ноги пребывали в каменной неподвижности возле колесиков и стальных ножек медицинской кровати.

Грейс отодвинула штору ровно настолько, чтобы иметь возможность проскользнуть внутрь. Она сразу же отыскала взглядом Джессику, лежащую на покрытой белой простыней кровати. На сгибе руки у нее был наложен жгут, и для этого ей высоко засучили рукав голубого свитерка. Голова и верхняя часть туловища были приподняты и опирались на спинку кровати. Серое одеяло закрывало ее вплоть до подмышек, и безвольно лежащие на одеяле руки выглядели на его фоне какими-то неживыми. Глаза Джессики по-прежнему были закрыты. С нее сняли обувь и кожаную куртку, которой накрывал ее коп. Эти вещи лежали в стороне на белом табурете.

При ярком люминесцентном освещении Джессика показалась Грейс еще более осунувшейся и болезненной, чем в машине.

– Сестра только что ушла. Она померила вашей дочери давление, поставила градусник, взяла кровь на анализ и сказала, что кто-нибудь скоро вернется с результатами, – сообщил коп. Он оставался здесь в одиночестве, словно на страже. Руки его были засунуты в карманы джинсов, ноги расставлены. При ее появлении он не сдвинулся ни на дюйм с прочно занятого им места возле кровати больной.

Грейс дала бы ему приблизительно лет сорок. У глаз и в уголках его рта уже проявились морщинки, а кое-где в волосах – седина.

Грейс как-то машинально отмечала все это. Все ее внимание было приковано к Джессике. Она лишь мельком взглянула на копа, пробормотала «спасибо», приблизилась к кровати и опустила ладонь на лоб дочери.

Аромат спиртного, исходящий от нее, перебивал даже запах антисептика в палате, но температура показалась Грейс нормальной. Она убрала руку со лба дочери и сжала ледяные пальцы Джессики. Грейс понимала, что перед лицом болезни она бессильна. Ей оставалось только ждать, что скажут врачи.

– Не говорила ли она, – я имею в виду медсестру, – что надо предпринимать в таких случаях? – Ей было неприятно обращаться к нему с вопросами, но, кроме него, никого поблизости не было, а ей вдруг страстно захотелось с кем-то поговорить.

– Нет, – ограничился он кратким ответом, вложив в него все неодобрение, которое испытывал к непутевой матери.

– Спасибо, – поблагодарила Грейс неизвестно за что. Ноги вдруг стали ватными, словно все случившееся только сейчас дошло до нее.

Грейс отыскала взглядом стул, но не смогла сделать даже шаг к нему. Она придвинула его к себе ногой и уселась, не выпуская из пальцев руку дочери.

– Вы сообщили ее отцу? – поинтересовался коп.

– Нет! – Ее ответ был нарочито резок. Его критицизм по отношению к ней, и явный, и скрытый, уже стал донимать ее.

– И не собираетесь?

Она посмотрела на него с вызовом.

– Ее отец, чтоб вы знали, живет в Нью-Мексико. Мы разведены. Дочь находится под моей опекой. Он женился вторично и заимел новую семью, и, поверьте, поднимать его с постели среди ночи по такому поводу не имеет никакого смысла. Вы удовлетворены?

– Я-то да. – Выражение его лица, произносимые им слова, каждое из них, его тон – все было осуждающим. – А вот девчонке такая катавасия вряд ли на пользу. Или я не прав?

Если б взглядом можно было убить, Грейс бы это сделала. Она уже готова была сорваться с якоря и понестись неизвестно куда. У Грейс было оправдание – все-таки позади была трудная ночь, но она приказала себе сдерживаться. Если парень – наглое ничтожество – это его проблема, а не ее.

Джессика зашевелилась, и все внимание Грейс сосредоточилось на той, кому она принадлежала безраздельно, телом и душой, – на дочери.

Вид Джессики пугал ее. Сейчас дочь выглядела такой изможденной, такой хрупкой. Судорожные движения прекратились, и наступившая вновь неподвижность юного тела была для Грейс еще страшнее. Джессика никогда не была такой – всегда в движении, с искрой в распахнутых навстречу жизни глазах.

– Мам? – Джессика разлепила веки. О голубых весенних ирисах напоминал цвет ее глаз. Когда они были нормальными, а не мутными и подернутыми сероватой пленкой, как сейчас.

– Я здесь, Джесс.

Сознание медленно возвращалось к Джессике. Она уставилась на мать.

– Мне очень плохо, мам.

– Потерпи, малышка! Скоро все пройдет. Мы в госпитале, и все в порядке. Скажи, Джесс, ты колола себе инсулин?

– Кажется… Я действительно не помню. – Рот Джессики скривился, она несколько раз сглотнула. Грейс догадалась, что девочку начинает тошнить.

Она растерянным взглядом окинула стерильно-чистую палату и обнаружила в конце концов почти у себя под ногами широкое пластмассовое ведро с пластиковым мешком для мусора внутри. Джессика нагнулась над краем кровати, и у нее началась рвота.

– Могу я чем-то помочь? – Коп сделал шаг вперед и застыл. Зрелище вызывало у него явное отвращение.

– Нет.

Парой минут позже, опустошив желудок, Джессика опять упала на подушки. Грейс вынесла мусорное ведерко в вестибюль и отдала проходившему санитару.

Она вымыла руки, намочила бумажное полотенце и, возвратившись на свое место возле Джессики, с нежной заботливостью обтерла лицо и губы дочери.

– Что со мной? Приступ? – спросила Джессика одновременно со страхом и брезгливостью. Она ненавидела и презирала свою болезнь.

– Похоже на то. Тебе не стоило пить. – Грейс произнесла это холодно, ища взглядом, куда бы, за отсутствием мусорного ведра, выбросить скомканное бумажное полотенце.

– Мам, – Джессика смотрела на нее умоляюще.

Предчувствуя, что сейчас будет произнесена очередная ложь, Грейс заранее решительно качнула головой, отвергла ее:

– Ты пила, не отрицай. Ты не должна употреблять спиртное, Джесс, и сама это знаешь.

Грейс наклонилась к кровати и вновь взяла руку дочери в свою. Она старалась говорить тихо, ведь ее слова предназначались только для ушей дочери, ни для кого больше.

– Начнем с того, что тебе всего лишь пятнадцать. Пить в твоем возрасте противозаконно. Но даже если бы ты была взрослой, все равно пить тебе нельзя. Тебе противопоказан алкоголь, так же как и шоколад, и мороженое, и другие сладости. Ты это прекрасно знаешь! Знаешь, но поступаешь по-своему. И вот результат! Теперь приходится расплачиваться за свое легкомыслие.

– Мам, ради бога, не поднимай панику из-за пустяков! Побереги нервы. – Джессика вновь закрыла глаза и замолчала, словно внутри у нее кончился завод. Она попыталась высвободить пальцы из рук матери, но у нее не хватило сил.

Грейс поджала губы. Она была глубоко уязвлена. Какие еще слова способны пробить панцирь, в который облачилась Джессика? О, если б она только захотела слушать, Грейс нашла бы нужные слова.

Но сейчас не время и не место для дискуссий между матерью и дочерью. Вот когда девочка почувствует себя лучше, они обстоятельно обо всем поговорят. И не просто поговорят. Должна быть определена линия поведения и заключено соглашение.

Быть матерью оказалось в сто раз труднее, чем Грейс представлялось раньше. Ответственность была огромна, а вознаграждение мизерно! И даже любовь ее к дочери доставляла Грейс чаще всего не радость, а боль.

– Ты здесь?

Второй коп по имени Доминик просунул голову за занавеску. Голос у него был такой громкий, что Грейс невольно поморщилась. Она перевела взгляд на его партнера, который оставался на прежнем месте.

Какое-то время она вовсе не замечала его, забыв о присутствии постороннего человека. Ей показалось, что его кожа побледнела под загаром. Что на него так подействовало – сама атмосфера больницы или приступ тошноты у Джессики?

Грейс со злостью подумала, что причиной его бледности было как раз последнее. И все же почему он неустанно терзает ее осуждающим взглядом?

Доминик, удостоверившись, что он попал куда нужно, проник за занавес. Благодаря своему росту он, казалось, заполнил собой все тесное пространство.

– Как наша малышка? – осведомился он бодро.

Его партнер молча пожал плечами.

– Врачи ждут результаты анализов, – сказала Грейс.

Копы переглянулись, а затем оба уставились на нее. Она решила, что с нее хватит этих осуждающих, пренебрежительных взглядов.

– Вас ничто здесь не держит, – начала было она, но тут же добавила вежливо: – Я знаю, что у вас есть дела, не терпящие отлагательства.

Копы опять переглянулись.

– Да, вообще-то нам пора, – согласился Доминик, но у Грейс создалось впечатление, что он сказал это, обращаясь скорее к своему партнеру, а не к ней.

– Вы уверены, что мы вам больше не нужны? – Это уже Мистер Грубиян задал вопрос.

Грейс мысленно подобрала ему еще одно прозвище – Неприятный Тип.

– Да, я уверена. – Грейс окинула взглядом одного и другого.

Между ними существовало безусловное сходство. Особенно это бросалось в глаза, когда они стояли рядом. Оба были высокого роста, темноволосы, и оба излучали презрительное неодобрение всего, что Грейс говорила или делала. Не родственники ли они? Впрочем, ей какое дело? Элементарная вежливость заставила ее произнести:

– Благодарю за все, что вы для меня сделали.

Ведь это они нашли Джессику. А то, что их мало трогают страдания больной девочки и ее матери, можно отнести за счет недостатка воспитания и простить.

– Буду рада еще увидеться, – добавила она.

Ее словам не хватало искренности, и Неприятный Тип, кажется, это заметил, да и Доминик тоже, потому что тотчас бросил на партнера многозначительный взгляд. Их переглядка уже изрядно надоела и нервировала Грейс.

Наконец-то, слава богу, они собрались уходить. Первым, слегка кивнув на прощание, исчез за шторой Доминик. Неприятный Тип задержался у занавески и произнес, как бы случайно вспомнив на ходу:

– Если вы нуждаетесь, чтобы вас подвезли…

– Спасибо, нет.

Ехать обратно с ним и его партнером? Он, наверное, шутит. Она скорее поедет в компании пыточных дел мастеров из святой инквизиции.

– У меня есть к кому обратиться. Но все равно спасибо за предложение.

Он все еще колебался.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Что ж, тогда мы свяжемся с вами.

Занавеска еще некоторое время колыхалась после их ухода. Грейс вздохнула свободней. Их явное убеждение, что она плохая мать, угнетало Грейс. Она и так достаточно критически относилась к себе и к своим методам воспитания дочери.

Поглядев на Джессику, которая сейчас спокойно спала, Грейс снова спросила себя, когда и какую она допустила ошибку.

Джессика была очень похожа на нее. Ее лицо с приподнятыми скулами, широкий рот, длинный нос – предмет ее страданий, отравлявший девочке существование, – все это было копией Грейс, и любой наблюдатель безошибочно определил бы сразу, что перед ним мать и дочь. Ее миндалевидные голубые глаза, окаймленные пушистыми ресницами, были совсем как у Грейс. А вот острый подбородок являлся ее индивидуальностью, как и россыпь симпатичных веснушек на переносице.

Грейс растрогалась, глядя на них. Когда-то давно, а на самом деле всего лишь несколько лет тому назад, Грейс поведала дочери, что веснушки – это «поцелуй ангела». В тот вечер маленькая девочка расплакалась на плече у матери из-за своих веснушек, которые, как она считала, уродовали ее.

История об «ангельских поцелуях» глубоко запала в душу Джессики. Встречаясь с подругами, она теперь говорила им, что веснушки – это особая печать, означающая, что ангелы любят ее больше, чем других девочек. Грейс тайком от всех поддерживала в ней эту веру.

Но сейчас лицо, которое Грейс изучила тщательнее, чем свое собственное, было уже лицом сформировавшейся девушки. Никакими байками, поцелуями и объятиями не могла мать залечить ранки, а позже и настоящие раны, нанесенные взрослеющей дочери суровой реальностью. Сказка, рассказанная перед сном, не могла опровергнуть то, что случилось накануне днем.

И не в силах Грейс была победить диабет или взять болезнь на себя. Не всегда материнская любовь может изменить порядок вещей. Все, на что она была способна, это внушить себе, что дурные предчувствия ее лишь плод не в меру разыгравшегося воображения. Отказ почек, внезапная слепота, ампутация конечностей – все это минует ее дорогое любимое дитя. Зловещие видения мрачного будущего так и останутся видениями. Джессика сама не даст им обратиться в реальность. У нее должно хватить воли и врожденных инстинктов для борьбы за существование. Любые жертвы, которые с готовностью принесет мать ради дочери, бессмысленны без их сотрудничества.

Таким образом, главный вопрос состоит в том, захочет ли Джессика взять на себя заботу о самой себе.

Иногда казалось, что ее заносит неизвестно куда и она, сбившись с курса, блуждает в тумане каких-то призрачных представлений о жизни и фальшивых ценностей. Подчас ею овладевала жажда саморазрушения, причем дикая и неосознанная. До сих пор Грейс думала, что выходки дочери, приводившие к обострениям болезни, совершаемые после того, как ей был поставлен диагноз и наложены соответствующие ограничения, вызваны обычным юношеским своеволием и беспечностью. Теперь Грейс уже сомневалась в этом.

Не является ли нарушение Джессикой запретов, связанных с ее болезнью, сознательным бунтом, направленным против собственной матери?

Грейс очень надеялась, что это не так.

Занавески раздвинулись, и Грейс тотчас оглянулась, ничего не услышав, но почувствовав чье-то присутствие. Худой мужчина в белом халате рассматривал ее сквозь поблескивающие очки. На шее его висел стетоскоп, в руке он держал папку, вероятно, с историей болезни Джессики.

– Мисс Харт?

Грейс кивнула.

– Я доктор Кори. Кажется, мы столкнулись с некоторой проблемой. Давайте выйдем в холл, там можно спокойно поговорить.

6

– С тобой все в порядке? – спросил Доминик Марино, похлопав брата по плечу, когда, миновав больничные двери, они окунулись в благословенную ночную свежесть.

Отдаленная на сотни тысяч миль, крохотная бледная луна плавала в какой-то сизой дымке высоко в небе. Изредка в бархатной черноте помаргивали звезды.

– Угу, – последовал краткий ответ, на который только и был способен Тони в данных обстоятельствах. Болезненная тошнота, подступающая к горлу, только сейчас немного отпустила его. Прохладный ветерок, обдувая влажную от пота кожу, действовал ободряюще. Почему его бросило в пот там, в этой чертовой больничной палате, Тони было невдомек, но пребывание в госпитале подействовало на него именно таким образом.

Он-то думал, что избавился наконец от этого гнета.

Вернее, он надеялся, что избавился.

Но вряд ли избавится в ближайшем будущем.

– Мамаша – настоящая простофиля. Согласен? – Доминик взял брата за локоть и повел его к автомобильной стоянке. Он проделал это незаметно и ненавязчиво, никак не желая ущемить самолюбие Тони. Тот шел как слепой, позволив брату служить ему поводырем.

– Угу, – с запозданием откликнулся Тони.

«Это все сотворил со мной запах, – решил он, – особый, ни с чем не сравнимый запах больницы».

И вид юного, беспомощного существа.

Галогенные фонари на полупустой стоянке заливали все вокруг жутким неестественным сиянием. Насекомые сотнями слетались на свет и кружились в безумном танце под фонарями.

Маленькая белая бабочка устремилась прямо к Тони с решимостью летчика-камикадзе. Тони отшатнулся, и мягкие крылышки пощекотали его щеку.

– Чертова дрянь! – Он попытался захватить в горсть мотылька, но промахнулся. Бабочка развернулась и вновь умчалась к свету.

– Ты как, собираешься сам повидать мамашу завтра или взвалишь это на меня? – спросил Доминик.

Они подошли к «Камаро», и Домни автоматически обошел капот, чтобы занять место водителя. Как старший брат он считал, что у него есть на это право, как у перворожденного. Тони рассуждал немного иначе. Домни однажды вытащил его из самого темного закоулка ада, поставил на ноги, вернул к жизни, но совсем необязательно, что он будет постоянно катать на машине младшего брата.

– Я сяду за руль.

– Ты уверен?

– Угу.

Они сели в машину. Внутри было душно, и Тони вновь ощутил тошнотворный больничный запах. Он никак не мог от него отвязаться, запах словно прилип к нему. Было ли это лишь игрой воображения или действительно его одежда пропиталась этим запахом?

Тони опустил окно, глубоко вдохнул ночной воздух, влажный от протекавшей неподалеку реки.

На стоянке пахло еще бензином, недавно уложенным асфальтом, выхлопными газами – неважно чем, но все-таки даже сточная канава пахла лучше, чем несносная прилипчивая дрянь, которая вторглась и прочно засела в обонянии Тони.

– Ты точно в порядке? – опять осведомился Доминик.

– Угу, – буркнул Тони, пресекая дальнейшие расспросы брата.

Когда машина отъезжала со стоянки, никто из братьев не заметил, что белый мотылек сделал второй заход и нырнул в открытое со стороны Тони окошко.

На какой-то краткий момент на заднем сиденье появился призрак юной девушки, почти девочки. Ей можно было дать лет двенадцать, хотя для этого возраста она была слишком миниатюрной и худенькой. Черные прямые волосы достигали талии. На ней было белое платье в оборочках и белые носочки. Руки ее спокойно лежали на коленях, как у примерной девочки.

Взгляд ее больших, темных, печальных глаз настойчиво следил за мужчиной за рулем.

Ее существование в видимой форме длилось не более двух секунд. Столько времени человеку требуется как раз для одного вздоха. А затем она померкла и растаяла в воздухе.

Никто из мужчин не видел ее.

Тони еще раз безуспешно попытался поймать назойливого мотылька, когда он, коснувшись его щеки нежными крылышками, вылетал из окошка обратно в ночь.

7

Было примерно половина пятого, и Грейс уже устала так, что едва шевелилась. Ей стоило неимоверных усилий сосредоточиться на деле, которое слушалось последним в этот день. Зал суда перегрелся, словно неисправный двигатель. Было нестерпимо душно, пахло пылью и потом. Люминесцентные светильники под потолком над ее головой были такими яркими, что можно было ослепнуть. Подобное сочетание жары и потоков световой энергии с потолка успешно воздействовало на нервную систему судьи и усугубляло головную боль.

– Моя бабуля померла, понятно, и я не смог пойти в школу и…

– Минуточку, мистер Боулан. Мне не очень понятно, как смерть вашей бабушки и невозможность присутствовать на занятиях в школе связаны с угоном вами чужого автомобиля, – сухо прервала Грейс разглагольствования шестнадцатилетнего парня, который стоял перед ней.

Боулан был крупный юноша около шести футов роста и весил не менее двухсот фунтов. Даже сверху, с судейского возвышения, он казался здоровенным детиной. На нем была белая футболка на несколько размеров больше, чем надо, будто снятая с какого-то великана, с изображением некой адской рок-группы на груди, мешковатые джинсы и незашнурованные кеды. Светлые сальные волосы падали на плечи.

«Моя бабушка умерла» – было равнозначно другой распространенной отговорке – «собака съела мое домашнее задание». Грейс слышала подобные объяснения столько раз за три года своего пребывания в судейском кресле, что на нее никакого действия они не оказывали.

После ее сурового замечания парень нервно облизал пересохшие губы и незаметно толкнул в бок стоящую рядом с ним адвокатшу – молодую чернокожую женщину по имени Гелия Шиспет.

– Роббер был очень привязан к своей бабушке, – начала было мисс Шиспет.

Грейс покачала головой.

– Я хочу услышать это от него самого. Мистер Боулан? Потрудитесь объяснить, какое отношение имеет кончина вашей бабушки к прогулу уроков в школе, а также почему прискорбное событие, случившееся в вашей семье, побудило вас украсть автомобиль?

Прежде чем заговорить, малый долго жевал нижнюю губу.

– Ну, в общем, бабуля возила меня куда надо было, а когда она померла, то ее больше не стало, а мне надо было в школу. Понятно?

Пауза, в течение которой Грейс искала логику в высказываниях парня, длилась всего несколько секунд. Логики она не обнаружила.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, мистер Боулан. Разве вы не совершили кражу ночью в субботу? Я не знала, что занятия в школе бывают и в такое время.